"Господин штабс-капитан" - читать интересную книгу автора (Василий Коледин)

Русская интеллигенция Белы была немногочисленна и состояла исключительно из военного и обслуживающего гражданского люда. В этом кругу сосредотачивались все наши внешние интересы. Там «бывали», ссорились и мирились, дружили и расходились, ухаживали и женились.
Из года в год всё те же, и всё то же. Одни и те же разговоры и шутки. Лишь два-три дома, где можно было не только повеселиться, но и поговорить на серьезные темы. Ни один лектор, ни одна порядочная труппа не забредала в нашу глушь. Словом, серенькая жизнь, маленькие интересы — «чеховские будни». Только деловые и бодрые, без уездных «гамлетов», без нытья и надрыва. Поэтому, вероятно, они не засасывали и вспоминаются теперь с доброй улыбкой.
В такой обстановке прошло с перерывами в общей сложности шесть лет моей жизни.
Мои два старших товарища, одновременно со мной назначенные в полк, сделали визиты всем в городе, как тогда острили, «у кого только был звонок у подъезда». И всюду бывали. Я же предпочитал общество своих молодых товарищей. Мы собирались поочередно друг у друга, по вечерам играли в винт, преферанс умеренно пили и много пели. Во время своих собраний наша молодежь разрешала попутно и все «мировые вопросы», весьма, впрочем, просто и элементарно.
Государственный строй был для нас, офицерства фактом предопределенным, не вызывающим никаких ни сомнений, ни разнотолков. «За веру, царя и отечество»! Отечество воспринималось горячо, как весь сложившийся комплекс бытия страны и народа — без анализа, без достаточного знания его жизни. Мы не проявляли особенного любопытства к общественным и народным движениям и относилось с предубеждением не только к левой, но и к либеральной общественности. Левая отвечала нам враждебностью и призрением, а либеральная — большим или меньшим отчуждением.
Когда я приехал в полк, им командовал полковник Щеткин. Это был один из вымиравших типов старого времени. Человек пожилой, если не сказать даже старый, слишком добрый, слабый и несведущий, чтобы играть руководящую роль в полковой жизни. Но то сердечное отношение, которое установилось между офицерством и полковым командованием, искупало его бездеятельность, заставляя всех работать за совесть, с бескорыстным желанием не подвести часть и добрейшего старика. Не малое влияние на полк оказывал и тот боевой дух, который царил в Варшавском округе.
Наконец, батальонами у нас командовали две крупные личности, капитаны Стоянов и Алмосов, по которым равнялось все и вся в полку. Их батальоны были лучшими в сборе. Их любили, как лихих командиров и, одновременно, как товарищей-собутыльников, вносивших смысл в работу и веселие в пиры. Особенно любила и уважала их молодежь, находившая у них и совет, и заступничество.
Словом, в полку кипела работа, выделявшая его среди других частей. Но на втором году моей службы полковник Щеткин умер. Доброго старика искренно пожалели. Никто, однако, не думал, что с его смертью так резко изменится судьба полка. Вскоре к нам приехал новый командир, подполковник Штайх.
Этот человек с первых же шагов употребил все усилия, чтобы восстановить против себя всех, кого судьба привела в подчинение ему. Человек он оказался грубый по природе, после производства в полковники, стал еще более груб и невежлив со всеми — военными и штатскими. А к нам, обер-офицерам относился так презрительно, что никому из нас не подавал руки. Он совершенно не интересовался нашим бытом и службою, в батальоны просто не заходил, кроме дней полковых церемоний. При этом один раз, на втором году командования, он заблудился среди казарменного расположения, заставив прождать около часа весь полк, собранный в строю на плацу.
Он совершенно замкнулся на канцелярию, откуда то и дело сыпались предписания, запросы, приказы, циркуляры и прочая бумажная ерунда. По форме они были резкие и ругательные, по содержанию — обличавшие в Штайхе не только отжившие взгляды, но и незнание им военного дела. Сыпались совершенно ни за что на почти всех офицеров и взыскания, даже аресты на гауптвахте, чего раньше в полку не бывало ни разу. Словом, сверху — грубость и произвол, снизу озлобление и апатия. И все в полку перевернулось.
Алмосов ушел, получив в командование полк, у Стоянова, которого Штайх стал преследовать, опустились руки. Все, что было честного, дельного, на ком держался полк, замкнулось в себя. Началось явное разложение. Пьянство и азартный картеж, дрязги и ссоры стали явлением обычным. Многие забыли дорогу в казармы. Трагическим предостережением прозвучали три выстрела, унесшие жизни молодых наших офицеров. Эти самоубийства имели, конечно, причину субъективную, но, несомненно, на них повлияла и обстановка выбитой из колеи полковой жизни.
Наконец, нависшие над полком тучи разразились громом, который разбудил заснувшее начальство.
В полку появился новый батальонный командир, подполковник 3еман — темная и грязная личность. Я даже не хочу ни говорить, ни вспоминать о нем. Что нес собой этот человек? Похождения его были таковы, что многие наши офицеры — факт в военном быту небывалый — не отдавали чести и не подавали руки штаб-офицеру своей части. Летом в лагерном собрании 3еман нанес тяжкое оскорбление всему полку. Тогда обер-офицеры решили собраться вместе и обсудить создавшееся положение.
Небольшими группами и поодиночке, как было условлено, мы к вечеру стали стекаться на берег реки Буг, на котором стоял наш лагерь, но не туда, а в глухое место, далекое от лагеря. Как сейчас помню свои ощущения. Все участники испытывали глубокое чувство смущения в необычайной для нас, военных людей роли «заговорщиков». Волнение и нервозность царили на тайном офицерском собрании. В ходе обсуждения мы установили все известные преступления 3емана, и старший из присутствовавших, капитан Нечаевский взял на себя большую ответственность. Он подал рапорт по команде от себя, но, по сути, от лица всех обер-офицеров, потому что всякое коллективное выступление считалось у нас по военным законам преступлением. Рапорт дошел до начальника штаба дивизии, который положил резолюцию о немедленном увольнении в запас подполковника 3емана.
Но вскоре отношение к нему начальства почему-то изменилось и мы в официальной газете прочли, о переводе 3емана в другой полк. Тогда, возмущенные творящейся несправедливостью, обер-офицеры, собравшись вновь, составили коллективный рапорт, снабженный тридцатью подписями, и направили его главе всей дивизии, прося «дать удовлетворение их воинским и нравственным чувствам, глубоко и тяжко поруганным».
Гроза разразилась. Из Петербурга назначено было расследование, в результате которого начальник штаба дивизии и полковник Штайх вскоре ушли в отставку. Офицерам, подписавшим незаконный коллективный рапорт, объявлен был выговор, а 3еман был выгнан со службы. Но пусть даже такой ценой, но мы добились удовлетворения.
С приездом нового командира, жизнь полка скоро вошла в нормальную колею. Приближался 1913 год. Последний мирный год, год перед войной, когда никто даже подумать не мог о ее скором наступлении.

ГЛАВА 10.
Пасхальная неделя 1915.

Я проснулся от того, что теплый солнечный луч светил мне прямо в глаза. Другие лучики были разбросаны по всей кровати. Я приподнялся и, щурясь, оглядел комнату. Никого. Я вновь закрыл глаза и откинулся на высокую подушку. Рядом со мной тоже никого не было. За окном щебетали птицы, где-то далеко прокричал петух. Где-то совсем рядом копошились куры, гортанно курлыкая. Где-то у соседей пастух пригнал корову, и она протяжно замычала. Конечно, еще не май. Ночи еще холодные. А утро зябкое. Но от этого только спится слаще. Обычное утро в обычной деревне. Хотя, что можно было ждать от Годыновки. Деревня и есть деревня. Население в основном занято работами на земле. В каждом доме имеется домашний скот. Утром хозяйки надаивают свежее молоко, собирают снесенные за ночь яйца. Мужики уже с раннего утра заняты какими-то хозяйственными делами, что-то чинят, налаживают, приспосабливают и так весь день.
Рядом с кроватью стоял стул, на который я вчера аккуратно бросил галифе и китель. Я протянул руку и достал из кармана часы. Без четверти семь. А где же Маша? Куда делась моя ненаглядная? Закрыв вновь глаза, я сладко зевнул и потянулся. Настроение с утра сложилось. Прекрасное утро, прекрасное настроение. Жизнь прекрасна! Минут через пять скрипнула дверь, а за ней и половицы. В комнату вошла она. Я повернулся к окну и посмотрел на нее сквозь полузакрытые веки. До чего же она хороша. Стройное девичье тело, длинные распущенные волосы, слегка вьющиеся. Правильные черты лица. И глаза. Огромные бездонные глаза.
- Душенька, ты почему так рано встала? – полушепотом спросил я Машу.
- Мне в лазарет надо. Правда, я уже опоздала. Но пока не на очень много. Надеюсь, Катя что-нибудь придумает и объяснит мое отсутствие.
- Я тоже на это надеюсь…Она очень находчивая…
- Ты не вставай, поспи еще, я все приготовила.
- Да мне тоже скоро вставать. Сегодня полковая проверка. Необходимо присутствие всех офицеров. Завтра на передовую, - довольно тяжело вздохнул я, но отметил про себя, что этот факт не очень расстроил меня. – Когда ты вернешься? Или хочешь сегодня остаться у себя?
- А ты как хочешь? – мягко улыбнулась Маша. Она повернулась ко мне и смотрела, как я, закинув руки за голову, валяюсь на хозяйской перине.
- Разумеется, я хотел бы быть с тобой и сегодня. Ведь завтра нас отправят в окопы и только Богу известно, когда мы вернемся обратно.
- Я приду… - Маша, быстро подойдя ко мне, наклонилась и поцеловала меня в щеку, - Жди, я обязательно приду!
Она стремительно выбежала из комнаты, да так, что половицы не успели пропеть под небольшим весом ее тела.
Вставать пока не хотелось, и время позволяло мне еще немного полежать. Неделя выдалась воистину сказочной. Мы все это время оставались в тылу, что позволяло нам праздновать Пасху по-настоящему, с разносолами, выпивкой, праздничными богослужениями, общением с женским полом, ночным сном на человеческих кроватях и другими атрибутами мирной жизни. Судьба свела меня с Машей. Чудесным, милым, нежным и уже любимым человеком.
Я вспомнил, как мы впятером возвращались на бронеавтомобиле в Годыновку. День уже был в полном разгаре. Солнечный теплый весенний день. А еще вчера небо хмурилось дождем. Все-таки ранняя пасха рождает надежды на долгое лето, долгое тепло. Настроение было под стать тому дню. Пасха! Светлая. Добрая. Веселая пасха! Вспомнил как Иван Синицын, подпоручик-автомобилист, поставил автомобиль в расположение своей части и оттуда мы все шли пешком. Как смеялись наши барышни, как мы часто переглядывались с тогда еще совсем незнакомой Машей. Как Иван что-то рассказывал об автомобилях, но его никто не слушал. И даже Светлана закрывала ему рот пальчиком, хохоча от безудержного веселья. Вспомнил, как уже на мосту Катя предложила всем искупаться в речке.
- В начале светлой седмицы нужно купаться! – заявила хмельная Катя чуть заплетающимся языком.
На ее предложение откликнулся только Иван. Он стал стягивать с себя кожаные одежды и только неоднократные уверения Светланы, что Катя шутит, смогли удержать того от красивого прыжка с моста.
- Ваня! Ваня! – приговаривала девушка, натягивая кожаные галифе обратно на место. – Катя пошутила! Купаться будем только завтра! Сегодня еще рано!
Эти доводы уразумели горячего автомобилиста, и он послушно пошел со Светланой, которая крепко схватила его за рукав куртки.
Потом мы дружно выпивали в корчме. Мы ели запечённого поросенка, били яйца, пробовали разнообразную пасху, пили горилку, а барышни какое-то местное вино красного, почти бурого цвета. Веселье было кругом, даже хозяйка корчмы, прижимистая малороссийская бабенка в тот день стала щедрой и обаятельной. Во хмелю мы первый раз по-настоящему не в щеку, а в губы поцеловались с Машей. Провожая ее до госпиталя, которому помогало местное отделение красного креста, при котором она состояла сестрой милосердия, я обнял Машу. Смотря друг другу в глаза, мы поцеловались, сначала робко, а потом долго и страстно. Но в тот день Маша ничего большего не позволила ни себе, ни мне.
- У меня вчера чесалась губа, - улыбнулась Маша.
- И верно к поцелую! – рассмеялся я.
Мы расстались до следующего дня. Потом были и другие дни Светлой седмицы. Все они пролетели как один. И вот вчера мы впервые не расстались. Маша не пошла к себе, а осталась у меня на ночь.
Наконец, я потянулся в последний раз и, собравшись силами, встал. Облачившись в полевую форму, я позавтракал, выпил теплого молока и доел остатки кулича. Минут через пять в комнату постучались. Это был мой ординарец, рядовой Акопов.
- Ваше благородие, подпоручик Минцкий прислал меня, чтоб сказать, что он немного задержится.
- Этого еще не хватало, - пробурчал я тихонько себе под нос. Не стоило это слышать нижнему чину. Но такое заявление подпоручика своему ротному меня озадачило. Если бы не хорошее настроение, то, скорее всего, я вспылил бы. Но, стараясь скрыть раздражение, я довольно мягко обратился к своему нижнему чину: - Ступай, голубчик. Я скоро буду в роте, передай дежурному офицеру, чтобы начинал построение.
- Есть! – сказал ординарец, и за ним закрылась дверь.
Застегнув портупею и повесив на левый бок шашку, я, взяв в руки фуражку, вышел из дома.
- Смиирррна! – прокричал поручик Хитров, командир взвода, дежуривший в расположении роты. Чеканя шаг, приложив правую руку к козырьку, а левой рукой придерживая болтающуюся шашку, он подошел ко мне для рапорта.
- Вольно! – скомандовал я, выслушав дежурного офицера.
- Вольно! – продублировал мою команду Хитров.