КАК ЭТО НАМ УДАЕТСЯ?

В данном случае, читатель, пишу не рассказ.

Но и не статью, поскольку то, о чем хочу поговорить, меня лично касается — моей работы и моего (извиняюсь за высокопарность) гражданского самочувствия.

А что же тогда пишу?

Ну, скажем, исповедь…

Хотя нет: исповедь — это уж очень ответственно. И саморазоблачительно как-то. А мне себя разоблачать вроде особенно не в чем. То есть, конечно, есть в чем, но в сегодняшнюю задачу не входит.

Так о чем же все-таки написать собираюсь? А вот о чем, наверное: о застарелом одном недоумении, которое с годами не только не рассеивается, но даже крепнет.

Недоумение, согласитесь, жанр размытый. Даже и вовсе никакой не жанр. И поэтому я, возможно, буду непоследователен, перескакивать буду с предмета на предмет. За что прошу меня великодушно извинить.

Ну-с, начнем.

Мне нередко задают вопросы — и в письменном виде, и устно, и особенно по телефону. И чаще других задают такой: «Как вам это удалось?»

Я, допустим, пишу: «У бурмистра Власа бабушка Ненила починить избенку лесу попросила». Влас, как известно, ответил: «Нету. И не жди — не будет». А бабушка ему: «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Далее: приезжает «барин», косо пишет на бабушкином заявлении: «Отпустить при возможности». Бабушка с этим заявлением опять к Власу. Влас тычет прокуренным пальцем в резолюцию:

— Ну, видишь теперь?

— Чаво? Чаво мне видеть-то? — волнуется бабушка и цепляет очки. — Но дак вижу: отпустить сказано.

— «Вижу!» — передразнивает ее грубиян Влас. — Да ты куда смотришь? Ты дальше читай. Вот! «При возможности». Поняла теперь?

— Чаво я поняла? Ничаво я не поняла, — обижается бабушка. — Табе приказано отпустить — вот и отпущай.

— Отпущай! — веселится Влас. — От люди!.. Дак ведь нет возможностей-то. Лимиты, бабка, кончились. Исчерпаны… на текущий год. Ему там хорошо резолюции накладывать. Барин! А тут крутись.

Еще дальше: бабушкин внук пишет под ее диктовку жалобу начальнику «барина». Начальник на каком-то совещании, отпустив всех, придерживает «барина» и, недовольно морщась, говорит:

— Послушай, что вы там с избушкой этой бабушки канителитесь? Неужели и в такие мелочи мне самому входить? Хм… имя какое-то странное — Ненила. Это не анонимка, часом?

«Барин» вскидывает светлые глаза.

— Так ведь решен вопрос, Сан Иваныч! Давно решен. Я когда еще распоряжение отдал.

— А-а, ну ладно, — говорит начальник. — Значит, не анонимка. Ты проконтролируй лично.

Между тем избенка бабушки заваливается. Ну, не окончательно, правда, заваливается, а потолок в ней делается корытом, по ночам грозно потрескивает, жить в избенке становится страшно — и бабушка, за христа ради, переселяется к соседям. Возмущенные соседи звонят куда-то — и разражается маленькая буря. Вышеупомянутого бестию Власа, через голову «барина», вызывают на ковер к начальнику. И тут, на ковре выясняется, что лимиты действительно исчерпаны. Сохранялся некоторый НЗ, но он (Влас подает это тончайше, иносказательно, упаси боже хоть одно слово, которое к делу пришить можно), НЗ этот, отправлен на строящуюся дачу начальника.

Начальник густо кашляет в кулак, долго для чего-то протирает очки и наконец поднимает на Власа отвердевшие глаза:

— Ну что, неужели тебя еще учить надо? Изыщи там чего-нибудь из некондиционного. Подлатай. Да будущего года.

После этого к бабушке Нениле заявляется разбитной парень с промасленной железнодорожной шпалой на плече. Несколькими ударами кувалды он загоняет шпалу под матицу и, молодецки подбоченясь, говорит:

— Ну, бабка, живи сто лет! Только громко не чихай. За шпалу я ручаюсь, а потолок твой может не выдержать.

Так вот, я пишу это и однажды, случается, читаю со сцены. После выступления меня отзывает в сторону один мужчина. Я его еще раньше приметил. Он сидел в третьем ряду — широкоплечий, прямой, напряженный, ни разу не улыбнулся, — очень смущал меня своим видом. Сейчас мужчина бледен, взволнован.

— Скажите, — говорит он полушепотом. — Как вам удалось это напечатать? Я понимаю: вы бабушкино, имя изменили, ее на самом деле Анастасия Федоровна звали. И чавокает она у вас. В действительности-то она, конечно, не чавокала: бывшая учительница как-никак, словесница, заслуженная пенсионерка. Она у нас, при домоуправлении, кружок вышивания вела. Вела… царство ей небесное, как говорится. Нет, ее не придавило, когда избушка обрушилась. Она от нервного потрясения, как видно. С неделю еще лежала, не поднимаясь. Да вы же знаете — что я говорю… Но за Власа огромное вам спасибо. Даже подлинное имя оставили. Надо было еще и фамилию назвать. С-сукин сын разэтакий! Ведь он доски-то, вагонку, на собственную дачу упер. Вы, правда, начальнику их переадресовали. Что ж, это даже точнее — в смысле художественной правды. Тем более что начальнику он их тоже возил — раньше… Но как вам все-таки удалось напечатать?

Я стою, моргаю. Я, конечно, знаю власов, но не знаю Власа. Конкретного. О котором речь. И пытаюсь объяснить это мужчине.

— А про шпалу? — уличает он меня. — Ведь шпалу этот прохиндей Петька Казаков гнилую принес. И мерзкий свой совет без синонимов вылепил. Открытым текстом. Бабка, сказал, не… ну, не издавай, в общем звуков… Нет, я просто удивляюсь, как вам позволили. Особенно про начальника? — Тут мужчина понижает голос до полного шепота: — Про самого-то Христарадина, а?

Боже мой, не знаю я никакого Христарадина! Точно так же, как не знаю Подпругину — бывшую начальницу всего городского общепита. Мелких жуликов по телевизору показывали — точно. И я написал об этом рассказ. А с Подпругиной не был знаком.

Но мне звонит женщина, не представляется почему-то, и голосом с властными, покровительственными нотками благодарит за то, что я отважился в своей статье (так она называет мой рассказ) упомянуть эту зарвавшуюся хищницу Подпругину. Хотя и под фамилией Постромкиной.

— Но как вам удалось это опубликовать? — спрашивает она. — Или все-таки разрешили? Как бы в художественной форме? Так-так… Под суд-то не рискнули отдать — у самих рыльце в пушку. Ну, хорошо хоть в художественной… Кстати, раз уж вас к этому делу допустили: не на две дачи она наворовала, а на пять. Мы-то знаем…

Ну вот, читатель, поскольку заявлен не рассказ и обещаны отступления, давайте маленько и отступим.

Итак, они-то знают. И мы знаем. И вообще все знают. Про всё. Такой век: повальная образованность, информационный взрыв, отсутствие расстояний, ликвидация белых пятен на карте общественной жизни.

Когда-то Великий Сатирик написал про город Глупов — и открыл не город даже, а целую страну. Да что страну — эпоху! Просвещенное общество ахнуло: как?! Неужели есть такие города?! И такие градоначальники?! И такие обыватели?!.. Как же мы раньше этого не замечали? Да нет, замечали. Назвать-то почему не умели?

А другой Великий Писатель вывел фигуру хамелеона. И тоже открыл глаза публике. «А ведь и точно — хамелеон, — сказала публика. — Вот они, значит, какие, хамелеоны. И вот оно какое — хамелеонство».

Нынче век открытий миновал. Все открыто. И все известно. Всем. Профессорам и таксистам, кондитерам и студентам, директорам и домохозяйкам, танцорам и нефтяникам, плотникам и мореплавателям.

Известно:

что нельзя плевать в колодец и что тем не менее плюем;

и почему пока не можем не плевать;

и какой вред от этого плевания грядущим поколениям;

и как его при желании уменьшить;

и от чьего желания это зависит;

и почему тем, от чьего желания это зависит, невыгодно на своем желании настаивать.

Подсчитано:

сколько миллионов утоплено, сколько ржа съела, сколько в трубу вылетело, сколько прикарманено и в каком виде;

сколько бы надо в связи с этим уголовных дел возбудить, но сколько, как ни парадоксально, орденов понавешено.

Ясно как божий день:

где надо пахать и сеять и где не надо;

что обводнять, а что осушать;

где вырубать, а где взлелеивать;

на какую глубину копать и с какой скоростью заравнивать;

что внедрять и какими темпами;

чем, наконец, «государство богатеет, и как живет, и почему не надо золота ему, когда простой продукт имеет» — сорокаградусный. Впрочем, если не богатеет, а наоборот (существует и такая точка зрения) — тоже ясно почему.

Все — повторяю снова и снова — известно, подсчитано, подытожено, и никого больше ничем подобным не удивишь.

Удивляются только единственному: «Как вам это удалось?»

Мне звонит знакомый почитатель, ученый человек, экономист.

— Старик, ну ты выдал опять! — восторженно кричит он в трубку. — Мы-то, конечно, давно это знали, но ты молоток! Слушай, как тебе удается? У меня тут коллеги сидят из Баку, я им вслух прочел, так они не поверили: еще раз глазами перечитали. Прямо, говорят, это их бакинский случай — один к одному. Только географию поменять — и один к одному. Очень удивляются. Наверняка, говорят, у него «рука» где-то имеется. Сознавайся, старик, есть «рука»? Между нами.

— Есть, есть, — устало «сознаюсь» я. — Даже две.

— Как, и в Баку «рука»? — пугается знакомый. — Ну, знаешь… Тебе палец в рот не клади.

— И не надо, — отказываюсь я. — Во-первых, негигиенично, А во-вторых, откусить ведь могу.

Мне задают вопросы…

И я все чаще начинаю задавать себе вопрос: ну, а им-то, тем, которым все известно, которые знают, видят, негодуют — как им-то удается… промолчать?

Сижу за столом у приятеля — случайный гость, единственный лирик среди, так сказать, физиков. «Физиков» там трое: сам приятель, сотрудник его, равный ему по должности, молчаливый блондин, и начальник их отдела — молодой еще, вернее, моложаво выглядящий брюнет с энергичными чертами лица и превосходительной, иронической улыбкой.

Разговаривают они о директоре своего предприятия. Говорит в основном начальник. Резко говорит, точно, с жестким, убийственным юмором. Тихоня блондин помалкивает, приподнимает почти отсутствующие брови и, складывая трубочкой розовые губы, чуть заметно кивает.

Приятель мой, как хозяин застолья, более активен: вставляет иногда меткие замечания, похохатывает.

Директора они между собой называют «Самый-самый». «Наш Самый-самый, — говорят, — отмочил…» Это потому, что директор, когда он еще не был директором, а работал в отделе архитектуры горисполкома, рассказывая о родном городе, только таким его преподносил — «самым-самым»: самая широкая улица — у нас, самая просторная площадь — тоже, самая высокая труба, самый гигантский памятник, самый длинный мост… Потом оказывалось (некоторые заводные товарищи специально докапывались), что самая высокая труба не у нас, а где-то на Урале, самая широкая улица в соседнем городе, самый гигантский памятник на другом континенте и так далее.

Теперь директор дорвался, осуществил голубую мечту — построил на своем предприятии самый-самый длинный цех. Хотя для развития мощностей хватило бы цеха втрое короче. Но он добился «самого»: убедил, уломал, умаслил высокие инстанции. Высидел в приемных, выклянчил, выплакал.

Самый-самый длинный цех проработал самое-самое короткое время, ровно столько, чтобы сдать его приемной комиссии. И встал. И будет стоять самое-самое малое год. Потому что он надолго вперед сожрал какие-то там лимиты или накопления (этого я не понял), и вообще, чтобы обеспечить его нормальную работу, пришлось бы оголить все остальные участки. Но в том-то и дело, что обеспечивать его работу вовсе не надо.

— А другие что же? — робко спрашиваю я, дилетант, увлекшегося сарказмом рассказчика. — Прочие-то руководители? — Я не отваживаюсь произнести: «А вы?»

— Что другие? — живо откликается он. — Другие, разумеется, в камыши. — И, зло блеснув глазами, заканчивает — Только вот на хрена им в камыши? Они же не охотники — уток не стреляют.

Приятель мой опять хохотнул.

А сотрудник его, когда мы вышли с ним на кухню покурить, печально сказал мне:

— Вы нашего шефа завтра послушайте. Завтра у директора юбилей.

Я пошел на этот юбилей.

Черноволосый начальник моего приятеля выступал там одним из первых. Говорил он хорошо, убедительно, достойно, чуть взволнованно. Мне особенно запомнилась одна чеканная фраза — из концовки его речи. «Вы шли, — сказал он, обращаясь к директору, — единственно правильным путем — путем раскрытия неповторимости своего организаторского таланта».

Хорошо выступали и другие ораторы — тепло, задушевно.

Только приятель мой что-то все ерзал, кривился, потирал горло.

— Прямо засуха, — шепнул в какой-то момент.

Под конец уже он вдруг решительно поднял руку.

«Сейчас врежет!» — напрягся я.

Приятель быстро поднялся на трибуну, налил стакан воды, залпом выпил, откашлялся и звонко произнес всего одну фразу:

— Целиком и полностью присоединяюсь к предыдущим ораторам!

Юбиляр недоуменно поднял брови, не зная, очевидно, как ему следует на это реагировать.

Зал помог директору: раздались добродушные смешки, редкие аплодисменты. Тогда сдержанно улыбнулся и директор, оценив непринужденную, шуточную концовку торжественной части.

На улице уже, возле машины, я спросил приятеля:

— Как тебе удалось?..

— Да ну! — махнул рукой он. — Ничего же — проглотили. А то развели тягомотину. Мне главное так пить захотелось, а они тянут, тянут.

Он решил, наверное, что я интересуюсь: как удалось ему отважиться на столь лихую шутку.

— Как удалось тебе промолчать про самый длинный цех? И вообще — про все это?

— Ты что?! — встревоженно уставился он на меня. — Тебя, может, домой подбросить?

— Как удалось тебе промолчать? — повторил я.

— Да иди ты! — обиделся приятель. — На юбилее, что ли, про такое?

— Как удалось тебе промолчать раньше?

— Раньше-раньше! — сквозь зубы сказал он. — Ты едешь или нет?

Я покачал головой.

— Ну, гляди.

Он захлопнул дверцы, развернулся, покатил.

А я смотрел вслед его шустрому «жигуленку» и думал: «Как же ему все-таки удается молчать?.. Как нам это удается?.. Почему мы не молчим только в телевизионных фильмах?»