"лесли пирс" - читать интересную книгу автора (помни меня)

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

О, кровь и гром! О, раны, гул и вой!

О, злая брань! О, раны, кровь и стоны!

Все эти звуки оскорбляют твой

Тончайший слух, читатель благосклонный;

Пойми изнанку славы боевой

Хоть украшают именем Беллоны

И Марса эту бойню, но цена

И суть ее во все века одна.

Готово все для страшного парада:

И люди, и знамена, и штыки;

Как лев, наметив жертву из засады,

Готовы к истреблению полки

Стоглавой гидрою, исчадьем ада,

Они ползут по берегу реки.

Пускай героев головы слетают

Немедленно другие вырастают.

Всегда "en grand"* история берет

События, детали опуская.

Но кто урон и выгоды учтет,

Тому война претит; и я считаю,

Что столько денег тратить не расчет,

За пядь земли сраженья затевая.

Одну слезу почетней осушить,

Чем кровью поле боя затопить.

*В целом, в большом масштабе (франц.).

Хорошему деянью все мы рады,

А славы ослепительный экстаз,

Знамена, арки, пенсии, парады,

Обычно ослепляющие глаз,

Высокие отличья и награды

Кого угодно развратят у нас;

Но, в сущности, лишь воины за свободу

Достойны благородного народа.

Все прочие — убийство! Вашингтон

И Леонид достойны уваженья;

Их подвигом народ освобожден,

Священна почва каждого сраженья,

Священен даже отзвук их имен

Они в тумане зла и заблужденья,

Как маяков Грядущего лучи,

Сияют человечеству в ночи!

Кольцом пожаров полночь озаряя,

Мерцали артиллерии огни;

Как призрак ада, в зеркале Дуная

Стояли тучей пламени они.

Гремели ядра, гулко завывая,

Ударам грома Зевсова сродни,

Хотя любому смертному известно,

Что гром земной страшней, чем гром небесный!

И вот под грохот русских батарей

Пошла в атаку первая колонна,

А мусульмане, грозной лавы злей,

Навстречу им. Смешались крики, стоны,

Солдаты взвыли яростней зверей;

Так, бешенством великим потрясенный,

Во чреве Этны, злобой обуян,

Икает расходившийся титан.

И крик "Алла!" — ужасный, грозный крик,

Страшнее, чем орудий завыванье,

Над берегом и городом возник.

Как беспощадной мести заклинанье,

Он был могуч, стремителен и дик,

Он небо потрясал до основанья,

Он нес погибель каждому врагу:

"Алла! Гроза неверных! Алла-гу!"

С реки на берег двинулись колонны,

И, как трава, легли за строем строй,

Хоть сам Арсеньев — ярый сын Беллоны,

Руководил сей доблестной игрой.

"Господней дщерью" Вордсворт умиленный

Назвал войну; коль так, она сестрой

Доводится Христу — и уж наверно

С неверными обходится прескверно.

Сам принц де Линь в колено ранен был,

А Шапо-Бра — аристократ надменный

В высокий кивер пулю получил,

Но черепа его фасон отменный

Способствовал тому, что не сразил

Легитимиста сей свинец презренный;

Легко понять отсюда вывод тот,

Что медный лоб свинец не прошибет!

Носилки принца Марков-генерал

Велел убрать, минуты не теряя,

Чтоб принц с простым народом не лежал

На поле боя. В корчах умирая,

Кто пить просил, кто жалобно стонал,

Последние молитвы повторяя.

О них не думал бравый генерал,

Пока и сам ноги не потерял.

Выбрасывали пушки и мушкеты

Свинцовые пилюли и плевки.

Кровавое слабительное это

Сметает разом целые полки!

Пугают человечество кометы,

Чума и голод. Очень велики

Несчастья мира, но картина боя

Правдивая затмит все зло земное.

На поле боя поражают нас

Все виды человеческих страданий

Сведенных рук, остекленевших глаз!

Все ужасы жестоких истязаний

Без всяких поэтических прикрас.

Так погибают тысячи созданий,

Иной же уцелеет как-нибудь

И ленточкой потом украсит грудь!

Но я люблю большое слово Слава;

Оно героям в старости дает

На пенсию заслуженное право,

А бардам — дополнительный доход.

В поэзии герои величавы,

Отсюда все — и гордость и почет;

А пенсии, без всякого сомненья,

Оправдывают ближних истребленье!

Передовые приступом спешат

У турок взять одну из батарей,

А ниже по реке другой отряд

Закончил высадку; еще быстрей

Солдаты лезут (так толпа ребят

Бежит навстречу матери своей)

Через окоп и стену палисада,

Храня порядок, словно для парада.

Ужасный бои пылал и грохотал:

Казалось, сам Везувий раскаленный

Губительной картечью клокотал.

Суворов, жаркой битвой увлеченный,

Треть офицеров сразу потерял,

А строгая статистика Беллоны

Нас поучает, что урон такой

Сулит исход решительно плохой.

Но я большую тему оставляю,

Чтоб показать, как мой прекрасный дон

Стяжает лавры, доблестью сияя,

Успехами и славой окрылен.

(Хоть можно бы назвать, я точно знаю,

До сотни тысяч доблестных имен,

Вполне достойных, рассуждая здраво,

Упоминанья в лексиконе славы,

Но предоставлю эти имена

Почтенной разговорчивой газете;

В канавах и в полях найдет она

Трофеи героические эти.

Теперь на них высокая цена:

Но все, друзья, изменчиво на свете:

Случается, что может и печать

Фамилию героя переврать!)

И Джонсона, и юного Жуана

Послали в бой с каким-то там полком.

Они сражались доблестно и рьяно,

Не думая, не помня ни о ком;

Кричали, били, наносили раны

И шпагою, и просто кулаком

И, говоря по правде, заслужили,

Чтоб их обоих в сводку поместили.

Порой идти им приходилось вброд

В болоте мертвых тел и крови черной;

Казалось — ад бушует и ревет

Навстречу им стихией непокорной;

Они упрямо двигались вперед

С отвагою безумной и упорной

И, по телам товарищей своих

Шагая, не слыхали стонов их.

Хоть мой герой впервые был в бою,

Хотя в тумане ночи инфернальной

Труднее храбрость выказать свою,

Чем под нарядной аркой триумфальной,

Хоть он устал порядком (не таю)

И вид имел достаточно печальный,

Хоть он робел и, может быть, дрожал,

Но с поля боя он не убежал.

Оно, конечно, убежать из строя

Не так-то просто, но не в том беда;

И самые великие герои

Выказывали робость иногда.

Под Мольвитцем сам Фридрих с поля боя

Изволил удалиться, господа,

Но все присягу соблюдают свято:

Иной — за совесть, а иной — за плату!

Был мой герой "не парень, а бульон",

Как говорят ирландцы по-пунически.

(Ученый мир недавно извещен,

Что в Карфагене был язык кельтический,

И Патриком доныне сохранен

Дух Ганнибала. В тунике классической

Душа Дидоны в Эрине живет

Так волен думать каждый патриот.)

Ну, словом, был он очень пылкий малый,

Дитя порывов, песен и страстей,

То полон чувства, от веселья шалый

(Иль чувственности — если так верней!),

А то готов с компанией удалой

Все разрушать, что подвернется ей;

Так многие наводят развлеченье

И пользу от осады иль сраженья.

В любви и на войне идальго мой

Намерений благих всегда держался,

А это козырь выгодный: любой

Им от упреков света защищался

И дипломат, и шлюха, и герой,

Всяк на свои намеренья ссылался

Прекрасные, хоть черти ими ад

Мостят уж много сотен лет подряд.

Признаться вам, берет меня сомненье

По части этих адских мостовых;

Я думал и о способах мощенья,

И степени выносливости их

Не поставляют наши поколенья

Достаточно намерений благих

Для их починки; мостовые ада

Напоминают Лондон, думать надо.

Однако к делу. Юный мой герой

Остался вдруг один в разгаре боя;

Так покидают женщины порой

Еще недавно милого героя

По свадьбе через год. Идальго мой

Увидел (не без ужаса, не скрою),

Что он огнем и дымом окружен

И что совсем один остался он.

Как это получилось, я не знаю;

Кто был убит, кто раненый лежал,

А кто, поспешно жизнь свою спасая,

Без памяти от ужаса бежал.

(Сам Юлий Цезарь, я припоминаю,

Бегущих римлян еле удержал,

Когда своим щитом в пылу сраженья

Им преградил дорогу отступленья!)

Жуан мой, не имея под рукой

Щита и Цезарю не подражая,

Увидел, что момент настал плохой,

Задумался, с трудом соображая,

И, как осел (метафорой такой

Я славного Гомера воскрешаю:

Для самого Аякса не нашел

Он лучшего сравненья, чем осел)."

Итак, Жуан, ослу уподобляясь,

Пошел вперед и не смотрел назад,

Скользя и поминутно натыкаясь

На трупы коченеющих солдат.

Слепительный пожар, переливаясь,

Горел вдали. И, ужасом объят,

Идальго мой, теряя направленье,

Не видел своего подразделенья.

В разгаре боя он найти не мог

Ни командира, ни полка, ни роты;

Куда они девались — знает бог

И, может быть, история пехоты.

Но верный случаи юноше помог.

Когда в пылу воинственной охоты

Он бросился неведомо куда

За славою, мерцавшей как звезда.

Не находя ни ротного, ни роты,

Он побежал куда глаза глядят;

Как путник, выбираясь из болота,

И огоньку блуждающему рад,

А моряки рассеянного флота

И к ненадежной пристани спешат,

Так мой герой, отвагой пламенея,

Бежал туда, где был огонь сильнее.

Он толком ничего не понимал:

В глазах темнело и в висках стучало,

Ужасный грохот разум оглушал,

И молния по жилам пробегала;

А сила, в клочья рвущая металл,

И небеса и землю сотрясала;

Ее придумал, дьяволам на страх,

Наш Роджер Бэкон — набожный монах!

Но тут Жуан колонну увидал.

Она в бою порядком поредела;

Отважный Ласси, бойкий генерал,

Повел солдат вперед настолько смело,

Что больше половины потерял.

Растаяла колонна до предела,

Осталась от нее в конце концов

Лишь горсточка отборных храбрецов.

И Джонсон тут же рядом оказался.

Он, говоря по правде, отступал,

Но, оглядевшись, быстро догадался,

Что из огня да в полымя попал.

Он, замечаю в скобках, не терялся

Их бегству никогда не прибегал,

За исключеньем случаев особых,

Когда храбриться попусту смешно бы.

Меж тем как безрассудный Дон-Жуан

Совсем один остался в гуще боя,

Как новичок своей отвагой пьян,

Наш бритт избрал решение иное;

Не то чтоб он боялся мусульман,

Но рассудил, что может и героя

В такой "Долине смерти" бросить в дрожь,

Тогда солдат уже не соберешь!

Как черти, мусульмане защищали

Великую твердыню Магомета:

Солдат дождем свинцовым поливали

Дома, редуты, стены, парапеты.

Укрытие надежное едва ли

Нашлось бы в этом городе, но где-то

Заметил егерей британец мой,

Жестокой перепуганных резней.

Он их окликнул, и, что очень странно,

Они тотчас откликнулись на зов,

Не так, как "духи бездн", о ком туманно

Нам Хотспер говорит, что голосов

Людских они не слышат. Джонсон рьяно

Ободрил присмиревших молодцов,

И, стадному инстинкту подчиняясь,

Они пошли за ним, не упираясь.

Мой Джонсон был герой не без заслуг,

Хотя его судьба не наделила

Фамилией, ласкающею слух,

Как имена Аякса иль Ахилла;

Он был достойный враг и верный друг,

Имел большую выдержку и силу

И истреблял противников порой,

Не суетясь, как подлинный герой.

Он даже и бежал-то в данном случае

Лишь в поисках людей, что вслед за ним

Пойдут вперед в огонь, почтя за лучшее

Его признать начальником своим.

Известно — страх влияет как шипучее

На многие желудки; мы спешим

В укрытие от грохота сраженья,

Чтоб дух перевести хоть на мгновенье.

Так Джонсон мой решил передохнуть,

Но он потом, конечно, собирался

Вернуться вновь на тот туманный путь,

Которого и Гамлет опасался…

Но Джек не беспокоился ничуть,

Он свойствами магнита отличался:

Придя в себя, он возвратился в бой

И всех увлек туда же за собой.

Им показалась со второго разу

Настолько страшной чертова игра,

Что впору позабыть любые фразы

О чести, орденах et cetera.

Солдат живет и дышит по приказу:

Услышав беспощадное "пора!",

Особенно раздумывать не надо,

В аду ли ты иль на пороге ада…

Они легли, как травы под косой,

Как урожай под градом, как серпами

Подрезанная рожь. Перед грозой

Бессильно жизни маленькое пламя,

А турки, разъяренные борьбой,

Их молотили сверху, как цепами,

И то и дело падали стрелки,

Спускать не успевавшие курки.

Отстреливались турки с бастиона,

Как дьяволы: сплошной свинцовый шквал

Сметал атаковавшие колонны,

Как пену с крутизны прибрежных скал.

Но Джонсон мой, фортуной охраненный,

Ни под какую пулю не попал;

Он, сам не зная как, вперед пробился

И на обратном скате очутился.

За ним еще четыре или пять,

А там и десять выбежали смело;

Теперь уж было нечего терять:

Земля вокруг гудела и горела.

Бежать гораздо легче, чем стоять;

Вперед или назад — не в этом дело!

И посему десяток храбрецов

Ворвался в Измаил в конце концов.

И тут они, к большому изумленью,

Узрели пресловутый палисад

Нелепое весьма сооруженье,

Невежества плачевный результат.

(Теперь береговые укрепленья

Построили отлично, говорят,

Голландцы и французы, — но недаром

Гордятся англичане Гибралтаром!)

Герои наши с легкостью могли

Укрыться под защитой палисада,

Построиться и по команде "пли!"

Обрушиться на турок без пощады

(Потом и палисад они снесли;

Больших трудов для этого не надо.)

Ну, словом, палисад, по мере сил,

Условия осады облегчил.

О первенстве бессмысленные споры

Рождают, миролюбию назло,

Союзных наций мелкие раздоры

О том, кому случайно повезло.

Британца оскорбляют разговоры,

Что будто бы враги при Ватерлоо

Почти что отлупили Веллингтона,

Да подоспели прусские колонны,

Что Блюхер, Гнейзенау и ряд других

На "^ер" и «ау» известных генералов

Французов окружили в самый миг.

Когда рука Фортуны задрожала;

Что Веллингтону якобы без них,

Быть может, никогда б не перепало

Ни орденов, ни денежных наград,

О коих все историки твердят.

Храни нам, боже, короля! Храни

И королей, а то народ, пожалуй,

Хранить их не захочет в наши дни

Ведь даже кляча, если досаждала

Ей сбруя и узда, как ни гони,

Брыкаться будет. Да, пора настала;

Народ почуял силу, посему

Быть Иовом не захочется ему.

Он хмурится, бранится, проклинает

И камешки швыряет, как Давид,

В лицо врага — потом топор хватает

И все кругом безжалостно крушит;

Тогда-то бой великий закипает;

Хоть мне война, как правило, претит,

Но только революция, наверно,

Избавит старый мир от всякой скверны.

Но возвратимся к делу. Мой Жуан

Ворвался смело, ловкий и проворный,

На парапет твердыни мусульман

Хотя не самым первым, но, бесспорно,

Одним из первых. Славы ураган

Его увлек; веселый и задорный,

Мой юноша держался храбрецом,

Хоть нежен был и сердцем и лицом.

Не он ли на груди красавиц страстных

Был, как дитя, пленителен и мил,

Не он ли в их объятьях ежечасно

Элизиум блаженства находил?

Для всякого любовника опасны

Минуты расставанья — говорил

Жан-Жак Руссо. Но моему герою

Всегда расстаться с милою игрою

Бывало жаль; красавиц покидал

Он под влияньем рока, или шквала,

Или родных — и каждый раз страдал,

И вот теперь судьба его послала

В ужасный бой, где пламя и металл

Убили состраданье, где пылала

Стихия буйной смерти; словно конь

Пришпоренный, он бросился в огонь.

Жуана кровь зажгло сопротивление;

Мы знаем, что на гонках, на бегах

Весьма легко подобное волненье

И в наших загорается сердцах.

На должном расстоянье, без сомненья,

Он ненавидел зверство, но в боях

Меняются характеры и страсти,

И наш порыв уже не в нашей власти.

Отважный Ласси был со всех сторон

Тесним и сжат. Увидев подкрепление,

Он был и рад, и очень удивлен;

Зато юнцов отважных появленье

С Жуаном во главе тотчас же он

Приветствовал, но только, к сожаленью,

Испанцем он Жуана не признал

И по-немецки речь свою сказал.

Язык немецкий был для Дон-Жуана

Не более понятен, чем санскрит,

Но уловил он, — что отнюдь не странно,

0 чем маститый воин говорит.

Свидетельством чинов его и сана

Являлись ленты, звезды, строгий вид,

Украшенные пышно грудь и плечи

И самый тон его любезной речи.

На разных языках сквозь шум и чад

Трудненько сговориться, думать надо,

Когда визжит картечь, дома горят

И стоны заглушают канонаду,

Когда в ушах бушуют, как набат,

Все звуки, характерные для ада,

И крик, и вой, и брань; под этот хор

Почти что невозможен разговор.

На то, что длилось меньше двух минут,

Потратил я две длинные октавы,

А бой ревел. Все бушевало тут

В агонии жестокой и кровавой.

Казалось, даже пушки устают

От грохота. И символ злой расправы

Над чувствами людскими — дикий вой,

Протяжный вопль стоял во мгле ночной.

Вот враг ворвался в город разоренный…

"Бог создал мир, а люди — города!"

Воскликнул Каупер — и вполне законное

А Тир и Ниневия, господа?

А Карфаген и стены Вавилона?

Исчезли, не осталось и следа!

Мы скоро все поймем, весьма возможно"

Что только жить в лесах вполне надежно.

Удачником убийца Сулла слыл;

Ему судьба сама давалась в руки.

По мне же всех людей счастливей был

Охотник Бун, который жил в Кентукки

За весь свой век он только и убил

Козу или медведя. Слез и муки

Не ведая, в спокойствии души

Он мирно жил в хранительной глуши

До старости глубокой. Преступленье

Не омрачало дум его простых;

Здоровье — верный друг уединенья

Немало дней беспечно — золотых

Ему дало; болезни и сомненья

Теснятся в клетках улиц городских,

А честный Бун провел в лесу и в поле

Лет девяносто — может быть, и боле.

И, что всего ценней, оставил он

Надолго память добрую по праву.

(Удел не всех прославленных имен

Без доброй славы что такое слава?

Пустой кабацкой песенки трезвон!)

Ни ревности, ни зависти лукавой

Не знал отшельник деятельный сей,

Дитя лесов и солнечных полей.

Людей он, правда, несколько чуждался,

Включая даже собственную нацию:

Чуть кто-нибудь в лесах его являлся,

Он удалялся в сильной ажитации.

По существу, он искренне боялся

Новейших форм и благ цивилизации,

Но, встретив человека одного,

По-братски он приветствовал его.

Он не был одинок; сыны природы

Вокруг него доверчиво росли.

Ни меч, ни брань, ни тайные невзгоды

Сей юный мир состарить не могли.

Не зная ни тоски, ни непогоды,

Они на лоне матери-земли

Хранили нравы вольного кочевья,

Свободные, как реки и деревья.

От карликовых жалких горожан

Их отличали мужество и сила,

Красивая походка, стройный стан

И простота души. Не превратила

Их мода в изощренных обезьян,

Их жадное стяжанье не томило,

И браться за ружье по пустякам

Ни разу не случалось их стрелкам.

Они трудились днем и сладко спали,

Когда спокойный вечер наступал;

Их ни разврат, ни роскошь не смущали,

Ни подкупа порок не обольщал;

Их сердца не тревожили печали,

Их светлый мир был и велик и мал,

В уединенье общины блаженной

Они вкушали радости вселенной.

Но полно о природе! Нужно мне

Напомнить о тебе. Цивилизация!

О битвах, о чуме, о злой вине

Тиранов, утверждавших славу нации

Мильонами убитых на войне,

О славе, генералах и реляциях,

Украсивших интимный кабинет

Владычицы шестидесяти лет.

Итак, отряды первые вбежали

В горящий осажденный Измаил;

Штыки и сабли яростно сверкали.

Неистово, собрав остатки сил,

Разбитый город турки защищали

Ужасный вой до неба доходил:

Кричали дети, женщины вопили

В густом дыму и тучах черной пыли.

Кутузов (тот, что позже одолел

Не без подмоги стужи Бонапарта)

Под Измаилом еле уцелел;

В пылу неукротимого азарта

С врагом и другом он шутить умел,

Но здесь была поставлена на карту

Победа, жизнь и смерть, — момент настал,

Когда и он смеяться перестал.

Он бросился отважно в наступленье

Через глубокий ров. А гренадеры,

Окрасив кровью мутное теченье,

Старались не отстать от офицера.

Тут перебили многих (к сожаленью,

Включая генерала Рибопьера),

И мусульмане русских смельчаков

Отбросили со стен обратно в ров.

И если бы неведомый отряд,

Случайно потерявший направленье,

Блуждая средь развалин наугад,

Не увидал ужасное скопленье

В кровавый ров поверженных солдат

И не явился к ним как избавленье,

То сам Кутузов, смелый весельчак,

Не выбрался б, я думаю, никак!

И вскоре те же самые герои,

Которые Кутузова спасли,

За ним вослед, не соблюдая строя,

Через ворота Килия вошли,

Скользя и спотыкаясь. Почва боя

Комки замерзшей глины и земли

Подтаяла к рассвету, размесилась

И в липкое болото превратилась.

Казаки (или, может, козаки?

Я не силен, признаться, в орфографии.

Вопрос об удареньях — пустяки;

Лишь тактика нужна да география!),

Наездники лихие, смельчаки,

Казаки плохо знали топографию.

Их турки загоняли в тупики

И там рубили попросту в куски.

Казаки под раскаты канонады

Достигли вала и неосторожно

Решили, что закончена осада

И грабежами заниматься можно.

Но турки им устроили засаду:

Они, гяуров пропустив безбожных

До бастионов, бросились на них

И беспощадно перебили их.

Внезапно атакованные с тыла,

Что очень неприятно для солдат,

Казаки тщетно напрягали силы

И все легли, как скошенные, в ряд.

Но, впрочем, груда трупов послужила

Отличной лестницей, и, говорят,

По трупам тем Есуцкого колонны

Прошли успешно в город побежденный.

Сей храбрый муж всех турок убивал

Ретиво, но и сам в пылу сраженья

Под саблю мусульманскую попал.

Всех турок обуяла жажда мщенья.

Кто больше в этой схватке потерял,

Я не решаюсь высказать сужденье;

Оплачивался жизнью каждый шаг,

И уступал врагу лишь мертвый враг.

Вторая наступавшая колонна

Не меньше пострадала, нужно знать,

Что пред атакой доблестной патроны

Не следует солдатам выдавать.

Любой солдат, патронами снабженный,

К штыку обычно медлит прибегать,

Укрытья ищет, держится несмело

И по врагу стреляет без прицела.

На выручку героев подбежал

Еще отряд Мекнопа-генерала

(Хоть сам-то генерал уже лежал

Недалеко от вражеского вала).

Никто из смельчаков не замечал,

Что смерть на бастионе бушевала:

Там сераскир отчаянный засел

И ни за что сдаваться не хотел.

Пощаду, с разрешенья командира,

Ему Жуан охотно обещал;

Но слов таких не знают сераскиры:

Отважный турок их не понимал.

С гяурами не признавая мира,

Как правоверный, он бесстрашно пал.

Один моряк британский попытайся

Забрать его живьем, но сам попался.

Спокойно турок поднял пистолет

И уложил противника на месте

Короткий, но внушительный ответ.

Тут и свинец и сталь, во имя чести

Употребляемые сотни лет,

Над смельчаком свершили дело мести"

Он умер от четырнадцати ран,

А с ним еще пять тысяч мусульман.

Да, город пал, не уступив ни шагу

Ценой дешевой. Каждая стена

Оборонялась с дерзостной отвагой.

Не только Смерть была утомлена,

Напившись допьяна кровавой брагой,

В самой природе, кажется, война,

Как в разогретой зноем почве Нила,

Чудовищные формы породила.

Какой-то русский офицер спешил

По грудам тел, и вдруг его зубами

За пятку кто-то яростно схватил,

Как змей, что Еву наградил грехами.

Ругался офицер и волком выл,

На помощь звал и бил врага ногами

Вцепились зубы в жертву хваткой злой,

Как сатана в наш бедный род людской.

Какой-то умирающий, почуя

Пяту врага, тотчас ее схватил

И, в изуверской радости ликуя,

Две челюсти свои соединил

На мякоти, которую зову я

Твоим достойным именем, Ахилл,

И с тем и умер, на ноге героя

Отрубленной поникнув головою.

И говорят (хоть тут легко солгать),

Что офицер хромым потом остался,

Поскольку турок челюсти разжать

И после смерти даже отказался.

Хирурга ли должны мы обвинять,

Который этим делом занимался,

Иль яростные зубы мертвеца,

Державшие добычу до конца?

Но факт есть факт, и дело только в этом

(Я вымыслов не стал бы излагать);

Особо я советую поэтам

В поэмах измышлений избегать,

Следить за каждой рифмой и куплетом

И, — что и в прозе следует, — не лгать.

Поэты любят ложь, как сахар дети,

И попадают в дьявольские сети.

Да, город пал, но он не сдался — нет!

Никто из мусульман не отдал шпаги!

Вода Дуная изменила цвет

От крови их, но, верные присяге,

Они врагу упорному в ответ

Являли чудо воинской отваги,

И, право, побежденных каждый стон

Был стоном победивших повторен!

Штыки кололи, сабли рассекали,

Людей рубили с маху, как дрова,

Тела убитых почву устилали,

Как осенью опавшая листва,

И, как осенний ветер, завывали

Оставшиеся жить. Почти мертва

Была твердыня, но, теряя силы,

Как подсеченный дуб, — еще грозила.

Ужасна эта тема. Никогда

Не взял бы я столь страшного сюжета.

Существованье наше, господа,

Обычно смена сумрака и света,

И трудно петь о сумраке всегда,

Хоть высшее достоинство поэта

Суметь изгнать и клевету и лесть

И мир изобразить таким, как есть!

Но добрый подвиг в море преступленья

(Употребляя фарисейский слог

И вычурно-пустые ухищренья

Любителей элегий и эклог)

Росою благодатной умиленья

Мне освежил октаву, видит бог,

Победным опаленную сраженьем,

Что эпос почитает украшеньем.

На бастионе среди бела дня

Валялись трупы женщин. Их застала

Врасплох бесчеловечная резня.

Они лежали грудой, как попало,

А девочка лет десяти, стеня,

По этим трупам ползая, рыдала

И призывала в ужасе родных,

Ища защиты от врагов у них.

Два казака огромных с пьяным гиком

Гонялись за ребенком. Ни с одним

Животным хищным, мерзостным и диким,

Мы человека-зверя не сравним.

Но в этом унижении великом

Кого мы справедливо обвиним?

Натуру их иль волю государя,

Которому нужны такие твари?

От ужаса совсем изнемогал

Ребенок и, под трупы подползая,

Спасенья и убежища искал,

Когда Жуан мой, мимо пробегая,

Увидел это. Что он тут сказал,

Я повторить при дамах не дерзаю,

Но то, что сделал он, на казаков

Подействовало лучше всяких слов.

Плечо он разрубил у одного,

А у другого ногу. Призывая

Чертей и санитара своего,

Солдаты убежали, завывая.

Остывший после подвига сего,

Мой Дон-Жуан, опасность сознавая,

Свою добычу за руку схватил

И от кровавой груды оттащил.

На личике несчастного созданья,

Смертельно бледном, яркой полосой

Горел багровый шрам — напоминанье,

Что смерть его затронула косой,

Когда сметала все до основанья.

Как птичка, оглушенная грозой,

Глаза раскрыв, от страха бездыханна,

Турчаночка взглянула на Жуана.

Одно мгновенье и она и он

В глаза друг другу пристально глядели,

И мои герой был сильно потрясен;

И боль, и гнев, и гордость овладели

Его душой. Ребенок был спасен;

Еще несмелой радостью блестели

Глаза на бледном личике; оно

Казалось изнутри освещено.

Но тут явился Джонсон. Не хочу я

Назвать его бесцеремонно Джеком:

Осаду городов живописуя,

Не спорю я с обычаем и с веком

Итак, явился Джонсон, негодуя:

"Жуан, Жуан! Да будь же человеком!

Я ставлю доллар и клянусь Москвой:

"Георгия" получим мы с тобой!

Ты слышал? Сераскира доконали,

Но держится последний бастион.

Там старого пашу атаковали;

Десятками убитых окружен,

Под грохот канонады, мне сказали,

Задумчиво покуривает он,

Как будто пуль и ядер завыванье

Он оставляет вовсе без вниманья.

Идем скорее!" — "Нет! — Жуан сказал.

Я спас ребенка этого: смотри ты!

У смерти я ее отвоевал

И не смогу оставить без защиты!"

Британец головою покачал,

Потеребил свой галстук деловито:

"Ну что ж, ты прав! Ни слова не скажу!

Но как тут быть — ума не приложу!"

100

Жуан сказал: "Себя не пожалею,

Но не рискну ребенком!" — "Это можно!

Ответил бритт немного веселее.

Здесь жизни не жалеть совсем не сложно;

Но ты карьерой жертвуешь своею!"

"Пусть! — возразил Жуан неосторожно.

За девочку в ответе был бы я:

Она ничья, а следственно — моя!"

101

"Да, — молвил Джонсон, — девочка прелестна,

Но мы не можем времени терять;

Приходится теперь, сознайся честно,

Меж славою и чувством выбирать,

Меж гордостью и жалостью. Нелестно

В подобный час от армии отстать!

Мне без тебя уйти чертовски трудно,

Но опоздать на приступ — безрассудно".

102

Британец друга искренне любил.

Сочувствуя упорству Дон-Жуана,

Он нескольких из роты отрядил

И отдал им ребенка под охрану,

Притом еще расстрелом пригрозил,

Коль с нею что случится. Утром рано

Доставить в штаб они ее должны

И будут хорошо награждены.

103

Он обещал им пятьдесят целковых

И полное участие в разделе

Полученной добычи. Это слово

Солдаты хорошо уразумели,

И вот мой Дон-Жуан помчался снова

Туда, где пушки яростно гремели.

Не все ль равно, добыча иль почет,

Всегда героев выгода влечет.

104

Вот — суть побед и суть людских сердец

(По крайней мере девяти десятых).

Что думал бог — разумный их творец,

Не нам судить, и мы не виноваты.

Но возвращаюсь к теме наконец.

Итак, в редуте, пламенем объятом,

Держался старый хан, неукротим,

И сыновья держались вместе с ним.

105

Пять сыновей (заслуга полигамии,

Отчизне поставляющей солдат

Десятками!) — такими сыновьями я

Гордиться вместе с ханом был бы рад.

Невольно вспоминаю о Приаме я!

Не верил старый хан, что город взят;

Седой, отважный, верный, стойкий воин,

Он, право, уваженья был достоин.

106

Никто к нему приблизиться не мог,

Но смерть героя трогает героя:

Он полу зверь, но он же полубог;

Преобладает все-таки второе.

Увидя, что противник изнемог,

Враги его жалели: ведь порою

Дикарь способен к жалости — весной

И дуб шумит приветливо листвой.

107

На предложенья сдаться старый хан

Косил сплеча с отвагой непреклонной

Вокруг себя десятки христиан,

Как шведский Карл, в Бендерах окруженный,

Не слыша пуль, не замечая ран.

Но русские в борьбе ожесточенной

В конце концов разгорячились так,

Что в них источник жалости иссяк.

108

Хотя Жуан и Джонсон применили

Все лучшие "восточные сравненья,

Когда его изысканно просили

Не доводить солдат до исступленья,

На них бросался он в слепом бессилье,

Как богословы в буре словопренья

На скептиков, и, тратя праздный пыл,

Своих друзей, как дети нянек, бил!

109

Он даже их поранить умудрился.

Тут протрезвились Джонсон и Жуан:

Жуан вздохнул, а Джонсон рассердился:

Мол, черт возьми упорство мусульман!

Теперь уже никто не заступился

За храброго противника, но хан

И сыновья его под страшным градом

Еще мгновенье простояли рядом.

110

Сперва погиб, сраженный наповал,

Второй из сыновей, неустрашимый,

Под саблями неверных третий пал,

А пятый (самый смелый и любимый)

Заколот был штыками. Защищал

Отца четвертый сын неутомимо,

Хоть хан его стыдился — ибо он

Был от гречанки-пленницы рожден.

111

Неверных презирающий жестоко,

Неукротимый турок, старший сын,

Был настоящий мученик пророка

И чернооких гурий паладин.

В сады аллаха, к роскоши Востока,

Был райский шелк пленительных перин,

Как всякая красавица, лукавы,

Они его манили солнцем славы.

112

Зачем в раю им нужен юный хан,

Красавицы, наверно, лучше знают;

Наверно, седовласым женихам

И гурии юнцов предпочитают.

В объятьях дев не место старикам,

И вот поля сражений устилают

Десятки тысяч юных мертвецов,

Красивейших и бравых молодцов.

113

Известно мне, что гурии охотно

Супругов похищают молодых,

Когда медовый месяц мимолетный

Цветами счастья украшает их,

Когда мечты о жизни беззаботной

И холостой не привлекают их…

Оспаривают фен, без сомненья,

У смертных это краткое цветенье.

114

О четырех подругах юный хан

Забыл, на гурий устремляя очи:

Отвагою и страстью обуян,

Он помышлял о первой райской ночи.

Так подвиги младых магометан

Безумье окрыляет. Между прочим

Он знал, что рай один назначен всем,

А ведь небес-то шесть, а может — семь.

115

Он так спокойно верил, умирая

Что, ощутив клинок в своей груди,

Он прошептал: "Алла!" — и кущи рая

Прекрасные увидел впереди

К нему, герою, руки простирая,

Бесплотные воскликнули: "Приди!"

Он солнцу правоверных улыбнулся,

Увидел вечный свет — и задохнулся!

116

И старый хан с восторженным лицом

(Хоть он уже давно не видел гурий)

Склонился над прекрасным мертвецом.

Как молодые кедры, сильной бурей

Сраженные, лежали пред отцом

Все сыновья. Седые брови хмуря,

Прервав сраженье, головой поник

И любовался первенцем старик.

117

Заметив это, русские солдаты

Остановились, думая, что он,

Увидев столь ужасные утраты,

Сообразит, что сдаться принужден.

Но он молчал, отчаяньем объятый,

И вздрагивал и, подавляя стон,

Глядел на сыновей, и ужасался,

Что он один в живых еще остался.

118

Но этот приступ старческой тоски

Недолго продолжался; с болью страстной,

Опомнившись, на русские штыки

Открытой грудью бросился несчастный,

Как на огонь ночные мотыльки.

Любая смерть была теперь прекрасной;

Отчаяньем, как счастьем, окрылен,

От страшных ран мгновенно умер он.

119

Но, как ни странно, — грубые и хмурые

Солдаты, не щадившие детей,

Глядели как бы с жалостью понурою

На старика и мертвых сыновей:

Суровые геройские натуры их

Его геройство трогало живей,

Чем вопли слабых, а его презренье

К опасности внушало уваженье.

120

Еще один, последний бастион

Отстреливался стойко; там держался

Паша, своим отрядом окружен,

И с русскими отважно расправлялся.

Раз двадцать отступить заставил он

Штурмующих, пока не догадался

Спросить о ходе битвы и узнал,

Что под ударом русских город пал.

121

Тогда послал он бея к де Рибасу

По поводу условий, а пока

Курил он равнодушно больше часу

С холодным стоицизмом смельчака,

Храня величья важную гримасу,

Разглаживая бороду слегка.

Кто три хвоста на бунчуке имеет,

Тот и тройною силою владеет.

122

Но так или иначе — город пал,

Как муэдзин пророку ни молился

И как паша его ни защищал.

Сребристый полумесяц закатился,

И алый крест над полем засиял.

Не кровью искупленья он светился,

Нет — эта кровь по улицам текла,

Как от луны, от зарева светла.

123

Все то, чем леденит и мысль и тело

Глухих легенд причудливая тьма,

Что даже бред рисует нам несмело,

На что способен черт, сойдя с ума;

Все ужасы, которые не смела

Изобразить фантазия сама,

Все силы ада здесь кипели страстью,

Разнузданные в буре самовластья.

124

И если состраданье хоть на миг

В какое-нибудь сердце проникало,

Когда младенец милый иль старик

Спасался из бушующего шквала,

Поступок добрый и предсмертный крик

Все в море разрушенья утопало.

Вам, жители столиц, пора понять,

Что кроется под словом «воевать»!

125

Какой ценой даются «сообщенья»,

Задумайтесь, любители газет;

Поймите, что гарантии спасенья

У вас самих на будущее нет!

Налоги, Каслрея выступленья,

Восторги Веллингтоновых побед,

Ирландии голодные стенанья

Везде я вижу предзнаменованья.

126

Но все же, уважая короля,

Цветет патриотическая нация,

Поэты, повелителей хваля,

Всечасно пребывают в экзальтация.

В Ирландии напала на поля

Новейшая чума — пауперизация;

Но это зло корону не смутит:

Георг Четвертый толст и очень сыт.

127

Но я опять от темы отвлекаюсь

Итак, погиб несчастный Измаил!

Его пожар, в Дунае отражаясь,

Кровавым блеском полночь озарил.

Еще гудели стены, сотрясаясь,

Но оборона выбилась из сил;

Из нескольких десятков тысяч смелых

Едва ли даже сотня уцелела.

128

Но русских мне придется похвалить

За добродетельное поведенье

В наш век развратный надобно ценить

Такое крайне редкое явленье!

Сюжет довольно скользкий… Как мне быть?

Ну, словом, многодневные лишенья

Влиянье оказали, говорят,

На степень целомудрия солдат.

129

Они, конечно, грабили немало,

Но от насилии, следует сказать,

Едва ли сорок дюжин пострадало.

Не стану о причинах толковать,

Но только вам напомню, что бывало,

Когда случалось город штурмовать

Французам — этой нации приятной,

Но крайне изощренной и развратной.

130

Конечно, в темноте и впопыхах

Могли ошибки мелкие случаться

Там дым стоял такой во всех домах,

Что впору даже с чертом повстречаться!

Шесть гренадеров, якобы впотьмах,

Куда тут было толком разобраться!

Наделали непоправимых бед

С девицами семидесяти лет.

131

Но, в общем, все держались образцово,

Что, говоря по правде, огорчало

Красавиц томных возраста такого,

Которым уж невинность докучала.

Роль скорбной жертвы случая слепого

Их ни одной минуты не смущала:

Сабинянок удел казался им,

Сказать по правде, вовсе не плохим.

132

И вдовы проявляли нетерпенье;

Перевалив уже за сорок лет,

Матроны выражали удивленье,

Что массовых насилий вовсе нет.

Но так или иначе, без сомненья

Уставшие от грохота побед,

Солдаты в развлеченьях не нуждались,

И вдовы, вероятно, не дождались.

133

Суворов в этот день превосходил

Тимура и, пожалуй, Чингис-хана:

Он созерцал горящий Измаил

И слушал вопли вражеского стана;

Царице он депешу сочинил

Рукой окровавленной, как ни странно

Стихами. "Слава богу, слава вам!

Писал он. — Крепость взята, и я там!"

134

Двустишье это, мнится мне, страшнее

Могучих слов "Мене, Мене, Текел!",

Которые, от ужаса бледнея,

Избранник Даниил уразумел,

Но сам пророк великой Иудеи

Над бедствием смеяться не посмел,

А этот рифмоплет — Нерону пара!

Еще острил при зареве пожара.

135

Как страшно эта песенка звучит

Под музыку стенаний! Негодуя,

Пускай ее потомство повторит

Я возглашаю: камни научу л

Громить тиранов! Пусть не говорит

Никто, что льстил я тронам! Вам кричу я,

Потомки! Мир в оковах рабской тьмы

Таким, как был он, показали мы!

136

Нам новый век узреть не суждено,

Но вы, вкушая радость мирозданья,

Поймете ль вы, что было так темно,

Так мерзостно людей существованье!

Да будет навсегда погребено

Презренных этих лет воспоминанье!

Забудьте кровожадных дикарей,

Кичившихся жестокостью своей!

137

Пускай же разукрашенные троны

И все на них сидевшие царьки

Вам чужды, как забытые законы,

Как тайных иероглифов значки

На древних обелисках фараона,

Как мамонтов огромных костяки;

Вы будете глядеть в недоуменье

Могли ли жить подобные творенья!

138

Итак, читатель, все, что обещал

Я в первой песне, — выполняю честно!

Я все теперь подробно описал;

Любовь, и шторм, и битвы. Как известно,

Эпической поэму я назвал,

И разрешил задачу я чудесно

Назло моим предшественникам; Феб

Мне помогает, волею судеб.

139

Уже не раз на лире сей болтливой

Певучую струну он поправлял

И продолжать рассказ мой прихотливый

Мне так или иначе помогал.

Но надоел мне грозный бой шумливый,

Так сделаем же маленький привал,

Пока Жуан в столицу поспешает,

А Петербург депешу предвкушает.

140

Такая честь оказана ему

За то, что он держался и гуманно

И доблестно. Герою моему

Об этом повторяли неустанно.

"Владимиром" по случаю сему

Украсили отважного Жуана,

Но он не им гордился, а скорей

Спасеньем бедной пленницы своей.

141

И в Петербург турчаночка Леила

Поехала с Жуаном. Без жилья

Ее одну нельзя оставить было.

Все близкие ее и все друзья

Погибли при осаде Измаила,

Как Гектора печальная семья.

Жуан поклялся бедное созданье

Оберегать — и сдержит обещанье.