"лесли пирс" - читать интересную книгу автора (помни меня)

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

О вы, любовь и слава! С давних пор

Вы радостно витаете над нами.

Так пламенно-блестящий метеор

Слепит и жжет волшебными лучами

Угрюмый путь среди ледовых гор,

А мы глядим на вас, но знаем сами,

Что все равно в ночной последний час

В морозной мгле покинете вы нас…

Вот и мое капризное созданье,

Игривое и странное на вид,

Как яркое полярное сиянье

В холодном нашем климате горит.

Конечно, все достойно порицанья,

И не шутить, а плакать надлежит,

Но и смеяться допустимо тоже

Все в нашей жизни на спектакль похоже!

Подумайте, они меня винят

Меня, вот эти пишущего строки,

Как будто я смеюсь над всем подряд,

Хуля добро, превознося пороки!

Мне очень злые вещи говорят

(Вы знаете, как ближние жестоки),

А я сказал лишь то, я убежден,

Что Дант, Сервантес или Соломон,

Что Свифт, Ларошфуко, Макиавелли,

Что Лютер, Фенелон или Платон,

Ведь цену жизни все уразумели,

И Уэсли, и Руссо, и Тиллотсон;

Гроша она не стоит, в самом деле,

Но я не Диоген и не Катон;

Я знаю: мы живем и умираем,

А что умней — ни вы, ни я не знаем.

Сократ сказал: "Я знаю лишь одно

Что ничего не знаю!" Сколь приятно

Такое знанье! Делает оно

И мудрецов ослами, вероятно.

А Ньютон заявил уже давно:

"Вселенная для знаний — необъятна!

Лишь камешки сбираем мы, друзья,

На бреге океана Бытия!"

"Все суета!" — Екклесиаст твердит,

А с ним и все новейшие пророки.

Святой, мудрец, наставник и пиит

Изобличают страсти и пороки;

Любой найти примеры норовит

Того, что все мы низки и жестоки;

Зачем же мне велите вы молчать?

И низости людской не замечать?

О, люди-псы! Но вам напрасно льщу я:

И псами вас не стоит называть;

Ваш гнусный род вам честно покажу я,

Но музу вам мою не испугать!

Напрасно волки воют, негодуя

На ясную луну; ее прогнать

Визгливым лаем хищники не в силах:

Спокойно блещет вечное светило.

И я пою могущество страстей,

"Любви жестокой и войны бесчестной"

(Так выразился, кажется, о ней

Один поэт, достаточно известный);

Осада будет темою моей.

Глава, пожалуй, будет интересной:

Ее герой любил кровавый бой,

Как олдермены — ростбиф кровяной.

На левом берегу реки Дуная,

От моря в ста верстах, построен был,

Великий водный путь оберегая,

Восточный город — крепость Измаил.

Цела ли эта крепость — я не знаю,

Или ее указом упразднил

Завоеватель; город был не новый,

Но крепостью считался образцовой.

На возвышенье с левой стороны

Предместье к бастионам подходило,

Чего, по новым правилам войны,

Стратегия б никак не допустила.

А палисад у крепостной стены

При штурме облегчал осаду с тыла

Сей палисад возвел какой-то грек,

Глупец иль очень умный человек.

Таланты хитроумного Вобана

Строитель в этом деле показал,

Хоть ров был вряд ли мельче океана

И высился над ним огромный вал,

Зато подходы выглядели странно:

Прикрытий, верков инженер не знал

(Читатель мне простит из снисхожденья

Саперского жаргона выраженья).

Там был отменно крепкий бастион,

Как плотный череп старого солдата:

Как добрый наш Сент-Джордж вооружен,

Имел барбетты он и казематы.

Дуная берег сильно защищен

Был этою громадой сероватой,

И двадцать пушек с правой стороны

Топорщились над выступом стены.

Но в город был открыт свободный вход

Со стороны Дуная, из расчета,

Что в реку флот российский не войдет

Ни смелости не станет, ни охоты;

А потому и войско и народ

При виде неожиданного флота

В испуге закричали: "Бисмилла!",

Предчувствуя, что гибель подошла.

Но русские готовились к атаке.

Увы, богиня Слава! Как мне быть?

Достойны восхваления казаки,

Но как их имена произносить?

Сам доблестный Ахилл в бессмертной драке

Не мог бы пылкой смелостью затмить

Сих воинов великого народа,

Чьи имена не выговорить сроду!

Но нескольких я все-таки готов

Назвать — хотя бы ради упражненья:

Чокенофф, Львофф, Арссеньефф, Чичакофф

Взгляните, каково нагроможденье

Согласных? Строкнофф, Стронгенофф,

Чичшкофф!

Туга на ухо слава, без сомненья!

А впрочем, подобает, может быть,

Ей эту какофонию любить.

Не в силах я ввести в мои октавы

Московские фамилии. Так что ж,

Я признаю — они достойны славы,

Как похвалы достойна молодежь!

Министры наши льстивы и лукавы,

Произнося фамилии вельмож

На «ишкин», "ушкин", «ашкин», "ивский",

"овский",

Но мне годится только Разумовский.

Куракин, Мускин-Пускин, Коклобской,

Коклотский, Шерематов и Хремахов

Взгляните: что ни имя, то герой!

Ни перед чем не знающие страха,

Такие молодцы бросались в бой

На муфтиев и самого аллаха

И кожей правоверных мусульман

Свой полковой чинили барабан.

Тут были развращенные наградами

Солдаты чужеземные; война

Прельщала их мундирами, парадами

И щедро им дарила ордена.

Сраженьями, победами, осадами

Всегда пленяет юношей она.

Там было, признаюсь, немало бриттов:

Пятнадцать Томсонов и двадцать Смитов!

Там были Томсон Джек и Томсон Билл,

Тринадцать остальных носили имя

Певца, который англичанам мил,

А нам известен под названьем Джимми.

Трех Смитов звали Питер; Смитом был

И тот. кто с гренадерами своими

Врага под Галифаксом отразил;

На этот раз татарам он служил.

Там были Джеки, Билли, Вилли, Джили,

Но старший Джек — конечно, тоже Смит

Родился в Камберленде, где и жили

Его родные. Был он знаменит

Участием в бою, как сообщили.

Он пал героем у села Шмаксмит

В Молдавии; британские газеты

Ему бессмертье выдали за это.

Всегда я Марса богом почитал,

Но все-таки раздумывал, признаться,

О тех, кто в списки доблести попал:

Приятно ль им сей славой наслаждаться,

Имея пулю в сердце? Я слыхал

В одной из пьес, которыми гордятся

Любители шекспировских цитат,

Такую ж мысль, чему я очень рад!

Там были и веселые французы,

Но я — неукротимый патриот:

В столь славный день моя британка-муза

Зазорных их имен не назовет!

Я мира с ними враг и враг союза;

По-моему, изменник даже тот,

Кто говорить о них дерзает честно.

В подобном деле правда неуместна!

Две батареи русских с двух сторон

Грозили Измаилу в день осады

Амфитеатром был построен он,

Чему артиллеристы были рады.

Одна должна разрушить бастион,

Другая — зданья, улицы и склады

С живым инвентарем: в подобный день

И он являл отличную мишень!

Второю целью было — не зевать,

Воспользоваться общим замешательством

И в гавани врасплох атаковать

Турецкий флот; подобным обстоятельством

Цель достигалась третья — страх нагнать,

Который служит лучшим доказательством,

Что время сдаться; воин ведь — и тот,

В отличье от бульдога, устает!

Есть у иных наклонность предурная

Презрения к противнику порой.

И губит зря заносчивость такая

Всех, кто отмечен прозвищем «герой».

Так именно погибли, я считаю,

И некий Чичичков и Смит — второй

Из двадцати, — но их ведь очень много:

Адам и тот был Смитом, ей-же-богу!

Все батареи русских впопыхах

Сооружались — спешка, вероятно,

Частенько портит дело и в стихах

(Ведь Лонгмену и Мерри неприятно,

Когда их книжки новые никак

Не продаются) и, вполне понятно,

Вредит тому, что ныне бард иной

То «славой» именует, то «резней».

Строителя ль то было неумение,

Подрядчик ли смошенничал слегка,

Чтоб, смертоносное сооружение

Испортив, на душу не взять греха,

Но так или иначе, без сомнения,

Постройка батарей была плоха:

Они обычно невпопад стреляли,

Зато мишень собою представляли.

Дистанции печальное незнание

Им тоже причинило много зла:

Закончили свое существование

Три русских брандера, сгорев дотла.

Их подожгли случайно много ранее,

Чем вражеская сила подошла.

Они на рейде на заре взорвались,

Когда враги еще не просыпались.

Но вот проснулись турки — и вдали

Вдруг русскую эскадру увидали,

А ровно в девять эти корабли

Неустрашимо продвигаться стали

В виду у Измаила; подошли,

И канонада началась. Едва ли,

Читатель, перечислю я тебе

Все виды ядер при такой пальбе!

Так шесть часов подряд они сносили

Огонь турецкий. Не жалея сил,

Ему в ответ береговые били,

Но, видя, что не сдастся Измаил,

В час пополудни дружно отступили.

Один корабль при этом взорван был,

Другой (маневр был, видно, неудачен!)

Уткнулся в мель и сразу был захвачен.

И мусульмане тоже потеряли

Немало кораблей, но, увидав,

Что отступает враг, возликовали,

И делибаши бросились стремглав

На русских. Эта вылазка едва ли

Дала плоды желаемые: граф

Дама их искрошил и сбросил в воду

Газетным сообщениям в угоду.

"Когда бы нам (историк говорит)

Деянья русских описать досталось бы,

Тома б наполнить мог любой пиит

И многое несказанным осталось бы!"

А посему о русских он молчит

И воздает хвалы (смешно, казалось бы!)

Десятку чужеземцев: Ланжерон,

Дама, де Линь — вот русской славы звон!

И это подтверждает нам, сколь слава

Существенна и сколь она нужна'

Не будь ее — читатели бы, право,

Не слышали про эти имена.

Все лотерея, рассуждая здраво,

И почести, и слава, и война!

Но, впрочем, вот де Линя без усилий

Его же мемуары воскресили!

Хоть были там, конечно, и герои

Бесстрашные средь мертвых и живых,

Но в толкотне и суматохе боя

Никто не видит и не ищет их.

У бранной славы свойство есть плохое

Легко тускнеть. Когда считать своих

Прославленных в боях героев станем,

Имен десятка даже не натянем.

Ну, словом, как ни славен этот бой,

Но было что-то, где-то, почему-то

Неладно: де Рибас, морской герой,

Настаивал на штурме, но ему-то

Все возражали; спор кипел большой.

Но тут уж я помедлю на минуту

Речей припоминать я не хочу:

Читателям они не по плечу!

Потемкин был в то время знаменит.

Геракла он имел телосложенье,

Но, несмотря на знатный аппетит,

Всю жизнь страдал от злого несваренья

Желудка; был он желчен и сердит

И умер он один в своем именье,

В унынье мрачном дни свои влача,

Кик проклятая всеми саранча.

Потемкин был чудовищно богат

Поместьями, деньгами и чинами

В те дни, когда убийство и разврат

Мужчин дородных делало богами.

Он был высок, имел надменный взгляд

И щедро был украшен орденами

(В глазах царицы за один уж рост

Он мог занять весьма высокий пост!)

Тем временем секретного курьера

Светлейшему отправил де Рибас;

Тот рассмотрел предложенные меры

И подписал желаемый приказ.

Ему повиновались офицеры,

И в предусмотренный приказом час

На берегах Дуная, свирепея,

Сурово загремели батареи.

Тринадцатого стали отступать

Гяуры, сняв осаду; но гонец

Явился неожиданно опять

Пришпорить ярость доблестных сердец

И дух геройский наново поднять.

Приказ гласил, чтоб положить конец

Всем нехристям без дальних разговоров.

Назначен к ним фельдмаршал, сам Суворов!

Фельдмаршалу светлейший написал

Короткое спартанское посланье.

Когда бы он свободу защищал,

Посланье это стоило б вниманья;

Но он порок и жадность ублажал,

Когда, сынам Беллоны в назиданье,

Классическую строчку сочинил:

"Любой ценой возьмите Измаил!"

"Да будет свет!" — господь провозгласил,

"Да будет кровь!" — провозгласили люди.

И вот в боренье злых страстей и сил

Они взывают с ужасом о чуде.

Один жестокий час испепелил

Цветущий рай, и после в дымной груде

За сотни лет не разобраться нам:

Война вредит и кронам и корням!

Встречали турки русских отступленье

Восторженными криками "алла!";

Но, как и все ошибки самомненья,

Их радость преждевременна была.

Считать врага нам лестно, к сожаленью,

Побитым. Но грамматика ведь зла

Разбитым будет правильней, я знаю,

Да сгоряча о формах забываю.

Шестнадцатого турки вдалеке

Увидели двух всадников лихих,

Скакавших без поклажи, налегке

На лошаденках маленьких своих.

Обычна смелость в русском казаке;

Особо не разглядывали их,

Когда ж они поближе подскакали,

В одном из них Суворова узнали!

"Какая радость в Лондоне!" — вскричал

Болван, когда узрел иллюминацию.

Джон Буль всегда восторженно встречал

Народную сию галлюцинацию;

Ракет и ламп цветистый карнавал

Его пьянит, и он во имя нации

Готов отдать и жизнь и кошелек,

Гигантский одуревший мотылек!

Ругательство английское гласит:

"Будь прокляты глаза мои!" И точно

Джон Буль теперь на что ни поглядит,

Все видит наизнанку, как нарочно:

Ему налоги — рай, долги — кредит,

И даже сам костлявый голод, прочно

Его поработивший господин,

Не боле, как Цереры младший сын.

Но ближе к делу; лагерь ликовал,

Шумели и французы и казаки,

Их, как фонарь, Суворов озарял

Залог победы в яростной атаке.

Как огонек болотный, он сиял

И прыгал в надвигающемся мраке,

Всех увлекал вперед, неустрашим,

И все, не размышляя, шли за ним.

Но лагерь ликовал на самом деле

Всех воинов восторг обуревал;

Нетерпеливо ратники шумели,

И каждый о победе толковал.

Не думая о вражеском обстреле,

Они, уже готовясь лезть на вал,

Чинили пушки, лестницы, фашины

И прочие приятные машины.

Так направляет разум одного

Поток людской в едином направленье;

Так слушаются овцы своего

Барана; так слепые от рожденья

Идут, не опасаясь ничего,

За собачонкой — странное явленье!

Звон бубенца, вот сущность, черт возьми,

Людей великих власти над людьми.

Весь лагерь ликовал, сказать бы можно,

Что брачный пир их ожидает всех

(Подобная метафора возможна

И уложилась в строчку без помех).

Любой юнец мечтал неосторожно

О битве и трофеях. Просто смех

Старик чудаковатый и вертлявый

Всех увлекал с собой во имя славы.

И потому-то все приготовленья

Поспешно делались: один отряд

Из трех колонн стоял, готов к сраженью,

И ждал, чтоб первый просвистел снаряд;

Другой был также в три подразделенья

И также жаждал крови и наград;

Поодаль третий был готовым к бою

И в двух колоннах двигался рекою.

Совет военный дело обсудил,

Единодушно и единогласно

(Что редко достигается) решил

Мол, положенье, в сущности, опасно,

Но при разумном напряженье сил

Вдали маячит слава — это ясно!

Суворов молча славу предвкушал

И самолично рекрут обучал.

Да, это факт; фельдмаршал самолично

Благоволил полки тренировать

И тратил много времени обычно,

Дабы капрала должность исполнять.

Едва ли эта прихоть неприлична:

Любил он сам солдату показать,

Как по канатной лестнице взбираться,

А то и через ров переправляться.

Еще порой фашины ставил в ряд,

Украсив их чалмами, ятаганами,

И нападать на них учил солдат,

Как будто бы сражаясь с мусульманами,

И каждый раз бывал успеху рад.

Его проделки полагая странными,

О нем острили в штабе иногда,

А он в ответ брал с ходу города.

Но в этот вечер накануне боя

Весь русский лагерь был сурово-тих;

Невольно призадумались герои

О том, что завтра ожидает их,

Решившихся на дело роковое,

О детских днях, о близких и родных,

О том, что миновало невозвратно,

И о себе самих, вполне понятно.

Суворов появлялся здесь и там,

Смеясь, бранясь, муштруя, проверяя.

(Признаться вам — Суворова я сам

Без колебаний чудом называю!)

То прост, то горд, то ласков, то упрям,

То шуткою, то верой ободряя,

То бог, то арлекин, то Марс, то Мом,

Он гением блистал в бою любом.

И вот, пока фельдмаршал занимался

Солдат ученьем, как простой капрал,

Разъезд казачий по полю слонялся

И путников усталых повстречал.

Один из них по-русски изъяснялся;

Конечно, слов запас был очень мал,

Но жестами он объяснил резонными,

Что дрался под российскими знаменами.

И посему просил казаков он,

Чтоб их немедля в штаб препроводили:

Полутурецкий вид их был смешон,

Шальвары мусульманские не скрыли

Их сути христианской, и фасон

Одежд не повредил им (а сгубили

Мы множество порядочных людей,

Не отличив обличья от идей).

Суворов, сняв мундир, в одной рубашке,

Тренировал калмыков батальон,

Ругался, если кто-нибудь, бедняжка,

Неповоротлив был иль утомлен.

Искусство убивать штыком и шашкой

Преподавал он ловко; верил он,

Что человечье тело, без сомнения,

Лишь матерьял, пригодный для сражения!

Фельдмаршал пленных сразу увидал,

Окинул зорким взглядом: "Подойдите!"

Нахмурил брови, всматриваться стал:

"Откуда?" — "Из Стамбула мы — простите,

Константинополя…" — "Я так и знал…

А кто вы?" — "Поглядите и судите!"

Была беседа очень коротка

Знал отвечавший вкусы старика.

"Как звать?" — "Я — Джонсон, он — Жуан".

"А те-то?"

"Две женщины, а третий — ни мужчина,

Ни женщина…" — "Постой, тебя я где — то

Уже встречал… Какая бы причина?..

Ты — Джонсон? Знаю, знаю имя это!

Ты был, дружок, не помню только чина,

В пехотном Николаевском? Ведь был?"

"Так точно, ваш-сиятельство, служил!"

"При Видине ты дрался?" — «Да». — "В атаке

Ты отличился, помню, а потом?"

"Я ранен был!" — "Но ловок так не всякий,

Ты бросился отважно напролом.

А дальше?" — "Я очнулся в полном мраке

Уже турецким пленником — рабом".

"Ну, завтра отомстишь за униженье

Ведь это будет адское сраженье!..

Отлично. Где же хочешь ты служить?"

"Где вы сочтете нужным". — "Понимаю!

Конечно, ты захочешь туркам мстить

И будешь снова смел, я полагаю;

Еще смелее даже, может быть!

А этого юнца вот я не знаю!"

"Ручаюсь, генерал, он смел вдвойне.

Герой он и в любви и на войне!"

Жуан безмолвно низко поклонился

Он комплимент инстинктом угадал.

Меж тем Суворов снова оживился:

"Ты счастлив, Джонсон! Полк-то твой попал

В колонну первых! Долго я молился

И всем святым сегодня клятву дал

Сровнять с землею стены Измаила

И плугом распахать его могилу!

Ну, в добрый час, ребята!" Тут опять

Фельдмаршал к батальону поспешил

Подшучивать, браниться, муштровать,

Чтоб разогреть геройский дух и пыл.

Он даже, проповеднику под стать,

Сказал, что бог их сам благословил:

Императрица-де Екатерина

На нехристей ведет свои дружины!

Наш Джонсон, из беседы убедясь,

Что он попал, пожалуй, в фавориты,

К фельдмаршалу вторично обратясь,

Сказал: "Мне лестно даже быть убитым

В таком бою. Мы оба, не страшась,

Пойдем на этот приступ знаменитый,

Но мы бы вас хотели попросить

Нам полк и номер роты сообщить!"

"Да, верно. Я забыл. Сейчас устрою

Ты в прежний полк, понятно, поступай.

Катсков! Сведи-ка этого героя

В пехотный Николаевский. Ступай!

Красавчика-юнца оставь со мною;

Я присмотрюсь к нему. Пока прощай.

Ах да, еще ведь женщины; ну, эти

Пускай пока побудут в лазарете…*

Но тут то вдруг, не знаю почему,

Красавицы — хоть их и воспитали

В гареме быть покорными всему,

Чего бы только требовать ни стали,

По случаю особому сему

Заволновались и затрепетали,

Слезами загорелись очи их,

И, как наседки крыльями своих

Цыплят, они горячими руками

Мужчин за шеи стали обвивать.

Герои, как мы убедились с вами,

Отважно собирались воевать.

О, глупый мир, обманутый словами!

О, гордый лавр! Не стоит обрывать

Твой лист бессмертный ради рек кровавых

И горьких слез, текущих в море славы.

Суворов видел слез и крови много

И к ремеслу ужасному привык,

Но женщин бестолковая тревога

В нем отозвалась жалостью на миг.

Он посмотрел на них не слишком строго

(Ведь жалостлив бывает и мясник).

Страданье слабых трогает героя,

А что герой Суворов — я не скрою!

Он грубовато — ласково сказал:

"Какого черта, Джонсон, друг любезный,

Вы притащили женщин? Кто их звал?

Они в военном деле бесполезны!

Отправим их в обоз — не то скандал;

Закон войны, вы знаете, железный!

Пожалуй, я их сразу отошлю:

Я рекрутов женатых не люблю!"

Британец отвечал его сиятельству:

"Они не жены никому из нас.

Мы слишком уважаем обстоятельства,

Чтобы возиться с женами сейчас.

Солдатской службы лучшее ручательство

Отсутствие семьи и меткий глаз

Не только жены — даже и невесты

Средь боевых товарищей не к месту.

Турчанки эти пожалели нас

И помогли нам убежать из плена,

Делили с нами трудности подчас

Стоически: коль молвить откровенно,

Я видел это все уже не раз,

А им, бедняжкам, тяжко несомненно;

И я за нашу службу, генерал,

Прошу, чтоб их никто не обижал!"

Но женщины с тревогою понятной

Глядели на защитников своих,

Страшила их игра судьбы превратной,

Притом еще пугал их и старик

Шумливый, юркий, странно неопрятный,

Не то смешон, не то как будто дик,

Внушал он окружавшим столько страха,

Как ни один султан сынам аллаха!

Султан для них был полубожеством;

Он был роскошный, яркий, как картина,

Величие все подтверждало в нем,

Осанкой он напоминал павлина,

Сверкающего царственным хвостом;

Но непонятна им была причина

Того, что и всесилен и велик

Одетый скромно маленький старик.

Джон Джонсон, наблюдая их смятенье,

Утешить попытался их слегка

Восточного не знал он обхожденья;

Жуан поклялся с жаром новичка,

Что за обиду им иль оскорбленье

Поплатятся все русские войска!

И это их умерило волненье

Все девы любят преувеличенья!

Вот обняли они в последний раз

Героев, плача горькими слезами

Что ожидало их? В ужасный час

Фортуна потешается над нами,

Зато Незнанье утешает нас

И то же было с нашими друзьями

Героям предстояло, как всегда,

Сжечь город, им не сделавший вреда.

Суворов не любил вникать в детали,

Он был велик — а посему суров;

В пылу войны он замечал едва ли

Хрип раненых и причитанья вдов;

Потери очень мало волновали

Фельдмаршала в дни яростных боев,

А всхлипыванья женские действительно

Не значили уж ничего решительно!

Однако скоро грянет канонада,

Какой троянский лагерь не слыхал!

Но в наше время автор «Илиады»

Не стал бы петь, как сын Приамов пал;

Мортиры, пули, ядра, эскалады

Вот эпоса новейший арсенал

Но знаю я — штыки и батареи

Противны музе грубостью своею!

Божественный Омир! Чаруешь ты

Все уши — даже длинные! Народы

Ты покоряешь силою мечты

И славою бессмертного похода.

Но устарели шлемы и щиты;

Монархам ненавистную Свободу

Пороховой теперь скрывает дым,

Но эту Трою не разрушить им!

И я пою, божественный Омир,

Все ужасы чудовищной осады,

Хотя не знали гаубиц и мортир

В оперативных сводках Илиады.

Но я с тобой не спорю: ты кумир!

Ручью не должно с мощью водопада

Соревноваться… Но, порукой бес,

В резне за нами будет перевес.

В поэзии мы отстаем, пожалуй,

Но факты! Но правдивость! Бог ты мой!

Нам муза с прямотою небывалой

Могла бы подвиг описать любой!

Дела героев! Реки крови алой!

Но мне-то как прославить этот бой?

Предвижу — Феб от славных генералов

Известий ждет для новых мадригалов.

О, гордые сраженья Бонапарта!

О, доблестные тысячи убитых!

О, слава Леонида, слава Спарты!

О, слава полководцев знаменитых!

О, Цезаря великолепный дар, — ты,

Доселе в «Комментариях» избитых

Горящий! Всех вас я хочу просить

Прощальным блеском Музу осенить.

Зачем я говорю: "прощальным блеском"?

Затем, что каждый век и каждый год

Герои с новым шумом, с новым треском

Военной славой потчуют народ.

Но тот, кто честно, искренне и веско

Оценит их заслуги, — тот поймет:

Все эти мясники друг с другом схожи

И все дурачат разум молодежи.

Кресты, медали, ленты, галуны

Бессмертнейших бессмертная забава!

Мундиры пылким мальчикам нужны,

Как веера красоткам! Любит Слава

Игрушки золоченые войны!

А что такое Слава? Вот уж, право,

Как выглядит она, не знаю я…

Мне давеча сказали, что свинья

Способна видеть ветер. Это чудно!

Мне говорили, что, почуя ветер,

Свинья бежит довольно безрассудно.

Но полно толковать о сем предмете;

Ведь муза утомилась — видно, трудно

И ей самой писать октавы эти.

Читайте песнь восьмую; как набат,

В ней ужасы осады зазвучат!

Чу! В тишине холодной, тусклой ночи

Гудящих армий строятся ряды,

Железо темной тяжестью грохочет,

И берега и полосы воды

Все ощетинилось, все битам хочет.

Несутся тучи… В небе — ни звезды…

О, скоро дыма мутные громады

Его закроют занавесом ада!

Перед восьмою песней отдохнем…

Ужасное молчанье наступает:

В последний раз не беспробудным сном

Беспечные герои почивают…

Заутра дымом, громом и огнем

Проснувшиеся силы заиграют.

"Ура!" — "Алла!" — десятком сотен ртов

Сольются в смертоносный грозный рев.