Маламуд Бернард Еврейская птица

Окно было открыто — и птица влетела. Так оно и бывает. Окно открыто — и ты уже внутри, закрыто — остаешься снаружи. Судьба!

Тяжко хлопая крыльями, птица влетела через открытое кухонное окно квартиры Гарри Коэна, что располагалась на верхнем этаже дома на Первой авеню неподалеку от нижнего Ист-Ривера. На стене висела пустая птичья клетка с распахнутой настежь дверцей, однако эта чернявая длинноносая птица — ее встрепанная голова и маленькие тусклые слегка косящие глаза придавали ей сходство с растерянной вороной — села, не сказать — шлепнулась — на стол, и если не прямо на толстую баранью отбивную Коэна, то уж точно вплотную к его тарелке.

Это произошло год назад жарким августовским вечером, когда Коэн, продавец замороженных продуктов, сидел за ужином с женой и маленьким сыном. Они сидели все вместе — сам Коэн, плотный здоровяк с волосатой грудью, одетый в шорты, тесно облегающие мясистые ляжки; его жена Эди в просторных желтых шортах и красной майке, оставляющей открытой спину, и их десятилетний сын Моррис, или Мори по-домашнему — красивый, но не слишком-то смышленый мальчик, — снова в городе после двухнедельного отпуска, который вынуждены были прервать. Дело было в том, что мама Коэна умирала. Они от души радовались отдыху и поездке, но вернулись сразу же, как только Мама почувствовала себя плохо в своей квартирке в Бронксе.

— Прямо на стол, — недовольно сказал Коэн, опуская свой стакан с пивом и отмахиваясь от птицы. — Сукин сын.

— Гарри! — Эди показала глазами на Мори, так и ловившего каждое движение.

— Гевалт, погром!

— Говорящая птица, — изумленно сказала Эди.

— По-еврейски, — заметил Мори.

— Умник, — проворчал Коэн. Он дожевал отбивную, обсосал косточку и бросил ее на тарелку. — Ну, говорящая, давай, говори, что у тебя за дела и что тебе здесь надо?

— Если вы не можете поделиться со мной отбивной, — сказала птица, — то я бы согласился на кусочек копченой селедки с корочкой хлеба. Должно быть, тяжело вам живется с такими нервамиNo

— Так, здесь тебе не ресторан, и все, о чем я спрашиваю, — что привело тебя именно сюда?

— Окно было открыто, — вздохнула птица и через мгновение добавила. — Я убегаю, бегу. Я летаю, но я и бегу.

— От кого? — с интересом спросила Эди.

— Антисемиты.

— Антисемиты? — воскликнули все трое в один голос.

— От них.

— И какие же антисемиты мешают жить птицам? — спросила Эди.

— Разные, — сказала птица, — включая орлов, грифов и ястребов. Да и вороны могут при случае глаза повыклевать.

— А ты не ворона?

— Я еврейская птица.

Коэн от души расхохотался:

— И что ты под этим подразумеваешь?

Птица вдруг забормотала. Она молилась без Книги и талита, но со страстью. Эди склонила голову, Коэн — нет. Мори же раскачивался в такт молитве, посматривая вверх одним широко открытым глазом.

— Без кипы, без филактерий? — заметил Коэн, когда птица замолчала.

— Я старый радикал. Пожалуйста, не могли вы дать мне кусочек селедки с маленькой корочкой хлеба?

Эди встала из-за стола.

— Ты чего? — спросил Коэн.

— Помою тарелки.

Коэн повернулся к птице:

— Может, представишься, если не возражаешь?

— Зовите меня Шварц.

— Он вполне мог быть раньше старым евреем, которого потом превратили в птицу, — сказала Эди, передвигая тарелку.

— Да? — Гарри раскурил сигару и снова повернулся к птице.

— Кто знает? — ответил Шварц. — Разве Б-г говорит нам все?

— А какую ты хочешь селедку? — возбужденный, Мори вскочил ногами на стул.

— Сядь, Мори, или ты упадешь, — приказал Коэн.

— Если у вас нет свежей селедки — матиас, я могу съесть и смальц.

— У нас только маринованная с луком — в банке, — сказала Эди.

— Если бы вы открыли для меня банку, я съел бы и маринованную. А еще, если не возражаете, кусочек ржаного хлеба — «шпиц»?

Эди подумала, что хлеб у них тоже есть.

— Корми его на балконе, — сказал Коэн Эди, а затем птице: — А потом чтобы духу твоего тут не было.

Шварц прикрыл сначала один, затем второй глаз:

— Я устал, и дорога была неблизкой.

— А куда ты держишь путь, на юг или на север?

Шварц пожал плечами, чуть приподняв крылья.

— Ты не знаешь, куда летишь?

— Туда, где еще есть милосердие.

— Пап, пусть он останется, — попросил Мори. — Он же всего-навсего птица.

— Ладно, пусть остается до утра. Но не дольше.

Утром Коэн велел птице убираться, но Мори плакал, и Шварца пока оставили.

— С ним никаких проблем, — говорила Эди Коэну, — да и ест он очень мало.

— Ну, ладно. Но все равно я его видеть не могу. И предупреждаю, что не намерен долго терпеть его здесь.

— Что тебе сделала бедная птица?

— "Бедная птица", как же! Не будь дурой. Хитрый ублюдок, вот он кто. Он думает, что он еврей.

— Г-споди, какая разница что он думает?

— "Еврейская птица", наглость какая! Один неверный шаг — и он потопает отсюда на своих барабанных палочках.

По требованию Коэна Шварц должен был жить на балконе. Он и жил там в новой деревянной клетке, которую купила ему Эди.

— Тысяча благодарностей, — говорил ей Шварц, — хотя я бы, конечно, хотел когда-нибудь иметь человеческую крышу над головой. Вы ведь знаете, каково это в моем возрасте. Я люблю тепло, окна, кухонные запахи. Мне бы хотелось время от времени просматривать "Jewish Morning Journal". А еще хорошо бы иметь иногда капельку шнапса, который, благодаря Б-гу, так полезен моему здоровью. Но, конечно, вы столько даете мне, что не заслужили жалоб.

Однако же, когда Коэн принес домой птичий корм, состоящий из сушенных зерен, Шварц отказался есть его.

— Нет, это невозможно, — сказал он.

Коэн был раздражен.

— В чем дело, косоглазый, или твоя новая жизнь слишком хороша для тебя? Или ты уже забыл, каково быть беженцем?

Щварц не ответил. Что скажешь невеже?

В сентябре, когда начались школьные занятия, а Коэн в очередной раз окончательно решил избавиться от Шварца, Эди удалось уговорить его подождать, пока Мори втянется в учебу.

— Если птица исчезнет сейчас, это может плохо сказаться на его школьных делах. Вспомни, как мы переволновались в прошлом году.

— Ладно. Но рано или поздно птицы здесь не будет. Это я тебе обещаю.

Шварц же, хотя никто его об этом не просил, взялся помогать Мори. Днем большую часть времени он проводил, наблюдая за тем, как Мори готовит уроки. Мори был ужасно невнимателен и нетерпелив, но Шварцу легко удавалось снова и снова возвращать его к тетрадям и книгам. Он с ангельским терпением выслушивал его кошмарные упражнения на визгливой скрипке, время от времени ненадолго скрываясь в ванной, чтобы дать отдых ушам. А еще они играли в домино. Мальчик был равнодушен к шашкам, а шахматы были ему просто не по силам.

Когда Мори болел, Шварц читал ему комиксы, хотя сам терпеть их не мог. И вот мало-помалу дела у Мори пошли лучше, и даже учитель музыки стал отмечать, что мальчик играет лучше. Эди приписывала добрые перемены участию Шварца, хотя тот плевать на это хотел. Он просто гордился, что из дневника Мори исчезли «двойки» и по настоянию Эди отметил это капелькой шнапса.

— Если так пойдет дальше, — рассуждал Коэн, — я точно отдам его в колледж Айви Лииг.

— Ой, дай-то Б-г, — вздохнула Эди.

Шварц же отрицательно покачал головой:

— Мори славный мальчик, и вам не надо за него тревожиться. Он никогда не станет, упаси Б-же, пьяницей или бабником, но и учиться он не будет никогда, если вы понимаете, что я имею в виду. Хотя, к примеру, он может стать хорошим механиком. По нашим временам и это совсем не плохо.

— На твоем месте, — процедил, свирепея, Коэн, — я держал бы свой длинный нос подальше от чужих дел.

— Гарри, пожалуйстаNo

— Будь я проклят, мое терпение кончается. Этот косоглазый всюду суется.

Хотя Шварц уж точно не был желанным гостем в доме Коэна, он все же прибавил в весе пару унций, но вид его при этом не изменился. Он выглядел все таким же замызганным, как и раньше, со спутанными перьями, как будто только что попал в снежную бурю. Он и сам говорил, что мало занимается своей внешностью.

— Надо обдумать столько всего, даже если на первый взгляд все абсолютно ясно, — говаривал он Эди.

Учитывая преимущества своего нынешнего положения, Шварц старался по возможности не попадаться Коэну на глаза, но вот однажды вечером, когда Эди была в кино, а Мори стоял в ванной под горячим душем, продавец замороженных продуктов затеял перебранку.

— Ради Христа, почему бы тебе хотя бы иногда не мыться? Почему от тебя всегда разит дохлой рыбой?

— Извините, мистер Коэн, но если кто-то ест чеснок, то он и пахнет чесноком. Я же трижды в день ем селедку. Кормите меня цветами, и я буду благоухать, как клумба.

— А кто вообще обязан кормить тебя хоть чем-нибудь? Да ты должен быть счастлив, что получаешь селедку.

— Простите, но это не я жалуюсь, — сказала птица, — это вы жалуетесь.

— Дальше, — сказал Коэн. — Ты храпишь, как свинья. Будишь меня ночью. А все твои хвори, черт подери, от того только, что ты паразит и бабник. И следующее, что тебе понадобится, — так это спать в моей постели с моей женой.

— Мистер Коэн, — сказал Шварц, — вот тут вы можете не беспокоиться. Птица есть птица.

— Это ты так говоришь, а я-то почему должен знать, что ты птица, а не какой-нибудь долбанный дьявол?

— Будь я дьяволом, уж вы бы это сразу почувствовали. Не думаю, учитывая успехи вашего сына.

— Заткнись, ублюдок!

— Невежа! — проворчал Шварц, поднимая лапу с длинными острыми когтями и расправляя длинные крылья.

Коэн готов был уже схватить птицу за тонкую шею, но тут Мори вышел из ванной, и остаток вечера до того самого момента, когда Шварц должен был убраться на балкон, прошел внешне спокойно. Ссора, однако, страшно расстроила Шварца, он стал плохо спать. Его будил собственный храп, а проснувшись, он снова и снова думал о том, что же будет дальше.

Однажды Эди, чувствуя, как несчастлив Шварц, тихо сказала ему:

— Может, если бы вы сделали то, что хочет от вас мой муж, вы бы лучше ладили?

— Например?

— Ну, например, вымылись бы.

— Я слишком стар для этого, — ответил Шварц. — С меня и без ванн облетают перья.

— Он говорит, вы плохо пахнете.

— Все пахнут. И мысли имеют запах. Люди пахнут тем, о чем думают, или тем, что они делают. Мой запах — от пищи, которую я ем. А чем пахнет он?

— Знаете, уж лучше я не стану его спрашивать, а то он совершенно разъярится.

Был уже конец ноября, и Шварц мерз на балконе в холоде и тумане. Особенно тяжелы были дождливые дни, когда он просыпался с застывшими неподвижными суставами и едва мог пошевелить крыльями. Его мучили приступы ревматизма. А тем временем Коэн, который прочитывал все статьи о миграциях птиц, как-то вечером, после работы, когда Эди на кухне готовила жаркое в горшочке, вышел на балкон и, заглянув в клетку, приказал Шварцу поскорее отправиться в путь, если тот не хочет себе беды.

— Мистер Коэн, за что вы так ненавидите меня? — спросила птица. — Что я вам сделал?

— Ты возмутитель спокойствия номер один, вот за что. Дальше. Кто слышал о еврейских птицах? А теперь — прочь отсюда, или — война в открытую!

Но Шварц упрямо отказывался покинуть дом, несмотря на то, что Коэн всерьез решил извести птицу, хотя и скрывал свои намерения от Эди и Мори. Он сомневался: Мори не выносил никакого насилия. И как скажется исчезновение птицы на его школьных успехах? И все же он решил попробовать. Во-первых, потому, что парень, похоже, всерьез втянулся в учебу — благодаря черному ублюдку, а во-вторых, потому что Шварц окончательно достал его своим присутствием; он преследовал его даже во сне.

Коэн начал свое наступление с того, что стал подмешивать к ломтикам селедки в мисочке Шварца жидкий кошачий корм; он с жутким треском взрывал бесчисленные пустые бумажные пакеты возле птичьей клетки, когда Шварц спал. Казалось, измученный Шварц уже дошел до нужной кондиции, однако он все еще оставался в доме. Тогда Коэн принес здоровенного кота, якобы в подарок Мори, которому всегда хотелось котеночка.

Что было делать Шварцу? Он сходил с ума, но никак не мог решиться улететь. Поэтому он безропотно ел селедку в кошачьем соусе, старался не содрогаться от хлопков разрываемых пакетов, похожих на разрывы петард, и, живя в обстановке вечного террора, жался к потолку, потому что внизу его всегда поджидал кот.

Минуло несколько недель. И вот на следующий день после того, как мама Коэна умерла в своей квартирке в Бронксе, а Мори получил «единицу» по арифметике, разъяренный Коэн с трудом дождался, когда Эди и Мори ушли на урок музыки, и, наконец, атаковал птицу. Он вышел на балкон, размахивая веником, и обезумевший Шварц метался взад-вперед, пока, в конце концов, не сумел скрыться в клетке.

Коэн настиг его и, схватив сразу за обе ноги, вытащил упирающуюся птицу наружу. Шварц дико бил крыльями и хрипло каркал. Коэн, крепко вцепившись в птичьи лапы, стал крутить его над головой все быстрее и быстрее. Но в этом страшном вращении Шварц ухитрился изогнуться и изо всех сил ухватить клювом нос Коэна. Коэн завопил от боли, ударил птицу кулаком, и, дернув Шварца сразу за обе ноги, освободил свой нос из острого клюва. Он снова стал крутить над головой вырывающуюся птицу и крутил до тех пор, пока Шварц не обмяк от головокружения и дурноты, а затем швырнул его в темноту. Шварц камнем рухнул на тротуар. Следом полетела клетка. Коэн слышал с балкона, как она с треском разлетелась от удара о землю.

Целый час с веником в руке, колотящимся сердцем и пульсирующим болью носом Коэн ждал возвращения Шварца. Но птица, у которой разорвалось сердце, не вернулась.

Вернулись Эди и Мори.

— Поглядите-ка, — сказал Коэн, показывая им окровавленный и распухший втрое против обычного нос, — что сделал этот сукин сын. Теперь вот шрам останется.

— А где он? — испуганно спросила Эди.

— Я выгнал его вон, и он улетел. Избавились, слава Б-гу.

Никто ничего не сказал; Эди прижала к глазам платочек, а Мори попробовал было повторить таблицу умножения на девять и обнаружил, что не помнит и половины.

Весной, когда снег уже подтаял, мальчик, который ничего не забыл, бродил неподалеку от дома в надежде отыскать Шварца. Он нашел его на крохотном лоскутке земли около реки. Оба его крыла были сломаны, шея свернута, а глаза выклеваны.

— Кто сделал это с вами, мистер Шварц? — рыдал Мори.

— Антисемиты, — позже сказала Эди.