"Осужден пожизненно" - читать интересную книгу автора (Кларк Маркус)

Глава 62 БОЛЕЗНЬ КАПЕЛЛАНА

Дом коменданта па острове Норфолк был комфортабелен и хорошо обставлен, и все отвратительные приметы каторжного поселения старательно из него изгонялись. Но это не уменьшило отвращения, с которым Сильвия относилась к этому последнему и самому страшному во всей колонии олицетворению каторжного режима, хотя она и имела несчастье жить здесь. Ее окружали страдания, она слышала крики боли несчастных жертв. Она не могла без содрогания выглянуть из окна своей комнаты. Она боялась наступления вечера, когда ее супруг возвращался домой, потому что он мог в любую минуту заговорить о новом жестоком наказании. Утром она опасалась спросить его, куда он идет, чтобы не услышать убийственный ответ, что он отправляется на очередную экзекуцию.

– Зачем мы только с тобой сюда приехали, Морис? – жалобно сказала однажды она, когда он поделился с ней каким-то чрезвычайным событием в колонии. – Эти несчастные когда-нибудь тебя искалечат.

– Чушь! Никто не посмеет! – возражал ее супруг. – Я могу помериться силами с самым дюжим из них; посмотрю, осмелится ли он поднять на меня руку.

– Не понимаю, как ты можешь испытывать удовольствие от жестокости и горя. Мне боязно даже подумать об этом.

– У нас разные вкусы, моя дорогая, – бывало, отвечал он ей. – Куда ты, Дженкинс, запропастился! Черт бы тебя побрал, Дженкинс!

Вошел слуга из арестантов.

– Где книга записей о нарушениях?! Я приказал тебе всегда держать ее наготове! Почему ты не выполняешь моих приказаний, бездельник? Ты, наверно, трепал языком на кухне или…

– Осмелюсь доложить, сэр!

– Не возражать! Давай сюда книгу.

Открыв ее, он, водя пальцем по страницам, принялся комментировать записи о нарушениях дисциплины, за которые он завтра должен был вынести наказание.

– Мир-а-Сикх, курил трубку – хитрый индус!.. Бенджамен Пеллет, прятал в кармане сало. Майлс Бирн, еле тащился за всеми. Что ж, придется его подстегнуть! Томас Твист, курил и жег огонь. В. Барнес – не явился на перекличку; объяснение нарушителя – он в это время мылся. (Уж я его умою!) Джон Гетби, дерзость и неповиновение. Джон Ричард, не явился на перекличку и надерзил. Джеймс Хопкинс, грубил и сквернословил. Руфус Доуз нагло держал себя и отказался выйти на работу. Ага, попался! За тобой надо присматривать!.. Ты ведь любимчик этого пастора. Но я сломлю твой дух, не будь я Фрером… Сильвия!

– Да, Морис?

– Твой друг Доуз делает честь своим воспитателям.

– Что ты хочешь сказать?

– Что он чертов мерзавец и сукин сын… Ну, он у меня дождется!

– Морис, я просила тебя не употреблять таких выражений. Ты знаешь, я этого не переношу.

Холод и грусть были в се словах – она понимала всю тщетность упреков, но тем не менее не могла удержаться от них.

– Еще чего! Миледи не выносит, когда ее муж называет вещи своими именами. Скажите, какие телячьи нежности!

– Я не хотела тебя обидеть, – устало сказала она. – Ради бога, не будем ссориться.

Он ушел, сердито хлопнув дверью, а она продолжала сидеть, опустив усталые веки, тоскливо разглядывая узор на ковре. Вдруг она услышала чьи-то шаги, подняла глаза и увидела Норта. И вмиг лицо ее просияло.

– О, мистер Норт! Так неожиданно! Какими судьбами? Сегодня я вас не ждала. Вы, конечно, пообедаете с нами?

Не дожидаясь ответа, она позвонила в колокольчик. Мистер Норт обедает с нами. Поставьте для него прибор. А вы принесли мне книгу, которую я искала?

– Вот она, – сказал Норт, вручая ей томик «Графа Монте-Кристо». – Я вам завидую.

Она с жадностью схватила книгу и, пробежав глазами страницы, вопросительно взглянула на заглавный лист.

– Эта книга принадлежала моему предшественнику, – Сказал Норт, как бы отвечая на ее мысленный вопрос. – Вероятно, он был любителем французской литературы. Я нашел у него много французских романов.

– Я полагала, что священники французских романов не читают, – с улыбкой сказала Сильвия.

– Французские романы бывают разные, – возразил Норт. – Но глупцы путают хорошие романы с плохими. У меня был почтенный друг в Сиднее, он упрекал меня за чтение Рабле, а когда я спросил его, читал ли он сам Рабле, он ответил, что скорее отрежет себе руку, чем прикоснется к этой книжке. Недурной судья литературных достоинств книги!

– А эта книга хорошая?

– Это роман, и, по-моему, прекрасно написанный. В нем дается образ моряка, которого в тюрьме наставляет священник, и моряк, освободившись, возвращается в общество полноценным джентльменом и осуществляет задуманную им месть; образ великолепный.

– Нет, нет, не рассказывайте, – засмеялась она и тут же с женской непоследовательностью добавила: – Ну, а дальше, в чем там суть?

– Суть в том, что человек этот был невиновен и несправедливо осужден; каким-то чудом он вырвался из своего заточения, стал владельцем несметного богатства, перед которым, как говорит доктор Джонсон, «меркнут мечты скопидома», и отдал всю свою жизнь и все свое состояние делу возмездия.

– Ну и как – удалось?

– Удалось. Он отомстил всем врагам, кроме одного.

– И кто ж это был?

– Женщина. Жена его злейшего врага, и он пощадил ее, потому что любил.

Сильвия отвернулась.

– Должно быть, интересная книга, – холодно проговорила она.

Наступило неловкое молчание, и каждый боялся его нарушить. Норт закусил губу, точно сожалея о том, что сказал. Миссис Фрер постукивала туфелькой по полу и, наконец, подняв глаза и встретив взгляд священника, прикованный к ее лицу, поспешно встала и вышла навстречу своему супругу.

– Конечно, вы пообедаете с нами! – сказал Фрер, который, хотя и недолюбливал священника, был рад всякому, кто помог бы ему скоротать вечер.

– Я зашел, чтобы передать миссис Фрер книгу.

– Вот как! Слишком уж она много читает; вечно носится со своими романами. Разве можно целые дни проводить над печатными страницами, не так ли. Норт? Вы же имеете на нее влияние, скажите ей это. Ну, давайте обедать, я голоден.

Он говорил с той притворной веселостью, которая такого рода мужьям служит прикрытием их дурного характера.

Сильвия мгновенно стала защищаться:

– Конечно, вас двое против меня одной. Еще не было случая, чтобы двое мужчин разошлись во мнениях о том, что составляет обязанности жены. А я все-таки буду читать, несмотря ни на что. Знаете, мистер Норт, когда я вышла замуж, у нас с капитаном Фрером был заключен договор, что он никогда не будет от меня требовать, чтобы я пришивала ему пуговицы.

– Да неужели! – воскликнул Норт, не понимая этой внезапной перемены настроения.

– И она с тех пор так ни одной и не пришила, – сказал Фрер, смягчившись, однако, при виде поданного кушанья. – У меня нет ни единой рубашки, которую можно надеть. Честное слово, в комоде валяется по крайней мере дюжина рубашек без пуговиц.

Норт смущенно разглядывал свою тарелку. Ему вспомнилось изречение всеведущего Бальзака: «Le grand eoueil est le ridicule»,[20] и его ум начал погружаться в философские глубины далеко не клерикального характера.

После обеда Морис завел беседу на свою любимую тему – о тюремном режиме. Ему было приятно, что он нашел слушателя, так как жена всегда относилась к этой теме холодно и неодобрительно и замолкала, не желая вникать в его методы наказания злостных негодяев. «Ты настоял на том, чтобы приехать сюда, – говорила она. – Я этого не хотела. Разговоры о подобных вещах меня тяготят. Давай потолкуем о чем-нибудь другом». И ее холодный тон заставлял его подчиниться, так как в известном смысле он боялся ее. В этом неудачном союзе столь разных людей он только внешне казался господином. Тирания эта была чисто физической. Он считал, что слабость заслуживает презрения, и его грубая натура торжествовала над хрупкой незащищенностью жены. Любовь давно уже ушла из их жизни. Молодая, впечатлительная, нежная девушка, которая семь лет тому назад стала его женой, превратилась в усталую, страдающую женщину. Жена становится такой, какой ее делает муж, а его животная грубость сделала ее слабонервным созданием. Вместо любви он внушил ей неприязнь, порой граничившую с отвращением.

Мы не обладаем ни мастерством, ни смелостью того великого мыслителя, чье знание человеческого сердца заставило Норта погрузиться в раздумье. Мы не отважимся передавать плоскими словами историю женитьбы этого Минотавра. Достаточно сказать, что вспышки чувственности мужа вызывали в Сильвии отвращение. И в этой холодности таилась ее власть над ним. Когда сталкиваются животная и духовная натуры, то более благородная натура всегда оказывается сильнее, даже если внешне это и не проявляется. Морис Фрер сознавал, что жена выше его, хотя и подчиняется его воле, и он боялся той статуи, которую сам сотворил. Она была льдом, но льдом искусственным, который химики получают в самом горниле печи. Ее холодность была одновременно и ее слабостью, и ее силой. Обдавая его холодом, она обуздывала его.

Не подозревая о мыслях своего собеседника, Фрер дружески болтал. Норт говорил мало, но зато много пил. Вино, однако, делало его не разговорчивее, а, напротив, еще молчаливее. Он пил, чтобы избавиться от неприятных воспоминаний, но не мог. Когда мужчины перешли в гостиную, где их ожидала Сильвия, Морис был в веселом настроении и благодушен, а Норт, напротив, настроен мизантропически.

– Спой что-нибудь, Сильвия! – сказал Фрер тоном собственника, как если бы он обращался к живой музыкальной шкатулке: «Сыграй нам, шкатулочка».

– Мистер Норт не любитель музыки, а я не расположена петь. Пение здесь мне кажется неуместным.

– Что за вздор! Почему именно здесь оно неуместно?

– Миссис Фрер полагает, что веселье как-то не соответствует здешней печальной обстановке, – пояснил Норт, почувствовав настроение хозяйки.

– Печальная обстановка! – вскричал Фрер, переводя взгляд с пианино на оттоманку и зеркало. – Конечно, дом этот не так хорош, как в Сиднее, но он достаточно комфортабелен.

– Ты не понял меня, Морис, – ответила Сильвия. – Я не о доме, а об этих местах, которые кажутся мне такими мрачными. Мысль о людях, закованных в кандалы и цепи, делает меня несчастной.

– Какая чепуха! – воскликнул Фрер, теперь уже не скрывая своего раздражения. – Эти негодяи еще не того заслуживают. И чего ради тебе из-за них страдать?

– Несчастные! Что мы знаем о силе тех искушений, которые они испытали, а также о горечи их раскаяния?

– Творящие зло несут свое наказание, – твердо проговорил Норт, внезапно погрузившийся в какую-то книгу. – Они должны учиться переносить наказание. Никаким раскаянием они не искупят свой грех.

– Но ведь милосердие существует и для закоренелых преступников, – кротко заметила Сильвия.

Норт не пожелал или просто не смог ответить, а лишь кивнул.

– Еще чего – милосердие! – воскликнул Фрер. – Я здесь не для того, чтобы проявлять милосердие! Меня прислали сюда, чтобы держать этих каналий в узде, и, клянусь богом, сотворившим меня, я выполню свой долг!

– Не говори так, Морис. Представь себе, что любая случайность могла бы бросить каждого из нас на их место. Что с вами, мистер Норт?

Норт внезапно сильно побледнел.

– Ничего, – ответил он, задыхаясь. – Вдруг голова закружилась!

Как это произошло семь лет назад в гостиной у Берджеса в Порт-Артуре, настежь распахнули окна, и капеллану вскоре стало лучше.

– У меня бывают такие приступы. Верно, сердце пошаливает. Надо бы отдохнуть денек-другой.

– Конечно, отдохните, – сказал Фрер, – вы слишком усердствуете.

Норт, бледный, все еще тяжело дыша, попытался улыбнуться, но улыбка вышла жалкой.

– Пожалуй… я отдохну. Если неделю меня не будет, вы, миссис Фрер, поймете почему.

– Целую неделю! Неужели это продлится так долго? – воскликнула Сильвия.

Двусмысленное «это» смутило священника и заставило его мучительно покраснеть.

– Иногда и дольше, – сказал он. – Это… хм… это трудно предсказать.

Появился Дженкинс, что несколько разрядило ситуацию.

– Рапорт от мистера Троука, сэр.

– Что еще там случилось?

– Этот Доуз, сэр, он совсем ошалел и набросился с кулаками на мистера Троука. Мистер Троук сказал, что вы дали распоряжение немедленно сообщать вам о случаях нарушения порядка.

– Правильно. Где сейчас Доуз?

– Очевидно, в карцере, сэр. Говорят, ваша честь, он оказал сопротивление.

– Даже так? Передайте Троуку мою похвалу и скажите, что завтра ровно в девять утра я с удовольствием займусь воспитанием мистера Доуза, я сломлю его!

– Морис, – прервала его Сильвия, с явной тревогой слушавшая разговор, – сделай милость, не мучай этого человека!

– А почему ты так хлопочешь о нем? – неожиданно резко спросил ее Фрер.

– Потому что он один из тех, что с детства были для меня страдальцами и мучениками. Даже если он и совершил тяжкое преступление, каторжным трудом он уже частично искупил его.

Лицо Сильвии выражало глубокое страдание. Когда она произносила эти слова, Норт, не отрывавший от нее взгляда, увидел слезы на ее глазах. – А его наглые выходки – это что, раскаяние? – хрипло проговорил Фрер, показывая рапорт Троука.

– Пусть он и дурной человек, я понимаю, но… – И она провела рукой по лбу, словно силясь что-то вспомнить. – Не всегда же он был плохим. Мне помнится, я слышала о нем что-то хорошее…

– Вздор – вскричал Фрер, решительно подымаясь с места. – Все твои бредовые фантазии. Ну, хватит об этом. Арестант вышел из повиновения, значит, его надо хорошенько высечь, чтобы знал свое место. Пойдемте. Норт, выпьем на прощание по глоточку.

– Мистер Норт, пожалуйста, скажите хоть слово, заступитесь за него! – воскликнула бедная Сильвия терял самообладание. – У вас же доброе сердце, вы жалеете этих страдальцев!

Норт, душа которого словно вернулась на землю из блужданий в иных мирах, отошел в сторону и сухо произнес:

– Я не имею права вмешиваться в дела вашего супруга.

И, бросив ей эти слова, он тут же, не слишком даже учтиво, вышел из комнаты.

– Ты довела старину Норта до того, что он совсем заболел, – вернувшись, сказал ей Фрер, надеясь нарочитой грубостью отвести от себя упреки жены. – На прощанье, чтобы успокоить нервы, капеллан выпил еще полбутылки бренди, а потом выскочил отсюда как оглашенный.

Но Сильвия, поглощенная своими мыслями, ничего не ответила.