"Так кто же развалил Союз?" - читать интересную книгу автора (Олег Мороз)

ЛИТВА УХОДИТ ПЕРВОЙ

Итак, формально распад СССР начался 11 марта 1990 года, когда Верховный Совет Литовской Советской Социалистической Республики принял Акт о восстановлении независимости Литвы. С ее независимостью покончили летом 1940 года, когда она мсчезла во чреве Советского Союза.

Теперь другие республики выжидательно смотрели в сторону Вильнюса: сумеет ли он устоять под напором Москвы? То, что напор будет, и нешуточный, никто не сомневался.

...24 марта 1990 года. Конец ночи — начало утра. Я продолжаю дежурить в приемной председателя Верховного Совета Литовской Республики (уже не Советской и не Социалистической).

Ландсбергис вышел из кабинета где–то без двадцати пять, отдал Регине на перепечатку листок, исписанный мелким почерком, — ответ Горбачеву по поводу регистрации добровольцев, которые могли бы в случае необходимости принять участие в охране общественного порядка.

Я тут же пристроился к нему:

— Я думаю, мое время наконец наступило?

Он кивнул мне с готовностью. Было примерно без двадцати пять. Думаю, немного еще найдется случаев, чтобы государственный деятель беседовал с журналистом в такую неурочную пору.

— Я только что написал телеграмму Горбачеву, — сказал Ландсбергис, — никаких вооруженных формирований у нас нет; танкам, которые подъезжают к столице Литовской Республики, здесь делать нечего. Зачем столько танков? Им достаточно прислать сюда тридцать автоматчиков и они захватят здесь всё и вся. Мы ведь не будем оказывать сопротивления.

Позже, к моменту январской бойни 1991 года, его точка зрения насчет сопротивления несколько изменится.

Мы сели беседовать в его кабинете возле письменного стола. На свету бросилось в глаза его лицо бледно–серого цвета, опухшее от бессонницы. На вопросы он сразу же стал отвечать кратко и жестко.

Вообще, когда имеешь с ним дело, поражает контраст между двумя его обликами — обликом мягкого, вежливого, воспитанного интеллигента, типичного профессора–гуманитария, я бы даже сказал профессора старого, классического типа, какие остались разве что в литературе, и жестким, железным, железобетонным обликом политика, возглавившего борьбу своего народа за свободу, борьбу, начатую в весьма неблагоприятных, если не сказать — безнадежных условиях. Именно такой мягкий интеллигент был передо мной все долгие часы, пока я ожидал приема у него, когда он все ходил и ходил мимо меня, и все извинялся, извинялся — и словами, и мимикой, и жестами. Второй же совершенно неожиданно предстал передо мной здесь, за дверями кабинета, когда я стал задавать ему вопросы.

Эти вопросы — страницы четыре на машинке — я передал Ландсбергису еще днем. Речь в них шла главным образом о том, правильный ли путь они избрали двенадцать дней назад, 11 марта. Я совершенно искренне признавался, что у меня на этот счет имеются кое–какие сомнения — правильно ли это с ТАКТИЧЕСКОЙ точки зрения, правильный ли выбран момент для провозглашения независимости. Хотя само право литовского народа на независимость, конечно, бесспорно. Не знаю, успел ли он эти вопросы заранее просмотреть, но как только я прочитал по бумажке первый вопрос (где как раз и говорилось о моих сомнениях), я тут же почувствовал, что между нами возникла какая–то стена, появилась какая–то сила взаимного отталкивания. Доброжелательное до той поры лицо председателя сделалось непроницаемым, глаза — какими–то неприязненно стеклянными. На мой длинный вопрос о том, как все–таки он считает, правильно или неправильно они поступили, не испытывает ли и он по этому поводу сомнений (в конце концов всякому человеку свойственно сомневаться), он ответил коротко, одной фразой:

— На мой взгляд, мы все сделали правильно.

Я возразил, что, по–моему, они все–таки действуют в духе революционеров и бунтарей прошлых времен. Мне же кажется — и хорошо бы, чтобы это стало общим правилом, — что лучше идти путем эволюционным. В данном случае это путь переговоров, использование закона о выходе из Союза, над которым в ту пору завершалась работа.

На это Ландсбергис отрезал, что данный закон их не касается:

— Мы не являемся членами Союза. Мы не входили в Союз — мы были захвачены, аннексированы. И нам нечего впутываться в ложную ситуацию. Тем более, что этот закон предусматривает такие условия, что никому и никогда по этому закону не выйти из Союза.

Я спросил Ландсбергиса, осознает ли он, что своими действиями загоняет Горбачева в угол.

— Это не я — это товарищ Сталин его загнал, — был ответ. — Это товарищ Сталин поставил всю вашу страну в очень скверное положение. Мы же хотим помочь этой стране отмежеваться, освободиться от этого преступного наследия.

Я разъяснил, что я имею в виду, говоря, что он и его соратники загоняют Горбачева в угол. Согласиться с отделением Литвы в том варианте, на котором настаивает новое литовское руководство, — значит согласиться с развалом государства: за Литвой немедленно последуют Эстония, Латвия, Грузия. В принципе можно себе представить, что через какое–то время, в соответствии с разработанной юридической процедурой какие–то республики либо вовсе отделятся, либо останутся в составе федерации или конфедерации. Но этот процесс, конечно, не должен быть хаотическим развалом страны. С этим, думаю, не согласится ни один руководитель уровня Горбачева. Поэтому он и вынужден действовать решительно и жестко.

Я действительно тогда больше всего боялся, что в ситуации, возникшей после 11 марта, не только на территории Литвы, но и значительно больших пространствах Союза не сегодня — завтра заварится кровавая каша. Демонстративный ночной марш военный техники через Вильнюс был, конечно, более чем убедительным предупреждением о такой возможности.

— Если вы считаете, что республики начнут отделяться одна от другой, — это ваше дело, — сказал Ландсбергис. — Лично я не знаю, как дальше дело будет. И почему у Горбачева тяжелое положение? Было ли тяжелое положение у английского правительства, когда надо было освободить колонии Британской империи? Было ли тяжелое положение у Франции, когда надо было освободить Индокитай, а особенно Алжир? Конечно, у генерала де Голля была сложная задача, но он оказался в силах ее решить. Почему бы Михаилу Горбачеву не попытаться решить ее в том же духе? Может быть, он не в силах? Что ж, тогда жаль.

Дальше разговор пошел об интуиции в политике. Мой вопрос звучал так:

— Не подсказывает ли вам ваша интуиция политика, что вы потерпите неудачу на том пути, на который встали?

В тот момент в самом деле казалось, что попытка одной из республик вот так, лобовым способом, обрести независимость, вырваться из лап хоть и несколько ослабевшей, но все еще достаточно могучей советской империи, скорее всего, окажется безнадежной.

Ответ Ландсбергиса опять–таки был выдержан в революционно–романтическом, жертвенно–романтическом духе (одна из статей, посвященных Ландсбергису, появившихся в те дни в зарубежной печати, называлась «Романтик, который хочет расщепить волос»):

— Я не считаю, что это самое важное, — потерплю ли я или мои друзья неудачу. Как вам кажется, декабристы потерпели неудачу?

— В каком–то смысле да.

— Да. И что же — не надо было делать то, что сделали они?

— Я спрашиваю не об этом — я спрашиваю, каков ваш прогноз.

— Я не прогнозирую, удачен или неудачен будет исход. Я просто вижу, что мы идем правильным путем, в правильном направлении. Действуем по–человечески, по разуму, по совести. У нас силы нет. Такой, которая ценится здесь, на Востоке Европы. Может быть, и во всем мире. Но у нас есть сила, которая вовсе не ценится здесь, на Востоке, а кое–где в мире ценится. Это сила убеждения и правды.

Насколько далеко литовские бунтари готовы пойти в конфронтации с Центром?

— Для нас нет такого понятия — Центр, — говорит Ландсбергис.

— С Москвой, — уточняю я.

— Для нас Москва — это столица большого соседа, с которым мы хотели бы жить в дружбе и согласии, как добрые соседи. Но не как подчиненные, не как батраки у помещика.

— Может ли все–таки настать момент, когда вы будете готовы отказаться от ваших планов по отделению Литвы, как говорится, «дать задний ход»?

— Я не представляю себе, чтобы такое могло случиться.

— Но вот только что мимо этого здания прошли танки, много танков.

— Ну и что? Что они могут сделать? Это же нелепость! Ну да, нас могут снять, смять, но — это же не решение вопроса.

Под конец нашего разговора я все–таки еще раз прошу Ландсбергиса выступить в роли предсказателя. В состоянии ли он спрогнозировать дальнейшее развитие событий? Что будет с Литвой через полгода? Через год?

— Я думаю, — отвечает Ландсбергис, — что мы будем в состоянии переговоров с Советским Союзом. Будет достигнуто частичное решение вопросов, подлежащих решению. А может быть, и полное решение. Это будет зависеть от развития событий в Советском Союзе. И от мирового контекста, разумеется. Я думаю, окружающий мир вскоре убедится, что мы не вредим Горбачеву, а помогаем. Вообще–то Горбачев до сих пор умно вел дело. А сейчас его пытаются поставить в ложное положение. Именно в отношении Литвы. Михаил Горбачев — человек, очень достойный уважения. Но у нас часто создавалось впечатление, что он возвышается над своим политическим окружением, а это окружение тянет его вниз.

Непринужденного, обстоятельного разговора у нас с Ландсбергисом так и не получилось. Может быть, сказалась общая усталость моего собеседника, может, — нервное напряжение, испытанное в эпизоде с «танками». Скорее же, надеяться на слишком подробный, раскованный разговор по поводу тех вопросов, которые я приготовил для Ландсбергиса, изначально не следовало. Для него тут нет предмета для обсуждения. Как считает Ландсбергис, обсуждать можно все что угодно, только не решения литовского Верховного Совета от 11 марта.

В общем эта напряженная ночь и этот нелегкий разговор на рассвете оставили у меня двоякое впечатление: с одной стороны, возросло уважение к людям, твердо решившим встать на путь свободы, с другой — увеличилась тревога за успех самого важного тогда общего нашего дела — я имею в виду перестройку. Казалось, что в результате решительного и смелого шага, который сделала Литва, все может полететь в тартарары. Вся страна.

Как вскоре убедится читатель, в этой книге речь в основном пойдет о важнейших политических событиях последнего периода существования СССР. Однако эти события происходили на фоне неотвратимого движения страны к экономической катастрофе. Это движение, наверное, решающим образом и предопределяло неизбежный развал страны.

Здесь и далее под рубрикой «Катастрофа все ближе» я буду цитировать документы, собранные в книге Егора Гайдара «Гибель империи» и наглядно иллюстрирующие неостановимое приближение экономического коллапса. Иногда цитируемые документы сопровождаются собственными комментариями Егора Тимуровича.

Итак, Егор Гайдар:

«К началу 1990 года тесная связь между состоянием бюджета, денежного обращения и положением на потребительском рынке, столь загадочная для руководства страны в середине 1980–х годов, уже очевидна. Председатель правления Госбанка СССР В. Геращенко пишет в Верховный Совет СССР (6 апреля 1990 года):

«Положение с удовлетворением спроса. на потребительском рынке остаётся крайне напряженным. В продаже недостаёт ряда продуктов питания, в первую очередь, продуктов животноводства, рыбы, кондитерских изделий, чая, картофеля, овощей, фруктов. Значительно повысились цены на сельскохозяйственные продукты на колхозных рынках.»

«Недостает продуктов питания.» Это значит — очереди, очереди, очереди. Очереди за всем. Люди спрашивают друг друга, где что «дают», где что «выбросили», опрометью бросаются туда, чтобы стать в хвост длинной–предлинной человеческой цепочки: авось, достанется то, что «выбросили». Хотя бы по полкило «в одни руки».

Электромагнитные волны, излучаемые этими все возрастающими мучениями простых людей, не могут не достигать и высоких кабинетов, усиливать напряжение, которым сопровождается сама по себе политическая борьба. Всем понятно, что если не решить насущные проблемы простых людей, не сделать их жизнь мало–мальски похожей на человеческую, будет — взрыв.