"Господин штабс-капитан" - читать интересную книгу автора (Василий Коледин)

- Как? – я удивленно поворачиваю голову в его сторону.
- Смотрите, - мой собеседник вытаскивает руку из кармана, она без перчатки, и указывает мне на какую-то кучу. – Видите этот мусор?
- Да…
- Как только они прекратят стрельбу, вы начинаете обстреливать их укрепления, отвлекая внимание от меня, а я рывком добегу до нее. От кучи до пулемета шагов двадцать – тридцать. У меня две бомбы. Я закину их пулеметчику. Вот тогда вы поднимете роту!
- Хороший план, но он опасен…
- Ничего! Живы будем – не помрем! Я бедовый!
Я немного колеблюсь, взвешивая все «за» и «против». Наконец, решаю:
- Ладно! Но только по моей команде! Грицук!
- Как прикажете… - соглашается Тимофеев.
- Я – отзывается мой ординарец.
- Командиров взводов ко мне!
- Есть… - и Грицук уползает, оголив мой левый фланг.
Вскоре ко мне подползают трое. Это подпоручик, прапорщик и один фельдфебель, он исполняет обязанности командира четвертого взвода. Я им ставлю задачу и они, взяв под козырек, возвращаются к своим подчиненным.
Мы еще лежим несколько минут. Пулемет иногда замолкает, но лишь только чехи чувствуют шевеление в нашей лежачей цепи, он вновь продолжает кряхтеть.
И вот когда пулеметная лента, наконец, иссякла, над нами воцаряется продолжительная тишина. Мы все понимаем, что пулеметчик меняет ленту. Я мгновенно достаю из кармана руку с наганом и стреляю. Рота поддерживает меня шквальным огнем, начинает строчить наш единственный «максимка».
- С богом, Иван! – командую я и Тимофеев вскакивает. Прижимаясь к земле, он зигзагами устремляется к заветной куче. Еще двадцать шагов…десять…ну,…пять… Слава Богу! Он падает перед ней в тот самый момент, когда неприятельский пулемет готов к работе и начинает огрызаться нам. Мы замолкаем. Таков мой приказ. Так. Теперь не спешить… Пусть замолчит… Командир третьего взвода словно слышит меня и не высовывается из-за своего скромного укрытия. Противник продолжает поливать нас дождем из пуль. Я лежу на земле и внимательно слушаю адскую музыку с солирующим пулеметом «шварцлозе». Наш «максим» молчит и не подпевает противнику. Теперь главное не поспешить! Выждать, понять тот единственный нужный момент. Я надеюсь, что Тимофеев справится.
Мы ждем. Все притаились. Я лежу, отвернув голову в сторону, готовый вновь смотреть на Тимофеева, как только «шварцлозе» опять надолго заткнется. Отчего-то вдруг я вспомнил выпускное время. После окончания двухлетнего курса, перед выходом в последний лагерный сбор, юнкерами, так заведено было испокон веку, устраивались «похороны» с подобающей торжественностью. Хоронили «науки» их олицетворяли потрепанные учебники или же сами юнкера, оканчивающего курс по «третьему разряду» — конечно, с их полного согласия. За «гробом», которым служила снятая с петель дверь, шествовали «родственники», а впереди «духовенство», одетое в ризы из одеял и простынь. «Духовенство» возглашало поминание, хор пел, когда замолкали похоронные марши. Все юнкера несли зажженные свечи и кадила, дымящиеся самым дешевым табаком, какой можно было купить. И процессия в чинном порядке следовала по всем казематам до тех пор, пока неожиданное появление дежурного офицера не обращало в бегство всю компанию, включая и «покойника». Мы уже не боялись своих офицеров, а они в свою очередь уже считали нас своими товарищами.
Никто из нас не вкладывал в эти «похороны» никакого кощунственного смысла. Огромное большинство участников были люди верующие, смотревшие на традиционный «обряд», как на шалость, но не кощунство.
Пулемет глохнет, чех меняет ленту. Я приподнимаю голову и смотрю вперед на кучу. Тимофеев быстро поднимается из своего укрытия и, размахнувшись, кидает в сторону пулемета одну гранату, потом сразу же другую. Потом он падает за кучу и через несколько секунд раздается взрыв, другой. Я поднимаюсь, со мной взводные и все нижние чины. Раздается громогласное «Урррррааааа!!!» и мы жидкой волной набегаем на укрепления чехов. Они не успевают опомниться. Мы уже внутри. Мешки с песком уже за нами. Я бегу по коридорам, из мешков с песком, спускаюсь в неглубокие окопы, вырытые в мерзлой земле. Лабиринт ходов. Полуразрушенные стены редких домов. Петляя, спускаясь вниз и вновь поднимаясь, я осматриваю завоеванную крепость врага, павшую к нашим ногам. Некоторые чехи стоят, подняв руки, другие перелазают через мешки и бегут от нас. Среди противников есть и храбрецы, которые передергивая затворы винтовок, целятся в нападающих. Некоторые из них защищаются примкнутыми штыками. Но большинство все же бросают винтовки и поднимают руки. Слышу, вернее, чувствую сзади крики ужаса и боли. Оборачиваюсь и вижу, как один из моих богатырей колет врага штыком. Тот орет и медленно умирает, истекая кровью.
- Собака! В вас целился, ваше благородие! – объясняет рядовой.
- Спасибо… - бросаю я в ответ.
Впереди на моем пути вырастает Тимофеев. Откуда он здесь взялся?
- Ну, я же говорил, что бедовый! – улыбается он. Один погон у его шинели оторван, другой вот-вот отлетит. Лицо грязное в земле и копоти от пороха. Он весь трясется от избытка адреналина. – Что!? Приказ выполнен?! Живы!?
- Да! – радостно отвечаю я. – Молодец! Подам рапорт на «Георгия»!
Оживление постепенно спадает. Мы идем с Тимофеевым и ищем командный пункт. Вот он. Надежное убежище. Сверху в два ряда толстые бревна. Несколько рядов с мешками вокруг. Блиндаж пустой. Офицеров в нем нет. Посреди помещения находится стол, на котором лежит карта района, забытая противником. В углу стоит железная печурка, ее дверца приоткрыта и внутри догорают маленькие угольки.
Я отсегиваю шашку, расстегиваю портупею и потом распахиваю мокрую шинель. Шашку кладу на стол. Тимофеев поступает аналогично. После этого он подходит к печке и, раздувая тлеющие угольки, бросает в нее небольшие поленца, лежащие рядом. Пламя почти сразу разгорается с новой силой. В блиндаж входит подпоручик Сенцов. Его рука наспех замотана бинтом.
- Разрешите, Станислав Максимович?
- Конечно! Что с рукой? – интересуюсь я.
- Да, задело, но вроде навылет…
- Сегодня же отправляйтесь в лазарет!
- Слушаюсь, - нехотя подчиняется Сенцов.
- Командование передайте Тимофееву. Пока… Сколько у вас бойцов осталось? – теперь уже я обращаюсь к Тимофееву.
- Пока не знаю…
- Так, господа, предлагаю вам разобраться с личным составом и через четверть часа доложить мне о потерях! Выполняйте!
Офицеры удаляются, и я остаюсь во вражеском убежище наедине с тишиной.

ГЛАВА 5.
Вновь вспоминаю.

В первый год моей жизни, в день какого-то семейного праздника, по старому поверью, родители мои устроили гадание. Об этом мне уже взрослому человеку как-то рассказала мать. Они разложили на подносе крест, детскую саблю, рюмку и книжку. К чему первому дотронусь, то и предопределит мою судьбу. Принесли меня. Я тотчас же потянулся к сабле, потом поиграл рюмкой, а до прочего ни за что не захотел дотронуться. Рассказывая мне впоследствии об этой сценке, отец смеялся:
- Ну, думаю, дело плохо: будет мой сын рубакой и пьяницей!
Гаданье и сбылось, и не сбылось. «Сабля», действительно, предрешила мою жизненную дорогу, но и от книжной премудрости я не отказался. А пьяницей так и не стал, хотя спиртного вовсе не чураюсь. Могу выпить, не скажу много, но в глазах гуляк смотрюсь уважительно. В гимназические годы ни разу не попробовал, а вот после его окончания, конечно, случалось. В нашем юнкерском училище пьянства, как сколько-нибудь широкого явления, не было. Но бывало, конечно, что некоторые юнкера возвращались из города под хмельком, и это обстоятельство вызывало большие осложнения. Но здесь больше ценилась рискованность и смелость. Так за пьяное состояние нам грозило отчисление из училища, а за «винный дух» — арест и «третий разряд по поведению», который сильно ограничивал юнкерские права, в особенности при выпуске. По возвращению в училище каждый юнкер рапортовал дежурному офицеру о своем прибытии. Если юнкер не мог, не запинаясь, отрапортовать дежурному офицеру, то приходилось принимать какие-то героические меры, сопряженные с большим риском. Так нередко вместо выпившего просили рапортовать кого-либо из его друзей, конечно, если дежурный офицер не знал его в лицо. Правда надо сказать, не всегда такая подмена удавалась. Помню, однажды подставной юнкер рапортовал капитану Левицкому о возвращении. Но под пристальным взглядом Левицкого голос его дрогнул, и глаза забегали. Левицкий сразу все понял:
- Приведите ко мне юнкера Петрова, когда он проспится, приказал он рапортовавшему.
Когда утром оба юнкера в волнении и в страхе предстали перед строгим взором Левицкого, капитан обратился к проспавшемуся и уже совершенно трезвому юнкеру:
- Ну-с, батенька, видно вы не совсем плохой человек, если из-за вас рискнул ваш товарищ своей судьбой накануне выпуска. Губить вас не хочу. Ступайте!
И не доложил об этом инциденте по начальству. Юнкерская психология воспринимала кары за пьянство, как нечто суровое и неизбежное. Но преступности «винного духа» не признавала, тем более, что были мы в возрасте 18 лет, да и училищное начальство вовсе не состояло из пуритан.
Был я сильно пьян, так, что вспоминая этот конфуз становится стыдно и сегодня, раз в жизни - в день производства в офицеры. В последующем знал меру и никогда не позволял себе ни единой лишней рюмки.
Рассказы отца, детские игры, детские сабли, ружья, игра в «войну» — все это настраивало меня на определенный, я бы сказал военный лад. Мальчишкой я целыми часами пропадал в гимнастическом городке Стрелкового батальона, ездил на водопой и купанье лошадей с Литовскими уланами, стрелял дробинками в тире у пограничников. Ходил версты за три на стрельбище стрелковых рот, тайно пробирался со счетчиками пробоин в укрытие перед мишенями. Пули свистели над головами. Было немножко страшно, но занятно очень, эти подвиги придавали мне вес в глазах мальчишек и вызывали их зависть... На обратном пути вместе со стрелками я подтягивал какую-нибудь солдатскую песню. Словом, прижился и привык к местной военной среде, приобретя знакомых среди офицерства и еще более приятелей среди солдат.
У солдат покупал иной раз боевые патроны за случайно перепавший от отца пятак или за деньги, вырученные от продажи старых тетрадок. Я сам разряжал патроны, а порох употреблял на стрельбу из старинного отцовского пистолета или закладывал и взрывал фугасы.
Будущая офицерская жизнь представлялась мне тогда в ореоле сплошного веселья и лихости. Ведь у меня перед глазами всегда были такие примеры. Так в нашем доме жили два корнета Уланского полка. Я видал их не раз лихо скакавшими на ученьях, а в квартире их всегда дым стоял коромыслом. Через открытые окна доносились веселые крики и пение. Мать всегда ругалась, а отец хмурился, но молчал.