"Стихи" - читать интересную книгу автора (Набоков Владимир)

Университетская поэма

"Итак, вы русский? Я впервые встречаю русского…" Живые, слегка навыкате, глаза меня разглядывают: "К чаю лимон вы любите, я знаю; у вас бывают образа и самовары, знаю тоже!" Она мила: по нежной коже румянец Англии разлит. Смеется, быстро говорит: "Наш город скучен, между нами, — но речка — прелесть!.. Вы гребец?" Крупна, с покатыми плечами, большие руки без колец.

Так у викария за чаем мы, познакомившись, болтаем, и я старательно острю, и не без сладостной тревоги на эти скрещенные ноги и губы яркие смотрю, и снова отвожу поспешно нескромный взгляд. Она, конечно, явилась с теткою, но та социализмом занята, — и, возражая ей, викарий, — мужчина кроткий, с кадыком, — скосил по-песьи глаз свой карий и нервным давится смешком.

Чай крепче мюнхенского пива. Туманно в комнате. Лениво в камине слабый огонек блестит, как бабочка на камне. Но засиделся я, — пора мне… Встаю, кивок, еще кивок, прощаюсь я, руки не тыча, — так здешний требует обычай, — сбегаю вниз через ступень и выхожу. Февральский день, и с неба вот уж две недели непрекращающийся ток. Неужто скучен в самом деле студентов древний городок?

Дома, — один другого краше, — чью старость розовую наши велосипеды веселят; ворота колледжей, где в нише епископ каменный, а выше — как солнце, черный циферблат; фонтаны, гулкие прохлады, и переулки, и ограды в чугунных розах и шипах, через которые впотьмах перелезать совсем не просто; кабак — и тут же антиквар, и рядом с плитами погоста живой на площади базар.

Там мяса розовые глыбы; сырая вонь блестящей рыбы; ножи; кастрюли; пиджаки из гардеробов безымянных; отдельно, в положеньях странных кривые книжные лотки застыли, ждут, как будто спрятав тьму алхимических трактатов; однажды эту дребедень перебирая, — в зимний день, когда, изгнанника печаля, шел снег, как в русском городке, — нашел я Пушкина и Даля на заколдованном лотке.

За этой площадью щербатой кинематограф, и туда-то по вечерам мы в глубину туманной дали заходили, — где мчались кони в клубах пыли по световому полотну, волшебно зрителя волнуя; где силуэтом поцелуя все завершалось в должный срок; где добродетельный урок всегда в трагедию был вкраплен; где семенил, носками врозь, смешной и трогательный Чаплин; где и зевать нам довелось.

И снова — улочки кривые, ворот громады вековые, — а в самом сердце городка цирюльня есть, где брился Ньютон, и древней тайною окутан трактирчик "Синего Быка". А там, за речкой, за домами, дерн, утрамбованный веками, темно-зеленые ковры для человеческой игры, и звук удара деревянный в холодном воздухе. Таков был мир, в который я нежданно упал из русских облаков.

Я по утрам, вскочив с постели, летел на лекцию; свистели концы плаща, — и наконец стихало все в холодноватом амфитеатре, и анатом всходил на кафедру, — мудрец с пустыми детскими глазами; и разноцветными мелками узор японский он чертил переплетающихся жил или коробку черепную; чертил, — и шуточку нет-нет да и отпустит озорную, — и все мы топали в ответ.

Обедать. В царственной столовой портрет был Генриха Восьмого — тугие икры, борода — работы пышного Гольбайна; в столовой той, необычайно высокой, с хо'рами, всегда бывало темновато, даром, что фиолетовым пожаром от окон веяло цветных. Нагие скамьи вдоль нагих столов тянулись. Там сидели мы в черных конусах плащей и переперченные ели супы из вялых овощей.

А жил я в комнате старинной, но в тишине ее пустынной тенями мало дорожил. Держа московского медведя, боксеров жалуя и бредя красой Италии, тут жил студентом Байрон хромоногий. Я вспоминал его тревоги, — как Геллеспонт он переплыл, чтоб похудеть. Но я остыл к его твореньям… Да простится неромантичности моей, — мне розы мраморные Китса всех бутафорских бурь милей.

Но о стихах мне было вредно в те годы думать. Винтик медный вращать, чтоб в капельках воды, сияя, мир явился малый, — вот это день мой занимало. Люблю я мирные ряды лабораторных ламп зеленых, и пестроту таблиц мудреных, и блеск приборов колдовской. И углубляться день-деньской в колодец светлый микроскопа ты не мешала мне совсем, тоскующая Каллиопа,[5] тоска неконченых поэм.

Зато другое отвлекало: вдруг что-то в памяти мелькало, как бы не в фокусе, — потом ясней, и снова пропадало. Тогда мне вдруг надоедало иглой работать и винтом, мерцанье наблюдать в узоре однообразных инфузорий, кишки разматывать в уже; лаборатория уже мне больше не казалась раем; я начинал воображать, как у викария за чаем мы с нею встретимся опять.

Так! Фокус найден. Вижу ясно. Вот он, каштаново-атласный переливающийся лоск прически, и немного грубый рисунок губ, и эти губы, как будто ярко-красный воск в мельчайших трещинках. Прикрыла глаза от дыма, докурила, и, жмурясь, тычет золотым окурком в пепельницу… Дым сейчас рассеется, и станут мигать ресницы, и в упор глаза играющие глянут и, первый, опущу я взор.

Не шло ей имя Виолета, (вернее: Вийолет, но это едва ли мы произнесем). С фиалкой[6] не было в ней сходства, — напротив: ярко, до уродства, глаза блестели, и на всем подолгу, радостно и важно взор останавливался влажный, и странно ширились зрачки… Но речи, быстры и легки, не соответствовали взору, — и доверять не знал я сам чему — пустому разговору или значительным глазам…

Но знал: предельного расцвета в тот год достигла Виолета, — а что могла ей принести британской барышни свобода? Осталось ей всего три года до тридцати, до тридцати… А сколько тщетных увлечений, — и все они прошли, как тени, — и Джим, футбольный чемпион, и Джо мечтательный, и Джон, герой угрюмый интеграла… Она лукавила, влекла, в любовь воздушную играла, а сердцем большего ждала.

Но день приходит неминучий; он уезжает, друг летучий: оплачен счет, экзамен сдан, ракета теннисная в раме, — и вот блестящими замками, набитый, щелкнул чемодан. Он уезжает. Из передней выносят вещи. Стук последний, — и тронулся автомобиль. Она вослед глядит на пыль: ну что ж — опять фаты венчальной напрасно призрак снился ей… Пустая улочка, и дальний звук перебора скоростей…

От инфлуэнции презренной ее отец, судья почтенный, знаток портвейна, балагур, недавно умер. Виолета жила у тетки. Дама эта одна из тех ученых дур, какими Англия богата, — была в отличие от брата высокомерна и худа, ходила с тросточкой всегда, читала лекции рабочим, культуры чтила идеал и полагала, между прочим, что Харьков — русский генерал.

С ней Виолета не бранилась, — порой могла бы, но ленилась, — в благополучной тишине жила, о мире мало зная, отца все реже вспоминая, не помня матери (но мне о ней альбомы рассказали, — о временах осиных талий, горизонтальных канотье. Последний снимок: на скамье она сидит; по юбке длинной стекают тени на песок; скромна горжетка, взор невинный, в руке крокетный молоток).

Я приглашен был раза два-три в их дом радушный, да в театре раз очутилась невзначай со мною рядом Виолета. (Студенты ставили Гамлета, и в этот день был рай не в рай великой тени барда.) Чаще мы с ней встречались на кричащей вечерней улице, когда снует газетчиков орда, гортанно вести выкликая. Она гуляла в этот час. Два слова, шуточка пустая, великолепье темных глаз.

Но вот однажды, помню живо, в начале марта, в день дождливый, мы на футбольном были с ней соревнованьи. Понемногу росла толпа, — отдавит ногу, пихнет в плечо, — и все тесней многоголовое кишенье. С самим собою в соглашенье я молчаливое вошел: как только грянет первый гол, я трону руку Виолеты. Меж тем, в короткие портки, в фуфайки пестрые одеты, — уж побежали игроки.

Обычный зритель: из-под кепки губа брезгливая и крепкий дымок Виргинии. Но вдруг разжал он губы, трубку вынул, еще минута — рот разинул, еще — и воет. Сотни рук взвились, победу понукая: игрок искусный, мяч толкая, вдоль поля ласточкой стрельнул, — навстречу двое, — он вильнул, прорвался, — чистая работа, — и на бегу издалека дубленый мяч кладет в ворота ударом меткого носка.

И тихо протянул я руку, доверясь внутреннему стуку, мне повторяющему: тронь… Я тронул. Я собрался даже пригнуться, зашептать… Она же непотеплевшую ладонь освободила молчаливо, и прозвучал ее шутливый, всегдашний голос, легкий смех: "Вон тот играет хуже всех, — все время падает, бедняга…" Дождь моросил едва-едва; мы возвращались вдоль оврага, где прела черная листва.

Домой. С гербами на фронтонах большое здание, в зеленых просветах внутренних дворов. Там тихо было. Там в суровой (уже описанной) столовой был штат лакеев-стариков. Там у ворот швейцар был зоркий. Существовала для уборки глухой студенческой норы там с незапамятной поры старушек мелкая порода; одна ходила и ко мне сбивать метелкой пыль с комода и с этажерок на стене.

И с этим образом расстаться мне трудно. В памяти хранятся ее мышиные шажки, смешная траурная шляпка, — в какой, быть может, и прабабка ее ходила, — волоски на подбородке… Утром рано из желтоватого тумана она беззвучно, в черном вся, придет и, щепки принеся, согнется куклою тряпичной перед холодным очагом, наложит кокс рукой привычной и снизу чиркнет огоньком.

И этот образ так тревожит, так бередит меня… Быть может, в табачной лавочке отца во дни Виктории,[7] бывало, она румянцем волновала в жилетах клетчатых сердца — сердца студентов долговязых… Когда играет в темных вязах звук драгоценный соловья, ее встречал такой, как я, и с этой девочкой веселой сирень персидскую ломал; к ее склоненной шее голой в смятенье губы прижимал.

Воображенье дальше мчится: ночь… лампа на столе… не спится больному старику… застыл, ночной подслушивает шепот: отменно важный начат опыт в лаборатории… нет сил… Она приходит в час урочный, поднимет с полу сор полночный — окурки, ржавое перо; из спальни вынесет ведро. Профессор стар. Он очень скоро умрет, и он давно забыл душистый табачок, который во дни Виктории курил.

Ушла. Прикрыла дверь без стука… пылают угли. Вечер. Скука. И, оглушенный тишиной, я с кексом в родинках изюма пью чай, бездействуя угрюмо. В камине ласковый, ручной, огонь стоит на задних лапах, и от тепла шершавый запах увядшей мебели слышней в старинной комнатке моей. Горящей кочергою ямки в шипящей выжигать стене, играть с самим с собою в дамки, читать, писать, — что делать мне?

Отставя чайничек кургузый, родной словарь беру — и с музой, моею вялой госпожой, читаю в тягостной истоме и нахожу в последнем томе меж «хананыгой» и «ханжой» "хандра: тоска, унынье, скука; сплин, ипохондрия". А ну-ка стихотворенье сочиню… Так час-другой, лицом к огню, сижу я, рифмы подбирая, о Виолете позабыв, — и вот, как музыка из рая, звучит курантов перелив.

Открыв окно, курантам внемлю: перекрестили на ночь землю святые ноты четвертей, и бьют часы на башне дальней, считает башня, и печальней вдали другая вторит ей. На тяжелеющие зданья по складкам мантия молчанья спадает. Вслушиваюсь я, — умолкло все. Душа моя уже к безмолвию привыкла, — как вдруг, со смехом громовым взмывает ветер мотоцикла по переулкам неживым!

С тех пор душой живу я шире: в те годы понял я, что в мире пред Богом звуки все равны. В том городке под сенью Башен был грохот жизни бесшабашен, и смесь хмельная старины и настоящего живого мне впрок пошла: душа готова всем любоваться под луной, и стариной, и новизной. Но я в разладе с лунным светом, я избегаю тосковать… Не дай мне, Боже, стать поэтом, земное сдуру прозевать!

Нет! Я за книгой в кресле сонном перед камином озаренным не пропустил, тоскуя зря, весны прелестного вступленья. Довольно угли и поленья совать в камин — до октября. Вот настежь небеса открыты, вот первый крокус глянцевитый, как гриб, сквозь мураву пророс, и завтра, без обильных слез, без сумасшедшего напева, придет, усядется она, — совсем воспитанная дева, совсем не русская весна.

И вот пришла. Прозрачней, выше курантов музыка, и в нише епископ каменный сдает квартиры ласточкам. И гулко дудя в пролете переулка, машина всякая снует. Шумит фонтан, цветет ограда. Лоун-теннис — белая отрада — сменяет буйственный футбол: в штанах фланелевых пошел весь мир играть. В те дни кончался последний курс — девятый вал, и с Виолетой я встречался и Виолету целовал.

Как в первый раз она метнулась в моих объятьях, — ужаснулась, мне в плечи руки уперев, и как безумно и уныло глаза глядели! Это было не удивленье и не гнев, не девичий испуг условный… Но я не понял… Помню ровный, остриженный по моде сад, шесть белых мячиков и ряд больших кустов рододендрона; я помню, пламенный игрок, площадку твердого газона в чертах и с сеткой поперек.

Она лениво — значит, скверно — играла; не летала серной, как легконогая Ленглен.[8] Ах, признаюсь, люблю я, други, на всем разбеге взмах упругий богини в платье до колен! Подбросить мяч, назад согнуться, молниеносно развернуться, и струнной плоскостью сплеча скользнуть по темени мяча, и, ринувшись, ответ свистящий уничтожительно прервать, — на свете нет забавы слаще… В раю мы будем в мяч играть.

Стоял у речки дом кирпичный: плющом, глицинией обычной стена меж окон обвита. Но кроме плюшевой гостиной, где я запомнил три картины: одна — Мария у Креста, другая — ловчий в красном фраке, и третья — спящие собаки, — я комнат дома не видал. Камин и бронзовый шандал еще, пожалуй, я отмечу, и пианолу под чехлом, и ног нечаянную встречу под чайным чопорным столом.

Она смирилась очень скоро… Уж я не чувствовал укора в ее послушности. Весну сменило незаметно лето. В полях блуждаем с Виолетой: под черной тучей глубину закат, бывало, разрумянит, — и так в Россию вдруг потянет, обдаст всю душу тошный жар, — особенно, когда комар над ухом пропоет, в безмолвный вечерний час, — и ноет грудь от запаха черемух. Полно, я возвращусь когда-нибудь.

В такие дни, с такою ленью не до науки. К сожаленью, экзамен нудит, хошь не хошь. Мы поработаем, пожалуй… Но книга — словно хлеб лежалый, суха, тверда — не разгрызешь. Мы и не то одолевали… И вот верчусь средь вакханалий названий, в оргиях систем, и вспоминаю вместе с тем, какую лодочник знакомый мне шлюпку обещал вчера, и недочитанные томы — хлоп, и на полочку. Пора!

К реке воскресной, многолюдной местами сходит изумрудный геометрический газон, а то нависнет арка: тесен под нею путь — потемки, плесень. В густую воду с двух сторон вросли готические стены. Как неземные гобелены, цветут каштаны над мостом, и плющ на камне вековом тузами пиковыми жмется, — и дальше, узкой полосой, река вдоль стен и башен вьется с венецианскою ленцой.

Плоты, пироги да байдарки; там граммофон, тут зонтик яркий; и осыпаются цветы на зеленеющую воду. Любовь, дремота, тьма народу, и под старинные мосты, сквозь их прохладные овалы, как сон блестящий и усталый, все это медленно течет, переливается, — и вот уводит тайная излука в затон черемухи глухой, где нет ни отсвета, ни звука, где двое в лодке под ольхой.

Вино, холодные котлеты, подушки, лепет Виолеты; легко дышал ленивый стан, охвачен шелковою вязкой; лицо, не тронутое краской, пылало. Розовый каштан цвел над ольшаником высоко, и ветерок играл осокой, по лодке шарил, чуть трепал юмористический журнал; и в шею трепетную, в дужку я целовал ее, смеясь. Смотрю: на яркую подушку она в раздумье оперлась.

Перевернула лист журнала и взгляд как будто задержала, но взгляд был темен и тягуч: она не видела страницы… Вдруг из-под дрогнувшей ресницы блестящий вылупился луч, и по щеке румяно-смуглой, играя, покатился круглый алмаз… "О чем же вы, о чем, скажите мне?" Она плечом пожала и небрежно стерла блистанье той слезы немой, и тихим смехом вздулось горло: "Сама не знаю, милый мой…"

Текли часы. Туман закатный спустился. Вдалеке невнятно пропел на пастбище рожок. Налетом сумеречно-мглистым покрылся мир, и я в слоистом, цветном фонарике зажег свечу, и тихо мы поплыли в туман, — где плакала не ты ли, Офелия, иль то была лишь граммофонная игла? В тумане звук неизъяснимый все ближе, и, плеснув слегка, тень лодки проходила мимо, алела капля огонька.

И может быть, не Виолета, — другая, и в другое лето, в другую ночь плывет со мной… Ты здесь, и не было разлуки, ты здесь, и протянула руки, и в смутной тишине ночной меня ты полюбила снова, с тобой средь марева речного я счастья наконец достиг… Но, слава Богу, в этот миг стремленье грезы невозможной звук речи а'нглийской прервал: "Вот пристань, милый. Осторожно". Я затабанил и пристал.

Там на скамье мы посидели… "Ах, Виолета, неужели вам спать пора?" И заблистав преувеличенно глазами, она в ответ: "Судите сами, — одиннадцать часов", — и встав, в последний раз мне позволяет себя обнять. И поправляет прическу: "Я дойду одна. Прощайте". Снова холодна, печальна, чем-то недовольна, — не разберешь… Но счастлив я: меня подхватывает вольно восторг ночного бытия.

Я шел домой, пьянея в тесных объятьях улочек прелестных, — и так душа была полна, и слов была такая скудность! Кругом — безмолвие, безлюдность и, разумеется, луна. И блики на панели гладкой давя резиновою пяткой, я шел и пел "Алла верды", не чуя близости беды… Предупредительно и хмуро из-под невидимых ворот внезапно выросли фигуры трех неприятнейших господ.

Глава их — ментор наш упорный: осанка, мантия и черный квадрат покрышки головной, — весь вид его — укор мне строгий. Два молодца — его бульдоги — с боков стоят, следят за мной. Они на сыщиков похожи, но и на факельщиков тоже: крепки, мордасты, в сюртуках, в цилиндрах. Если же впотьмах их жертва в бегство обратится, спасет едва ли темнота, — такая злая в них таится выносливость и быстрота.

И тихо помянул я черта… Увы, я был одет для спорта, а ночью требуется тут (смотри такой-то пункт статута) ходить в плаще. Еще минута, ко мне все трое подойдут, и средний взгляд мой взглядом встретит, и спросит имя, и отметит, — "спасибо" вежливо сказав; а завтра — выговор и штраф. Я замер. Свет белесый падал на их бесстрастные черты. Надвинулись… И тут я задал, как говорится, лататы.

Луна… Погоня… Сон безумный… Бегу, шарахаюсь бесшумно: то на меня из тупика цилиндра призрак выбегает, то тьма плащом меня пугает, то словно тянется рука в перчатке черной… Мимо, мимо… И все луною одержимо, все исковеркано кругом… И вот стремительным прыжком окончил я побег бесславный, во двор коллегии пролез, куда не вхож ни ангел плавный, ни изворотливейший бес.

Я запыхался… Сердце бьется… И ночь томит, лениво льется… И в холодок моих простынь вступаю только в час рассвета, и ты мне снишься, Виолета, что просишь будто: "Плащ накинь… не тот, не тот… он слишком узкий…" Мне снится, что с тобой по-русски мы говорим, и я во сне с тобой на ты, — и снится мне, что, будто принесла ты щепки, ломаешь их, в камин кладешь… Ползи, ползи, огонь нецепкий, — ужели дымом изойдешь?

Я поздно встал, проспал занятья… Старушка чистила мне платье: под щеткой — пуговицы стук. Оделся, покурил немного; зевая, в клуб Единорога пошел позавтракать, — и вдруг встречаю Джонсона у входа! Мы не видались с ним полгода — с тех пор, как он экзамен сдал. — "С приездом, вот не ожидал!" — "Я ненадолго, до субботы, мне нужно только разный хлам — мои последние работы — представить здешним мудрецам".

За столик сели мы. Закуски и разговор о том, что русский прожить не может без икры; потом — изгиб форели синей, и разговор о том, кто ныне стал мастер теннисной игры; за этим — спор довольно скучный о стачке, и пирог воздушный. Когда же, мигом разыграв бутылку дружеского Грав, за обольстительное Асти мы деловито принялись, — о пустоте сердечной страсти пустые толки начались.

"— Любовь…" — и он вздохнул протяжно: "Да, я любил… Кого — неважно; но только минула весна, я замечаю, — плохо дело; воображенье охладело, мне опостылела она". Со мной он чокнулся уныло и продолжал: "Ужасно было… Вы к ней нагнетесь, например, и глаз, как, скажем, Гулливер, гуляющий по великанше, увидит борозды, бугры на том, что нравилось вам раньше, что отвращает с той поры…"

Он замолчал. Мы вышли вместе из клуба. Говоря по чести, я был чуть с мухой, и домой хотелось. Солнце жгло. Сверкали деревья. Молча мы шагали, — как вдруг угрюмый спутник мой, — на улице Святого Духа — мне локоть сжал и молвил сухо: "Я вам рассказывал сейчас… — Смотрите, вот она, как раз.." И шла навстречу Виолета, великолепна, весела, в потоке солнечного света, и улыбнулась, и прошла.

В каком-то раздраженье тайном с моим приятелем случайным я распрощался. Хмель пропал. Так; поваландался, и баста! Я стал работать, — как не часто работал, днями утопал, ероша волосы, в науке, и с Виолетою разлуки не замечал; и, наконец, (как напрягается гребец у приближающейся цели) уже я ночи напролет зубрил учебники в постели, к вискам прикладывая лед.

И началось. Экзамен длился пять жарких дней. Так накалился от солнца тягостного зал, что даже обморока случай произошел, и вид падучей сосед мой справа показал во избежание провала. И кончилось. Поцеловала счастливцев Альма Матер в лоб; убрал я книги, микроскоп, — и вспомнил вдруг о Виолете, и удивился я тогда: как бы таинственных столетий нас разделила череда.

И я уже шатун свободный, душою легкой и голодной в другие улетал края, — в знакомый порт, и там в конторе вербует равнодушно море простых бродяг, таких, как я. Уже я прожил все богатства: портрет известного аббатства[9] всего в двух копиях упас. И в ночь последнюю — у нас был на газоне, посредине венецианского двора, обычный бал, и в серпантине мы проскользили до утра.

Двор окружает галерея. Во мраке синем розовея, горят гирлянды фонарей — Эола легкие качели. Вот музыканты загремели — пять черных яростных теней в румяной раковине света. Однако где же Виолета? Вдруг вижу: вот стоит она, вся фонарем озарена, меж двух колонн, как на подмостках. И что-то подошло к концу… Ей это платье в черных блестках, быть может, не было к лицу.

Прикосновеньем не волнуем, я к ней прильнул, и вот танцуем: она безмолвна и строга, лицом сверкает недвижимым, и поддается под нажимом ноги упругая нога. Послушны грохоту и стону ступают пары по газону, и серпантин со всех сторон. То плачет в голос саксофон, то молоточки и трещотки, то восклицание цимбал, то длинный шаг, то шаг короткий, — и ночь любуется на бал.

Живой душой не правит мода, но иногда моя свобода случайно с нею совпадет: мне мил фокстрот, простой и нежный… Иной мыслитель неизбежно симптомы века в нем найдет, — разврат под музыку бедлама; иная пишущая дама или копеечный пиит о прежних танцах возопит; но для меня, скажу открыто, особой прелести в том нет, что грубоватый и немытый маркиз танцует менуэт.

Оркестр умолк. Под колоннаду мы с ней прошли, и лимонаду она глотнула, лепеча. Потом мы сели на ступени. Смотрю: смешные наши тени плечом касаются плеча. "Я завтра еду, Виолета". И было выговорить это так просто… Бровь подняв, она мне улыбнулась, и ясна была улыбка: "После бала легко все поезда проспать". И снова музыка стонала, и танцевали мы опять.

Прервись, прервись, мой бал прощальный! Пока роняет ветер бальный цветные ленты на газон и апельсиновые корки, — должно быть, где-нибудь в каморке старушка спит, и мирен сон. К ней пятна лунные прильнули; чернеет платьице на стуле, чернеет шляпка на крюке; будильник с искрой в куполке прилежно тикает; под шкапом мышь пошуршит и шуркнет прочь; и в тишине смиренным храпом исходит нищенская ночь.

Моя старушка в полдень ровно меня проводит. Я любовно ракету в раму завинтил, нажал на чемодан коленом, захлопнул. По углам, по стенам душой и взглядом побродил: да, взято все… Прощай, берлога! Стоит старушка у порога… Мотора громовая дрожь, — колеса тронулись… Ну что ж, еще один уехал… Свежий сюда вселится в октябре, — и разговоры будут те же, и тот же мусор на ковре…

И это все. Довольно, звуки, довольно, муза. До разлуки прошу я только вот о чем: летя, как ласточка, то ниже, то в вышине, найди, найди же простое слово в мире сем, всегда понять тебя готовом; и да не будет этим словом ни моль бичуема, ни ржа;[10] мгновеньем всяким дорожа, благослови его движенье, ему застыть не повели; почувствуй нежное вращенье чуть накренившейся земли.

1927

* OCR: Arkady Nakrokhin

* Примечания А. Жукова и Е. Шиховцева.