"Так кто же развалил Союз?" - читать интересную книгу автора (Олег Мороз)

ВЕСЕННЯЯ НОЧЬ В ВИЛЬНЮСЕ

С чего начался уход Прибалтики из СССР? Возможно, с того, что на исходе лета 1989 года, 23 августа, жители трех прибалтийских республик — Литвы, Латвии и Эстонии — около двух миллионов человек, взявшись за руки, образовали живую цепь длиной почти в шестьсот километров, соединив таким образом столицы своих республик — Таллин, Ригу и Вильнюс. Акцию была приурочена к пятидесятилетию со дня подписания пакта Молотова — Риббентропа, который, как известно, открыл путь к оккупации Прибалтики Советским Союзом. Целью акции — ее назвали «Балтийский путь» — было привлечь внимание мирового сообщества к событиям прошлого, однако не в меньшей мере она подсказывала и каким может стать будущее прибалтийских республик, а также поглотившего эти республики советского монстра, советской империи: восстановление самостоятельности этих республик и в конечном счете распад Союза.

В прежние времена, да и после при Путине, и ста метров такой цепочки не допустили бы. Разогнали бы дубинками, проволокли по земле в автозаки, словно набитые человеческой плотью мешки. Но лето 1989–го — это уже была горбачевская вольница. Хоть и не уверенная еще, не надежная, но все же.

В общем, так или иначе, с этой цепочки в Прибалтике все и началось.

Первый шаг сделала Литва. Это случилось 11 марта 1990 года. В этот день ее Верховный Совет принял Акт о восстановлении независимости Литовской Республики (так она теперь называлась).

...Председатель литовского парламента профессор Витаутас Ландсбергис обещал принять меня для беседы в пятницу 23 марта 1990 года в десять вечера (время вовсе не обычное, но другого, видимо, не было — в последние дни он работает почти круглосуточно). Около половины десятого мы с моим коллегой по «Литературной газете» Пятрасом Кейдошюсом заняли позиции возле его приемной. Надежды на скорую встречу было мало: заседание Верховного Совета продолжалось. К тому же неожиданно выяснилось, что в десять у него прямой эфир для канадского телевидения. Извинившись перед депутатами, он покинул заседание. Извинился и передо мной:

— Я сегодня буду работать до бесконечности. Так что подождите, поговорим.

Пятрас поехал домой спать — утром ему предстояло важное дело, — а я перебрался непосредственно в приемную на просторный мягкий модерновый диван.

Около полуночи Ландсбергис вернулся, но опять–таки занялся более первоочередными, как я понимаю, делами (еще днем, принимая у меня вопросы, он сказал мне твердо: «Это дело все–таки не первоочередное. Извините»).

Я не особенно настаивал на скорейшем приеме, надеясь, что стада журналистов, повсюду следующие за Ландсбергисом и его помощниками (все последние дни тут было не протолкнуться от тружеников пера и микрофона), со временем поредеют и можно будет поговорить спокойно.

Именно это было для меня главное — спокойный разговор. Чтобы можно было вырваться за пределы обычного для Ландсбергиса твердокаменно–железобетонного: «Мы — другое государство! Оставьте нас в покое!», уловить если не в словах, то хотя бы в голосе, в интонации какое–то сомнение в правильности и единственности решения, принятого 11 марта. Живой человек не может без сомнений. И для литератора они интересней любых иных проявлений человеческого естества.

В приемной Ландсбергиса две секретарши. Более представительная Регина — собственно секретарь председателя Верховного Совета. Она тут была и при прежнем председателе, коммунисте Бразаускасе, и раньше. Та, что попроще, Ядвига, как я понимаю, — помощница Ландсбергиса по «Саюдису» (организация, возглавившая борьбу Литвы за независимость). В штате Верховного Совета она недавно, с 12 марта. Это, скорее, референт, помощник.

В кабинет Ландсбергиса постоянно входят люди. Входят без доклада, без вопросов к секретарю, без стука в дверь (впрочем, кабинет огромный — с того места, где сидит его хозяин, стука и не услышишь). Посетители двоякого вида. Один тип: элегантные бородачи в цивильных костюмах. Это депутаты, руководители «Саюдиса» (впрочем, многие совмещают сейчас обе ипостаси). Другой тип — молодые ребята спортивно–студенческого вида (куртка, джинсы, кроссовки). Это активисты «Саюдиса», некоторые из них уже работники аппарата Верховного Совета.

Около часа ночи начинает названивать корреспондент «Московских новостей» Кючарьянц. С первых Ядвигиных ответов мне становится ясно, о чем идет речь, — коллега–журналист просит, чтобы Ландсбергис принял его в воскресенье. Настаивает, чтобы ответ был ему дан немедленно. В это время Ландсбергис принимает двух американских сенаторов. По всем канонам секретарского дела, дверь в кабинет в это время не должна открываться. Но человек просит Ядвигу о помощи (даром, что таких просящих о помощи журналистов даже в самом здании парламента — толпы!), и она решается на подвиг, хотя заранее знает, что дело это безнадежное. Через две минуты она возвращается из кабинета и простодушно сообщает в трубку:

— К сожалению, я ничем не могу вам помочь. Он не обращает на меня внимания. Это означает, что я должна выйти из кабинета.

Такие вот условные знаки. Далее происходит уж вовсе немыслимое. Видимо, журналист, следуя заветам нашей профессии, продолжает настойчиво уговаривать Ядвигу, и она второй раз отправляется в кабинет. Результат тот же:

— Нет, он не обращает на меня внимания.

У любой московской секретарши все дело заняло бы ровно пять секунд: три разъяренно–презрительных междометия в адрес звонящего, и трубка брошена на рычаг.

Около половины второго ночи происходит какое–то движение, в приемной оказывается людей больше, чем обычно. Общий разговор, какой–то тревожный. Говорят по–литовски, однако из обрывков русских и английских фраз, сказанных кому–то по телефону, я узнаю: что–то происходит на шоссе Каунас — Вильнюс.

Через некоторое время ко мне подходит Ядвига:

— Я сожалею, что мы так долго заставили вас ждать, но, по–видимому, председатель не сможет вас принять. Дело в том, что со стороны Каунаса к Вильнюсу приближаются танки.

— Как танки?! — меня аж подбрасывает на диване. Дремоту как рукой сняло.

— Да, танки, очень много танков. Жители звонят и сообщают. Кто–то подсчитал даже, что их более восьмидесяти.

Неужели опять танки? Меня охватывает ужас.

— Не надо было этого делать! — невольно вырывается у меня.

— Что делать? — не понимает Ядвига.

— Того, что вы сделали 11 марта. Ведь вы же и так шли к тому, чего вы хотите, — к экономической, политической независимости! Зачем надо было форсировать события?

— Но ведь кто–то должен начать! Сколько можно терпеть все это!

Ядвига плачет. Один из ребят принимается задвигать в приемной гардины с обеих сторон. На всякий случай. Светомаскировка.

Я отправляюсь бродить по этажам. Весть о танках уже облетела все здание. Повсюду группы журналистов, сотрудников Верховного Совета. Обсуждают. Никакой паники. Все с усталым любопытством ждут развязки.

Из темноты на площадь перед зданием вылетают «Жигули» и мчатся прямо к дверям. Из них, не погасив фары, не выключив двигатель, выскакивает какой–то парень, пулей проносится мимо ошалевших милиционеров и, прыгая через несколько ступенек, взлетает на третий этаж. Здесь, картинно дурачась, бухается навзничь прямо перед кабинетом Ландсбергиса. Точно древнегреческий бегун, принесший дурную весть. Отдышавшись, он садится на паласном полу по–турецки и, хлопнув по нему ладонями, произносит одно слово:

— Танки!

Он думает, что он первый, кто предупредил об опасности.

В два двадцать пять Ландсбергис вышел из кабинета.

— Что, положение осложнилось? — спросил я его.

— Да. — отвечал он нехотя. — Видите, мы бы просто потеряли время, если бы стали беседовать с вами. Если меня арестуют, кто станет печатать все это? Кому надо печатать арестанта?

— Вы не пытались связаться с Горбачевым?

— Нет. — он пожал плечами неопределенно.

В половине третьего ночи Ландсбергис поднялся на трибуну Верховного Совета (парламент продолжал заседать — премьер Казимера Прунскене представляла кандидатов в министры). Он сообщил депутатам, что к городу приближается колонна танков. Намерения их неизвестны. Никакой информации у него нет. Он неоднократно просил военное руководство сообщать ему обо всех передвижениях войск по территории республики, но это по–прежнему не делается, несмотря на все заверения, что Верховный Совет будут ставить в известность.

Голосованием Верховный Совет принимает решение: если «в результате определенных насильственных шагов» он будет «ущемлен в правах действовать и свободно выражать волю народа», — в таком случае он наделяет представителя независимой Литовской Республики в Вашингтоне и при Святом Престоле г–на Стасиса Лозорайтиса чрезвычайными полномочиями по представительству восстановленной Литовской Республики.

Возможно, вспомнив про мой вопрос, Ландсбергис спрашивает депутатов, следует ли позвонить Горбачеву.

Точно один человек усмехнулся и безнадежно–презрительно махнул рукой: чего звонить. — такова была общая реакция зала. Все убеждены: Горбачев и так все знает, без него ни один танк не сдвинется с места.

Депутаты повставали с мест. Возникла атмосфера какого–то нервного, озорного веселья. Кто–то пустил бумажного голубя (видимо, изготовленного из какого–то официального документа воскресшей и тут же вновь умерщвляемой независимой Литовской Республики). Кто–то — еще одного. Кто–то присвистнул. Ощущение было, словно ты в студенческой аудитории, расслабившейся вдруг после какого–то необычайно важного и серьезного действа. Дали поиграть в демократию, а после отобрали игрушку.

Телефоны в приемной продолжают звонить. Колонна приближается. Тридцать километров. Двадцать. Десять.

Мимо журналистов проходит симпатичная Казимера Прунскене и, зная о своей святой обязанности держать прессу в курсе дела, объясняет, не дожидаясь вопросов:

— Через пять минут мы будем иметь информацию, пошли ли танки в объезд города — в какой–то из гарнизонов — или пересекли черту города. Их очень много — от восьмидесяти до ста.

Журналисты в основном англоязычные, но Прунскене говорит по–русски. Все понимают.

— Танки остановились! — лицо Ядвиги светится счастьем.

— Как остановились? — переспрашиваю. — Кто их остановил?

— Милиция.

— Что, они перекрыли дорогу? Поставили грузовики, автобусы?

— Нет, они подали сигнал остановиться. Сейчас ведут переговоры.

Святая наивность. Как будто можно остановить танки милицейским жезлом. После выясняется: при въезде в город остановились головные танки, чтобы подождать остальных — колонна растянулась на километры.

Через несколько минут стало ясно: ни о каком объезде нет речи, танки направляются прямо сюда.

Машинально я нащупал в кармане редакционное удостоверение и тут же мысленно рассмеялся своему жесту. Как будто не известно, как это бывает! Подходят танки, БТРы, БМП. Пятнистые ребята с автоматами просачиваются во все щели, рассыпаются по лестницам и этажам. Ты получаешь кулаком в зубы, прикладом по спине, сапогом — пониже, а уж после начинают разбираться, кто ты и что ты.

— Мы бы хотели получить у вас консультацию, — подходит ко мне Ядвига. — Нужен ли вот этот знак в фамилии Лукьянов? Мы хотим послать ему телеграмму.

Мягкий знак в середине лукьяновской фамилии нужен. Без него никак не обойтись. Я рад, что хоть этим могу им помочь.

(Кто не знает, Анатолий Лукьянов в ту пору был председателем Верховного Совета СССР).

Иностранные корреспонденты на своих ноутбуках торопились допечатать репортажи до строки: «И вот танки подошли к зданию парламента.» После все собрались на лестничной площадке–галерее третьего этажа и напряженно всматривались сквозь переднюю аквариумно–стеклянную стену здания в происходящее на затемненной площади перед ним.

Примерно без двадцати четыре я вышел на улицу. В воздухе уже висел сплошной моторный гул. Танки вот–вот должны были появиться. Вот показался головной, крутанулся на гусеницах и пошел прямо на меня, брызнув в глаза ярким светом фар–прожекторов. Машинально я отпрянул назад. После присмотрелся — обыкновенное такси. Воображение разыгралось. Плюнув всердцах, я пошел назад ко входу в здание.

Между тем гул не ослабевал, хотя и не усиливался.

Минут через десять я вышел снова. Гул стал значительно слабее. Навстречу бежали какие–то люди. Одного парня я ухватил за рукав:

— В чем дело? Где они?

— Они поехали в Северный городок, — отвечал он, запыхавшись, показывая рукой куда–то в темноту.

Северный военный городок — основная база местного гарнизона на окраине Вильнюса.

Слава Богу! Пронесло.

— Ну что, опасность штурма миновала? — в шутку сказал я Казимере Прунскене, снова увидев ее на третьем этаже.

— Да, миновала, но ничего хорошего нет, — отвечала она серьезно.

— Вы считаете, что это была демонстрация силы?

— А что же еще? И потом, что за манера — ездить по городу на танках! Они же оставляют следы, портят асфальт, — она потыкала пальцем вниз, в сторону своих красивых лакированных туфель.

Сразу видно — хозяйственный работник. Премьер–министр. Об асфальте заботится.

— Какой дурак считает нужным демонстрировать силу? — возразил оказавшийся тут же Артурас, помощник Ландсбергиса по связи с прессой. — Ясно же, что в военном отношении Литва не может противостоять Союзу. Что тут демонстрировать?

Думаю, он не прав: силу демонстрируют и не сильному противнику, перед тем как ее применить.

Наконец — последний телефонный звонок: все танки вошли на территорию гарнизона. Всеобщее расслабление.

После говорили, что это были не танки, а «танкетки», легкие танки, «танки для перевозки десанта».

— БТРы, БМП? — спрашивал я.

— Нет, это была гусеничная техника.

Если судить по грохоту, так оно и было. После были получены более точные сведения: в ночь с 23 на 24 марта 1990 года через Вильнюс прошла колонна БМД (гусеничные боевые машины десанта) — полк воздушно–десантных войск. Таксист, отвозивший меня в гостиницу в шесть утра, показал мне маршрут, по которому прошла колонна неподалеку от здания Верховного Совета. В одном месте этот маршрут пролегал под мостом, что, без сомнения, усиливало грохот.

...Четыре часа ночи. В приемной Ландсбергиса, где я упорно продолжаю сидеть, появляется долговязый парень, в рубашке, без пиджака, и говорит, обращаясь неизвестно к кому:

— Я работаю в газете «Эспрессо». Моя газета начинает печататься через два часа. Мне нужен комментарий президента по поводу танков.

Ядвига грудью загораживает вход в кабинет:

— В данный момент председатель занят. Он работает. Он думает. — Она указывает пальцем себе на голову. — Он пишет ответ Горбачеву. Это очень важно. Ему нельзя мешать.

— Но моя газета не может выйти без комментария президента! — как от физической боли, стонет корреспондент.

Кто бы мог подумать еще месяц назад, что без нескольких слов литовского профессора–музыковеда, специалиста по Чюрлёнису, не сможет выйти одна из крупнейших газет Италии?

— Возьмите комментарий у Прунскене, — советую я итальянскому коллеге. — Она тоже фигура, премьер–министр. Она более доступна. Вас не уволят.

Его лицо мгновенно светлеет.

— О–кей! — воодушевленно вскрикивает он и бросается вон из приемной.

Кто отдал приказ продемонстрировать Литве «железный кулак»? Не уверен, что Горбачев. Но он, надо полагать, и не был против. Если бы был, такое не могло бы случиться. Это его обычная манера в те мятежные годы — самому оставаться как бы в стороне, в тени, но и не препятствовать силовым попыткам остановить распад Союза.

25 февраля, за две недели до объявления («восстановления») Литвой независимости помощник Горбачева Анатолий Черняев записал в своем дневнике:

«На Политбюро в силовом духе, с позиций «единой и неделимой» (так прямо Воротников, например, и произносит) обсуждался вопрос об отделении Литвы, о Союзном договоре. И Горбачев говорил в унисон с Лигачевым, Рыжковым, тем же Воротниковым. Словом, происходит отрыв от реальности, который грозит тем, что останется один аргумент — танки (вот он, «момент истины»! — О.М.)

...У Горбачева, по моим последним наблюдениям, утрачено чувство управляемости процессом. Он, кажется, тоже «заблудился» (любимое его словечко) в том, что происходит, и начинает искать «простые решения» (тоже любимый его термин)».