"У самого Черного моря. Книга I" - читать интересную книгу автора (Авдеев Михаил Васильевич)

«Атаки яростные те…»

После отхода частей 51-й армии к Пятиозерью, на Перекопском перешейке установилось относительное затишье. Над немецкой 11-й армией нависла угроза оказаться отрезанной от своих коммуникаций и разгрома ее на перешейке у Сиваша. Кроме 49-го горнострелкового корпуса и лейбштандарта «Гитлер», командующий армией Майнштейн вынужден был снять с Крымского направления свои главные силы и бросить их против 9-й армии Южного фронта под командованием генерала Черевиченко. Но наших сил у ворот Крыма было далеко не достаточно, чтобы воспользоваться этим положением и вернуть хотя бы утраченные за последнюю неделю сентября позиции.

Шестой день в воздухе над Сивашами полностью господствовала черноморская авиация. Изредка попадались небольшие группы истребителей противника, прикрывавшие свои войска от советских бомбардировщиков. В тех случаях, когда немецкие летчики не имели количественного преимущества, в воздушный бой не вступали. «Юнкерсы» и «хейнкели» появлялись над передним краем обороны лишь в отсутствие прикрытия наших войск с воздуха. Немецкие аэродромы у Чаплинки и Аскания-Нова блокировались советскими истребителями, ежедневно сбрасывали на них бомбы «петляковы», штурмовали «илы».

Утро 9 октября выдалось холодным и росным, а день — ясным, теплым. Любимов дважды водил эскадрилью на задание, потом его вызвал командир полка и мне пришлось его заменить. На пятом вылете ведущим пошел лейтенант Филатов, а моей паре подошла очередь дежурить по прикрытию аэродрома. Прикрытие стало несколько формальным — вот уже дней десять, как над нашим хозяйством не появлялся в воздухе ни один немецкий самолет. И на задания мы летали в полной безопасности.

Десятке «яков» Филатова выпала сегодня честь сопровождать чуть ли не всю авиацию Крыма для нанесения массированного удара по переднему краю противника.

Со всех аэродромов поднялись бомбардировщики, штурмовики истребители разных конструкций и марок, которые могли только держаться в воздухе. Даже невозмутимо спокойно «топали» к Сивашам давно снятые с вооружения и чудом уцелевшие истребители И-5 без бронированной защиты летчика.

Быстро утихал гул моторов, таяли над горизонтом улетевшие в район сбора «яки». Механики и мотористы смотрели им вслед и каждый безошибочно угадывал свою машину. Проще всего было сержанту Кокину — его командир держался в строю крайним справа. Моторист мысленно видел Аллахвердова в кабине истребителя: веселый, наверное, сияет от счастья. Сегодня от жены весточка пришла. Перед вылетом многие впервые получили письма. Бурлаков вон уже присел у деревца, читает. А Аллахвердов поцеловал свое, будто самую Олечку, положил в нагрудный карман и сказал: «После вылета читать буду — такой закон авиации». К моей машине подошел Ныч и, заглядывая через плечо спросил:

— Далеко твоя забралась? Что пишет?

— Отсюда не видать, Иван. Под Вольском. А пишет, что поселилась с женой Капитунова в каком-то подвале. Дочка Люся здорова. В дороге досталось, бомбили, наголодались, а теперь все позади. На работу устраивается.

— Рад за твоих. А от отца с Могилевщины ничего не слыхать?

— Какие могут быть оттуда вести, если война под самые окна хаты подкатила, а братьев по всем фронтам разбросало… Мать, наверное, каждый день молит бога, чтобы все пять сыновей целыми и невредимыми вернулись. А твоя Евдокия Ануфриевна как?

— Моя Евдоха с Маратиком аж в Башкирию заехала. Слыхал такой город Бирск?

— День был погожий, в воздухе спокойно, и так хотелось продолжить разговор о домашних… Но в авиации все бывает неожиданно. Не успел я ответить Нычу, что никогда в Бирске не был и о городе таком не слышал, как приземлился комэск. Не успел Любимов рассказать, зачем вызывал его командир полка, как позвонил генерал Ермаченков и попросил, не приказал, а именно попросил поддержать прикрытие «петляковых» армейской группы нашими «яками».

— Так у меня ж все на задании, товарищ генерал. Я только-только из штаба полка, да вот еще Авдеев дежурит… — ответил комэск. — Нам парой?.. Есть, товарищ генерал.

Спросил Любимов, во сколько и где встреча, положил в ящик трубку полевого телефона, висевшего на суку возле стоянки его самолета, условились с ним о действиях в воздухе и-в кабины…

— Подежурит один Платонов, — сказал он Нычу перед запуском двигателя.

А солнце уже потеряло яркость, увеличилось, покраснело, и тени, бесконечно длинные, стали мягче, подрумяненными.

Над девяткой «петляковых» висела четверка сухопутной авиации «яков». Мы с Любимовым помахали крыльями, заняли место непосредственного прикрытия. За Турецким валом на высоте наших бомбардировщиков проходила стороной четверка «мессершмиттов». Группа прикрытия навязала ей бой и отстала. Любимов подал мне сигнал: идем с ударной группой до цели. А цель — аэродром Аскания-Нова. Отбомбились «петляковы», хорошо отбомбились — никто не мешал.

Легли на обратный курс. Солнце лениво садилось за синюю даль на отдых. В небе ни облачка, ни самолета вокруг. Только девять армейских Пе-2 и пара наших Як-1. На душе покойно, будто с полигона возвращались. Недалеко от перекопского берега пересекли Карканистский залив, проводили «пешек» еще чуть над крымской степью, пора и вправо отваливать, на Тагайлы.

Любимов подошел ближе к «петляковым», выровнял высоту, поднял над головой руки в пожатии. И я помахал крыльями на прощанье бомбардировщикам. Те тоже на радостях, что удачно бомбили, — кивали головами, руками махали в ответ, крыльями. В этот миг Любимов услышал сухой треск у правого борта кабины, второй с короткой вспышкой — за приборной доской, у мотора. Обожгло ногу, ударило мелкими осколками стекла в лицо.

Мотор тянул, управление слушалось, глаза видели — их спасли большие летные очки. А видели они на фоне вечернего неба выходящих из атаки «мессершмиттов». В их направлении я уже набирал высоту. И Любимов прибавил газу, задрал нос машины. От перегрузки закружилась голова — раньше такого не случалось. Выровнял самолёт. В правой бурке хлюпало, и он понял — кровь. Нога немела. Саднило лицо. Он снял перчатку, провел по лицу ладонью, и на ладони-кровь. Надо было немедленно перевязать ногу, остановить кровь, но в воздухе это невозможно. До дому не дотянуть. И он пошел на снижение. Две вспышки, два попадания в самолет командира заметил и я. «Запятые» — дымовые штрихи трассы — подбирались к моей машине. Я выскочил из-под атаки вправо и круто полез вверх перехватить противника на выходе из пикирования, но не успел. «Мессершмитты» вышли из атаки раньше, чем удалось развернуться в их сторону, и ушли с принижением на север.

Они появились снова, когда я кружился над идущим на посадку Любимовым. Попытались было атаковать его, но я повернул им навстречу, в лобовую, и атаку сорвал. Немцы еще покружились немного, а когда Любимов приземлился в степи между копенками, улетели. Я видел как комэск выбрался из кабины, отстегнул парашют и направился, прихрамывая, к рядом стоявшей копне. Бензин в моих баках был на пределе и надо было поспешить домой, чтобы быстрее выслать машину за командиром.

В небе было еще светло, а на земле быстро темнело. Потрясенный случившимся, я не сразу обратил внимание на несколько то тут, то там догоравших в степи костров. Лишь километрах в десяти от аэродрома отчетливо увидел вдруг, что издалека мигавший костер, не что иное как разбитый, обгоревший самолет. И тогда понял, что те, разбросанные по степи, тоже не просто костры, а сбитые самолеты. Не «петляковы» ли? Но «петляковы» ушли левей. От страшной догадки — не свои ли — стало в кабине жарко. Я спешил домой на максимальной скорости, а казалось, что мотор еле тянет. На приборы не смотрел, привык чувствовать машину всем телом.

Садился — видел землю, а пока дорулил до стоянки, совсем стемнело. Торопливо выключил мотор, крикнул:

— Машину! Скорей машину. Любимова сбили!

С этой минуты в течение суток эскадрилья, потерявшая командира, не знала покоя. Машина ушла. Я как заместитель комэска обязан был остаться на КП. Не покидали командного пункта и все летчики. Доложили о случившемся генералу Ермаченкову, звонили в наземные войска района приземления Любимова. С рассвета уходили на задания, возвращаясь с которых я дважды залетал на место подбитого самолета. Но там уже никого не было.

Любимов приземлился удачно, с выпущенными шасси. Подрулил ближе к копне, чтобы удобнее разместиться, перевязать рану. Отошел от самолета и передумал — чего доброго уснешь там и не найдут. А что за ним приедут, — не сомневался, знал, как только я долечу, сразу же вышлю кого-нибудь на машине.

Он вернулся к самолету. Чтобы не истечь кровью раньше, чем его найдут, торопливо снял с реглана пояс, туго затянул им раненую ногу выше колена и лег под плоскостью крыла на спину, положив голову на парашют. Раненую ногу приподнял на колене левой. Острой боли не чувствовал. Лежал спокойно, разглядывал заклепки на обшивке центроплана. Руками механически мял на корню сухой ковыль. Прикидывал, через сколько минут вышлют с аэродрома машину, за сколько она пройдет двадцать километров по ночной степи. Скоро станет темнеть…

Послышался гул самолетов. По звуку Любимов определил, что их всего два, два «мессершмитта».

Отдаленный гул вскоре перерос в нарастающий рев моторов, часто застучали пулеметы и реже, но сильней — роторные пушки. С визгом забарабанили по самолету пули и снаряды. Здоровая нога не удержала раненую, упала. Острая боль током пронзила тело. Любимов приподнялся на руках и не увидел на левой ноге бурки, и самой ноги чуть ниже коленки не было, хлестала кровь. Но сознание оставалось ясным. Он торопливо расстегнул реглан, снял ремешок от кобуры и также торопливо стал туго наматывать его выше колена, а слух осторожно следил за звуком фашистских самолетов: уйдут совсем или вернутся… Уйдут или вернутся…

Он опять лег на спину. Чтобы меньше потерять крови, положил культю на поднятое колено раненой ноги. От залива потянуло прохладой. Зашевелилось прибившееся к копне перекати-поле. У колеса зашептал колосьями ковыль…

И снова гул моторов распорол тишину. Сердце застучало гулко, гулко и где-то в висках. «Мессершмитты» развернулись. Быстро передвинулся на локтях, выглянул из-под крыла. Теперь стервятники шли в атаку с его стороны Он схватил парашют и метнулся на четвереньках под другую плоскость крыла. Еще раз выглянул, прикинул прицельную линию и вероятное попадание и, нырнув в створ мотора, сжался комом за колесом шасси. Только он укрыл голову парашютом, как снова застучали по плоскостям, по фюзеляжу пули и снаряды, засвистели осколки. Надрывно взревели на выходе из пикирования моторы.

…Жив… Любимов руками поднял каждую ногу, пристроил на колесо. Лежа на спине, смотрел вслед удаляющимися истребителям. «Стервятники. Неужели еще…».

Они возвращались еще дважды. Потом на малой высоте скрылись.

На земле совсем стемнело. Любимов устроился насколько мог удобней, стал вслушиваться в густую темноту Знобило. В октябре ночи в крымских степях очень холодные. А может, от потери крови и от всего пережитого? Мерзла ступня левой ноги, ступня, которой уже не было. Холод пробирал сильнее. Он плотно запахнул расстегнутый реглан. Странно — самолет не загорелся. Сколько по нему стреляли, а он не загорелся. Зажигательных у них не было что ли? Вспомнил: открыл при посадке противопожарные баллоны.

В черной, непроницаемой степи звенела тишина. Любимов дрожал от холода. Дробно стучали зубы и не было никакой возможности с ними справиться. Глаза слипались. Только бы не уснуть. Что-то долго никто не едет. Наверное блудят в темноте. Он пожалел, что оставил в кабине ракетницу. Теперь до нее не добраться. Тогда он вытащил из кобуры пистолет. В обойме восемь патронов. «Шесть выпущу, два оставлю на всякий случай». И он выстрелил из-под крыла в звездный лоскут неба. Степь не ответила. Стал считать небесные светила. Трясло все тело и зубы не унимались. Переносить это оказалось мучительней, чем тяжелые раны. Незаметно «забылся»…

Очнулся в ужасе — на него снова пикировали «мессершмитты», много мессершмиттов: красные, желтые, зеленые… Стреляли по нему свои «яки», а он один бежит по степи и негде ему укрыться. И он впервые испытал страх. Страх не перед смертью, а перед беспомощностью.

Где-то фыркнула лошадь. Любимов дал два выстрела. Вскоре услышал шаги, насторожился. Хотел громко окликнуть: «Кто идет?». А получилось совсем шепотом.

— Не стреляйте, дяденька, — услышал он мальчишечий голос. — Где вы тут?

— Ты один? — спросил Любимов. — Откуда?

Мальчик ответил, предложил свою лошадь, а когда узнал, что летчик без ноги, побежал в деревню за помощью. Вскоре он вернулся с двумя красноармейцами. Те решили уложить летчика животом поперек крупа лошади. Так, мол, быстрее доберемся в лазарет санбата.

Любимов согласился. Только примостили его, лошадь кинулась задом и он упал, сильно ударился о сухую землю.

— Оставьте меня под самолетом, — попросил Любимов, — и пришлите какую-нибудь машину.

Его послушались. Но машина не пришла. Тот же мальчишка приехал с санитаром и фельдшером на подводе.

Проснулся Любимов в три часа ночи. В свете керосиновой лампы, висевшей на столбе посреди землянки, увидел у своей постели комиссара. На щеках его блестели мокрые дорожки.

— Ну, что ты, Иван, — голос Любимова был еле слышен. — Видишь, я — живой. Как ты меня нашел? — вялая улыбка тронула его вспухшие губы.

— Я тебя, Вася, и на том свете нашел бы.

Батько Ныч достал носовой платок, вытер непрошеные слезы. Он не стал рассказывать, как всю ночь колесил с техником и медсестрой по степи, трижды натыкался на разбитые и обгорелые самолеты и находил там мертвых летчиков. Один даже был в таких же белых с отворотами бурках, как у Любимова, и в реглане, и они подумали, что это он, но тот оказался из другого полка. А потом нашли возле целого самолета одну бурку вместе с ногой и похоронили ее там же.

— Как у нас, Батько, все вернулись?

Ныч тяжело вздохнул, чуть не вырвалось: «Не повезло нам, Вася, ох, как не повезло», но тут же спохватился — незачем ему сейчас знать, что Аллахвердова сбили — сгорел Аршак километрах в десяти от аэродрома, что не вернулись с задания лейтенант Щеглов и сержант Швачко. Нет, комэску, теперь не то нужно. И выдавил улыбку комиссар, сказал ободряюще:

— Не беспокойся, Степаныч, все в порядке. Вот тебя только подлечим…

— Не утешай, Иван. Плохо мое дело, — Любимов перевел дыхание. — У меня же левой ноги нет, Батько. — Он зажмурил на секунду глаза, на ресницах задрожали две росинки. — Хирург грозился и правую отрезать… Ваня, милый, как же я без авиации? На одной-то еще, а без двух куда? Умру, а вторую ногу резать не дам!

Всегда умел, всегда находил Ныч нужное человеку слово а тут сам разволновался, еле сдерживал себя чтобы не разрыдаться у постели пострадавшего друга.

— Не об этом думка твоя, Вася. Ногу спасем. Сейчас поеду к Ермаченкову. Василий Васильевич поможет в госпиталь перебросить. И мы еще повоюем с тобой.

Помолчали немного. Любимов устал. Прощаясь, попросил, чтобы самолетом, чтобы не трясли его на машине по дорогам.

— Посоветуй Ермаченкову назначить вместо меня Авдеева, дай слово мне, дай, что не уйдешь в пехоту. Батько поклялся, поцеловал Любимова и вышел.

Закрыв дверь, Ныч отвернулся в темный угол, вытер глаза — зачем сестре видеть, как комиссары плачут.

Горькую весть о случившемся с командиром батько Ныч привез в эскадрилью утром. Все ходили, как пришибленные, разговаривали в полголоса. Я собрался немедленно ехать к Любимову, но Ныч предупредил, что скоро прибудет Ермаченков.

— Просил быть всем в сборе.

Прилетел Ермаченков. Он не стал донимать расспросами, что и как было. Сказал коротко:

— С этой минуты вы, товарищ Авдеев, командир пятой эскадрильи. Боевых заданий на сегодня вам нет. С личным составом проведите серьезный разбор вчерашнего дня, пусть выскажутся и извлекут урок из собственных ошибок. Я, к сожалению, присутствовать на разборе не смогу, улетаю в Севастополь. Завтра доложите. А теперь расскажите, как могло случиться, что погиб Аллахвердов.

Я достал из кармана небольшой, сложенный вчетверо листок бумаги, протянул его Ермаченкову:

— Вот докладная единственного свидетеля — его ведомого.

Генерал развернул листок, исписанный убористым круглым почерком, прочитал молча:

Ермаченков также молча вернул докладную.

— М-да. Жаль хорошего командира, прекрасного летчика не стало. У него родственники есть? Напишите им. Подробности эти не нужно, — он кивнул на докладную Николаева. — Напишите — погиб при выполнении боевого задания, как воевал, как любили его товарищи. А Николаев где?

— Отправили в госпиталь, товарищ генерал.

В Тагайлах Ермаченков задерживаться больше не стал. Распорядился выделить одно звено на два-три дня в Одессу для прикрытия кораблей эвакуации и улетел.

В Севастопольский госпиталь Любимова, как и просил, перевезли санитарным самолетом. Сильно израненную правую ногу там, в госпитале, не отрезали, но и здесь ничего утешительного не обещали.

— Напрасно упрямитесь. — убеждал его хирург. — Перебиты сухожилья, порваны сосуды, ступня начинена мельчайшими осколками, извлечь которые абсолютно невозможно. Начнется гангрена — отхватим до коленки. Любимов на ампутацию не согласился. Думал, что хоть этой искалеченной ногой он стоит пока в авиации непрочно, но стоит. Лишись ее, единственной опоры, спишут подчистую с флота и в штабники не возьмут. Вне авиации он себя не представлял.

Истекая кровью в ночной степи, беспокоился, как бы не уснуть, не умереть под крылом самолета раньше, чем его найдут. Отчаяние схватило его за горло, когда смертельная опасность осталась позади: обработана и забинтована культя, перевязана раненая нога, извлечено несколько осколков из головы и кистей рук, когда услышал спокойный, уверенный голос хирурга:

— Правая нога, дорогой мой, тоже не нога. Спасти ее медицина беспомощна.

Как же жить летчику безногому?

Столько лет готовился к боям, и дрался уже без страха, что поначалу с каждым бывает, набрался опыта, в воздухе сам искал встреч с врагом — воевать бы еще, да воевать. А его уговаривают — отнять вторую ногу. Врачи, разумеется, спасают жизнь ему — человеку. И никто из них не думал спасти в нем летчика, боевого летчика-истребителя. Да и было ли у них время раздумывать? Прибывали и прибывали раненые. Медперсонал не знал ни сна, ни отдыха. В госпитале заставлены койками все палаты, коридоры и проходы. Здесь каждый должен благодарить судьбу, что жив остался.

Ночью на Корабельной стороне завыли на разные голоса сирены и гудки судов. Любимов слушал тревожный концерт отражения воздушного налета. Сначала дробным барабанным боем отозвались на гудки зенитки. Сирены умолкли. Высоко в стороне подвывали моторы «юнкерсов». Внезапно оборвались орудийные залпы. На секунду усилился гул «юнкерсов». И вдруг мощный протяжный рев истребителей Миг-3 (Любимов узнавал их по голосу) распорол ночное небо и посыпались из него с нарастающим свистом бомбы. Они рвались далеко и глухо. А в воздухе сквозь надрывный гул чужих и своих моторов рыкали скорострельные пулеметы и сухо постукивали роторные пушки.

Любимов знал, что на «мигах» отражает налет 1-я эскадрилья. Возможно, там, в ночном небе, бьет по нащупанному прожекторами «юнкерсу» комэск Васильев или Евграф Рыжов, или Николай Савва, или Яша Иванов, не исключено — и его друг Семен Карасев с ними. А сколько таких налетов отбивал от Севастополя Любимов до перебазирования его эскадрильи в Таврическую степь, под Тагайлы. Но больше всего запомнился ему не тот случай, когда ночью сбил он немецкого бомбардировщика, а самый первый вылет 22 июня, перед рассветом.

На флоте за день до начала войны все было приведено в боевую готовность номер один. Для черноморцев нападение фашистской Германии на нашу страну не оказалось внезапным. Не верилось, что это может случиться, но ожидали с часу на час. Только закончились большие учения флота. Произведен разбор. Любимов с эскадрильей вернулся на свою основную базу, пришел домой. Жена обрадовалась. Теща начала накрывать праздничный стол.

— Пока вы тут со своими делами управитесь, я в парикмахерскую сбегаю, сказал Любимов. Парикмахерской дождался очереди, и только уселся в кресло, как на пороге появился моторист-сержант Кокин. Отыскав взглядом Любимова, подошел к нему и не переводя дыхание, зашептал:

— Вас срочно вызывают в штаб полка.

Не пришлось Любимову посидеть за праздничным столом. Забежал домой, сказал, что вызывают. По пути на аэродром ломал голову: зачем? Тревоги не может быть — только прошли учения. Полеты не планировались. Тут дело серьезней. Догадывался — война. И не верилось.

Командир бригады приказал Любимову немедленно перелететь с эскадрильей под Севастополь. В полном составе.

— Молодых здесь оставить? — спросил Любимов.

— Я же сказал: в полном составе, — рассердился командир.

— Побьются. Там посадка с обрыва и пробег, короткий.

— Захотят жить, сядут.

Любимов еще раз подумал: значит — война. А ночью он дежурил в самолете. Ждал, в любую секунду может взвиться ракета — сигнал на вылет. И эта секунда пришла перед самым рассветом.

Прожекторы щупали севастопольское небо, засверкали взрывы зенитных снарядов. Любимов взлетел в паре с Сапрыкиным. Уже над городом, над Северной, стороной, он увидел в скрещенных лучах прожекторов чужого бомбардировщика. Поспешил к нему. Зенитки умолкли. Ярко освещенный хищник уходил к морю. Он был совсем близко и хорошо сидел в прицеле. Любимов хотел было открыть по нему огонь, но в этот миг прожекторы погасли. Какую-то долю секунды Любимов видел еще на фоне светлеющего неба черный силуэт самолета. Дал по нему очередь. Ослепило пламенем бортового оружия. Бомбардировщик исчез. Любимов снизился до самой воды, осмотрел небо, пролетел вперед, развернулся и с набором высоты вышел к берегу. Никого, пустынная гладь. Так и по сей день не знает, сбил он тогда бомбардировщика в тот первый боевой вылет или нет.

Заново переживая отражение налета вражеской авиации на Севастополь, Любимов сначала и не заметил, как мысленно работает руками и ногами, маневрирует самолетом. В начале войны он летал на этом типе истребителей. И тут вспомнил вдруг отличие в ножном управлении Як-1 от И-16. На Як-1 нет под пяткой педалей для торможения на рулежке. Черт возьми! Там же просто качалка для управления рулем поворота, а тормоза ручные, на ручке управления. Когда в Москве переучивался вместе с Наумовым на Як-1, воспринял перенос управления тормозами на ручки чисто механически, теперь же, в госпитале, это было равносильно гениальному открытию.

— Костя, а Костя! — задыхаясь от волнения, окликнул он соседа, Костю-минера, пострадавшего при разборке первой, сброшенной немцами на парашюте морской магнитной мины новой конструкции. — Не спишь?

— Не спится, — отозвался Костя.

— Я буду летать, Костя? Костя промолчал.

— Не веришь? Ногу бы только отвоевать у врачей.

— Как же ты, Ваня, без ноги самолетом управлять будешь, — не стал лукавить Костя. — Машину разобьешь и сам угробишься. Да тебя и не пустят.

— Ничего ты, друг мой по несчастью, не смыслишь в этом…

Утром старший лейтенант Минин и сержант Шевченко улетели в Одессу. Филатов и Колесников сели в самолеты дежурить. Мы четверкой летали на задание, вернулись без потерь. Готовились ко второму вылету. С севера пришли чьи-то «гуты» (истребители Миг-3), стали восьмеркой в круг, попросились принять. Едва осела после их посадки пыль, как взвилась красная ракета приказ дежурного паре на взлет. Тут же взревел мотор филатовского «яка» и Григорий прямо из капонира пошел на взлет. На разбеге он скосил глаза вправо и увидел над самой деревней девятку Ю-88 без прикрытия. «Юнкерсы» шли правым пеленгом на высоте около полутора тысяч метров курсом на Перекопский залив. Возможно летали бомбить Симферополь или специально подкрались с тыла, чтобы внезапно ударить по аэродрому.

Колесников пошел на взлет, когда Григорий уже оторвался от земли и, разогнав скорость, стремительно набирал высоту на пересечение курса «юнкерсов». Сотни глаз слелили за самолетом Филатова — с аэродрома, с деревни, с командного пункта авиагруппы. Ведомый только разворачивался, а Филатов уже, точно рассчитав траекторию своего сближения с противником, красиво подходил снизу к крайнему справа «юнкерсу». Какая-то секунда и бомбардировщик будет сбит. На виду у всех над северной частью аэродрома. Он еще летел, Филатов еще не стрелял, а все, затаив дыхание, ждали этого момента. И, уже предвосхищая событие, готовы были сорваться возгласы одобрения, как невесть откуда в хвосте Филатова появилась пара «мессершмиттов», и ведущий немец дал по Филатову короткую очередь на долю секунды раньше, чем Филатов мог ударить по «юнкерсу».

Машина Филатова круче взвилась вверх, проскочила сзади бомбардировщика, перевалилась через спину и отвесно с работающим мотором устремилась к земле. Можно было подумать, что Григорий применил тактику противника, уходя из-под внезапной атаки. Но немцы обычно имитировали падение, а Филатов, казалось, торопился вниз, чтобы быстрее соединиться со своим ведомым и броситься в бой вместе.

Летчики по привычке глянули на часы: 10.35. Через несколько секунд они поняли — Филатов не пикирует, а убит или тяжело ранен, потому что никто из них не пикирует отвесно.

Застонал от боли аэродром, застонал от бессилия помочь своему любимцу. Батько Ныч, вскочив на подножку санитарной машины, летел через летное поле к месту предполагаемого падения самолета. Параллельно, вздымая пыль, мчались на стартере мы с инженером Докуниным и несколько вскочивших на ходу в кузов летчиков и механиков. Остальные, кто мог оставить стоянку, бежали напрямик.

Самолет Филатова упал за северной границей аэродрома и разлетелся на куски, подняв столб пыли. «Юнкерсы» и «мессершмитты» ушли. Над погибшим товарищем кружил одинокий «Як».

В стороне от мотора, зарывшегося в раскаленную землю лежал на спине Филатов. Целый, ни единой царапины, будто прилег на выгоревшую за лето траву и уснул. Военфельдшер быстро отстегнула парашютные лямки, распахнула на Григории китель: на тельняшке ни капли крови. Комиссар, инженер, мы все, кто добежали, обнажили головы, стояли молча, у многих навернулись слезы.

— Наверное, о землю убился, — сказал кто-то дрогнувшим голосом.

Фельдшер перевернула Филатова. На спине, между лопатками зияла крупная окровавленная дыра. Сержант Бугаев нашел бронеспинку. Она была пробита снарядом на вылет.

— В груди разорвался, — заключила фельдшер. И совсем тихо добавила: — Мгновенная смерть…

Тело Филатова отвезли в деревню. Я повел остатки эскадрильи на прикрытие Ишуньских позиций. Адъютант послал в штабы Фрайдорфской авиагруппы и полка срочное донесение:

Похоронить лейтенанта Филатова в этот день не пришлось. Летали еще несколько раз на задание. Летали злые и дрались, как звери. С последнего задания вернулись в сумерках. Никому не хотелось ехать в деревню, не хотелось видеть Григория мертвым. На ночь гроб поставили в общежитии летчиков на две табуретки против двухъярусных нар, где последнюю ночь лежала постель и Григория Филатова. До утра почти никто не сомкнул глаз, тихо говорили о погибшем. А на рассвете летчики попрощались с ним и уехали на аэродром.

— Прости, дорогой, что не сможем проводить тебя в последний путь, — казалось шептал каждый, кто нагибался и целовал Филатова в холодный лоб. — Прощай, Гриша.

Днем, окрыленный своим открытием, Любимов уснул. Сквозь дрему услышал знакомые голоса:

— Попробуй найти их. Все в бинтах, рядом стоять будешь и не узнаешь…

— Сестрица, тут где-то наши летчики Любимов и Овсянников?

Любимов открыл глаза и наяву увидел командира полка Павлова и комиссара Пронченко в белых, с незавязанными тесемками халатах.

— Наум Захарович, — позвал он. — Тут я.

Павлов кинулся на голос.

— Голубчик. Как же это, а?

Присели с комиссаром на койку с обеих сторон. Расспросили, как все случилось, поинтересовались, какой уход здесь в госпитале. Потом Любимов впервые услышал от Павлова о гибели Аршака Аллахвердова, о потерях и других эскадрилей и полков.

— С Южного фронта немцы перебросили эскадру Мельдерса, которую вы пощипали раньше, — пояснил Павлов. — Появилась она вновь неожиданно и, видимо, старалась отомстить.

Помолчали.

— Скажу по секрету, — доверительно зашептал Павлов, — командующий подписал представление на тебя к ордену.

Любимов поблагодарил.

— А теперь скажи, что тебе надо, Иван Степанович, — спросил на прощание комиссар. — Говори, все сделаем для тебя. Ничего не пожалеем.

— Одна к вам просьба.

— Говори, говори.

— Дайте слово, что обратно в полк возьмете.

— И только? — удивился Павлов. — Да как ты мог в этом сомневаться?

— Нет, я серьезно, — тихо произнес Любимов. — Я летать буду, сам за свою ногу рассчитаюсь.

Командир с комиссаром переглянулись.

— Я все обдумал, — торопливо заговорил Любимов, как бы боясь, что его не дослушают. — Управление на «яке» в основном ручное. А руки-то у меня целы. Бинты снимут, и пожалуйста. Только руль поворота для ног остался. Качалку смогу и протезами двигать. Понял, Наум Захарович? А ты Пронченко, понял?

— Вообще-то идея, — поддержал Павлов, — ты только не волнуйся. Поправляйся.

Любимов уловил в его тоне неверие и понял, что сказанное просто для приличия. Он горько улыбнулся, в глазах застыла обида.

— Ладно, — шепнул он устало. — Мне бы только правую ногу спасти. Поговорите с доктором, попросите вы его.

Павлов и Пронченко пообещали и, простившись, ушли искать раненого Овсянникова — заместителя командира полка.

Вскоре приехал в госпиталь член Военного Совета Черноморского флота Кулаков. В сопровождении хирурга Надтоки он обошел палаты, поговорил с ранеными, задержался у койки Любимова.

— Как вы себя чувствуете капитан? — спросил он. — Чем могу помочь?

Любимов попросил о том же — не ампутировать правую ногу. Кулаков обратился к хирургу:

— Можно что-нибудь сделать?

— Никакой гарантии.

— А если я вас очень попрошу, доктор? Сделайте все возможное.

— Постараюсь, товарищ дивизионный комиссар.