"У самого Черного моря. Книга I" - читать интересную книгу автора (Авдеев Михаил Васильевич)

Турецкий вал

С утра до вечера над передним краем непрерывно висели чужие и свои бомбардировщики, но чужих в восемь-десять раз больше. Стаями носились над ними истребители, вспыхивали короткие схватки и длительные воздушные бои, чаще безрезультатные.

Третий день сентября Турецкий вал находился в аду. Сверху невозможно было разглядеть, что творилось на земле — от частых взрывов бомб и снарядов все скрылось в дыму и гари. Зато хорошо просматривались подступы с обеих сторон вала. Противник выдавал себя огнем густо натыканных артиллерийских батарей, на дорогах стеною стояла пыль — непрерывно сновали автомашины, длинными цепочками тянулись конные повозки, подходила пехота, а по полям дыбили землю танки.

Co стороны Крыма артиллерия била намного реже, дороги менее оживлены, не бросалось в глаза передвижение войск. Летчики, возвращаясь с задания, сообщали своим механикам:

— Стоит Турецкий вал.

Но с каждым вылетом положение менялось. Во второй половине дня на КП уже докладывали, что противник частью сил прорвался вдоль Перекопского залива и захватил Армянск. После следующего вылета: идут бои на улицах города; немцы атакуют Щемиловку; севернее Турецкого вала наши удерживают совхоз «Червоный чабан».

Вечером Ныч привез радостную весть: перешла в наступление 9-я армия Южного фронта, сильно побит румынский горный корпус. Наши гонят противника в направлении Нижние Серогазы.

Хотелось кричать «ура!». Мы начали наступать! Вышвырнем теперь захватчиков или уничтожим их на нашей земле. Все ждали этого дня. И наконец, наконец-то наступление. За ужином летчики без конца обсуждали и комментировали события дня.

— Вот бы отрезать Манштейна у перешейка, да зажать бы с двух сторон…

— Теперь спадет жара над Перекопом.

— Если не жарче станет.

— Куда же жарче?!

А прошедший день был действительно самым труд ным на Сивашах. В небе и на земле. Особенно на земле. Но то было внизу, а летчикам больше доставалось в жарком небе.

За день эскадрилья провела несколько боев. И самым примечательным из них был тот, в котором лейтенант Щеглов уже на дымящемся самолете настиг и сбил того самого «мессершмитта», который поджег его.

Щеглов выбросился на парашюте. Самолет его сгорел в степи. К концу дня добрался он попутной машиной до аэродрома. Приволок парашют на себе. Руки от сильных ожогов вспухли, почернели, волдыри полопались, Посидели с механиком у опустевшей стоянки, погоревали вдвоем, помолчали. Тяжело на войне «безлошадникам»: летчику — жди случая подменить уставшего товарища, механику — одному помогай мотор заменить, другому — что-нибудь отрегулировать, а то пошлет инженер в ремонтную бригаду или землю рыть, капониры строить. Вдвойне трудно на войне «безлошадникам». Но Щеглову в «безлошадных» ходить не довелось. Как ни упирался он, а врач настоял отправили его на Кавказ, госпиталь, откуда в свою эскадрилью он уже не попал.

Не вернулся с боевого задания и лейтенант Филатов. Ведомый потерял его из виду в разгар воздушного боя. И никто из группы не мог сказать, что произошло с Филатовым, куда он делся. Кто-то из сержантов видел будто бы один «як» упал в залив.

За ужином помянули Гришу Филатова добрым словом. Какого парня потеряли: смелого, сильного летчика и хорошего командира! Вспомнили, какие песни пел он под гитару, какой был мастер на разговоры и анекдоты. У Минина слезу не вышибешь, а тут сама выступила, дрожит на реснице непрошеная. И Аллахвердов сидел с мокрыми глазами. Колесникову не довелось еще слетать Филатовым на Перекоп, и он сидел притихший, задумчивый. Но горше всех было комэску Любимову — не стало его лучшего друга, его любимца. Он тоже не проронил ни слова, только слушал. Батько Ныч вспомнил о письме Филатову. Хотел обрадовать его после возвращения с задания. Комиссар достал из кармана конверт, еще раз прочитал: «Филатову Григорию Васильевичу». И обратный адрес: г. Тбилиси, ул. Панкийская, 5. Филатов В. А.

— От отца, значит, — сказал Ныч и тут он вспомнил, как здорово говорил Филатов по-грузински. И внешне Гриша чем-то напоминал грузина.

В такой обстановке никто не заметил при тусклом освещении, как вошел в столовую высокий, густо припудренный дорожной пылью летчик. Он бросил к стене парашют, длинной рукой через плечо не пьющего Яши Макеева достал со стола стакан вина и сказал утробным голосом:

— Прости, господи, раба твоего Григория, дерзнувшего на собственных поминках выпить.

Прогнозы летчиков не оправдывались. На другой день и на третий, и на четвертый прохладней не стало. Ни на земле, ни в воздухе. Трое суток шли бои за Армянск. Немцы при поддержке авиации по нескольку раз в день контратаковали. Когда наши войска овладели Армянском, отдельные подразделения дрались еще на Турецком валу и у «Червоного чабана». Определить линию фронта с самолета было невозможно. Командарм отдельной 51-й армии отдал приказ отойти к Пятиозерью.

На машине Колесникова летали другие летчики — у кого мотор меняют, кому в бою колесо пробило или систему охлаждения. Не сидеть же без дела, если есть самолет исправный. Как-то я, подтрунивая, спросил Алексея:

— Машину свою для варягов держишь?

— Не виноват же я, что не выпускаете.

Пришлось мне остаться с ним на дежурство и дать провозные. Проверил с инженером знание техники, взлет, посадку, полет по кругу, сходил с ним недалеко в зону. Летать человек может, хорошо даже летает.

— А воевать, если сразу не собьют, научишься, — пошутил я. — Главное не робей. В воздушном бою не думай, что тебя противник перехитрит, а старайся сам изловчиться и сбить его. И еще золотое правило: сел «мессершмитту» на хвост, оглянись, нет ли на твоем хвосте другого. Меня так учили и тебе пригодится. Старайся подойти ближе, бей с короткой дистанции короткими очередями. Остальное сам поймешь.

Выпустили Колесникова с группой Филатова на несложное задание: сопровождать штурмовиков через залив до небольшого железнодорожного узла и обратно. В тот день это задание было несложным для истребителей потому, что вся вражеская авиация действовала на Перекопском перешейке и на направлении нашей наступающей 9-й армии. Вернулись с задания благополучно. У Перекопского побережья случайно попалась четверка «мессершмиттов». Схватились накоротке. Но у немцев, видимо, другое задание было или возвращались на свою базу с горючим в обрез. Гнаться же за этими скоростными дьяволами не имело смысла.

На стоянке Колесникова окружили друзья, поздравили с первым боевым вылетом. Подошли и мы с командиром и комиссаром.

— Жив? — спросил я Алексея.

— Живой, товарищ старший лейтенант. Вот только с «мессерами» связываться, того гляди, шах и мат получишь.

Алексей был заядлый шахматист.

— Трусишь?

— Да нет, — безобидно отозвался Колесников. — Не из робкого десятка. Просто не знаю: может ли наш фанерно-перкалевый «як» с такой зверюгой тягаться? Вот и боязно поначалу.

Некоторые засмеялись.

— Дерутся-то не машины, а люди, — заметил Ныч.

— Э-э, товарищ комиссар. Так там же асы сидят.

— A ты откуда знаешь? — вставил Филатов. — Может какого-нибудь желторотого птенца посадили, а ты его зa аса принимаешь.

Летчики посмеивались. Сами побывали, каждый в свое время, в положении Колесникова, только не хватало смелости в этом признаться. Вспомнил и я свою первую встречу с «мессершмиттами». Как тогда Филатов сказал: «Бить надо, а вы ему хвост нюхаете». Но мне в первой же встрече с противником довелось быть нападающим, а тут человек только прикрывает, не испробовав еще всю силу машины, видимо, и в самом деле не верит в свой самолет. Надо ему в бою показать, что наш Як-1 не уступает «мессершмитту».

Уснул Колесников крепко, утром едва добудились. Умываясь, за дверью слышал, как он с товарищами делился:

— Ну, прямо, тебе воздушный бой истинный. Только будто бы не совсем небо, а огромная шахматная доска. И гоняю я во сне по этому шахматному небу аса с желтым ртом, да все шах ему, все шах…

— А мата так и не поставил? — пошутил кто-то. — Ничего сейчас пойдешь к Пятиозерью, с немцами партию и доиграешь. Да не забудь: оторвешься от авдеевского хвоста — матом обеспечен.

Советов посыпалось больше чем нужно. Предупреждали, мол: Авдеев в бою непрерывно делает такие сложные, резкие и неожиданные выкрутасы, что удержаться хвост почти невозможно. Пока удается это двум — командиру звена Филатову и сержанту Платонову.

Пришлось прервать этот затянувшийся «инструктаж», — как бы заранее не испугался потеряться в бою от ведущего больше, чем предстоящей встречи с «мессершмиттами».

До вылета эскадрильи на сопровождение бомбардировщиков оставалось добрых полчаса. Решили выпустить нас с Колесниковым на разведку воздушной обстановки в районе цели. Комэск поставил задачу, спросил, все ли ясно и дал «добро». Друзья до самого самолета напутствовали Колесникова. Но Алексей их почти не слушал. Он был неузнаваемо серьезен.

Взлетели, прошлись над аэродромом по коробочке (квадратный маршрут) и легли на курс. Больше сотни глаз долго смотрели нам вслед.

Когда выполнив задание возвратились, Колесникова встречала вся эскадрилья: каждому хотелось убедиться в рождении еще одного бойца.

Алексей подрулил к стоянке, вылез из кабины сияющий. Стал на землю, будто на качающуюся палубу.

— Жив? — спросил Любимов посмеиваясь.

— Живой, товарищ капитан. — Алексей стянул с головы шлем и ударил им со всего маху об землю.

— Ни черта теперь не боюсь я «мессершмиттов». Чистые они медведи.

Его голубые глаза искрились, словно он прихлопнул шлемом сразу всю авиацию Геринга. Широкой ладонью потрогал шею, повертел головой, сказал, щурясь в улыбке:

— Вот только шея, видать, вспухла, голову не повернуть.

После друзьям рассказывал:

— Подлетаем к фронту, а там самолетов тьма-тьмущая. На всех высотах. Как потревоженный рой. Ну, думаю, над целью обстановочка ясна, сейчас старшой оглобли домой повернет. А он в самую гущу. Я — за ним. Что творилось! Как пошел, как пошел старшой вензеля выкручивать, а я мотаюсь сзади, как на буксире. Авдеев то в строй бомбардировщиков врежется — смотри, мол, Колесников, это обычные «Юнкерсы», а это — «лапотники», то за истребителями гоняется. А они шарахаются от него, как от прокаженного. Ну юлой, юлой вертится — ни дать, ни взять. А мне и его не потерять, и кругом обзор вести, голова эдак флюгером, флюгером…

Пятая эскадрилья воевала с прежним напряжением. Подраненные самолеты механики ремонтировали быстро. Вылечили и машину Гриши Филатова прямо в степи, где он посадил ее с пробитой трубкой водяной системы. В воздушных схватках летчики дрались отчаянно, противник уже на своей шкуре оценил искусство нашего пилотажа. Овладел им и Алексей Колесников. У своих товарищей он научился быть в бою неуязвимым, но сам не сбил еще ни одного вражеского самолета.

Как-то вылетел Алексей ведомым командира звена Филатова на прикрытие наших наземных войск. Накануне в эскадрилье много говорили о новом сверхмощном реактивном оружии. Вчера Минин и Филатов патрулировали над передним краем и в районе озер Старое и Красное видели сильный огненный залп в сторону немцев. Зрелище с высоты было неописуемое, но что творилось на земле невозможно было понять. И теперь Колесников, наблюдая за воздухом, нет-нет да и поглядывал вниз — очень уж хотелось увидеть реактивное оружие. Но нигде, и у озера Старого ничего похожего не оказалось.

На высоте около трех тысяч метров Алексей заметил пару Ме-109, помахал своему ведущему крылом, тот понял. Связываться с «мессершмиттами» не стали, основная цель — не допустить бомбежку своих войск, но из виду их не выпускали и на всякий случай стали набирать высоту. Неожиданно Филатов дал знак и устремился вниз. Не отставая от него, Колесников увидел двух «сто девятых», атакующих наш И-16.

Командир звена приближался к ведомому «мессершмитту», но тот резко увильнул вправо с набором высоты. Филатов — за ним. Алексей поторопился открыть огонь по ведущему и только спугнул. Все же из прицела его не выпустил и, когда настиг, с силой вдавил общую гашетку пулеметов и пушки. «Мессершмитт» задымил и пошел на снижение. Колесников осмотрелся, снова догнал подбитого противника, и на низкой высоте дал по нему еще три коротких очереди. Самолет ударился о землю, вверх взметнулись клубы пыли и дыма.

Филатова нигде не было видно. Торжествующий Колесников взял курс на аэродром. Ему не терпелось скорее доложить о своей первой победе. На полпути увидел машину командира звена, лихо пристроился и вместе пришли домой.

Выслушав доклады Филатова и Колеснпкова, капитан Любимов сказал сухо:

— Ладно, я запрошу.

В душе комэска обрадовался: не зря привез Колесникова, добрый выйдет боец. Но поздравить его с первым, еще не проверенным, сбитым, похвалить, как тогда Аллахвердова, Любимов воздержался. Иначе он поощрил бы этим ведомого за то, что тот бросил в бою своего ведущего. Но и ругать не стал — до конца дня еще не один вылет, а кто знает, как вообще закончится этот день. В промахах разобраться можно и вечером.

У Колесникова был вид, будто неожиданно окунули его в ледяную воду. Как же так, он уничтожил врага, а командир с ним так холодно, словно с недоверием. На стоянку возвращался Алексей хмуро глядя себе под ноги.

— Чего нос повесил? — заговорил Филатов. — Потерял что — в землю уставился? Скажи спасибо, что взыскание не дал. Тоже мне герой, подвиг совершил. Задание-то мы с тобой не выполнили. Ты почему, как только с «мессером» разделался, домой пошел?

— Так одного же сразу сшибут.

— Это ты понял. Пять за сообразительность! А отчего по-твоему я той же дорожкой повернул?

Колесников промолчал.

— Пока мы с тобой здесь прогуливаемся, фашистские бомбардировщики по нашим войскам лупят. И сколько погибнет нашего брата взамен одного тобой сбитого, ты об этом не подумал?

Вечером, подводя итоги дня, Любимов сказал Колесникову и для всех то же самое.

— А «мессершмитта» вы только подбили и он сел на вынужденную.

Алексей совсем сник. Как же так? Ведь сам, своими глазами видел, как «мессер» горящий ударился об землю. Может что-то наземники напутали? Сбитый Колесниковым самолет все же ему записали. На вторичный запрос эскадрильи подтвердили, что в указанном Колесниковым месте обнаружен разбитый и сгоревший Me-109 вместе с летчиком. Алексей воспрянул духом, но победой этой не кичился. Вообще о ней помалкивал — она могла стоить и ему и командиру звена жизни.

Погода портилась. Высоко в осеннем небе запестрели полосой белые перья, будто оброненные пролетающими над крымской степью лебедями, да так и не упали на землю. По утру солнце пыталось разогнать заслонявшую его рябь и не выбралось из нее до вечера. А к ночи ветер погнал отарами облака.

Проснулся Любимов по привычке рано. За маленьким окошком брезжил мрачный рассвет. B хате не хватало воздуха. Любимов натянул брюки, сунул ноги в белые с отворотами бурки и, накинув на плечи куртку, вышел на крыльцо. Ветер швырнул в лицо горсть водяной пыли. Облака бежали низко над крышами, клочьями цеплялись за дырявое крыло ветряка, дымком кружились в побуревших макушках деревьев. Шел мелкий противный дождь. Со стрехи непрерывно срывались капли, со звоном шлепались у осунувшейся завалинки в выбитую ими канавку. Хозяйский пес забился старое тряпье под лавкой, приоткрыл один глаз и не спускал его с Любимова.

— Что, Сирко, замерз? — подмигнул ему Любимов. — Дождик не нравится? Мне тоже. Ненастье вызвало в душе капитана одновременно два чувства: чувство облегчения, что наконец-то после изнурительного напряжения эскадрилья денек передохнет, и чувство досады — каприз погоды лишает возможности поддержать пехоту в ее неимоверно трудном положении. Подумал об Одессе. Она не выходила из головы с того дня, когда узнал о приказе Ставки Верховного Главнокомандования об эвакуации Одесского оборонительного района. Он знал, еще вчера видел с воздуха своими глазами, что угроза прорыва 11-й немецкой армии в Крым настолько усилилась, он понимал — поддержка Одессы морем так осложнилась, что Ставка вынуждена вывести оттуда войска на усиление обороны Крыма, я смириться с этим не мог. Не мог представить себе гуляющих по Дерибасовской немецких солдат, офицеров на Потемкинской лестнице, чужих актеров на сцене красивейшего в мире оперного театра.

Комэск стоял на низком крылечке деревянной мазанки степняков, дышал влажным воздухом и не знал еще, что ночью бои на Перекопском перешейке, тяжелые кровопролитные бои стихли также внезапно, как начались десять дней назад. А узнав об этом днем, облегченно вздохнул:

— Отстояли, батько, — сказал он Нычу.

И было чему радоваться. Хоть и потеснил противник наши войска, но вырваться на просторы Крыма ему не помогли ни численное превосходство введенных в действие войск, ни значительный перевес в артиллерии, танках и авиации. Каждый клочок земли брался кровью. Красноармейцы и краснофлотцы дрались с таким упорством, сломить которое было невозможно. По нескольку раз переходил из рук в руки каждый населенный пункт, каждая даже незначительная высота.

В глубине сознания робко шевелилось сомнение: «Может, с Одессой поторопились, выстояла бы?» Потом эта мысль все бойче и смелей пробивалась наружу, подыскивала себе опору в перекопском затишье, в наступлении 9-й армии Южного фронта. Но опоры там никакой не было, потому что 9-я армия уже не наступала, она с боями вновь отходила на восток, а недобрые вести об этом до 5-й эскадрильи, до Ивана Степановича, еще не дошли.

Все это он узнал позднее. А сейчас под шум дождя с сожалением подумал о вынужденной передышке, хотел было пройти к старому, покосившемуся сараю посмотреть небо — нет ли где просвета, да пожалел в грязь белые бурки. В них он летал, а мокрая обувь в полет не годится. Иван Степанович вернулся в хату переобуться. В распахнутую дверь потянуло свежестью. И мы с комиссаром как по команде, вскочили. Ныч, увидев Любимова одетым, обеспокоенно спросил:

— Проспали?

Не дожидаясь ответа, мы стали торопливо одеваться. Любимов подождал, пока мы полностью собрались и деловито похвалил:

— Молодцы. В полминуты уложились. — А теперь досыпать.

Но досыпать уже никому не хотелось. Народ потянулся в столовую. По дороге нам встретился командир авиабазы.

— Лучшего дня для бани не подобрать, — сказал интендант.

Любимов искоса глянул на батьку Ныча, которому выдался самый подходящий денек для лекций. Но у комиссара тоже живое тело, как у всех, скучает по горячей воде, да по веничку, чистого белья просит. Мылись-то последний раз с месяц назад.

— Затапливай, — согласился Ныч.

— А мы ее с ночи топим. Хоть сейчас приводите людей. Тут совсем рядом, у заброшенного ветряка.

Эскадрилья банилась, стриглась, брилась, чистилась. К обеду впервые в Тагайлы собрались все помолодевшие, свеженькие, будто к празднику какому приготовились. Семен Минин откуда-то притащил большую карту Советского Союза. Летчики развесили ее в столовой на стене, начали выяснять, где наши, где немцы, наносить линию фронта. Спорили.

— Батьку бы сюда, — сказал Аллахвердов. — Кокин, — окликнул он своего моториста, — сбегай, дарагой, за комиссаром. Скажи: народ собрался, слушать хочет. Молодой пилот Яша Макеев отыскал на стыке Сумской и Курской областей петляющую змейкой реку Сейм, повел пальцем вверх по синей более тонкой жилке до пересечения ее с железной дорогой на Брянск.

— Вот моя речка, — показал он старшему лейтенанту Минину которого успел полюбить за отзывчивую душу. — Называется Свапа.

— Как, как? — не понял Минин.

— Свапа, — повторил Макеев. — Не слыхали? Есть такая, приток Сейма. А вот Дмитров-Льговский; Районный центр. Тут поблизости должна быть и моя деревня Ждановка. Мы с командиром земляки, — добавил он с гордостью. — Куряне. Напрямик до его Глушкова километров сто.

— Ничего себе земляки, — засмеялся Филатов. — Я думал из одной деревни.

Яша спорить не стал. Он-то знал: вдалеке от дома и за двести километров-земляк. Мимолетная радость, что отыскал на большой карте родные места, тут же угасла. Макеев получил на днях письмо от родителей, но это, пожалуй, последнее. Немцы, если еще не там, то где-то рядом. Севернее танки Гудериана прорвали нашу оборону и жмут на Орел, сдерживаемые только бомбардировочной авиацией. Южнее — враг устремился к Курску. А деревню его, Макеева, наверное, и брать не будут. Обойдут и все. «Хотя бы отец с матерью выехали к Вале, — подумал Яша. — В Пензе жили бы вместе». Взгляд его метнулся на Восток, через кружочек с надписью Тамбов. Остановился на слове Пенза. Там теперь его семья — жена Валя и двухлетняя Риммочка.

Возле Макеева, пригнувшись, отыскивали донские земли механик-сверхсрочник Петр Бурлаков, которого звали все по имени и отчеству Петром Петровичем, и сержант Терентий Платонов. Немцы уже ворвались в Донбасс, замахнулись уже на Ростов. Линия фронта подвинулась ближе к Новошахтинску и Новочеркасску. У Терентия в Новошахтинске родители. А у Петра Петровича в Новочеркасске мать, жена и дочка. На душе тревожно. Но Петр Петрович надеется еще на сообразительность Ирины. Не станет же она дожидаться, пока война из города не выпустит. Уедет на восток с мамой и Галочке.

Пришел батько Ныч, рассказал о положении на фронтах.

Тяжелое положение создалось. Враг под Ленинградом, угрожает Москве, забрался в Донбасс, ломится В Крым. Советские войска перемалывают живую силу и технику противника, срывают планы гитлеровского командования. «Блиц-криг» у немцев не получился. Но враг ещё силен и коварен, и мы пока отступаем. Вера в нашу конечную победу была настолько велика, что поколебать ее даже поражениями на фронтах было невозможно. Мучило, постоянно тревожило одно: кто скажет, сколько отмерено нам пятиться назад? И этот вопрос задали комиссару. Батько Ныч ждал — спросят об этом. Знают, что никто этого не знает, кроме Верховного, и все же спрашивают, будто хотят сверить свои мысли с мыслями комиссара, как сверяют перед выходом на задание часы. «А что скажет комиссар?».

И комиссар Иван Ныч сказал то, во что сам верил:

— Товарищи! Пружина сжалась до предела. Скоро она распрямится на всю свою мощь. Недалек час, когда войска родной Красной Армии и Флота перейдут в решительное наступление и покатится с нашей священной земли фашистская чума.

В подтверждение сказанного Ныч напомнил о единстве фронта и тыла, что вывезенные на Урал заводы только разворачиваются, некоторые уже вступили в строй. Скоро фронт будет получать оружие в достаточном количестве. Командование готовит большие резервы, противник получит такой удар, после которого не оправится. Залогом этого является и беспримерный героизм летчиков в крымском небе, героизм наших боевых товарищей.

Вспомнили случай, о котором знал в свое время весь Севастополь. Он произошел к югу от города над морем, где лейтенант 1-й эскадрильи Евграф Рыжов патрулировал подходы к нашим позициям. «Хейнкель-111» — тяжелый бомбардировщик, вооруженный пушками, пулеметами, рвался к городу. Трудно было вести бой с таким противником в одиночку. Но вот после одной из атак Рыжов увидел, как задымил левый мотор «хейнкеля». И в тот же момент летчика обдало паром: вражеская пуля пробила водяную систему, и кипяток полился в кабину, обжигая лицо, руки водителя. А «хейнкель» уходил… Рыжов, выжимая из мотора «ястребка» все, что можно, догнал противника, ударил винтом по хвосту самолета…

Лейтенант почти не помнил, как ему удалось посадить на воду еле управляемый самолет, проверить спасательный пояс и выпрыгнуть из кабины. Трое суток провел летчик в открытом море один, страдая от жажды, ожогов. Все считали его погибшим, когда катер привез Рыжова в Севастополь — измученного, без сознания, но живого.

Вспомнили еще раз и о трех августовских таранах летчиков 9-го полка Владимира Грека, Бориса Черевко и Александра Катрова, во время которых погиб младший лейтенант Грек.

А на днях друг Любимова заместитель командира 1-й эскадрильи старший лейтенант Семен Карасев на подступах к Севастополю таранил крылом своего истребителя фашистский бомбардировщик Ю-88, а сам выбросился на парашюте.

В тот же день пилот 8-го истребительного авиаполка сержант Соколов был подожжен при штурмовке войск противника. Подобно капитану Гастелло он направил свой самолет в немецкую автоколонну. Несколько автомашин и цистерн взорвались вместе с самолетом. А на следующий день так поступил командир звена 62-го авиаполка старший лейтенант Владимир Воронов. Он прикрывал над целью своих бомбардировщиков и был подбит зениткой. Спастись из горящего самолета на парашюте, значит попасть в плен. А плен хуже смерти. И Воронов на пылающем истребителе врезался в зенитное орудие, уничтожив его вместе с расчетом.

Потом разговор пошел об уровне тактической подготовки немецких летчиков. Мнения наших пилотов сошлись на том, что если присмотреться внимательней, действия противника однообразны, и кто разгадал это и осмыслил, тот в воздушном бою чувствовал себя хозяином положения.

— Товарищ старший политрук, можно вопрос?.. Вчера над передовой фашистских самолетов было намного меньше, чем раньше, Куда они делись?

— Есть предположение, — ответил Ныч, — что противник перебросил часть авиации против Южного фронта.

Подошел к карте капитан Любимов.

— Комиссар, дай и мне слово сказать? — и не дожидаясь согласия Ныча, сообщил, что в последних числах сентября наших самолетов над Перекопом прибавилось. Прибыл, смешанный полк, вооруженный новейшими двухкилевыми красавцами — пикирующими бомбардировщиками Пе-2 и высотными истребителями Миг-3. Этим истребителям немцы дали свое название «гуты». Полк же этот командир Иван Васильевич Шарапов (службу в Черноморской авиации Любимов начинал в его эскадрилье) сформировал из бывалых летчиков-испытателей, инспекторов по технике пилотирования, командиров подразделений и инструкторов летных школ.

Начала действовать на Перекопе и эскадрилья истребителей — бомбардировщиков капитана Арсения Шубикова, прославившегося своей отвагой и изобретательностью, особенно в налетах на порт Констанцу, на нефтебазы Плоешти, в разработке и осуществлении операции по Чернаводского моста через Дунай.

В начале войны доживали свой век четырехмоторные тихоходы, тяжелые бомбардировщики ТБ-3. Летать на них врага днем, да и ночью было гибельно. Решили использовать эти самолеты в роли авиаматок. Тем более, что применялись они в таком количестве еще до войны, на учениях.

Под крыло тяжелого бомбардировщика подвешивались на жестком креплении два истребителя И-16. Каждый из этих истребителей брал по две крупнокалиберные бомбы. Сам И-16 с таким грузом взлететь не мог. И радиус полета его ограничен.

ТБ-3 пролетали сотни километров над морем. Не доходя вражеского порта, истребители отцеплялись и продолжали самостоятельный полет на цель. Авиаматка разворачивалась на обратный курс. И-16 сбрасывали бомбы на порт, пробивались сквозь сильный зенитный огонь к морю и из-за ограниченности бензина садились для заправки в Одессе.

По Чернаводскому мосту немцы беспрерывно перебрасывали на фронт войска и военные грузы. Под перекрытием моста находился нефтепровод. Эта важнейшая для противника коммуникация имела усиленную наземную и противовоздушную охрану, и тем не менее в августе 1941 года была уничтожена черноморской авиацией. В операции принимали участие новые бомбардировщики Пе-2, но завершить ее пришлось эскадрилье Арсения Шубикова доставленной в район цели на подвесках ТБ-3. За эту операцию капитан Шубиков награжден орденом Ленина. На днях он приземлялся в Тагайлах повидаться Любимовым и рассказал обо всем с подробностями. И про низкую облачность над Дунаем не забыл, и про три сплошные стены заградительного огня, и о том сказал, как командующий ВВС встречал с этого задания летчиков, благодарил их.