"Ведьмин век" - читать интересную книгу автора (Дяченко Марина и Сергей)Глава восьмаяВ лунном свете корова казалась фарфоровой. Ивга сама себе казалась фарфоровой — белое нагое тело, совершенное, чужое; она шла, обнаженная, рядом с молчаливой белой коровой, и бормотала слова, дурманящие и душу и тело, и корову, и застывших в укрытии людей — очарованных, оцепеневших, жадных мужиков. Она шла, отрешенная. Ей не было дела до их широко распахнутых, округлившихся глаз. И глаз луны был распахнут тоже. И белое вымя касалось высокой травы; она упивалась силой. Не тратила ее и никак не выказывала — просто несла, будто до краев наполненный подойник. Ее сила была как молоко, с запахом травы и цветов. (Ищи сверхценность сверхценность сверхценность) Глаз луны мигнул; по белому зрачку проползла длинная, как червь, темная туча. Корова испуганно дернула ушами; по-прежнему не было слышно ни звука, но в громкий запах ночного поля вплелась едкая струйка дыма. Она судорожно вздохнула. Мир пуст; ее счастье иллюзорно. Мир пуст, корова — фарфоровая безделушка, сила — ветерок, едва касающийся трав… (Ищи) Она — заблудившаяся дочка. Она не найдет мать — слишком велико поле, слишком высоко стоит зеленая рожь… Ивга заплакала. — …Я не хочу сказать, что всякая девушка теперь может служить источником опасности! Девушки, в большинстве своем — весьма полезные для общества существа… Но, господа, давайте не будем прятать голову под крыло — вы знаете, что за последний месяц общее число ведьм удвоилось? Ах, вы не знаете!.. Не исключено, что через неделю оно утроится. Все эти скромные и честные, за которых отечески ручалась наша славная Инквизиция… кого она держала на так называемом учете, а значит, на свободе… Так вот, сегодня это действующие ведьмы. Это те, кто завтра отравит воду в вашем колодце. Нашлет моровую язву, а если получится, заодно и голод… Да, господа, вы все забыли, что это такое. Может быть, уже через год ведьмы создадут свою «инквизицию»! И нас с вами, не принадлежащих к ведьминскому кодлу… а таких через год будет меньшинство… и нас с вами будут брать на учет и сажать в изоляторы. Ведьмы будут править миром, вот представьте себе!.. Ивга узнала оратора. В прошлый раз она видела его тоже на экране — тогда он сидел на садовой скамье, за спиной у него разгуливали по газону голуби, а обращенное к зрителям лицо было прикрыто мерцающей маской электронной мозаики. «Да, господа! У Инквизиции уже сейчас есть средство, позволяющее лишить ведьму, так сказать, ведьмовства! Очистить, в какой-то мере! Откорректировать! Без всякой мути!..» Сегодня он предстал в натуральном виде, без маски. Насмешливые, без тени сомнения глаза, полоска светлых усов под маленьким носом и чисто выбритый подбородок. — Не лгите себе, не тычьтесь носом в розу, когда вокруг полно вонючего дерьма! Примерьте пальтишко граждан второго сорта… Подружитесь с соседочкой-ведьмой, может быть, она замолвит за вас словцо!.. А, не нравится?! Так напомните герцогу, что вы граждане! Что вы платите налоги! Что беспомощная структура, именующая себя Инквизицией, должна либо защитить вас, без всякой мути, либо закрыть свою ко… — Кто это? — спросила Ивга, приглушая звук. Референт, господствующий над приемной, как капитан на своем мостике господствует над кораблем, на минуту отвлекся от своего занятия: — Политик… Ивга не стала спрашивать дальше. Слово «политик» звучало в устах референта как грязное ругательство; сам Великий Инквизитор относится к политикам немногим лучше. Она опустила глаза. Человек, живший четыреста лет назад — Великий Инквизитор Атрик Оль — и не предполагал, что его подробный, для домашнего пользования писанный дневник будет расшифрован, адаптирован к языку далеких потомков и издан для служебного употребления. Поскрипывая при свече гусиным пером — а Ивга была уверена, что перо, в особенности гусиное, обязано скрипеть — Атрик Оль скрупулезно переносил на бумагу впечатления прошедшего дня, понятия не имея ни о будущих читателях, ни о своей собственной жуткой участи; книга, которую Ивга начала читать с последней страницы, производила на нее странное впечатление, одновременно притягивая и нагоняя тоску. Последняя запись была датирована днем смерти автора и казалась слегка бессвязной, рваной, неоконченной. «Вчера, испытывая сильную боль в правой половине живота, не совершил подобающую запись, посему исправляю упущение с утра… Сударыни мои ведьмы, как представляется, сами устрашились дела рук своих — и за вчерашний день вода не поднялась ни на палец… Так твердят люди, так твердит оставшийся в городе сброд, так полагает даже сам господин герцог — я не спешу разубеждать их, потому как надежда греет и насыщает, если нет тепла и пищи, пусть утешаются надеждой… Я один не усомнюсь ни на мгновение, что сударыни мои не способны собственных безобразий устрашаться — и если сегодня вода не поднялась, завтра жди напасти еще худшей… А потому я один не могу надеяться — такого рода надежда лишит меня сил, а ведь я должен приготовить для сударыней моих отдарок… Ибо матка, матерь-ведьма, затаилась так близко, что я не могу спать, чуя ее дух… И не далее как сегодня я схвачу ее шею железными клещами, которые уже выковала моя воля… …Они приходят и плачут, спрашивая меня: почему великая сила, сотворившая мир, не явится к нам на помощь? Я отвечаю в ответ: а почему беспомощны мы сами? Почему сильны и свободны только сударыни мои ведьмы, даже если обратная сторона свободы их — зло?.. …Мне виделся мир, где сударыни мои изведены под корень. Скучен и сер, и бесплоден; однако мир, где сударыни мои расплодились без меры, ужаснее стократ… И нет будущего, камень не стоит на камне, а носится в бесконечном месиве из воды и суши, ни один дворец не устоит, лишенный твердой опоры… Долга, обязанностей… цепей, лишающих нас воли — но дающих нам силу жить… Красногрудая птица, именуемая также снежной, просит хлеба под окном. Велю служанке накормить ее — в последние скудные дни и служанка сделалась скупа…» На этом месте записи заканчивались. По всей видимости, Великий Инквизитор Атрик Оль в жизни не написал больше ни строчки — разве что подпись под каким-нибудь последним приказом; короткий комментарий сообщал только, что «в результате прямого контакта с предполагаемой маткой, ставшего, вероятно, причиной скорой смерти этой последней, инквизитор Атрик Оль был обессилен и частично ослеплен, после чего масса собравшихся в городе ведьм получила над ним неограниченную власть. На гравюре неизвестного художника, ставшего, по-видимому, очевидцем событий, запечатлен момент смерти Атрика Оля — ведьмы засмолили его в бочке, обложили соломой и сожгли…» Ивга мигнула. Подняла глаза на экран. На лице комментатора застыло боязливое сострадание, будто он явился в палату к тяжко больному и совершенно незнакомому человеку. Потом появилась женщина средних лет — камера брала ее почти со спины, так, что зрителю видны были только затылок, ухо и краешек щеки. Ивга подняла пульт. — …и пришла к ней, потому что жить стало никакой возможности… — Он вам изменял? — Изменял, и… сына втравил во что-то… в какую-то банду, не то компанию… Я пришла к ней — помоги, говорю, бабушка, сил нет… — И она помогла? — Помогла… Я ей водкой заплатила, деньгами, дров завезла… А он с тех пор завязал совсем, дома сидит, как пришитый… Сына не трожет… — А вы понимаете, что сговор с ведьмой — подсудное дело? — Какой там сговор… Я разве подписывала что, какую-нть бумагу… Нет же… Кому плохо, что был муж — оторви и выбрось, а стал… — А что вы скажете, если завтра к той же ведьме придет, скажем, ваша соперница? И та ей поможет тоже? Сделает все наоборот?.. Женщина молчала. Сопела молчала. Ухо, доступное взгляду камеры, медленно наливалось пунцовым. Следующий кадр. Молодая смешливая девушка. Поперек лица — темная полоска, скрывающая глаза. — Зачем ты это сделала? — Она у меня парня увела. — Того самого, за которого замуж выйти хотела? — Хи-хи… Хотела. Перехотела, с-с-с… Цензура бдительно прикрыла непотребное слово длинным и сочным шипением. — Ты знаешь, что за такое бывает? — Пусть бывает. Ведьме бывает, а не мне. — Ты ей заплатила? — Хи-хи… Так я вам и сказала… Если заплатила — это уже сговор. А так — кто знает… — У человека ноги отнялись — тебе разве не жаль? — Наперед думать надо было… когда чужого парня отбивала!.. С-с-с… С-с-с!.. Смена картинки. Теперь комментатор смотрел проникновенно, так, что Ивге пришло на ум слово «волоокий». — Человечество живет в обществе ведьм не день и не два… И не век… Посмотрите вокруг. Вы, вы сами — никогда не вступали с ними в сговор? Если да — то почему плачете теперь, обнаружив в тетрадке вашего занемогшего сына — цепь-знак, открыточку, подаренную одноклассницей?.. Ивга приглушила звук. — Что такое цепь-знак?.. — Ты не могла бы мне не мешать? Референт хмурил брови, но в глазах его не было раздражения. Ивга знала, что этот молодой честолюбивый парень, который, тем не менее, вряд ли сумеет когда-нибудь стать инквизитором, втайне ей симпатизирует. Она улыбнулась, сама чувствуя, как мило и обаятельно приподнимаются уголки губ: — Миран… извините. Референт посопел, делая вид, что страшно увлечен происходящим на мониторе; наконец, тяжко вздохнул: — Цепь-знак… Значок одноразового воздействия. Воспроизводится любым классом ведьм с уровнем «колодца» не ниже тридцати… Что такое уровень «колодца», ты знаешь? Ивга кивнула: — Примерно. — Так вот. Цепь-знак имеет свойство вызывать наркотическую зависимость… от человека, этот значок предъявившего. Концентрированный вариант «приворотного зелья»; в сущности, устанавливает стойкую связь «хозяин-раб»… «Цепной» человек, лишенный общества своего «хозяина», испытывает муки наркомана, которого лишили дозы… Иногда умирает. Иногда, отмучившись, излечивается — как правило, травма остается на всю жизнь… Я понятно объяснил? — Как энциклопедия, — сказала Ивга серьезно. Зазвонил телефон; подняв трубку, референт привычно захватил ее плечом: — Приемная Вижна-один… Ивга увидела, как брови его дрогнули; голос, впрочем, не изменился ни на йоту: — Да, ваше сиятельство. Да, прямая линия сейчас отключена… Да, ваше сиятельство. Одну минуту. Щелкнула кнопка. Референт заговорил другим голосом — не суховато-вежливым, каким говорил с Ивгой и, как выясняется, с герцогом тоже, а сдержанно-почтительным, каким разговаривал исключительно с Клавдием: — Прошу прощения, патрон… Его сиятельство на проводе, патрон… Да, патрон… Через полчаса дверь кабинета открылась. Клавдий Старж, мрачный как туча, проигнорировал референта и скупо кивнул Ивге: — Пошли. Пора работать. …Пронизывающий полет, река — голубые вены… Запах облаков. Клочья, проплывающие под ногами, обрывки, сквозь которые видна земля… Горящая луна над головой, и ясно различимое кольцо на пустой светящейся равнине. Выше… Ледяной ветер забивает дыхание, луна не приближается. Ивга смеется; ее волосы летят за ней, переплетаясь с ветром и облаками. Она протягивает руку… Луна холодная. Кольцо жжет. Кольцо лежит у нее на ладони, ртутное, алмазное, одновременно ледяное и жгучее; она смотрит на подернувшуюся тучами луну и надевает кольцо на палец… …Кипит, вырываясь через края, жирное зеленоватое варево. На ладони дрожит теплое тело — обомлевшая мышь… Пальцы медленно разжимаются, серая маленькая тварь летит в котел, варево удовлетворенно пенится, по телу проходит судорога — как от наивысшего мига любви. Ивга открывает маленькую дамскую пудреницу, смачно плюет в тусклое, запорошенное пудрой зеркальце; от плевка стекло растрескивается, Ивга выбирает осколок в форме косой звезды и кидает в варево вслед за мышью… Сохни, сохни, усыхай, забывай свое имя, забывай свою силу, сохни, сохни, усыхай… Летит, медленно проворачиваясь в едком дыму, серебряное лунное кольцо… Поверхность варева разглаживается. На дне прозрачной, как кристалл, жидкости лежит белый мышиный скелетик. В машине она спросила у мрачного Клавдия: — Почему вы не сказали мне про цепь-знак? Он скривил губы: — Чего-чего? — Ничего, — сообщила Ивга, задумчиво глядя в окно. Ей, оказывается, всего-то и надо было, что раздобыть цепь-знак. Пусть даже пройти для этого инициацию… Да и без инициации можно. В маленьких селениях всегда есть услужливые, вполне доступные для страждущих старые ведьмы… — Удивительные у тебя интересы, — сказал Клавдий, и в его голосе явственно прозвучало презрение. Ивгу задело. Не столько слова, сколько тон; будто по ее лицу провели холодной мокрой тряпкой. Будто хлестанули розгой… Интересно все же, о чем сегодня беседовали его сиятельство герцог и Великий Инквизитор города Вижны. — Круг моих интересов непередаваемо широк, — отозвалась Ивга холодно. — Потрошить человеческие души, без всякого, кстати, на то права — исключительно забавно. А вот пытаться вернуть любимого человека всеми доступными способами — это уже явная глупость. Скажите «фи». Можно три раза. — Странно, — пробормотал Клавдий равнодушно. — Я был о твоем интеллекте куда более высокого мнения. Ивга оскорбилась и надолго замолчала. В маленькой квартирке, которую Ивга привыкла мысленно называть «своей», она приняла душ и задремала перед телевизором; засыпать в одиночестве на огромной как поле кровати было слишком тягостно и нудно. Телевизор бормотал глупости — зато почти человеческим голосом; Ивга задремала, и телефонный звонок заставил ее подпрыгнуть в кресле. — Цепь-знак, — сказал Клавдий безо всякого приветствия, — вернейшее средство убить… всякое доброе чувство. Когда один человек физически не может жить без другого… и причиной этой зависимости — грубое принуждение… и другой человек все это прекрасно понимает… Это изощренная пытка, Ивга. Все равно как намертво сковать влюбленных наручниками… Говорят, какие-то изуверы пробовали. Ивга молчала, прижавшись к трубке щекой. — Ты будешь смеяться, но я видывал и ведьм, которые единственно Ивга облизнула губы. — Но они ошиблись, Ивга… После инициации… короче говоря, у действующих ведьм вообще не сохраняется потребности кого-либо любить. Любовь слишком, гм, зависимое… нет, это я слегка косноязычен… Любовь — чувство, которое делает человека зависимым. А ведьмы этого не терпят, ты помнишь. Ивга молчала. Часы на книжной полке, с виду бронзовые, а на самом деле пластмассовые, громко тикали в тишине; по темному циферблату ползла красная секундная стрелка. — Вы тоже… не терпите зависимости? И поэтому никого не любите? Теперь молчал Клавдий. Достаточно долго; Ивга ждала. Красная стрелка совершала круг за кругом. — Собственно, зачем я позвонил… Ты стала трудно работать. Через силу; я приготовил для тебя стимул. Завтра вечером в Вижну явится Назар… Чтобы с тобой говорить. Ты слышишь?.. Прыгнуло, замирая, сердце. В половине третьего ночи Клавдия поднял телефонный звонок. Спустя десять минут он впрыгнул в приоткрывшуюся дверцу служебной машины, и пузатая цистерна-поливалка, степенно ползшая вдоль кромки тротуара, испуганно шарахнулась от черной с затененными стеклами бестии. Ехали молча. Позавчера Клавдий подписал приказ, санкционирующий участие Великого Инквизитора во всех оперативных выездах, обусловленных чрезвычайной ситуацией; сейчас, когда черная машина бесшумно неслась пустыми, призрачно освещенными улицами, в его ноздрях стоял запах горящего оперного театра. И подраненная рука напоминала о себе раздражающим неудобством. У входа в ночной клуб «Тролли» перемигивались маячками две полицейские машины; Клавдий прикрыл глаза. Он не чуял ведьмы. И это почему-то было плохо. Вместо обычного вышибалы на входе дежурил мрачный полицейский; Клавдий не счел нужным предъявлять ему значок. За него это сделал идущий позади Коста. — Спокойно, Инквизиция. Уютный зал, направо бильярдная, налево еще какая-то ерунда, наверное, бар… Полным-полно полицейских. Полуодетые люди вдоль стен нет, это не люди, это полуодетые господа, посетители клуба «Тролли». И их дамы, прикрывающиеся кто чем. Небрежно брошенное на столик вечернее платье, упавший бокал, лужа дорогого коньяка, впитавшаяся в еще более дорогой ковер… Какая-то ажурная тряпочка под ногами… Стоп. Нечто в углу, накрытое простыней. Простынями… Пес, и здесь — жертвы… Клавдий закусил губу. Он не чуял ведьму — но ощущал неясное напряжение. Как будто держишь в руках фальшивую купюру — со смутным беспокойством, хотя глаза и говорят, что беспокоится нечего. Он обернулся к Косте. Тот мрачно пожал плечами. — Что случилось, хозяин? Высокий тучный человек с невыразительным лицом не был хозяином. Просто дежурный администратор — и, вероятно, в скорости этого места лишится. Навзрыд плакала какая-то дама, умоляя позволить ей уехать; полицейские со скрытым злорадством отказывали. Кто-то просил разыскать оброненное брильянтовое колье, кто-то бранился, как последний грузчик, но большинство молча стояли вдоль обитых шелком стен. Мужчины в смокингах, но с голыми ногами, женщины — Клавдий поймал на себе взгляд блондинки, чья одежда состояла из одной только скатерти, сдернутой со стола и превращенной в набедренную повязку. В ложбинке между огромными загорелыми грудями терялся золотой амулет на золотой же цепочке; дама, по-видимому, посещала специализированный пляж. Где еще приобрести такой ровный загар без намека на тень от купальника… Клавдий ощутил, как напрягается его вышедшее из повиновения тело; кажется, блондинка удовлетворенно подняла краешки губ. К счастью, он разозлился. Злость оказалась сильнее животного побуждения; администратор вздрогнул, встретившись с Клавдием глазами. — Дело вот в чем, — сообщил розовощекий капитан полиции, неслышно оказавшийся рядом. — Здесь работала стриптизерша. Они взяли ее на работу месяц назад… без документов. Без документов вообще, за одни только красивые сиськи! Розовощекий капитан сделал возмущенную паузу. Клавдию, находившемуся в рабочем ритме восприятия, она показалась долгим бессмысленным молчанием. — Без документов взяли за красивые сиськи, — проговорил он сухо. — Дальше? Капитану понадобилось время, чтобы ухмыльнуться; Клавдий терпеливо ждал. — И когда эта девка сегодня вышла на сцену… они никто не может толком рассказать! Посудомойка из бара успела позвонить в полицию, представляете, посудомойка!.. А мы, как приехали, сразу же позвонили вам, потому как дело это по вашей части… Вот… Капитан кивнул молодому полицейскому, несущему вахту около укрытых простынями тел. Парень откинул ткань, стараясь глядеть в сторону. Пятеро, с неприятными лицами удавленников, со следами веревки на шее, абсолютно голые… Четыре мужчины и полнотелая дама. Клавдий отвернулся. — На люстрах, — розовощекий капитан снова сделал паузу, на этот раз зловещую. — Кто на чем — на ремешках, на шнурочках… Так и висели, как груши, пока прочие… ну, так и не скажешь точно, чего было-то, по вашей части это дело… Стриптизом они все, короче, как один… Клавдий вскинул голову: — Как? Капитан кивнул на тучного господина, сквозь шерсть на груди которого проступала изящная татуировка. Тот шагнул вперед, несмотря на протестующий возглас наблюдающего за порядком полицейского: — Господа инквизиторы… Я хотел бы сохранить в тайне свое имя, от прессы… Я достаточно известный в городе человек… Так вот, я готов назначить достаточно высокую премию за поимку этой ведьмы. Большая, полная, черноволосая, на левом плече родинка… — Что здесь было? — мягко перебил его Коста. Известный человек потупился: — Мы все осознавали, что делаем… Это было… ужасно. Как в трансе, как под, извините, гипнозом… — Они все танцевали стриптиз, — с нервным смехом сообщил капитан. — Все, мужчины и бабы, дотанцевались догола, а эта сука стояла смотрела… Потом вешаться принялись… все бы перевешались… Известный человек поднял руку к лицу: — У нее из глаз были… знаете, такие… такие из глаз, вроде как флюиды… если это можно так назвать… — А потом? Куда она девалась потом? Вмешался администратор. Тень скорого увольнения уже лежала на его лице — но он ухитрялся сохранять самообладание: — Как только послышалась полицейская сирена… Она ушла. Через черный ход. — Почему вы ее не задержали?! — возмутился известный человек. Тень на лице администратора проступила отчетливее. — Допрашивать будете? — розовощекий капитан благодушно кивнул на полуодетых, близких к истерике посетителей. Клавдий покачал головой. Присутствие ведьмы… Присутствия, вроде бы, не было. Тревога была — неопределенная и потому все нарастающая. Переходящая в чувство опасности. Коста, руководитель опергруппы, чуял еще острее. Его люди стояли тесной группкой, и Клавдий заметил, что они инстинктивно стараются держаться парами, спина к спине — значит, ощущают опасность тоже. — Отпускайте… потерпевших, — сказал Клавдий розовощекому капитану. — Эвакуируйте персонал и отзовите своих людей. В здании останется только инквизиция. Капитан на минуту опешил — но возразить не решился. «Многие спрашивали меня, и много раз я сам себя спрашивал: а не роднится ли мастерство инквизитора с искусством колдуна?.. Все мы знаем, что сила ведьмы — от ведьмовства ее, и нет ничего удивительного, если сударыни мои умеют безо всякого яда отравить источник и отворить кровь безо всякого ланцета… Какого же рода та сила, что обуздывает сударынь моих, от века не знающих узды?.. Говорят об инквизиторах, что они колдуны. Говорят, что начертания на камне, коими братья мои инквизиторы угнетают сударынь моих ведьм, есть не что иное, как колдовские знаки; говорят, что инквизиторы подчиняют себе силою колдовства. Спрашивали и меня об этом, но я молчал. Те, что зовут себя колдунами и живут в пещерах, заставляя нетопырей прислуживать себе — те, как я думаю, странны и бесполезны. Они твердят, что добывают знание — но что их знание, пыль на столешнице непознанного… Их заклинания действуют одинаково на нетопырей и белок, и даже людей и ведьм — колдуны не делают разницы; их умение бывает красивым и поражающим воображение — но и только. Что проку в нетопыре, подносящем вино — горько глядеть на мучимую тварь… Еще никто из тех, что зовут себя колдунами, не омолодил старика и не вернул портовой шалаве ее давно забытое девство… Впрочем, я отвлекся. Вода в бутыли, которую я положил себе под ноги для согрева, остыла — время распорядиться, чтобы бутыль заменили. В эту зиму самые крепкие ставни не спасают от холодов… А у меня так ноют суставы, и все ухищрения лекаря действуют неполно и совсем недолго… Говорят, что у колдунов не болят суставы. Говорят, что колдуны никогда не болеют — и здоровыми, как весенние птички, ложатся в гроб… Умирать здоровым обидно. Жить в болести — обиднее, но о чем я, ведь будь я, Инквизитор Вижны, колдуном — к чему мне лекарские примочки?.. Служанка пугается, видя, как я смеюсь сам над собой… Значит ли, что всякий инквизитор не есть в то же время колдуном? Что умение инквизитора — не магический дар? Что такое те невидимые петли, которыми мы заарканиваем сударынь моих ведьм, и почему они не действуют на прочих?.. Говорят, инквизитор, умеющий повелевать ведьмой, повелевает и всеми другими тоже. Да, скажу я — как повелевает всякий человек, исполненный внутренней силы; нет никаких тайн в умении инквизитора подчинить себе друга, любовницу или хоть толпу горожан. Он делает это без помощи своей силы — одной своей волей… Но для начертания на камне дознавательного инквизиторского знака одной воли мало. И тогда, в ночной печали глядя в огонь, я спрашиваю себя: ведь ведьмы тоже творят знаки? Иные, но природой своей схожие с нашими? Что, если сила инквизитора — всего лишь отражение ведьминской силы, данной нам против ведьм и для того, чтобы мир оставался прежним?..» Ивга закрыла книгу. Мир оставался прежним; за окном поднимался рассвет. И теперь о встрече с Назаром можно с полным правом говорить — сегодня. Он наивно полагал, что знает о ведьмах все. Он шел вслед за Костой — маркированным инквизитором, блестящим оперативником; может быть именно поэтому его собственное внимание оказалось чуть притупленным. А может быть, нет — просто все, что случилось потом, на несколько порядков превосходило его блестящую реакцию. Коста встал. Начал поднимать руку, будто желая защититься — и медленно, как в рапиде, стал валиться на бок. И тогда Клавдий ощутил тоже. Потому что ведьма была здесь. Никуда не ушла. Не сбежала через черный ход. Силуэт, подернутый дымкой — она попросту сделалась недосягаемой для их чутья. В момент удара, свалившего Косту, Клавдий увидел ее только глазами, потому что чутье его молчало, полумертвое, ошпаренное. Да погибнет скверна. Женщина смеется. Покачивает на руках серый с блестками шарф — как младенца; смеется снова, и от этого ее смеха у него, возможно, прибавится седых волос. Вот он, старый его кошмар, повторяющийся, бывало, из ночи в ночь — будто он встречает ведьму, превосходящую его по силам… Нет, дело не только в этом. Что за странный, вызывающий, неестественный жест — она баюкает шарф… «Наша мать — нерожденная мать». Снова смех. Ее уход не был похож на бегство; она как будто не допускала и мысли, что Клавдий станет ее преследовать. Шарф, переставший исполнять роль младенца в жутковатой игре, упал на паркет рядом с неподвижным Костой. — Стоять! Он не произнес ни звука, но она отчетливо слышала его окрик. Полуобернулась, обнажила в усмешке зубы. Он ударил. Удар способен был свалить с ног пол десятка ведьм — но эта лишь улыбнулась шире; только секунду спустя он понял, что прорвал ее защитную завесу и теперь может чуять ее. Но не может классифицировать. Щит? Флаг? Воин-ведьма? — Стоять, тварь!.. Сквозная дыра. Колодец без дна. Был рассвет. Она бежала, едва касаясь асфальта босыми белыми ступнями; Клавдий кинулся к машине, где растерянный бледный водитель пытался и не мог завести безотказный прежде мотор. Клавдий вытолкнул его из-за руля, упал на сидение сам, сжал зубы, напряг мышцы, вырывая тупое железо из-под чужой воли; двое парней Косты на заднем сидении, похожие, как близнецы, одинаковым движением вывели в воздухе каждый по знаку Пса. Он ощутил их слабую, но помощь. Ведьма бежала по пустынной утренней улице, по самой середине, по осевой, но ступни ее все не утрачивали младенческой, снежной белизны; он собьет ее. Если не удастся схватить — он собьет ее, бросит под колеса… Машина не желала повиноваться. Несмотря на его усилия, на знаки Пса и специальную маркировку, нанесенную, как положено, на днище; Клавдий дергал рулем, уходя от столбов и бетонных оград, а ведьма бежала легко, играючи, и расстояние между ними не сокращалось. «Тогда придет она, чудовищное порождение враждебных человеку сил… Она придет, и стадо кусачих мух сделается смертоносной армией безжалостных ос…» Неужели?! Сбить на асфальт танцующую на бегу фигурку профессиональной стриптизерши — прихлопнуть поднимающуюся гадючью голову, оборвать весь этот кошмар, кошмар последних недель?.. Всплеск его воли на мгновение высвободил машину — так, что очертания улицы размазались, а парни на заднем сидении опрокинулись на спинку; инквизиция предпочитает мощные моторы. Расстояние между Клавдием и ведьмой за эти несколько секунд сократилось вдвое; стриптизерша обернулась, в ее глазах стоял смех. Если бы руки Клавдия не прикипели намертво к рулю — заткнул бы уши. В следующее мгновение в машине потемнело — лобовое стекло покрылось трещинами, сделалось мутным и непрозрачным. Клавдий инстинктивно нажал на тормоза; тренированные парни на заднем сидении сумели не вылететь ему на голову, а он, тоже тренированный, но слишком «давно и неправда», ударился о руль и помог бывшему стеклу градом осыпаться наружу. «Тут головой надо работать, головой!..» Ну, боль-то он еще почувствует. Потом. — Патрон?.. Он снова видел улицу. Красный полукруг восходящего солнца над крышами, босая женщина, выбегающая на перекресток… Розовыми прожилками сверкают на асфальте подсвеченные солнцем трамвайные рельсы. Синим контуром встало в конце широкой улицы далекое здание вокзала. Как безмятежно, как красиво… Он упускает Ярость помогла ему собраться с силами; его воля рванулась вслед за ней, дотянулась из машины, навесила на босые ноги пудовые, неподъемные гири… Или нет?! Да. Вот она споткнулась, замедлила шаг… Пытается вырваться, и вырвется наверняка, но на это потребуется несколько секунд, тех самых, вот этих… Улица снова размазалась по сторонам от машины — и в лицо ударил ветер, и запоздало осыпался последний островок недобитого лобового стекла. Солнце вставало, солнце, испуганно притормозила возвращающаяся с работы, опустевшая поливальная машина… Ведьма хромала, с каждым шагом все более избавляясь от невидимого, подаренного Клавдием груза, но расстояние до нее становилось все меньше, меньше, меньше… Вот Клавдий различает прореху на подоле тонкого светлого платья, защитный узор на кожаном поясе, длинную царапину на обнажившейся голени и розовое ухо, пробившееся сквозь пелену темных блестящих волос. Он напрягся, готовясь к поединку. Возможно, самому важному. Возможно, главному в его жизни. Может быть, последнему, как у инквизитора Атрика Оля… Ведьма остановилась в самом центре перекрестка. Под сплетением черных проводов; остановилась и обернулась, и Клавдий встретился с ней глазами. Она тоже знала о судьбе Атрика Оля. И о судьбе убивших его ведьм знала тоже. И теперь неподвижно стояла и смотрела, как несется прямо на нее черная машина с выбитым лобовым стеклом… Нет, теперь она смотрела в сторону. Откуда-то сбоку, с узкой булыжной улицы на перекресток выползал медлительный синий трамвай. Первый трамвай сегодняшнего дня, еще сонный, еще пустой — ползущий к вокзалу трамвай номер два. В квадратных окнах отражалось низкое солнце. Еще мгновение назад ведьма была здесь — а теперь уже висела на подножке, обеими руками вцепившись в переднюю водительскую дверь; еще мгновение — синяя гармошка открылась, пропуская ведьму внутрь. Клавдий зарычал, посылая ей вслед удар — слишком слабый, потому что надо было еще и совладать с машиной; ребята на заднем сидении выхватили каждый по пистолету. Это зря; стрелять по ведьме — себе дороже… Трамвай дрогнул. Дернулся, как от боли — и пошел вперед, попер через перекресток, игнорируя все правила движения и свой собственный честный маршрут. Играючи перескочил через стрелку — Клавдий увидел запрыгавшие под колесами искры. Трамвай рванул, въезжая на огромную улицу Индустрии, поддал ходу, покатился под уклон… Поворот руля. Педаль, вдавленная в пол. Ветер, выедающий глаза. Невообразимо длинная улица Индустрии на всем своем протяжении еле заметно уклонялась под гору. Трамвай, набравший скорость курьерского поезда, грохотал, раскачиваясь из стороны в сторону, поднимая за собой шлейф коричневой пыли; Клавдий, щуривший воспаленные глаза, сквозь стекло различал оцепеневшую фигурку вагоновожатого. И гордо выпрямившуюся, прямо-таки монументально воздвигшуюся рядом женщину. Клавдию хотелось стрелять. Если бы он не знал, что всякая пущенная в ведьму пуля почти наверняка убивает стоящего рядом свидетеля — а то и самого стрелка… Улица Индустрии кончилась. Будто вырвали из-под ног длинную ковровую дорожку. Трамвай, не снижая скорости, вылетел на поворот. Непонятно, как железо может издавать такой звук. Не скрежет — свист, будто тысяча обезумевших регулировщиков вопят в свои свистки, взывая к ведьминому благоразумию… Трамвай, будто лошадь-иноходец, разом оторвал от рельс все свои левые колеса. Уже в воздухе они продолжали бешено вращаться. Клавдий изо всех сил потянулся вперед, словно желая поддержать валящуюся на бок громаду; к сожалению, он был властен только над ведьмами. Над городским транспортом — никак. Трамвай рухнул. Содрогнулась земля, лопнула ближайшая витрина, трамвай перевернулся, вскинув колеса к небу, давя и кроша припаркованые у тротуара машины; перевернулся снова, и какое-то мгновение казалось, что сейчас он ударит о стену дома с расколотой витриной — но силы падения не хватило. Трамвай — уже не трамвай, а его изувеченный труп — опрокинулся назад, в железно-стеклянное месиво, оставшееся от ни в чем не повинных машин, и земля вздрогнула снова. Клавдий обнаружил, что сидит, изо всех сил упершись в приборную доску, вдавив до отказа педаль тормоза, хотя машина стоит неподвижно, и на заднем сидении никого нет, дверцы распахнуты. Солнце вставало, из красного становясь золотым… Вагоновожатый умер в больнице. Двое пассажиров раннего трамвая остались жить, а больше на месте катастрофы никого, по счастью, и не было. Ведьмы не было тоже. Ее так и не нашли. Парусник-абажур светился изнутри. На стенах студенческого жилища лежали причудливые тени; Ивга хотела улыбнуться старой, такой знакомой комнате — но не смогла. Чувство неподъемной вины. Назар ни словом, ни взглядом не упрекнул ее — но Ивга ощущала, как с каждой секундой его присутствия груз ее провинности делается все сильнее и жестче. И не могла радоваться. Стыдно смотреть в глаза. Но так хочется смотреть, так хочется жадно ловить каждую черточку, мельчайший отпечаток дней, проведенных порознь… Она вымучила-таки улыбку. Присела на диван, свидетель множества страстных ночей: — Мне чаю… можно? Назар серьезно кивнул и ушел на кухню; Ивга, много дней ожидавшая этой встречи, спрятала лицо в ладонях. За полчаса до свидания ее прямо-таки мутило от волнения. Больше всего она страшилась заметить брезгливость в его взгляде или жесте, и потому, давясь ненатуральным хохотом, первым делом сообщила: — Ты не бойся… Ведьмы, неинициированные, они ничем от других людей не отличаются… Даже физиологически, хоть у Старжа спроси… Эти слова лишний раз подтвердили, что в ходе напряженного ожидания рассудок Ивги слегка помутился — в здравом уме она вряд ли додумалась бы до такой глупости. Назар помрачнел, но промолчал. Теперь она сидела на диване, закрыв лицо руками, и сквозь холодные пальцы просачивался волшебный, праздничный свет корабля-абажура; Назар хозяйничал на маленькой кухне, и Ивге казалось, что этот звон посуды — насмешка над ее мечтой. Над ее маленькой и теплой, уютной грезой: светится абажур, и любимый человек кипятит на кухне чай… В воздухе витала нотка фальши. Так выросший ребенок, всю жизнь лелеющий в душе магическое воспоминание о покинутом городе своего детства, возвращается наконец на его пыльные, потные, суетливые улицы — и топчется перед дверью родного дома, растерянно сжимая ручку внезапно потяжелевшего чемодана. Потому что, оказывается, необратимая потеря — не обязательно смерть. Вернее, смерть по-другому, когда внешне ничего не заметно и даже сам умерший не сразу понимает, что случилось… Назар принес две дымящиеся чашечки. Поставил поднос на стол, уселся на круглую вертящуюся табуретку в углу и оперся острыми локтями об острые же колени. Ее фантазия все еще цеплялась за обломки мечты; в том мире, который она в очередной раз для себя придумала, Назар сел рядом и взял ее руку в свою; она хотела помочь мечте, подняться, подойти к нему и положить руки ему на плечи — но в последний момент испугалась, ослабела и едва успела подавить тяжелый вздох. Она чувствовала исходящий от него запах. Воротник его свитера пахнул резковатым, незнакомым одеколоном, и эта чужая ее обонянию струя то и дело перебивала привычный аромат его кожи и волос. Ивга глубоко вдохнула, ее ноздри дрогнули, пытаясь через всю комнату поймать ускользающий запах; Назар заметил это и, как ей показалось, содрогнулся. Или только показалось? Или это ее мнительность становится совершенно уже болезненной, нестерпимой?.. В ее придуманном мире Назар говорил, не переставая. Смеялся, гладил ее руку и тысячу раз просил прощения за ее, Ивгину, провинность… С момента их встречи прошла тридцать одна минута. Старенькие часы на стене безжалостно отцокивали время — а Ивга с ужасом чувствовала, как ничего не происходит. Будто в пустом заколоченном ящике. И тогда ей захотелось, чтобы хоть что-нибудь случилось. Пусть даже плохое. И потому она спросила, заставив свои губы улыбнуться: — А как доктор Митец? Как поживает папа-свекор? Назар поднял глаза. Впервые за тридцать две минуты от начала свидания Ивга встретилась с ним взглядом — и на мгновение задержала дыхание. Потому что в глазах Назара не было упрека, которого она ждала, ни брезгливости, которой она так боялась. Это были совершенно прежние, вот только смертельно усталые, больные и печальные глаза. — Ивга… Я без тебя жить не могу. Чай так и остался невыпитым; более того, одна из чашек соскользнула со стола и оставила на ковровой дорожке темную непросыхающую лужицу. Абажур-кораблик невозмутимо плыл под белым небом потолка, а в комнате тем временем бушевал неистовый, малость истеричный шторм. Хлипенькая молния на старых Ивгиных джинсах не выдержала внезапного всплеска эмоций; Ивга безжалостно ее доломала. Так сжигают мосты; Ивга стягивала с себя все подряд, и голова у нее кружилась, как от изрядной дозы спиртного, и по полу прыгала шальная пуговица от Назаровой тенниски. На ковер упали джинсы и свитер, полосатые носочки свернулись клубками, как два перепуганных ежа; штаны Назара улеглись в каком-то замысловатом балетном пируэте, и сверху шлепнулась заколка для Ивгиных рыжих волос. Кораблик плыл, освещая комнату вполне интимным загадочным светом. — Я… без тебя… не… Через минуту они свалились с дивана. Прокатились через всю комнату, обнимаясь, смеясь сквозь слезы, сминая брошенную одежду; у подножия круглой табуретки случился наивысший миг их любви, после чего, не разжимая объятий, они снова взобрались на диван, под одеяло, и опять вцепились друг в друга, как два исстрадавшихся без ласки клеща. — На…заруш…ка… Я… Он пах теперь свежим горячим потом, и Ивга вдыхала его аромат, как обалдевший кот нюхает валериановые капли. Одеяло дергалось, будто поверхность штормящего моря; кораблик медленно поворачивался вокруг своей оси, плавно поводя острым бушпритом. Вокруг корабля вилась черная бабочка, неестественно огромная в сравнении с маленьким парусником; Ивга, придавленная горячим тощим телом, совершенно ясно осознала вдруг, что все ее прежнее существование было всего лишь предисловием к этому мигу настоящей жизни. И изо всех сил пожелала, чтобы этот миг длился вечно. Под утро пошел дождь. Ивга лежала на спине, натянув одеяло до самого носа. Дождь деликатно постукивал по жестяному козырьку над окном, а Назар сладко сопел, по-кошачьи прикрыв лицо ладонью; а больше в мире не было никаких звуков. Ни шороха. Ивга не спала. Сквозь плотно прикрытые шторы не умел пробиться никакой рассвет; в комнате было темно, но Ивга знала, что там, снаружи, уже сереет дождливое небо. И, может быть, ветер скоро разгонит тучи. И, может быть, еще проглянет освобожденное солнце… Она опустила веки. Незнакомо, неприятно ныло в груди — у нее никогда в жизни не болело сердце. Правда, все бывает в первый раз… Хотелось поднять руку и потереть ребра с левой стороны — но Ивга боялась разбудить Назара. В детстве ее заботили ощущения складных кукол — тех самых, что вкладываются одна в другую, меньшая в большую, маленькая в меньшую и так до самой крохотной; ее интересовало, что чувствует кукла, выбираясь, как из пальто, из чрева своей предшественницы и глядя на себя как бы со стороны… Теперь она выбралась из себя, будто складная кукла. И со стороны увидела рыжую девчонку, лежащую в обнимку со спящим парнем. И задержала дыхание от тягостного предчувствия. Уже утро; эта рыжая девчонка проспала каких-нибудь полчаса — но за время своего короткого сна успела увидеть верхушки леса, стелющегося далеко внизу, дымные коридоры горящего театра и тени танцующих чугайстров. Вчера вечером она впервые в жизни пожелала остановить время — но время не послушалось и правильно сделало. Этот парень… нет, он не изменился. Он не сделался старше за время вынужденной разлуки; Ивга смотрит, как расслабленное счастье понемногу сползает с его спящего лица. На переносице рождается складка, печально опускаются уголки губ — Назару снится выбор, который предстоит сделать нынешним утром. Неприятный, тревожный сон. Ивга с ужасом поняла, что предчувствие в ее груди сейчас сменится Ей захотелось закрыть глаза, зажмуриться перед лицом неминуемого понимания — но если не решиться посмотреть судьбе в глаза, она обязательно догонит и пнет в спину. А то и пониже спины; Ивга перевела дыхание и впустила в себя осознание утраты. Оно оказалось коротким и совершенно не болезненным. Просто отрывистое слово: все. Все, вот теперь все. И как-то даже легче; она не может объяснить, почему так случилось. Не знает таких слов. Она просто чует. Так, наверное, лисица осознает момент, когда лисенок больше не нуждается в опеке, в узком шершавом языке, в тепле мохнатого бока… Все. Она выскользнула из-под одеяла и в полутьме принялась одеваться. Разорванная застежка на джинсах заставила ее беззвучно расплакаться. Ну что за неверная нотка в патетической сцене расставания — негоже юной деве идти по улице в расстегнутых штанах… Она знала, где у Назара хранятся иголки с нитками. Она сама их туда положила; Назар спал, складка на его переносице делалась все глубже, а его бывшая невеста поспешно сшивала брюки прямо на себе. Стежок за стежком, сдавленное шипение, когда иголка с размаху воткнулась в тело… Он проснется — и испытает облегчение. Может быть, сам себе в этом не признается — ему будет казаться, что он подавлен, обижен, может быть, даже предан… Но главным его чувством будет ощущение свободы, и доктор Митец наверняка это оценит. Славный доктор Митец… Ивга перекусила нитку. Штаны ее были зашиты наглухо, Назар спал, под темным потолком плыл темный парусник, потерявший вместе со светом и большую часть своего очарования. Все. Уже в дверях она подумала, не написать ли записку — несколько слов, как это делается в мелодрамах… Но у нее не было ни огрызка карандаша, ни пачки от сигарет, ни даже конфетного фантика. А потому она молча вышла, плотно прикрыв за собой дверь. |
||
|