"Ведьмин век" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина и Сергей)Глава девятая«…Братья мои инквизиторы часто спрашивают меня о природе матери-ведьмы, матки… Даже служанка сделалась столь любопытна, что спрашивает о том же… и когда я говорю, что о подобном следует осведомляться не у меня, а у собственно матки — тогда рождаются слухи, что старик Оль рехнулся умишком… Что мои догадки?.. Вымыслы, домыслы, раздумья… Иногда мне думается, что матка не родится одна. Что множество маток рождается в одночасье, дабы в истребительных поединках уцелела сильнейшая… …длинная и теплая осень; я велел горничной… и положить в кабинете вместо ковра. Их дух освежает, шорох успокаивает… Но пыль порождает кашель, после дня трудов я всю ночь не мог заснуть, а наутро велел собрать листья и выбросить… На трех главных площадях вчера сложили новые костры… …Природа моих сударынь непостижима. Мы можем возомнить себя на месте букашки, грызущей лист для того, чтобы утолить голод… Мы можем вообразить себе это, ибо голод не чужд и нам. Мы можем в грезах своих поставить себя на место оленя, покрывающего оленицу, ибо похоть не чужда и нам… Но никто из нас никогда не сумеет понять, что движет матерью-ведьмой. Почему она нарожает своих чад и потом нередко губит их… Когда честолюбивый государь проливает кровь своих и чужих подданных — мы понимаем, потому что гордыня не чужда и нам… Когда алчный лекарь позволяет болезни разрастаться, чтобы потом взыскать втрое с отчаявшихся больных — мы понимаем, что это корыстолюбие одолело его совесть… Сударыни мои ведьмы не честолюбивы и не алчны. Им не нужны ни деньги, ни власть; они не чувствуют голода и не испытывают похоти. Они не понимают, что есть добро и что называется злом — они невинны. Они губят нас одним своим существованием…» — …Госпожа, э-э-э… Лис. Господин Великий Инквизитор просит передать, что на сегодня в ваших услугах не нуждается. Сейчас вас отвезут домой… — Я сама дойду, — сказала она машинально. Референт — не Миран, другой — печально покачал головой: — Таковы распоряжения господина Инквизитора, он страшно занят, я ничего не в силах изменить… За вами зайдут. — Господин Великий Инквизитор не желает меня видеть? Даже на минуту? Референт развел руками: — Я все изложил, как велел передать господин Старж… Ничего не могу добавить. Ничего. Сопровождающий был знаком ей — щуплый мужчина преклонных лет, всю жизнь прослуживший на вспомогательных должностях и нимало этим не смущающийся; Ивга помнила веселый нрав этого вечного ассистента, и тем неприятнее показалась ей его теперешняя угрюмость. Здороваясь с Ивгой, он едва разомкнул плотно сжатый рот. — Что-то случилось? Неприятности? Сопровождающий не ответил; возможно, он не расслышал вопроса, заданного почти на ходу. Ивга еле поспевала за провожатым, ведущим ее хитросплетениями коридоров и лестниц — вечный ассистент почему-то не пользовался лифтами; неподалеку от главного входа — Ивга немного умела ориентироваться во чреве Дворца — провожатый замешкался. — Сейчас попрошу вас обождать в машине… Нет. Следуйте за мной. Минутная задержка. Ивга покорно поплелась, то и дело отставая, скоро потеряв всяческую ориентацию; пышные коридоры-залы с неподвижными фигурами охранников сменились мрачными коридорами-щелями, как в каком-нибудь унылом казенном заведении. Ивга понятия не имела, в какую часть Дворца завела ее «минутная задержка»; наконец провожатый остановился и открыл перед Ивгой стеклянную дверь, замазанную белой больничной краской. Здесь были люди. Женщины, сидящие на длинной скамейке у стены. И молчаливый охранник, дремлющий в кресле напротив других дверей, грузных, бронированных. У Ивги пересохло во рту. Непонятно отчего. — Обождите, — провожатый кивнул ей на свободное кресло и поспешил к дверям, на ходу извлекая какие-то бумаги из какой-то папки; проснувшийся охранник поймал его взгляд, и Ивга успела заметить, как вечный ассистент указал на нее глазами. Проследи, мол. Она села на краешек кресла. Ожидающих женщин — а они именно ожидали, это было видно по их неловким, напряженным позам — было четыре; теперь все они рассматривали Ивгу. Не нахально — исподтишка; среди четверки была старуха, женщина средних лет и две юных девушки, худая и пухленькая; ни одна из ожидавших не походила на других ни одеждой, ни лицом, ни повадками но Ивга ясно чувствовала некое родство, объединяющее женщин вернее, чем общая скамейка. Спустя минуту она поняла. Вернее, ей показалось, что она поняла — ожидающие, похоже, были ведьмами. Неинициированными, как и она; общение с Клавдием Старжем, помимо прочих благ, дало Ивге понятие о приблизительной классификации себе подобных. Дверь приоткрылась; Ивга встрепенулась в ожидании провожатого но вместо него в коридор вышла черноволосая, бледная женщина с заплаканными глазами. Отворачиваясь, прошла мимо охранника к выходу. Сидящие на скамейке проводили ее взглядом. — Следующая, — сказал механический голос, и Ивга только сейчас увидела решетку динамика над бронированной дверью. Одна из девчонок, пухлая, неуклюже поднялась, втянула голову в плечи, съежилась — и шагнула в дверь, туда, откуда вышла заплаканная; три пары глаз, помозолив закрывшиеся бронированные створки, снова остановились на Ивге. И тогда она окончательно поняла, что их объединяет. У всех троих были одинаково тусклые лица и затравленные глаза. «Рассказать тебе, как берут на учет?..» «Ведьма, помни, что общество не отказывается от тебя. Отрекшись от скверны и встав на учет, ты сделаешь себя полноправным и законным гражданином…» Вот они, полноправные и законные граждане. Вот, сидят рядочком. Как часто они ходят… отмечаться? Раз в месяц, раз в неделю? Или, в связи с особым положением, каждый день?.. Унылые, забитые, загнанные в угол. Так выглядят цепные медведи в цирке… Когда шкура лесных царей обвисает клочьями, глаза гноятся, когда они кружатся под бубен на задних лапах… Ивга опустила голову, желая уйти от этих, все более назойливых, взглядов. Ей вдруг сделалось муторно. Назар… Клавдий. Значит ли это… что Ивга смотрит сейчас в тусклые зрачки своего собственного скорого будущего? «…Тебе помогут в выборе судьбы. Целлюлозная фабрика в пригороде и отеческий надзор Инквизиции вполне соответствуют твоим взглядам на жизнь, правда?..» С Назаром все кончено. Надежды нет; для Великого Инквизитора она, возможно, отработанный материал. Выбор?.. Мы тоже были такими, молча говорили лица сидящих на скамейке женщин. Мы тоже клялись себе, что умрем в неволе… Но у нас нет выхода. Мы живем… мы были такими же, как ты, с блестящими глазами, с упрямством и злостью… а ты станешь такой же, как мы, с нашей покорностью… И ты увидишь, в этом есть даже некоторые… преимущества… Ивга втянула воздух сквозь сжатые зубы — бронированная дверь распахнулась, и ее провожатый, еще более угрюмый, не останавливаясь, прошел мимо: — Идемте… Закрыв за спиной белую стеклянную дверь, Ивга испытала мгновенное облегчение. В семь часов вечера взвыла сирена, означающая экстренный выезд наряда Инквизиции; в семь тридцать из оцепленного здания городского цирка группками стали выводить детей и родителей. Хорошенький подбор объектов, думал Клавдий, поскребывая ногтем пластырь на лбу. Ночной клуб, теперь цирк… Тучи, так долго сгущавшиеся над провинциями, наконец-то пришли в Вижну. Накануне герцог требовал отчета на Государственном совете — Клавдию удалось отбиться. Власти во все времена желали подчинить себе Инквизицию — порой из жадности, порой из страха; все Великие Инквизиторы всех времен более или менее успешно противостояли этому хищному желанию. Клавдий не был исключением. Утренние газеты вышли с фотографиями опрокинувшегося трамвая; в вечерних уже не было ни слова ни о чем, кроме нашествия ведьм. Бывалый оперативник Коста пришел в сознание в реанимации городского госпиталя, но отчеты врачей о его здоровье оставались весьма неопределенными. По-видимому, кровоизлияние в мозг. Клавдий прекрасно понимал, что, в отличие от Рянкской эпидемии и попытке терракта на стадионе в Однице, все случившееся в Вижне есть пока что просто психологическая атака. Эффектное запугивание, нагнетание страстей; страх для ведьмы — питательная среда. Чернозем… Эффектное запугивание. Но уже пролилась кровь. Ничем не прикрытые, мокли под дождем трупы льва и трех тигров, застреленных ошалевшей полицией. Воющие санитарные машины одна за другой увозили из цирка окровавленных зрителей; женщин, бывших в тот вечер в здании цирка, под угрозой резиновых дубинок отсортировали, окружили пластиковыми щитами и стали выпускать через один-единственный узкий вход, по одной, под перекрестными взглядами двух рабочих инквизиторов; плакали дети, цепляясь за юбки матерей. Лопались надувные шарики; кто-то проклинал ведьм, кто-то костерил Инквизицию. Клавдий стоял, внешне безучастный, изредка придерживая ладонью дергающееся веко; он снова не чуял ведьмы. Как тогда, в ночном клубе; он боялся ошибиться и потому стоял, ждал, бездействовал. Он стоял, и мечущаяся толпа обтекала его, не задевая; только девочка лет восьми, со сбившимся на затылок белым бантом, налетела на него и вскинула круглые от ужаса глаза. Где-то в перепуганной толпе металась в такой же панике ее потерявшаяся мама. Или, попав в окружение из пластиковых щитов, не могла без очереди вырваться наружу — все ведь спешат, у всех ведь дети… — Не бойся, — сказал Клавдий, но девочка реагировала не на слова — она и не слышала слов — а на чужое, жесткое, страшное лицо. А потому она заревела в голос и кинулась прочь. Подробности этого представления Клавдий узнал уже потом. Просматривая видеозапись свидетельских показаний, пролистывая отчеты и объяснительные записки, он воссоздал ход событий лучше, чем мог бы пронаблюдать его, сидя в зале среди нарядной, хрустящей конфетами малолетней толпы; в какой-то момент он, плавающий в клубах сигаретного дыма, совершенно реально и остро ощутил себя ребенком на представлении. Хоть бы и этой самой девочкой со сбившимся бантом… …Сперва было фойе, где продавали воздушные шары и конфеты на палочках; был запах духов и пудры, и перебивающий все запах зверей не противный, скорее волнующий, щекочущий ноздри. Были деревянные кресла с откидными сидениями, ерзающие соседи, три напевных звонка — и замирание в груди, когда яркий свет стал медленно гаснуть… Эта девочка с белым бантом на макушке давно не была в цирке. Очень давно. На вечернее представление являлись обычно не классами во главе с учителем, а семьями во главе с мамой или бабушкой; во втором отделении была анонсирована группа дрессированных хищников, в первом публику удивляли братья-фокусники, близнецы, чье сходство ограничивалось только одинаковыми черными комбинезонами и красными кепочками, надетыми козырьками назад. Ребенок из зала, добровольно поучаствовавший в номере, получал на память точно такую же кепку — из картона; охотников набиралось немало, и набралось бы еще больше, если бы заботливые мамы и бабушки не удерживали чад — им было неприятно смотреть, как их дети залезают в огромные черные ящики, которые потом протыкаются шпагами, распиливаются циркулярными пилами или проворачиваются над огнем. Детям, наоборот, представление нравилось, и потому первое отделение даже продлилось на одиннадцать минут дольше обычного… Был азарт, жгучее желание выскочить на арену, туда, куда смотрят сотни глаз, где кругами лежит белый свет прожекторов, куда целыми оравами бегут ребятишки постарше и посмелее; была робость, от которой холодели ноги и немел отсиженный за время представления зад. Был укоризненный взгляд матери; замирало сердце, когда круглая щербатая пила вгрызалась в ящик, куда перед тем влезли трое мальчишек. И была радость, когда мальчишки выскочили наружу целые и невредимые — только, кажется, двое… А может быть, третий выскочил из другого ящика. А может быть, сразу убежал к маме, в зал… Оркестр гремел и колотил в перламутровые барабаны — самый настоящий оркестр, где главным инструментом были огромные желтые тарелки. На музыкантах были фраки с блестками, и, чтобы лишний раз полюбоваться на них, девочке приходилось привставать со своего места и вытягивать шею, отвлекаясь от происходящего на арене… А у самого края арены стояла тетя в некрасивом голубом платье, и, кажется, что-то говорила, и губы ее странно кривились. А потом выскочил распорядитель — высоченный усач, и на его пудренном лице, таком самоуверенном в начале представления, был теперь почему-то страх… Такой настоящий и неприкрытый, что девочка с бантом испугалась тоже, и сосед ее, маленький мальчик в коротких бархатных штанах, испугался тоже и даже заплакал. Распорядитель что-то выкрикнул притворно-веселым голосом… И девочка сразу поняла, что на самом деле ему вовсе не весело. А тетя в некрасивом платье перелезла через бортик — неуклюже, и платье задралось… Тетя заглядывала в ящики для фокусов, а потом стала хватать за плечи самих дядек-фокусников, и девочка наконец-то расслышала, что она говорит: «Где ребенок… где Павлик… прекратите дурацкие шутки, у ребенка больные почки… Ему нельзя… Немедленно давайте ребенка…» А у входа на арену столпились еще несколько теток и один растерянный парень, чей-то старший брат; и все они зачем-то наседали на распорядителя, но тот не стал с ними разговаривать, улизнул за бархатную портьеру… А потом погас свет. Кто-то засмеялся, кто-то захлопал, кто-то засвистел; перепуганный мальчик-сосед зарыдал в голос, его мать схватила его на руки, громко ругая глупое представление… Чей-то папа, сидящий прямо за девочкиной спиной, хохотал и стыдил своего маленького сына, говорил, что бояться нечего и трусишек в цирк не пускают… А потом на арене кто-то закричал. И закричали в публике — сразу несколько голосов, и девочка тоже хотела закричать — но мама схватила ее в охапку. Свет включился. Погас снова; включился и замигал, как это бывает по телевизору, если на космическом корабле авария. На арене была клетка. Дверца висела на петлях; полосатый маленький тигр стоял на дяденьке-фокуснике. И морда у него была в красном. И рядом бегала тетенька, которая все кричала и звала своего Павлика. А потом вышли еще два тигра. И лев, такой красивый, как рисуют на картинках. Девочка совсем не испугалась — но посмотрела на маму и сразу почувствовала, как сидение под ней делается мокрым. А потом выскочил человек со шлангом, будто поливать цветы. И ударил струей по тому тигру, что стоял на фокуснике… А другой тигр прыгнул на него, и тогда распорядитель поднял руку, и что-то хлопнуло, потом еще… И девочка увидела, что распорядитель стреляет из пистолета, но никак не может попасть… А потом все кинулись к выходам, и кого-то прищемили. А потом выскочил укротитель в красном фраке и спортивных штанах. И тоже стал стрелять. А на арене натекла целая лужа из разорванного шланга… А потом навалилась толпа и разъединила девочку и ее маму… А потом, в диком ужасе мечась среди незнакомых, вроде бы слепых, сбивающих с ног людей, она наткнулась на неподвижно стоящего человека, и у него было такое злое, такое… лицо… ма-ма… В тот самый момент, когда девочка, захлебываясь слезами, скрылась в толпе — тогда будто пленка лопнула у него в мозгу. Он Сбивая попадающихся по дороге людей, он кинулся к служебному выходу. По-быстрому, прямо через арену, где чем-то ужасно воняло, растекалась вода из шланга и валялись обломки магических ящиков. Так, наверное, бежит собака по стынущему следу. Совсем-совсем остывающему, вот-вот потеряется… «Скорая помощь» отъезжала. Клавдий заорал полицейскому, приказывая остановить, но тот растерялся, не понял; тогда Клавдий выхватил из-под мышки свой обычно бесполезный служебный пистолет и выстрелил машине по колесам. — Инквизиция!.. Он ткнул проблесковый значок полицейскому в нос, отшвырнул с дороги зеваку и кинулся вдогонку притормозившей «Скорой». И, еще не открывая дверцы, ощутил хищную готовность сгруппировавшейся ведьмы. Рядом с водителем сидел юноша в широкополой шляпе, в щегольском цветастом галстуке; Клавдий резко вытянул сцепленные руки по направлению к его сузившимся глазам. Глупо икнул водитель, и застонал раненый на носилках. Юноша схватил себя за горло. Извернулся, пытаясь уйти от инквизиторской хватки; бледные щеки приобрели зеленоватый оттенок. Мощная агрессия — но слабая защита… Юноша тонко заверещал, выгибаясь мостом; пиджак на груди разошелся, шелковая рубаха натянулась, четко обрисовывая контуры двух небольших крепких грудей. Клавдий ударил еще. И еще раз — но этот последний удар был лишней, ничем не оправданной жестокостью. Ведьма погрузилась в беспамятство. Водитель смотрел, разинув рот, и в его глазах Клавдий вдруг увидел себя — изверга, без всякого повода издевающегося над человеком… над женщиной. Потому что, оказывается, юноша в широкополой шляпе был девушкой — но это слишком незначительная провинность, чтобы стрелять по санитарной машине, чтобы вламываться, мучить, доводить до обморока… — Инквизиция города Вижны, — с отвращением выговорил Клавдий. К машине бежали. Со всех сторон. «…Кто смотрит со стороны — удивляется и страшится… Инквизитор поражает любую из сударынь моих, не касаясь ее, одним только неслышным приказом… Знаки высекаются на камне и чеканятся на железе — знаки помогают нам держать сударынь моих в узде… Знак — щит, а порою и острие… Но только не в открытом бою. Порою, сраженный отчаянным напором, кто-нибудь из братьев моих оставлял знак прямо в воздухе — но предприятие это, для многих непосильное и порою безнадежное, слишком редко приносило победу… Ибо знак, оставленный в воздухе, требует больших усилий и слишком мало отдает взамен… Сегодня я впервые остановился передохнуть, поднимаясь по своей лестнице. Годы… Кухарка засолила на зиму пять бочонков груздей, и еще пять бочонков разнообразных солений, и десяток окороков поставили из коптильни… Я не желаю, чтобы приходила осень. У меня дурное предчувствие… …избавить этих троих от костра. А ту, что травила колодцы, доставить на суд в ее же общину… Годы гнетут мои плечи, и что скажу я небесному судье, став перед его престолом? Что всю жизнь губил сударынь моих… ибо они губили тоже?.. Зачем я взял на себя этот камень?.. Мне приходит наваждение, я стою на костре, который сам же и сложил… Вина сударынь моих ведьм тяжелее моей… Я скажу небесному судье — пусть взвесит…» Телефонный звонок показался ей невыносимо громким. Целый день никто не звонил, целый вечер прошел в тишине, над дневником человека, умершего четыреста лет назад; еще не поднимая трубки, Ивга почувствовала, как влажнеют ладони. Назар? Обида, осуждение, зов?.. Трубка была прохладной и тяжелой; вероятно, Ивга до конца жизни будет ненавидеть телефоны. За их внезапность и предательскую неопределенность. — Ты мне нужна. Сейчас. Клавдий. Странно, но она испытала едва ли не облегчение. Она На этой ведьме были свободные штаны и шелковая рубашка под строгим мужским пиджаком. В присутствии Старжа у нее шла носом кровь, и потому она не отнимала от лица замызганного клетчатого платка; из своего укрытия Ивга наблюдала и слышала весь допрос, и не раз и не два по ее спине пробирал противный холодок — никогда прежде она не видела Клавдия — …А вот подумай. И о том, что тебя ждет, подумай тоже… — Плевала я… не пугайте. — Вижу, как ты плевала, воин. Твоя защита не крепче яичной скорлупы. Не заставляй меня готовить омлет. — Чего вы хотите?.. — ведьме, при всей ее озлобленности, приходилось туго. Ивга сцепила пальцы, желая, чтобы — Имена. — Я не знаю… — Имена!.. Имя твоей нерожденной матери. Или уже рожденной, а? Ведьма зашаталась. — Стоять, воин… Матка позвала тебя? Зовет и сейчас? — Н-не… — Слушай меня, Юлия. Смотри на меня… Думай, зараза, о хорошем… Ивга!.. Ивга вздрогнула от окрика. Переждала всплеск головной боли, двумя пальцами отслонила меченную знаком занавеску. Выбралась из своей ниши; ведьма пребывала в трансе, руки Клавдия лежали на ее плечах. — Ищи зов, Ивга. Самое ценное, радостное… Теплое, любимое, зараза… — Не мучьте ее, — попросила Ивга негромко. — Что?! — Вы обращаетесь с ней, как с животным. — Да?! А пятеро детей, умерших прямо в цирке? А девять человек, скончавшихся в госпитале? А четыре мальчика, пропавших без вести, и сотня тяжелораненых, разбросанных по всем больницам — это как?! Ивга с удивлением увидела, что Клавдий не просто утратил обычное бесстрастие — он удерживает бешенство. — Ты соображаешь? Ты понимаешь, что теперь придется взять под стражу — Не волнуйтесь, — сказала Ивга неожиданно для себя. И увидела, как блеснули глаза в прорезях капюшона: — Чего?! — Успокойтесь. Истерикой делу не поможешь, так ведь? А у меня от вас очень голова болит. И у нее, — она указала на ведьму, — тоже… Возьмите себя в руки, Великий Инквизитор. Непонятно, слышали ли ее стражники в нишах — по крайней мере, оттуда не донеслось ни звука; долгое время тишина в допросной нарушалась только сбивчивым дыханием пребывающей в трансе ведьмы. — Спасибо, — сказал Клавдий глухо. — Спасибо за хороший совет. Можешь считать, что я им воспользовался… Теперь мы будем работать. Он взял из рук допрашиваемой смятый клетчатый платок и тщательно, без брезгливости, вытер ее окровавленные губы. Допрос закончился под утро; Ивга чувствовала себя, как после купания в канализационном стоке. Молодая ведьма была охвачена страстями. Человеческие побуждения представлялись ей теплым месивом, вроде той жижи, что поднимается после дождя на дне заброшенных строительных ям; Ивге являлись, почему-то в черно-белом свете, картины многочисленных людских сборищ — сплетение запахов, звуков, рваная сеть голосов. Извиваясь от напряжения, Ивга накрывала толпу собственными невидимыми ладонями — и чувствовала, как щекочут кожу заметавшиеся в ужасе комочки. Чуть сжимала пальцы — и отпускала снова, и еле удерживалась, чтобы не сжать совсем, и в этом балансировании на грани экстаза находила величайшее удовольствие… А потом все закончилось. Теперь она была ребенком — вернее, одновременно несколькими детьми. Девочкой в белом бальном платьице, стоящей посреди пустого зала; голым младенцем в кромешной темноте огромной комнаты и продрогшим до костей подростком в мокрой насквозь одежде. И еще кем-то, и, кажется, еще… Девочка шла, осторожно переставляя ноги в тесных туфельках, шла, вслушиваясь в тишину, напряженно ожидая чьего-то зова; младенец упорно полз по холодному и гладкому полу, ощущая впереди источник тепла, а подросток брел по колено в воде, ожидая увидеть, наконец, проблеск света… Ивга заплакала от тоски. Так мучительно и неправдоподобно долго тянулось ожидание. А потом восторг взорвался внутри нее, как взрывается петарда. Так, что посыпались искры из глаз. Девочка в бальном зале содрогнулась от предчувствия. Сейчас она услышит родной голос — и, захлебываясь смехом, кинется навстречу. Младенец радостно закричал — сейчас он уткнется в необъятную горячую грудь, полную вкусного молока. Отчаявшийся подросток зажмурился, потому что секунду спустя он разглядит, наконец, далекий факел, отбрасывающий желтые блики на маслянистую поверхность вечной воды… Ивга рванулась, пытаясь ускользнуть из мира допрашиваемой ведьмы — но предчувствие абсолютного счастья, овладевшее в эту минуту девочкой, младенцем и подростком, лишило ее воли. Абсолютного счастья не бывает — не бывает вне этого мира, зачем же бежать, если можно задержаться, остаться хоть на миг… дождаться… И она расслабилась, готовая отдать себя миру ведьмы — однако некто, все это время ожидавший снаружи, рывком выдернул ее в ее собственный, всеми ветрами продуваемый мир. «Я пытался оставить свое ремесло. Я всегда знал, что оно неблагодарно, жестоко и грязно… Я прирожден к нему, как никто другой. Что ж, кто-то ведь должен чистить отхожие места, иначе мир захлебнется в нечистотах… Который день меня преследует запах дыма. Запах разгорающихся дров… Я совершил куплю дома в предместье. Хлопотно и накладно, однако же луг и озеро, возможно, я стану разводить карпов и возделывать лилии. Возможно, мне пора на покой, в окружение пчел, гудящих над соцветиями… …ибо я, и только я, отвечу за свои деяния перед небесным престолом… И проклятья сударынь моих ведьм, лежащие на мне коростой, вменятся в заслугу мне — либо в провинность…» Казалось, что Дворец Инквизиции пуст. Пять часов утра напоминали о себе жиденьким рассветом за высокими решетчатыми окнами; дремал в своей железной сетке лифт, а на перилах дымной, навеки прокуренной лестничной площадки серым снегом лежал остывший сигаретный пепел. Наверное, Ивга удивилась его желанию остановиться здесь, между этажами, в полумраке огромной винтовой лестницы. Удивилась, но не подала виду — а он просто не желал видеть своего кабинета. Ни приемной, ни референта, ни подручных, ни даже табличек на дверях… — Дайте мне сигарету, — сказала Ивга шепотом. Он механически протянул ей пачку — и сразу же отдернул руку: — Ты же не куришь! Она чуть усмехнулась: — Теперь курю. Или вам жалко? — Жалко, — он спрятал пачку в карман. Ивга покривилась. Непривычная гримаска очень не шла ей. Как будто некий изувер-фотограф приклеил к рыжим волосам совершенно постороннее, достаточно неприятное лицо: — Боитесь, что от сигареты я стану чуть менее здоровой? Недостаточно крепкой, чтобы идти на костер?.. Он ждал от себя волны раздражения — но ничего не почувствовал. Только усталость. И потому сказал непривычно тихо: — Ивга, отстань. Не зли… Мы же с тобой… эти… сотрудники… — Ага, — неприятное выражение все не уходило с ее лица. Она смотрела вниз, в темный квадратный колодец с лифтовой шахтой посередине. Он вдруг вспомнил. И поразился собственной недогадливости — и еще тому, как изменились обстоятельства. То, что казалось важным еще позавчера, теперь попросту забылось… — Извини. Я хотел спросить. Назар?.. Собственно, ответа ждать не приходится. Вот он, ответ. Мрачно сбрасывает пепел с перил, и наблюдает, как падают серые хлопья… Перила опустели. Прошло, наверное, минут пять, прежде чем Ивга подняла голову: — Скольких вы отправили на костер, Клавдий? Он сжал зубы: — Не было никакого костра. Последние сто лет казни… происходят по-другому. Так только говорят — «костер»… — А как происходят казни? — А тебе какое дело?.. Гуманно… пес, пес, пес! Чего ты от меня хочешь, Ивга?! — «Я пытался оставить свое ремесло. Я всегда знал, что оно неблагодарно, жестоко и грязно… Я прирожден к нему, как никто другой. Что ж, кто-то ведь должен чистить отхожие места, иначе мир захлебнется в нечистотах…» Она цитировала, глядя мимо его глаз, размеренно и бесстрастно. Только один раз голос ее дрогнул — на слове «захлебнется». — Ты мне льстишь, — сказал он глухо. — Мне очень далеко до Атрика Оля. Она искренне удивилась: — Почему? Потому что он был сожжен сударынями его, ведьмами? — Нет, не поэтому. Ценой его жизни, видишь ли, была жизнь матки. А сжечь и меня могут — не фокус… Брезгливое выражение наконец-то сошло с ее лица. Она впервые за долгое время взглянула ему прямо в глаза: — Не надо так говорить. Он пожал плечами: как хочешь. Внизу, там, куда упиралась лестница, пронзительно скрипнула дверь. В проеме стояла сухонькая женщина с ведром и тряпкой; взявшись было за привычную работу, она вдруг замешкалась и принялась вглядываться в стоящих высоко на площадке. Как будто не веря своим глазам — уж не Великий ли Инквизитор?.. — Все не хотелось об этом думать, — признался Клавдий тихо. — Но мне придется встретится с маткой… как и Атрику Олю. Но я, видишь ли, в отличие от него совершенно не уверен, что сумею ее уморить. Уборщица продвигалась верх, тщательно вылизывая тряпкой одну ступеньку за другой. — Атрик Оль тоже не был уверен, — сказала Ивга чуть слышно. Клавдий вдруг испытал благодарность. Может быть, за эти слова. А может быть, то было запоздалое признание ее самоотверженности, потому что работа этой ночью была опасной и тягостной, а накануне его сотрудница пережила, по-видимому, серьезную личную драму… — Ивга. Расскажешь мне… про Назара? Она наклонила голову. Упавшие рыжие пряди закрыли от него ее лицо. — Мне хочется помыться, — сказала она вместо ответа. — Смыть с себя… Он понял ее раньше, чем она договорила. И понял, что ему уже давно хочется того же самого — смыть с себя эту ночь. Содрать со шкуры события последнего месяца, хоть на пару часов, но забыть о сгоревшем театре, опрокинувшемся трамвае и окровавленном цирке. О собачьих глазах Федоры, ледяном голосе герцога и тени ведьмы-матки, неспешно наползающей на Вижну и на мир. Возможно, и Атрик Оль ощущал нечто сходное, покупая дом в предместье, желая «возделывать лилии»… — В окружении пчел, гудящих над соцветиями, — сказал он вслух. Взял Ивгу за руку и побрел к лифту. Дорога заняла полчаса — все это время они спали на заднем сидении. Клавдий уснул мгновенно и глубоко, а Ивга дремала, время от времени тычась лицом в стекло и с трудом приподнимая веки. Какие-то огороды, дома, улицы предместья… Таксист притормозил на развилке, подумал и повернул вправо; дорога ушла из-под колес, теперь это были две изрядно заросшие колеи в окружении росистой некошеной травы. Таксист остановил машину перед темными облезлыми воротами, гордо возвышающимися среди остатков завалившегося забора. На воротах приколочен был новенький знак: «Ул. Речная, 217». Клавдий, чьи глаза никак не желали раскрываться, неторопливо отпер ворота ключом на гремящей связке; Ивга ждала. Это казалось старинным, а оттого весомым и уважаемым обрядом — непременно отпереть ворота, стоящие, в общем-то, средь чиста поля. У подгнившего деревянного столбика имелся красноголовый, полускрытый травой гриб. Скрипучие створки приоткрылись. Одна из них тут же повисла на последней уцелевшей петле — что не помешало Клавдию галантно пропустить Ивгу вперед. В доме пахло застоявшейся сыростью. Метнулась со стола зазевавшаяся мышь; к грохоту упавшей кружки присоединился мелодичный звонок. Ивга вздрогнула; Клавдий вытащил из кармана телефонную трубку. — Глюр… нет, не желаю слушать. Знаю… У меня двадцать часов. Нет. Считай, что на это время я умер. Река пряталась, утопала в островках камыша, в низких скрюченных ивах. У берега обнаружился мосток, полуразвалившийся, как ворота и как сам дом; Клавдий прихлопнул камнем опасно торчащую головку ржавого гвоздя. — Холодно, — сказала Ивга с нервным смешком. — И вода холодная тоже… — Вода теплая, — возразил Клавдий серьезно. По противоположному берегу, свободному от камышей, но зато илистому и топкому, бродили белые гуси. — У меня купальника нет. — Тоже мне невидаль — голая ведьма… — Не смейтесь. — Хорошо, я отвернусь. Гусей ты не стесняешься?.. Ивга бросила одежду на мосток. Опасливо косясь на Клавдия, демонстративно глядящего вдаль, подобралась к краю доски и заколебалась было — трухлявый мосток, оскорбленный ее сомнениями, попросту взял да и подломил подгнившую доску. Ивга, взвизгнув, плюхнулась в реку. Чисто. Прозрачная вода, обнимающая чистое тело. Чистое, до родинки, до волоска… Она нащупала ногами дно. Дернулась от прикосновения водорослей, встала, поправила волосы. Гуси сбились в стайку и неторопливо форсировали реку. — Смотри, они сюда плывут, — с беспокойством сказал Клавдий. — Ну и что? — Я их боюсь, — в голосе Великого Инквизитора ей послышалась искренняя озабоченность. — Гусей? — Плывут же, заразы!.. Ивга опустила лицо в воду. Открыла глаза; мир сделался неверным и расплывчатым, прикосновение водорослей больше не казалось противным, а вокруг Ивгиных бедер кружилась стайка мальков, вспыхивая время от времени резким серебряным сполохом. Она выпрямилась, стирая воду с лица. Инквизитор — вот это действительно зрелище, Великий Инквизитор в полосатых плавках — сидел на краю мостка; незагорелая кожа его бросала вызов своей белизной — вызов лету, солнцу и множеству морских курортов, которыми владеет, как говорят, вездесущая контора верховной Инквизиции… А мелкие клерки, небось, уже всю шкуру прозагорали, подумала Ивга с внезапным возмущением. — А говорят, что у мужественных людей волосатая грудь. И ноги… — Вывод? Я не мужественный или я ноги брею? — Вывод — брешет молва… Инквизитор неуверенно пожал плечом: — Это комплимент? На правой стороне груди у него белел полукруглый шрам. Ивга знала, что точно такой же, но только меньше, имеется и на спине; она хотела спросить, откуда — но в последний момент прикусила язык. Хорошо быть бестактной, но не до такой же степени… По небу плыл самолет — серая иголка, тянущая за собой белую нитку шлейфа; гусиная стая безмолвно пересекала отражающееся в речке небо, и белую реактивную стрелку пересекала тоже. Хоть здесь справедливость, подумала Ивга, прикрывая глаза. Есть в жизни мгновения, когда гуси равняются в чем-то с самолетами… — Я хочу быть гусем, — сказала Ивга шепотом. — Гусыней… с красными лапами. Плавать… все лето. Есть траву… А потом пусть и режут. Потому как какой смысл дожидаться зимы?.. — Рыжая гусыня, — Клавдий чуть усмехнулся. — Лисой родилась… Гусиная стая повернула к мостку — осознанно, определенно. — Это ко мне, — сказал Клавдий упавшим голосом. — Меня с детства гуси не любят… И его сиятельство господин герцог — изрядный гусь — в первых рядах… — Чихать они на вас хотели, — сообщила Ивга хладнокровно, однако ее оптимистический прогноз не подтвердился. Гуси плотной стаей причалили к берегу; Клавдий замахнулся ивовым прутом — гусиный вожак, поражающий размерами, но даже на вид глупее прочих, счел это вызовом на бой. Повинуясь крикливой команде предводителя, гуси сгруппировались — крыло к крылу — и одновременно пригнули к земле длинные белые шеи. — Ивга, ты видишь, — сказал Клавдий беспомощно. — Прогони их, пожалуйста. — Не могу, я же голая… — Ну я зажмурюсь! Выйди, камень кинь, ну прогони этих сволочей, они… ой!.. Гуси обступили Клавдия кольцом. Их шипению позавидовал бы любой серпентарий; Великий Инквизитор переступал босыми ногами, беспрестанно занося свой хлыст — и почему-то опасаясь ударить. — Ивга, пес… Это не смешно!.. Я даже без штанов… Ивга попыталась придать лицу каменное выражение. Губы не слушались, неудержимо разъезжаясь к ушам; смех не давал дышать. — Хха… ой, нет… Чего… им… от вас… надо?.. — Это не-сме-шно!.. Я боюсь этих зараз, ясно? — Надо… искать… их хозяина… пусть отдаст команду «фу!»… — Я тебе посмеюсь!.. Выйди, кинь в них чего-нибудь, ботинком брось… — Благородной обувью… в глупых птиц… — Ивга, я тебя как человека прошу! — Но я же голая! — Пес-пес-пес, да я глаза зажмурил, вот! Давясь смехом, Ивга выбралась на берег, подобрала палку, замахнулась с бесстрашием деревенской девчонки: — А кыш! А кыш!.. Гуси, смущенные открытием второго фронта, разразились гоготом. Некоторое время Ивга увлеченно их отгоняла, а потом, подняв взгляд, обнаружила, что глаза Клавдия коварно открыты. — Вы же обещали!.. — она отшатнулась, прикрываясь руками. — Но я же должен видеть, если какая-то зараза соберется меня укусить!.. Она опрокинулась в воду — спиной, поднимая фонтаны брызг. Отступившие гуси тут же возобновили атаку; Клавдий, коротко вякнув, кинулся в воду вслед за Ивгой. Некоторое время гуси стояли на берегу и бранились — однако потом вняли не то голосу разума, не то зову непоследовательного вожака, развернулись и плотной стаей поковыляли прочь. Ивга плавала плохо — а потому все время старалась держаться так, чтобы ноги доставали дна; Клавдий и вовсе не пытался плыть, а просто стоял по пояс в воде, рассеянно ловя ладонью прыгающие солнечные блики. — А могут ведьмы… превратить меня если не в гуся, то хоть в лису? — шепотом спросила Ивга. — По настоящему, навсегда? Клавдий провел по лицу мокрыми ладонями: — Ивга… А могут ведьмы повернуть время вспять? Закинуть нас… нет, тебя не надо, ты и не родилась тогда… закинуть меня, Клавдия Старжа, на тридцать лет назад? Ну ладно, на двадцать восемь… — А что, там было лучше? Он серьезно посмотрел ей в глаза. Так серьезно, что у нее сразу же озябли ноги. — Там было… да, Ивга. Не знаю, было ли лучше… Просто — А теперь Он ничего не ответил. Присел, погружаясь в воду с макушкой. Поднялся, убрал со лба налипшие волосы: — Ивга, выходи-ка на берег. Замерзла. — Ага, чтобы вы снова на меня… таращились?.. — Дурочка, — усмехнулся Клавдий, выбираясь из воды. — Я знаешь чего в жизни повидал? Делать мне нечего, только вот твою попу разглядывать… Ивга поперхнулась от внезапной обиды: — А неинтересно — так и не глядите!.. И она двинулась к берегу так же деловито и решительно, как оратор идет к трибуне. Опираясь на мосток и не глядя на Клавдия, выбралась к своей одежде. Не отворачиваясь и не прячась, принялась одеваться, стараясь ни жестом не выдать поспешности. Аккуратно застегнула новую молнию на старых джинсах, поправила майку — и только тогда осмелилась посмотреть на Старжа. Конечно, он и не думал отводить взгляда. Все это время он молчал и смотрел — вопиющая бестактность!.. Она не нашла в себе силы разозлиться. Улыбнулась, и улыбка вышла какая-то жалобная: — Ну и что? Ничего особенного? Вы таких видели-перевидели? — И, она демонстративно покосилась на его плавки, — никакого эффекта? Он молчал, и ей сделалось стыдно. Как тогда, в училище, где все смелые девчонки считали ее святошей и трусихой, а она, чтобы доказать обратное, притащила на занятия порнографический журнал… И как ее застукал с этим журналом господин Хост, учитель истории, и как она стояла перед ним, и казалось, что кожа нa щеках сейчас лопнет — так немилосердно прилила к ним кровь… Почему-то все ее попытки сфривольничать оборачиваются против нее. Всю жизнь. Пахло водой и лозами. Он много лет избегал этого запаха. Кружились над водой стрекозы; слишком много лет он ненавидел эту теплую зеленоватую воду с глянцевыми островками кувшинок. Домик на берегу реки, некогда тщательно ухоженный его отцом, теперь окончательно обветшал — сидя на трухлявом мостке, Клавдий не переставал удивляться странному побуждению, заставившему его привезти сюда Ивгу. Здесь нет ни волнистого песка, ни детей, ни старушек, ни загорелых парней с девчонками — но запах здесь совершенно такой же. Навеки въевшийся в его ноздри запах воды и лоз. И, забывшись, можно увидеть девчонку в змеиного цвета купальнике, со смехом бьющую руками по рябой от бликов поверхности. Давнее, почти не болезненное воспоминание. Просто красивая картинка… Он с трудом открыл глаза. Ивга озябла, и майка, натянутая на мокрое тело, беззастенчиво облегала грудь. Ей потребовалась минута, чтобы осознать это досадное непотребство — тогда она отвернулась, обеими руками натягивая влажный подол; Клавдий смотрел теперь в рыжие спутанные волосы. Запах… Запах лоз и… хвои. Светлый мир, по яркости схожий с галлюцинацией… Громады гор — будто замершие, покрытые синим мехом зверюги… Как его тогда поразило, что горы разноцветные. Что они плавно меняют цвета, ловя тени круглых, как овцы, облаков. А белая отара стекала по склону, как молочная река… Спины, спины, кудрявые овечьи спины, голос колокольчика — у каждого свой… Дюнка. Тени облаков на поросших лесом склонах. Овечья река. Дюнкины губы. И горы молчаливо подтвердили его правоту. Признали прикосновение сухих губ — частью великого мира. Такой же, как дятлы и реки, белые спины овец, белые брюшка облаков, серебряные монетки озер на зеленых полях и вросшие в землю, потемневшие от времени срубы… Клавдий до боли стиснул пальцы. Как жаль, что он не сохранил ни одной Дюнкиной фотографии. Ни одной из сотни разнообразных, больших и маленьких, матовых и глянцевых, цветных и черно-белых, смеющихся, грустных, мелких и невыразительных, официальных — на студенческий билет… Все ушло. Все; потом, спустя десять лет, он попытался отыскать хоть одну — тщетно. Дюнка ушла, не оставив следа — даже барельеф на ее могиле с годами почему-то утратил всякое сходство с оригиналом, потускнел и покрылся белыми известковыми потеками. Это молодое женское лицо могло принадлежать кому угодно, но только не Дюнке, какой ее помнил Клавдий Старж… Впрочем, кто сказал, что он ее Было время, когда он не хотел ее помнить вообще. Изъял из жизни несколько лет, поменял место учебы, на какое-то время уехал из Вижны… Дюнкиного времени не было. Пустая пленка, экран памяти, равнодушно мигающий серым; его желание было таким неистовым, а воля такой сильной, что он ухитрился добиться чего-то вроде амнезии; потом, вспоминая Дюнкино лицо, он мучился невозможностью восстановить мелкие, самые дорогие черточки… Как жаль, что ни одной, даже самой маленькой фотографии не завалилось в щель между стеной и диваном. Как жаль, что никого из ее родичей не осталось в Вижне — Клавдий так и не нашел потом их следа… А возможно, все это не случайно. Он, совершивший последовательно два тяжелых преступления — призыв нявки в мир живых и предание любимой в руки палачей — был в наказание отлучен от всякой возможности вспомнить. А значит — попросить прощения, попытаться искупить… Он вздрогнул. Ивга смотрела прямо на него, и в глубине ее всегда настороженных глаз стояло теперь смутное беспокойство. Она почуяла перемену в его настроении и не может понять, в какой такой колодец провалилась внезапно его душа. Перемена участи. Где-то там, за стенками ленивой солнечной тишины, в неправдоподобно далеком Дворце Инквизиции бесновался придавленный полномочиями Глюр. По большим и малым дорогам метались кураторы, слали в Вижну отчаянные депеши, впадали в истерику и сквернословили в адрес Великого Инквизитора, а он сидел на трухлявом мостке и смотрел на девушку в пупырышках озноба. — Все еще холодно, Ивга? Она чуть усмехнулась: — Клавдий… у меня к вам просьба. Когда… если станет совсем уж скверно… может ведь такое случится… скажите мне, пожалуйста — «гуси». Напомните… Может быть, полегчает… — Хватит издеваться, — отозвался Старж обижено. — Сама мне, если хочешь, скажи… Тоже мне, предмет для шуточек. Мышь, в который раз согнанная со стола, возмущенно возилась в углу, под горой старых книжек и хлама. Электрический чайник закипел до странности быстро — хотя, возможно, это Ивгино время каждой секундой цеплялось за «сейчас», желало растянуться, удержаться, не скатываться в «потом»… Она попыталась представить, каким был Клавдий Старж двадцать восемь лет назад — и не смогла. Ей казалось, что он с младенчества был таким, каким она его видит. Впрочем, Вот стоит мощный дуб — поди-ка разгляди железный сундук, лежащий у него под корнями и заставляющий ветки усыхать одна за другой. А уж золото в сундуке, либо камни, любо, что вероятнее, истлевшие кости — об этом спроси у дуба… Сегодня перед Ивгиными глазами впервые обнаружила себя тайна, о существовании которой она догадывалась только временами. Тяжелый камень на шее Клавдия Старжа. А ведь там была женщина, думала Ивга, холодея, и это было не предположение даже — железная уверенность. Там, в прошлом циничного обладателя необъятной кровати, маячил призрак женщины, маячил и наполнял смыслом странные слова о том, что тогда — С губ ее почти против воли сорвалось еле слышное: — И у меня тоже — нет. Он не должен был понять. Он должен был удивленно вскинуть брови и переспросить: «Что?..» И брови его уже поползли вверх — но на полдороги остановились. Сошлись над переносицей, и Ивга смятенно осознала, что ее слова, брошенные невпопад, будто мячик, который невозможно поймать, который не для игры предназначен, который все равно упадет на землю… Что ее слова пойманы, как мячик. И что бросок ей зачтется. — Это не беда, Ивга. Это еще не горе, просто пожелай Назару счастья… Это не трагедия. Это просто свобода, — невидимый мячик перелетел на ее поле. Свечкой завис в воздухе, ожидая ее решения. — И вы выбираете такую свободу вот уже двадцать восемь лет подряд? Мячик стремительно обрушился на поле соперника. Клавдий молчал; пар, поднимающийся над его чашкой, делался все прозрачнее и реже. Когда-то, в комнате общежития, где бок о бок стояли десять скрипучих девчоночьих кроватей — там, в большой и неуютной комнате, говорилось под вечер о мужчинах и об их любви. Подавляющее большинство особей мужского пола объявлялось коварными изменниками — но свято чтилось поверье, по которому среди множества мужчин есть такие, что способны хранить любовь до гроба. Как лебеди, твердила с пеной у рта некая большеносая темпераментная блондинка пятнадцати с половиной лет. Если один умрет — и другой туда же… Ивга не была уверена, что ей интересны эти разговоры. В те годы проблема мужской верности не была для нее сколько-нибудь значимой; теперь сложно поверить, но еще пару лет назад ее интересовали больше книги о путешествиях, чем романы о любви… Вот сидит Клавдий Старж. Кто скажет, что он похож на героя мелодрамы?.. Над всей его жизнью тень той женщины. Над его кроватью-аэродромом, над его подземельем, где допрашивают ведьм, над ветхим домиком-дачей… И над могилой его будет стоять тень той женщины. Навеки… Большеносая девчонка, когда-то твердившая Ивге о лебединой верности, воображала все это совсем по-другому. Она мало что понимала в жизни, блондинистая соседка Ивги по тесной комнате в общежитии… — О чем ты думаешь, Ивга? — Да так… — Идем, приготовим костер. — Для кого?.. Слова вырвались сами собой, и она спохватилась, уже поймав на себе его укоризненный взгляд. Костер — вовсе не обязательно казнь. Костер — уютный запах дыма. Костер — тепло и защита, мягкие отблески среди бархатной черноты, осыпающиеся в небо искры, величественные картины, встающие перед глазами, если долго, неотрывно, расслабленно глядеть в огонь… — Клавдий… можно спросить? — Конечно. — Что… с ней случилось? С той женщиной? Пауза. Бесстрастное лицо, подсвеченное пламенем; Ивга почему-то была уверена, что уже очень давно Клавдию Старжу не задавали этого вопроса. А может быть, не задавали никогда. Или? Разомлев от ласк, от прикосновений этих рук… Расслабившись в той необъятной постели, его многочисленные любовницы внезапно чувствовали присутствие тени. Тени той единственной, давней женщины; может быть, они испытывали разочарование и ревность, может быть, кто-то из них и спросил когда-то: что с ней случилось?.. Клавдий молчал, но Ивга уже знала, что он ответит. Костер воздвигал в своих недрах фантастические дворцы — и сам же их и обрушивал, превращая в тучи искр, в хаос, в пепел. — Она погибла, Ивга. Утонула. — Двадцать восемь лет назад? — Она годится тебе в матери… годилась бы. А так — вы ровесницы. Ты даже старше, — уголок его рта чуть заметно дрогнул. — И все эти годы… — Неважно. — Да нет, важно… мне кажется, вы считаете себя виновным. Но ведь она погибла не по вашей вине? Треснула, проламываясь, очередная огненная конструкция. Клавдий аккуратно подложил веток. Костер увял — и разгорелся снова; круг света стал шире, и в неестественной, ватной тишине одиноко и робко вякнула далекая лягушка. — Мы отвыкли… когда тихо. В Вижне никогда не бывает тихо, да, Ивга? Она прерывисто вздохнула. Встала на четвереньки, перебралась на другую сторону костра, волоча за собой одеяло. Клавдий не возражал. Она уселась рядом. Так близко, что при желании могла бы положить голову на его плечо. Могла, но не решалась; тогда он вздохнул и притянул ее к себе. Минута. Другая. Вечная пляска пламени; тишина. — Огонь… не изменился. Да, Клавдий? Как подумаешь… века, тысячелетия, все меняется, и только огонь… они смотрели на него — древние, угрюмые… Они — вот как мы, тысячи лет назад, голова кружится… Да? — Да. — Клавдий… У вас бывало так, что хочется сказать — и не можешь? Слов… ну, не придумали таких слов. Нету их… Да? — Да… — Я… не хочу спать. Я сидела бы… до рассвета. Потому что… — Да, Ивга. Да. Посидим… Тем более что осталось… уже недолго. Она устроила голову поудобнее — и блаженно закрыла глаза. В семь утра служебная машина уже стояла у трухлявых ворот. Не сигналила, не привлекала внимания — просто молча ждала. У Ивги упало сердце. — У нас еще двадцать минут, — заявил Клавдий бесстрастно. — Мы успеем выпить чаю. Мышь деловито возилась в углу. Как вчера. Руки Клавдия лежали на краю стола, по обе стороны от чашки. Незагорелые, со следом недавнего пореза, с проступающими веревочками вен. И он молчал — так долго, что машина у ворот сочла возможным деликатно посигналить. — Клавдий… — Да? — Так всегда кажется, — сказала Ивга шепотом. — Когда кого-то теряешь… кажется, что виноват. У нас в селе, в Тышке, где я родилась, там на кладбище был такой хороший лум… Она замолчала. Машина посигналила снова. Клавдий бледно улыбнулся: — Мы странно говорим. Будто перед открытой дверью. Надо идти, было ведь время, чтобы говорить… А теперь времени нету. Дверь открыта, а мы все тянем, и, оказывается, кое-что важное так и не сказано, а дверь-то уже открыта, и ждут… Он поднялся. Выплеснул в окошко невыпитый чай, аккуратно снял с вешалки элегантный, без единой морщинки пиджак: — Пойдем… — Это был хороший лум, — сказала Ивга шепотом. — И совсем недорого брал за утешение. Так вот он говорил, что вина существует только в нашем сознании, что мы не должны отягощать себя… — Пойдем, Ивга. Гуси поджидали Великого Инквизитора у порога; Ивга шагнула вперед, занося прут. Белые птицы забили крыльями, заволновалась трава, как от лопастей вертолета — но Клавдий прошел мимо, совершенно забыв, что ему положено бояться гусей. Ивга даже испытала что-то вроде разочарования; до машины оставалось двадцать шагов… восемнадцать шагов… семнадцать… — Я никогда не видела, — сказала Ивга шепотом. — Не видела человека, который мог бы тридцать лет кого-то помнить… — Ты сентиментальна, Ивга. — Нет. — Да… Это не сказка. И это не весело. И это, скорее всего, никакая не любовь. — Вы будете смеяться, но я… Она осеклась. Широко распахнулась никелированная дверца: — Да погибнет скверна, патрон… Запах воды и травы сменился запахом разогретого салона. Водитель поспешно развернулся; рука Клавдия потянулась к телефону — но по дороге передумала. Возможно, Великий Инквизитор решил отсрочить возвращение в должность еще на три минуты; его ладонь будто мимоходом легла на руку спутницы: — Что ты хотела сказать, Ивга? Почему я должен был смеяться? Она молчала, закусив губу. Ее ладонь делалась все более влажной. И горячей, и липкой — хорошо бы Клавдий этого не заметил. Теперь она уже не скажет. Не признается, как много значит для нее его доверие. Что все секреты Инквизиции ничего не стоят в сравнении со странной тайной его жизни. И как глубоко она уважает эту его тайну. |
||
|