"Господин штабс-капитан" - читать интересную книгу автора (Василий Коледин)

- Станислав Максимович… - полушепотом обратился ко мне Тимофеев через несколько минут молчания.
- Да?
- А вы из военной семьи?
- Да…
- И всегда хотели стать кадровым офицером?
- Да, наверное…
- А я вот и не думал, что одену пагоны. Я ведь из студентов. Только стал работать инженером на сталелитейном и вот, война…
- Вас призвали?
- Нет. Я пошел добровольцем, я «охотник». Сдал экзамены и вот получил месяц назад прапорщика …
- А я оканчивал юнкерское училище. Отец кадровый военный.
- Расскажите о себе, - попросил меня Тимофеев как-то уж очень проникновенно.
- Зачем? – спросил я его.
- Знаете, нам через… - он взглянул на свои карманные часы, - почти шесть часов вместе идти на смерть. Хотелось бы знать о человеке, с которым мы скоро, возможно, погибнем, сражаясь бок о бок …

ГЛАВА 3.
Мое детство.

- …Хм… - я задумался, вспоминая свою жизнь. Что ему собственно рассказать? Об учебе или о службе, о родителях или о своей первой любви? А нужно ли мне это? А ему? Может он и прав, ведь через несколько часов случится такое, отчего ни мне, ни ему не поздоровится. Быть может эти часы и минуты перед боем очень важны. Наконец я открыл рот и начал свою исповедь. Благо слушатель был благодарный. Но скорее всего я сам с удовольствием стал вспоминать детство. - Мое детство на первый взгляд любому постороннему человеку может показаться безрадостным и тяжелым. Оно прошло под знаком большой нужды. Но, тем не менее, я о нем вспоминаю с легкой грустью. Хотя, возможно, любой человек через некоторое время вспоминает только хорошее. Отец мой был отставным военным, дослужившимся до майорского чина, неоднократно раненным, и по сей причине получавшим лишь пенсию. Да и пенсия оказалась уж очень крошечной - в размере всего 36 рублей в месяц. На эти средства наша семья должна была существовать. В семье нас было пятеро, а после смерти деда осталось четверо. Нужда и малоденежье загнали нас в деревню, где жить оказалось на самом деле дешевле, а разместиться можно было свободнее. Мы поселились в просторном доме со своим приусадебным хозяйством. Признаться, свою жизнь в деревне я практически не помню. Одно могу сказать: у меня остались только светлые и приятные воспоминания о тех годах. Помню речку, холодную воду в ней, темную и бурлящую, заросшие ивами и травой глинистые берега. Помню соседского мальчишку, с которым бывало, ходили удить рыбу. Имени его не помню. Вот, в сущности, и все мои воспоминания о деревенской жизни. Время пролетело быстро, и к моим шести годам, как известно, заведено начинать школьное обученье, поэтому ради меня, моего образования нашей семье все-таки пришлось переехать во Влоцлавск.
Отец снял там маленькую и убогую квартирку во дворе на Пекарской улице. В ней еле-еле поместилось две комнаты, темный чуланчик и кухня, которые по необходимости превратились в комнаты. Одна комната у нас считалась «парадной». Предназначалась она для приема гостей, которых, впрочем, можно было сосчитать по пальцам. Она же одновременно служила и столовой, и кабинетом и спальней для редких гостей. В другой, темной комнате мы устроили спальню для нас троих, а в скором времени, после рождения брата, мы с ним остались в этой спальне, а отец с матерью перебрались в «парадную». Чуланчик служил лежбищем для деда, а на кухне спала нянька.
Поступив к нам вначале в качестве платной прислуги, нянька моя Агнешка, постепенно вросла в нашу семью, сосредоточила на нас все интересы своей одинокой жизни, свою любовь и преданность, и до смерти своей с нами больше не расставалась.
Пенсии отцовской, конечно, не хватало. Каждый месяц, перед получкой, отцу приходилось идти по знакомым и занимать у них 5-10 рублей. Ему давали легко и охотно, зная, что непременно в названный срок деньги вернутся. Для отца же эти займы были огромной мукой. Он переживал и маялся. Я слышал, как они с матерью долго обсуждали, на чем они смогут сэкономить для отдачи очередного займа. Но с каждым месяцем ситуация повторялась. Идти на какую-нибудь оплачиваемую работу он не мог, не позволяли ранения. Мать не имела образования и занималась домом.
Раз в год, но, к большому моему сожалению, увы, даже не каждый, сыпалась на нас «манна небесная». Она материализовывалась в виде отцовского пособия из прежнего места службы. Это были огромные по нашим меркам деньги: 100, иногда даже 150 рублей. Вот тогда у нас бывал настоящий праздник: отец сразу же возвращал все долги, родители покупали кое-какие запасы, перешивался и обновлялся костюм матери, шились обновки мне, покупалось дешевенькое пальто отцу, увы, штатское, что его чрезвычайно расстраивало. Но военная форма скоро износилась, а новое обмундирование стоило слишком дорого, денег на него у нас не хватало. Только с военной фуражкой отец никогда не расставался. Носил по случаю и без такового. Да в сундуке лежали еще последний мундир и военные штаны. «На предмет непостыдныя кончины, — как говаривал отец, — чтоб хоть в землю лечь солдатом».
Как я уже говорил, наша квартирка была настолько тесной, что я поневоле был в курсе всех родительских дел. Жили мои родители дружно. Мать заботилась о нас всех. Не забывала она ни отца, ни нас с братом, ни деда. Правда, когда мне стукнуло десять, дед тихонько умер. Мать работала без устали, напрягая глаза, что-то вышивала на продажу. Правда, ее работа приносила какие-то совсем ничтожные гроши. Вдобавок она страдала периодически тяжелой формой мигрени, с конвульсиями. Порой мать целыми днями мучилась, и мы ничем ей не могли помочь. Но, к слову сказать, болезнь эта со временем прошла бесследно, и к старости она о ней даже не вспоминала.
Случались, конечно, между родителями ссоры и размолвки. Но, если честно, то не так часто и по совсем пустяковым поводам. Преимущественно по двум. И во всем всегда был виноват отец. В день получки пенсии отец ухитрялся раздавать кое-какие гроши еще более нуждающимся, чем мы знакомым в долг, но, обычно назад эти деньги уже не возвращались. Это выводило из терпения мать, оберегавшую свое убогое гнездо и считавшую каждую копеечку. Она с таким трудом организовывала домашнее хозяйство, а отец позволял себе тратить и без того небольшие деньги. И если бы на себя или семью, а то на совсем посторонних людей. «Что же это такое, Петрович, что ж ты делаешь! Нам ведь самим есть нечего...» - пилила она отца.
Вторым поводом к редким ссорам была его военная прямота, с которой отец подходил к людям и делам. Возмутится человеческой неправдой и наговорит знакомым такого, что те на время перестают здороваться с ним. Мать, конечно, опять в гневе:
«Ну, кому нужна твоя правда? Ведь с людьми приходится жить. Зачем нам наживать врагов?..»
Врагов, впрочем, они не наживали. Отца любили и мирились с его привычками и характером. В семейных распрях активной стороной всегда бывала мать. Она заводилась и сыпала упреками. Долго ходила и бубнила что-то себе под нос. Отец только защищался. Но защищался как-то совсем по-мужски - молчанием. Молчит до тех пор, пока мать не успокоится, и разговор не примет нейтральный характер. Знаете, помню, однажды мать бросила отцу упрек: «В этом месяце денег совсем мало и до половины не дотянем, а твой табак сколько стоит!» В тот же день отец бросил курить. Посерел как-то, осунулся, потерял аппетит и окончательно замолк. К концу недели вид его был настолько жалкий, что мы все — мать, я и младший братишка — стали просить его со слезами начать снова курить. День отец упирался, на другой все-таки закурил. Дым табака я почувствовал в свой комнатке, и я успокоился. Все вошло в норму. Это был, пожалуй, единственный случай, когда я вмешался в семейную размолвку. Вообще же, никогда я делать этого не смел. Но в глубине детской души почти всегда был на стороне отца.
Мать часто жаловалась на свою, на нашу судьбу, на то, что ее жизнь сложилась не совсем так, как она мечтала. Отец не жаловался никогда. Поэтому, вероятно, и я воспринимал наше бедное житье как нечто само собой разумеющееся, без всякой горечи и злобы, и не тяготился им. Никогда я не завидовал никому, кто жил богаче нас. Родители воспитали меня противником стяжательства и материализма. Правда, было иной раз несколько обидно, что одежонка, выкроена из старого отцовского сюртука, и не слишком нарядна... Что карандаши у меня плохие, ломкие, а не «фаберовские», как у других... Что готовальня с чертежными инструментами, купленная на толкучке, не полна и неисправна... Что нет коньков — обзавелся ими только в 4-м классе, после первого гонорара в качестве репетитора... Что прекрасно пахнувшие, дымящиеся сардельки, стоявшие в училищном коридоре на буфетной стойке во время полуденного перерыва, были мне, впрочем, некоторым другим, недоступны... Что летом нельзя было каждый день купаться в Висле, ибо вход в купальню стоил целых три копейки, а на открытый берег реки родители запрещали ходить... И мало ли еще что. Хотя, с купаньем был выход простой: я уходил тайно с толпой ребятишек на берег Вислы и полоскался там целыми часами. Кстати сказать, одним из лучших пловцов стал. Прочее же — ерунда. Выйду в офицеры — будет и мундир шикарный, появятся не только коньки, но и верховая лошадь, а сардельки буду есть каждый день... Так я думал о своем будущем, и эти мысли меня успокаивали и не давали возможности завидовать кому-либо из своих знакомых.
Но вот чему я возмутился до глубины души, совсем не на шутку, так это той социально несправедливостью, что сотворил мой учитель по математике. Представляете, он поставил мне тройку в четверти только из-за того, что у меня была плохая готовальня, хотя чертежник я был хоть куда! Лучше меня никто из класса не чертил. Многие просили меня сделать их работу и я ведь не отказывал!
Хотя, наверное, был еще один раз... Мальчишкой во втором классе в затрапезном костюмчике, босиком я играл с ребятишками на улице, возле дома. Подошел мой хороший приятель великовозрастный гимназист 7-го класса, Петровский и, по обыкновению, давай бороться в шутку со мной, подбрасывать, перевертывать. Мне и ему эти игры доставляли большое удовольствие. По улице в это время проходил инспектор местного реального училища. Фамилию сейчас уже не помню. Брезгливо скривив губы, он обратился к Петровскому, который был в гимназической форме с иголочки, такой прямо франт: «Как вам не стыдно возиться с уличными мальчишками!» Я свету Божьего невзвидел от горькой обиды. Слезы впервые выступили на глаза. Кулаки сжались. Помню, побежал домой, со слезами рассказал отцу. Отец вспылил не меньше моего, схватил шапку и выбежал из дому. Что потом произошло между ним и инспектором, я не знаю. Но после этого случая никто и никогда больше не позволял в отношении меня никаких вольностей. А тот инспектор потом всегда заискивающе кланялся отцу при редких встречах.
Городишко был маленьким и наш жил тихо и мирно. Никакой шумной общественной жизни, никаких культурных мероприятий, даже городской библиотеки не было, а газеты выписывали лишь очень немногие, к которым, в случае надобности, обращались за справками соседи. Никаких развлечений, кроме театра, в котором изредка давала свои представления какая-нибудь заезжая труппа. За 10 лет моей более сознательной жизни в Влоцлавске я могу перечислить все «важнейшие события», взволновавшие тихую заводь моего любимого захолустья.
«Поймали социалиста»... Под это общее определение влоцлавские жители подводили всех представителей того неведомого и опасного мира, которые за что-то боролись с правительством и попадали в Сибирь, но о котором очень немногие имели ясное представление. В течение нескольких дней «социалиста», в сопровождении двух жандармов, водили на допрос к жандармскому подполковнику. Каждый раз толпа мальчишек, среди которых всегда был и я, сопровождала шествие. И так как подобный случай произошел у нас впервые, то вызвал большой интерес и много пересудов среди обывателей. Помню, шептались и родители, мать сочувствовала, а отец не одобрял нарушителя спокойствия.
Как-то в доме богатого купца провалился потолок и сильно придавил его. Помню, собралось так много народа. Шум, толкотня, знакомые и незнакомые и все ходили навещать больного — не столько из участия, сколько из-за любопытства: посмотреть провалившийся потолок. Конечно, побывал и я. Как мне это удалось, сегодня я и сам не понимаю. Но я проник в дом и долго смотрел на провал в потолке, пока меня не выгнала служанка, пожилая и вредная дама.
Директор отделения местного банка, захватив большую сумму, бежал заграницу... Несколько дней подряд возле банковского дома собирались, жестикулировали и ругались люди — вероятно, мелкие вкладчики. И на Пекарской улице, где находился банк, царило большое оживление. Кажется, не было в городе человека, который не прошелся бы в эти дни по Пекарской мимо дома с запертыми дверями и наложенными на них казенными печатями... Но в итоге мошенника не поймали и деньги вкладчики потеряли.
И даже в нашем реальном училище случилось событие, которое отложилось в моей памяти. 7-го класса или «дополнительного», как он назывался на официальном языке, к моему выпуску уже не было, его просто отменили, и вот почему... Раньше училище было нормальным - семиклассным. По установившейся почему-то традиции, семиклассники у нас пользовались особыми привилегиями: ходили они вне школы в штатском платье, посещали рестораны, где выпивали, гуляли по городу после установленного вечернего срока, с учителями усвоили дерзкое обращение и т.д. В конце концов, распущенность дошла до такого предела, что директор решил положить ей конец. А последней каплей в его решении был случай объяснения с великовозрастным семиклассником, который распалившись, даже ударил директора по лицу!
Это событие взволновало, взбудоражило весь город и конечно, нашу школу. Семиклассник был исключен «с волчьим билетом». Помню, что поступок его вызвал всеобщее осуждение, тем более, что директор, которого после этого случая перевели куда-то в центральную Россию, был человеком гуманным и справедливым. Осуждали этого семиклассника и мы, мальчишки.
Наконец, хочу упомянуть еще одно очень важное событие, коснувшееся и меня. Было мне тогда 7 или 8 лет, точно не помню. В городе стало известно, что из-за границы возвращается Великий князь Михаил, и что поезд его, вероятно, остановится во Влоцлавске на 10 минут. Для встречи столь важной персоны, кроме начальства, допущены были несколько жителей города, в том числе и мой отец, как уважаемый гражданин. Отец решил взять и меня с собой. Воспитанный в духе мистического отношения ко всему, что связано с царской семьей, я был вне себя от радости. Можете себе представить я, мальчишка и буду встречать самого Великого князя!
В доме царил страшный переполох. Мать весь день и ночь шила мне плисовые штаны и шелковую рубашку; отец приводил в порядок военный костюм и натирал до блеска — через особую дощечку с вырезами — пуговицы мундира.
И вот наступил заветный день и час. На вокзале собралась толпа встречающих. Окинув людей внимательным взглядом я заметил, что, кроме меня, других детей не было, и это наполнило мое сердце неописуемой гордостью.
Когда подъехал поезд, я стал внимательно вглядываться во все окна вагонов. И увидел его! Великий князь подошел к открытому окну одного вагона и приветливо побеседовал с кем-то из встречавших. Отец застыл с поднятой к козырьку рукой, не обращая на меня никакого внимания. А я замер, не отрывая глаз от особы царского происхождения...
Все закончилось очень быстро. Паровоз загудел, обдал перрон белым облаком пара и плавно начал движение дальше, в столицу. После отхода поезда один наш знакомый полушутя обратился к отцу: «Что это, Максим Петрович, сынишка-то ваш так непочтителен к Великому князю? Так шапки и не снимал...
Отец смутился и покраснел. А я словно с неба на землю и свалился. Я почувствовал себя таким разнесчастным, как никогда. Теперь уже и перед мальчишками нельзя будет похвастаться. Ведь коли узнают про мою оплошность — засмеют...

ГЛАВА 4.
Мы наступаем.

Ветер чертовски холодный. Он пронизывает тело насквозь. Шинель не спасает. Лицо кутаю в башлык, руки, хоть они и в перчатках, засунул в карманы шинели. Подо мной мокрая каша из грязи и полу растаявшего снега. Она промочила мое обмундирование насквозь и от этого мерзкого состояния шинели холод ощущается в десять раз сильнее. Вся моя рота лежит и ждет удобного момента, чтобы подняться и все-таки добежать оставшиеся сто метров до укреплений противника. Как я и думал, чехи решили сопротивляться и их не испугал наш скромный натиск. Пулемет чехов не переставая выплевывает очереди смертоносного свинца. Но хлопков винтовок пока не слышно. Противник ждет, когда замолчит пулемет и только тогда продолжит огонь из винтовок. Я уже не знаю точно, сколько осталось в живых из и, без того, изрядно поредевшей моей роты. Рядом чувствую взволнованное дыхание Тимофеева.
- Где же артиллерия, мать твою?! – матерится он. – Щас бы немного пальнули бы, и мы добежали бы!
- С артиллерией любой добежал бы! А вот надо без нее! – зло отвечаю я ему.
- Я попробую, вот только пулемет заглохнет… - предлагает прапорщик.