Г. К. Честертон

Е. П. Блаватская не получила систематического университетского образования. Ее “Разоблаченная Изида” дала повод газете “Нью-Йорк трибюн” так отозваться о создательнице теософии: “Знания Е. П. Блаватской грубы и не переварены, ее невразумительный пересказ брахманизма и буддизма скорее основан на предположениях, чем на информированности автора”{1197}...

Скептицизм и иронию рецензентов можно объяснить. Фактологическая сторона книги оставляла желать лучшего. Индуизм и буддизм для автора — это единая религия, священная книга которой называется “Бхагаведгита” (написание Блаватской), содержание же ее, судя во всему, Блаватская путает с Бхагавада-пураной. По мнению Блаватской “Далай-Лама считается реинкарнацией Будды”{1198}, в то время как тибетцы считают его реинкарнацией божества Авалокитешвары{1199} (кроме того, аксиомой буддизма вообще является вера в то, что его основатель жил последний раз, ибо достиг окончательного освобождения, и потому никаких позднейших “воплощений Будды” в принципе быть не может).

Впрочем, Блаватская сама охотно признавала недостаточность своего образования, особенно в письмах к русской родне, для которой это не было тайной. Но признания эти, как правило, были призваны подчеркнуть могущество учителей, которые передавали ей самые разнообразные знания, вплоть до высшей математики, используя ее как “слепое орудие” своей воли{1200}.

Появление следующих книг Блаватской не меняло отншение к ней ученых востоковедов: « Знатоки ориенталисты вновь упрекали теософов в невежестве и указывали на явные погрешности, но более широкий читатель принял книгу хорошо”{1201}. Активное отторжение ученым сообществом “научных открытий” Блаватской до некоторой степени досадовало ее. “Когда я в прошлом году написала статью о тождестве египетских и ассирийских символов и религии с культусами Ацтеков, на меня напали все археологи и обвинили в фантазерстве”[294].

Один из крупнейших русских буддологов С. Ф. Ольденбург хотя и был рад, что теософия способствует пробуждению к религиозно-философским идеям, и, в частности, к идеям Индии, но саму теософию он ценил невысоко: “В настоящее время в Европе, в форме пока мало обещающей, под несомненным влиянием Индии, происходит движение религиозно-философской мысли, называемое теософией; что оно даст, сказать пока трудно, даже трудно сказать, имеет ли оно будущее, но я хотел бы указать на это движение, как на попытку внести идеи религиозно-философские, главным образом индийского происхождения, в обиход западной жизни”{1202}.

Характерно, что в серьезной современной буддологической литературе нет ссылок на труды Блаватской, равно как и Елены и Николая Рерихов{1203}. Ученому-ориенталисту очевидно, что “в своем отношении к восточной мудрости Е. П. Блаватская была особенно ненасытна и потому всегда неразборчива. В ее сочинениях, в том числе и в “Разоблаченной Изиде”, встречается огромное количество неточностей, спорных вопросов и неудачных заимствований из второсортной “научной” литературы того времени”{1204}.

Если христиане обращают внимание на искажения христианства в теософии, то буддологи указывают на то, что буддизм толкуется теософией также более чем вольно{1205}.

Буддолог проф. Е. А. Торчинов, критически отзываясь о некоторых тезисах Рене Генона, говорит: «но если посмотреть на фантазии той же Е. П. Блаватской (письма махатм и т.д.) и четы Рерихов, то оно померкнет. Но я вполне терпимо отношусь к Блаватской, ценю Рериха как художника и т.д.»{1206}. К числу этих «маленьких фантазий» относится, между прочим, уверение, будто «ошибка южных буддистов кроется в датировании Нирваны Будды днем его действительной физической смерти, в то время, как Он достиг этого состояния более чем за 20 лет до своего развоплощения»{1207}.

Вряд ли какой-нибудь буддист узнает свою веру и в таком, например, рериховском суждении: “Нирвана только ступень космических, нескончаемых периодов” (Беспредельность, 28). Это уже полный антибуддизм. В буддизме нирвана — это как раз окончательное избавление от всякого становления, от всяких перемен, от любого восхождения или нисхождения. Это именно окончательность, а не переменка...

«Сейчас еще ярче вижу все искажение Великого Учения Благословенного [Будды]. Устрашающая танха (жажда жизни), или стимул бытия, причиняющий столько хлопот современным изуверам, встает передо мною как величайший космический принцип, как величайшее Космическое Таинство! И Благословенный, этот огненный Дух, неустанно указывавший на вечно мчащийся поток наших жизней, этим самым утверждал космичность и, следовательно, беспредельность того, что так стремятся уничтожить в себе его последователи! Огненный Дух мог лишь уничтожать малые границы, расширяя их в Беспредельность, и Нирвана есть те Врата, которые вводят нас в ритм высшего, огненного, вечно расширяющегося потока Бытия беспредельного! Истинно, благословенна жажда Бытия, указующая нам путь в Беспредельность! Что сделали из этого величайшего, наипризывнейшего, наирадостнейшего Учения нищие сердцем и мыслью! Учение Будды — это один раздирающий призыв к осознанию Единого великого творчества Бытия Беспредельного. Что скажут на такой гимн стимулу к бытию?»{1208}.

А что можно сказать об отвержении краеугольного камня буддизма? Вся его философия зиждется на интепретации “жажды жизни” как источника страданий. “Вот, о монахи, вторая истина об источнике страдания: это – жажда бытия, ведущая от рождения к рождению…. Третья истина о прекращении страдания: это уничтожение жажды путем полного подавления желания»{1209}. Тот, кто воспевает «гимн» этой «жажде бытия» может быть кем угодно – но не буддистом.

С известными оговорками можно согласиться с Л. В. Фесенковой, когда она пишет, что «представления теософии и Живой Этики построены на полном принятии мира и позитивном отношении к его благам. Иными словами, эмоциональная доминанта европейских сторонников мистики и оккультизма диаметрально противоположна как мироощущению древнего буддизма, так и его представлениям об отношении человека и мира. Так сама теософская доктрина кардинально изменяет содержание центральных принципов буддизма… Теософия использует понятия этой религии для построения своей системы представлений, вкладывая в эти понятия собственное содержание. Поэтому говорить о едином ядре теософии и буддизма не представляется возможным. Оно отсутствует»[295]. «Дочь Будды» даже признается в своем непонимании собственно буддистской философии («Вся позднейшая метафизика буддизма мне ничего не говорит»{1210}).

В единственной известной мне западной книге, анализирующей русскую теософию с не-теософских позиций, содержится такой вывод: “Теософия предложила страдающему человечеству утешение в жестоком и иррациональном мире, однако ее учение осталось духовно бесплодным. Претендуя на роль “современной религии” с эзотерической терминологией, она оказалась не более чем современной сектой, философски необоснованной и предлагающей сомнительный гнозис”{1211}.

Вообще теософия может привлекать ученых лишь в том случае, если к ней относиться так же, как она сама относится к культуре, истории и науке. То есть если брать из теософии лишь отдельные тезисы, оставляя без внимания все остальное и даже не заботясь о соединении этих разрозненных суждений в одно целое.

Похоже, что востоковеды считают ниже своего достоинства опускаться до критики теософской “индологии”. Они просто “не замечают” открытий Блаватской и игнорируют ее труды: «Научная оценка творчества Блаватской вряд ли возможна, она не была ученым, а ее теософская концепция – это смесь идей, поверхностно заимствованных в различных религиях под углом зрения некой абстрактной единой мистики Востока, которая соприродна и культурам Запада»{1212}. Специальные же критические рассмотрения ее построений учеными востоковедами пока слишком редки[296].

Сам я не востоковед. Но я могу проверить образованность и исследовательскую порядочность теософов на знакомом мне христианском материале[297].

Цель, с которой Блаватская обращается к истории Церкви, честно сформулированна ею самой: среди задач Теософского общества Блаватская упоминает распространение среди язычников “доказательств, которые касаются практических результатов христианства. С этой целью оно доставляет подлинные материалы о преступлениях духовенства, проступках, схизмах, ересях, спорах и тяжбах, расхождениях по учению, критике Библии и о пересмотрах, которыми полна пресса христианской Европы и Америки”{1213} (это при том, что «очень важно забыть недостатки ламаизма»{1214}). Это все, конечно, надо рассматривать исключительно как деятельность по примирению и взаимообогащению религий...

Так какого качества информационный продукт поставляют теософы своим читателям?

Вот с наугад открытой странички:

"Мы сомневаемся, можно ли сравнивать какие-либо представления халдеев, с их огромными познаниями в астрономии и святых мудрецов, которые совсем недавно сожгли Галилея за его анти-духовное богохульство"{1215}. Ничего себе «подлинный материал»! Галилея-то никто вовсе не сжигал! Но благодаря стараниям масонской пропаганды и по сю пору «по результатам анкетирования, проведенного Европейским Парламентом среди студентов, почти 30% убеждены в том, что Галилей был брошен живым в костер церковью. Почти все (97%) убеждены в том, что он подвергался различным пыткам»{1216}.

Наученная «махатмами»[298] Блаватская настаивает - “Галилей долгие годы томился в тюрьме за учение, что Солнце находится в центре Солнечной системы”{1217}. В реальности же Галилей вообще не сидел в тюрьме и не подвергался пыткам; жестокий суд инквизиторов вынес Галилею такое наказание: два месяца прожить в загородном доме архиепископа Флоренции, с которым ученый был в дружественных отношениях, при этом ежедневно читая 7 покаянных псалмов[299].

А ведь даже советская научная литература имела мужество сказать правду: «Картина художника Пилоти «Галилей в темнице» изображает Галилея в инквизиционной тюрьме. Мрачный каземат. Через единственное его окно, пропускающее в камеру тусклый свет, видны зловещие лица любопытствующих надсмотрщиков. На полу темницы чертежи, сделанные мелом. Художник стремился изобразить не только душевные муки Галилея, отраженные на его лице, но и физические лишения, которым его подвергали. Изобразить Галилея мучеником, — вот что хотел автор картины. Это благодарная тема для художника, но... это неверное изображение действительности. Галилей никогда не подвергался заключению в каземат. В самое тяжелое для него время, когда свобода его была ограничена, он все же через своего слугу сносился с внешним миром. В его распоряжении была обставленная всеми удобствами квартира, и ему не было никакой нужды чертить свои фигуры мелом на полу. Вот другая картина, пользующаяся большой известностью, — «А все же движется!» художника Гауссмана. На ней изображен Галилей, только что отрекшийся от „своего учения и проклявший его во всеуслышание при торжественном стечении народа в церкви «святой Марии над Минервой». Но в последнюю минуту семидесятилетний старец не выдерживает. Забыв об угрожающей ему опасности и исполненный негодования, он, топнув ногой, восклицает: «И все же Земля движется!». Все окружающие потрясены этой дерзкой выходкой, и торжествующая улыбка застывает на лице хитрого прелата. Здесь перед нами Галилей — безрассудный герой, и героем делает его идея, которая оказывается ему дороже жизни. Это тоже мотив, достойный полотна, но... это тоже фантазия. Галилей не был ни героем, ни безумцем, и сцена, изображенная художником, — продукт легенды. Легенда эта очень стара и упорно держится, несмотря на, что уже очень давно установлена ее несостоятельность. Именно эти фантастические версии создают в широкой публике совершенно неверное представление о процессе Галилея. Сплошь и рядом встречаешь развитых и образованных людей, которые убеждены в том, что Галилея сожгли на костре, хотя они, конечно, такого нигде не могли ни читать, ни слышать»{1218}.

Суд над Галилеем вовсе не обвинял его в «анти-духовном богохульстве». А в числе судей, которые по мнению Блаватской, были худшими астрономами, нежели древние «халдеи», был вполне профессиональный астроном иезуит о. Инхофер{1219} (сразу замечу, что я не оправдываю инквизиторов, но справедливость требует учесть, что у Галилея не было научных аргументов, которые могли бы доказать его правоту; первые научные доказательства движения Земли – типа маятника Фуко и наблюдения звездного параллакса – появились лишь в середине XIX века{1220}).

Подражая Блаватской, и Шапошникова начинает выдумывать свои версии церковных гонений на мужей науки. Ей мерещится некое “преследование Коперника”{1221}. В известных мне биографиях польского церковнослужителя (каноника) Николая Коперника ничего подобного нет. Книга Коперника издана в 1543 г., а осуждена спустя полвека после своего выхода в свет и кончины автора - в 1616 г. Так что никаким преследованиям Коперник не мог подвергаться…

Коперник еще в 1511 г. начал распространять свою рукопись Commentariolus с гелиоцентрическими взглядами. В 1533 г. папа Климент VII собрал кардиналов и приближенных к нему лиц в ватиканском саду, чтобы выслушать сообщение своего ученого секретаря кардинала Видманштадта об учении Коперника о движении Земли. Сообщение это было выслушано довольно благожелательно, Видманштадт был награжден[300] причем отношение к Копернику оставалось неплохим и при следующем папе Павле III (довольно профессиональном астрономе[301], которому Коперник посвятил свой главный труд).

… Ручаюсь, что «выдающийся ученый» Шапошникова не прочитала ни одной книги о Копернике. Но готова распространять домыслы о его «преследовании»…

Раз уж речь зашла об инквизиции (а у теософов всегда речь заходит о ней, стоит лишь упомянуть о Церкви), то задержимся на этой грустной странице церковной истории подольше.

Сразу скажу, что именно чтение современной оккультной литературы заставляет как-то иначе отнестись к инквизиции и “охоте на ведьм”[302]. Пока люди не верят в ведьм, колдовство и порчу — охота на ведьм кажется несусветной дикостью, сугубо позорной для христиан. Но если это всерьез? Если действительно возможно такое черное воздействие на человека, для которого ни расстояние, ни стены не являются преградой? И если действительно есть люди, готовые приносить самые страшные жертвы ради получения “черной благодати”?

Людей Средневековья постоянно обвиняют в суевериях. Но ведь эти “суеверия” они вычитали не в Библии и не в патристических творениях. Молва распространяла секреты, выползшие за пределы колдовских кухонь. Ведьмы сами уверяли, что их ничто не берет, что они в огне не горят и в воде не тонут[303], и что за некоторую плату они могут на любого порчу навести... Ведьмы убедили народ, а затем и иерархов в своей реальности и в своем могуществе — и последовал ответ, последовала реакция общественной самозащиты...

Прежде чем обвинять тех впечатлительных христиан (или меня) в нетерпимости и человеконенавистничестве, попробуйте сами спрогнозировать свою реакцию. Представьте что Вы поверили сообщению Блаватской о том, что “В древние времена Фессалийские колдуньи к крови черного агнца примешивали кровь новорожденного младенца и с помощью этого вызывали тени умерших”{1222}, при Вас Ваша соседка заявила о своей решимости возобновить древние колдовские обряды[304], и сказала, что духи, у которых она находится на выучке, считают ее колдуньей[305]?

Один из центров рериховской пропаганды в Москве — это Музей искусств народов Востока. В этом Музее развернута постоянная экспозиция рериховских картин. И в каждый из дней школьных каникул музей заполнен учительницами, приведшими колонны своих учеников для знакомства с “духовностью”. Кроме того, при этом государственном музее открылась “школа магии”. Один из ее уроков описывается в газете “Мегаполис-экспресс”{1223}. Некий “Учитель”, в Москве “исполняющий поручения своих зарубежных коллег”, “совершил надо мной обряд раскрещения”. Раскрещенная ученица, научившись оккультной практике, затем якобы смогла материализовать душу своего умершего мужа и даже зачала от него через два года после его смерти...

Полагаю, что основной сюжет этого интервью — обычная бульварная “клюква”. Но клюква эта развешана на вполне реальном сучке: в Музее искусств народов Востока действительно постоянно действуют оккультные семинары и магические практикумы. И совсем не кажется странным, что загадочный люциферический “Учитель” пристроил свою “школу магии” именно в рериховском центре. Странно лишь, что крышу для секты дало государственное учреждение...

Сама идея зачатия от духа встречается в теософии Блаватской и Рерихов (об этом в следующей главе). Идея “суккубов” и “инкубов” порождена отнюдь не “фанатичной средневековой инквизицией”, но возвещается самими адептами оккультизма[306].

Итак, сами ведьмы хвастаются своим искусством, причем нередко даже не маскируют свой антихристианский запал. И если обычные люди им поверят – как тогда им реагировать?

Не только русский бунт «бессмысленен и беспощаден», - но любой. Люди искренно боялись нечисти и верили в реальность вреда от общения с ней. «Суд Линча» в таких случаях вспыхивал сам собою. Инквизиторы же вырывали обвиняемого из рук толпы и предлагали хоть какую-то формальную процедуру расследования, в которой можно было и оправдаться. И оправдывались (как оправдалась, например, от обвинения в колдовстве мать астронома Кеплера).

Интересно читать на одной и той же странице современной газеты – «В эпоху средневековья, когда в Европе полыхали костры инквизиции...»{1224} и – сообщение о том, что «Молодое поколение одной из кенийской деревушек решило последовать примеру средневековой Европы и устроило облаву на ведьм»{1225}. При чем здесь «пример Европы»? Вера в порчу универсальна, а сторонников черной магии преследовали всюду.

«Законы Хаммурапи» древнего Вавилона гласили: «Если человек бросил на человека обвинение в колдовстве и не доказал этого, то тот, на которого было брошено обвинение в колдовстве, должен пойти к Божеству Реки и в Реку погрузиться; если Река схватит его, его обвинитель сможет забрать его дом. Если же Река очистит этого человека и он останется невредим, тогда тот, кто бросил на него обвинение в колдовстве, должен быть убит, а тот, кто погружался в Реку, может забрать дом его обвинителя»{1226}. «К ордалии, именно чрез погружение в воду, прибегали, вероятно, лишь в случаях преступлений, угрожающих смертной казнью, особенно же при обвинении к недозволенном волшебстве и прелюбодеянии, если это обвинение фактически не доказано обвинителем и свидетелями: по вавилонским воззрениям, вода как чистая стихия непременно изобличит колдуна и прелюбодейку»{1227}. «При этом, - пишет А. А. Немировский, - надо учесть, что Законы Хаммурапи не представляют собой исчерпывающего свода юридических норм; например, в них отсутствуют статьи, касающиеся простейших преступлений — обычной кражи, убийства, колдовства, хотя присутствуют нормы, связанные с обвинениями в этих преступлениях. Очевидно, нормы, касающиеся таких преступлений, считались общеизвестными»{1228}.

Индийские «Законы Ману» (II век до н.э.) предписывали: «За всякие заклинания, за наговоры на кореньях, за колдовство всякого рода - в случае неуспеха - штраф в двести [пан]» (Законы Ману, 9,290). Наказание ыбло сопоставимо со штрафом за грабеж в абсолютной величине – около 2 килограмм золота (Артхашастра, 3,17). Однако, если результатом колдовства будет смерть – то смертная казнь колдуну{1229}. Кроме государственного наказания, браминами налагаются религиозные «епитимьи» за такие равные друг другу грехи как «чародейство и колдовство посредством кореньев,.. незажигание священных огней, воровство, неуплата долгов, изучение ошибочных книг и занятие ремеслом танцора и певца» (Законы Ману 11,64 и 66).

Японские законы гласили: «Если кто-либо из-за ненависти изготовит колдовское изображение или письменное заклинание или устно проклянет кого-либо и таким путем вознамерится погубить другого человека, то виновного судить, как за заговор с целью убийства со снижением наказания на две ступени (в делах, касающихся родствеников, наказание не уменьшать). Если в результате колдовства умрет человек, то в любом случае судить как за действительное убийство… Если для колдовства использованы личные вещи государя, то виновного обязательно повесить»{1230}. Другой японский закон содержал «Индекс запрещенных книг»: «Нельзя в частных домах хранить: астрономические приборы, сочинения по астрономии, китайские карты; гадальные карты; китайские военные сочинения; книгу предсказаний; за нарушение этого запрета – 1 год каторги»{1231}.

«Законы Двенадцати таблиц» древнего Рима, составленные в V веке до нашей эры предполагали, что виновный в сглазе мог быть приговорен к смертной казни{1232}. Тексты этого Закона дошли до нас в неполном виде. В Восьмой таблице есть статья (VIII, 8а) начинающаяся с формулировки преступления - «Кто заворожит посевы…»{1233}, но далее обрыв текста и формулировка наказания отсутствует. Впрочем, эта лакуна восполняется по цитации этого закона Плинием: «По Двенадцати таблицам за тайное истребление урожая назначалась смертная казнь… более тяжкая, чем за убийство человека» (Естественная история. 18,3.12.8-9).

Платон мечтал об обществе, в котором «закон об отравлении и ворожбе будет выражен так:.. если окажется, что человек из-за магических узлов, заговоров или заклинаний уподобился тому, кто наносит другому вред, пусть он умрет, если он прорицатель или гадальщик. Если же он чужд искусства прорицания и все-таки будет уличен в ворожбе, пусть его постигнет та же участь, что и отравителя из числа обычных людей; пусть суд решит, какому наказанию его следует подвергнуть» (Законы 933d). Демосфен «привлек к суду жрицу Теориду и добился этой казни» (Плутарх. Демосфен. 14); Теориду обвиняли именно в чародействе и казнена она была со всей своей семьей[307]).

Так что вполне уместен вопрос Августина – «Может быть, христиане установили эти законы, карающие магические искусства? Разве перед христианскими судьями был обвинен в магии Апулей[308]?» (О Граде Божием 8,19).

Так что неприязнь людей к колдунам совершенно независима от христианства…

Вот франкская «Салическая правда» VI века. Назвать ее памятником христианского права и христианской культуры затруднительно. Это самое что ни на есть «традиционное право» (хотя же и смягченное влиянием римской правовой культуры и церковной проповеди). И вполне традиционное, «общечеловеческое» отношение к колдовству стоит за его параграфами: «Если кто причинит порчу другому и тот, кому она причинена, избежит опасности, виновник преступления, относительно которого будет доказано, что он допустил его, присуждается к уплате 63 солидов. Если кто-нибудь нашлет на другого порчу или положит на какое-либо место тела навязь, присуждается к уплате 62,5 сол. Если какая-нибудь женщина испортит другую так, что та не сможет иметь детей, присуждается к уплате 62,5 сол.[309]» (Салическая правда, 19). Как сказал В. Мелиоранский, «Языческие понятия об отношениях религии к государству оказались во много раз живучее самого язычества»{1234}.

А вот сценка из Византийской жизни: «В 581 г., в Антиохии некто Анатолий-возница с товарищами был уличен в тайном совершении языческих обрядов. Xристианская полиция еле спасла обвиненных «служителей беса», «оскорбителей Христа" и „колдунов" из рук разъяренной толпы. Сам патриарх Григорий едва оправдался от подозрений в соучастии; народ притих, ожидая примерной казни Анатолия. Но лишь стало известно, что обвиненные присуждены только к ссылке, как народные страсти вспыхнули с новой силой. Когда ссылаемых стали сажать на шкуну, толпа сбила полицейские наряды, овладела шкуной и сожгла ее вместе с осужденными; сам Анатолий был еще на берегу и был отведен снова в тюрьму. Для удовлетворения народа его осудили на смерть от звериных когтей в амфитеатре»{1235}.

Дурно ли происшедшее? – Да. Но нельзя не обратить внимание на распределение ролей в этой трагедии. От церковной ли власти исходит инициатива преследования?[310]

Инквизиция же хотя бы предоставляла слово самому обвиняемому, а от обвинителя требовала ясных доказательств…

В итоге - ни один другой суд в истории не выносил так много оправдательных приговоров. «В первые полстолетия своей деятельности (XV в.) инквизиторы приговаривали к смерти на костре до 40% всех судимых. Впоследствии этот процент снизился до 3-4»{1236}. Только два процента арестованных испанской инквизицией подвергались пыткам и те не длились более 15 минут. Она была оболгана протестантскими авторами. Не более 5000 человек были приговорены к казни в Испании за все века. Миф о «миллионах жертв» – это черная легенда[311].

Инквизиция функционировала как учреждение, скорее защищающее от преследований, нежели разжигающее их. Роль Церкви была скорее скептической, сдерживающей кровавый энтузиазм толпы.

Церковные кары для чародеев были мягче того, что могла бы сделать с ними толпа. Это замечание особенно справедливо в отношении России: за те грехи, за которые в Европе в те века сжигали, на Руси лишь налагали епитимьи. По наблюдению историка, “к великой чести нашего духовенства надо сказать, что у него колдуны отделывались куда дешевле, чем у западного. В том самом XVI веке, когда в Европе пылали костры, на которых горели живьем сотни ведьм, наши пастыри заставляли своих грешников только бить покаянные поклоны... Для наших патриархов, митрополитов и прочих представителей высшего духовенства ведун, ведьма были люди заблуждающиеся, суеверы, которых надлежало вразумить и склонить к покаянию, а для западноевропейского папы, прелата, епископа они были прямо адовым исчадием, которое подлежало истреблению”[312]. Обращает на себя внимание мягкость этих епитимий. Так, в патриаршей грамоте на основание Львовского братства 1586 г. предписывается за чародейство "епитимья 40 дней поклонов по 100 на день"[313]. Если бы издатель этой грамоты полагал, что колдовство действенно и может по-настоящему навредить человеку и даже погубить его жизнь и здоровье, или, что еще хуже, привести ко вселению беса в ни в чем не повинного человека — то епитимья должна была бы быть значительно строже и “как минимум” приравниваться к епитимье за убийство. Здесь же наказание несомненно налагается за реальный вред, нанесенный колдуном прежде всего себе самому: ведь у него было намерение причинить зло другому человеку. Вот это намерение и каралось законом – как покушение на убийство (пусть даже и с картонным ножом)[314].

Кто разжигал охоту на ведьм, а кто ее сдерживал, видно из обстоятельств, сопутствовавших отмене инквизиции. В России «для конца XIX века в нашем распоряжении есть целая статистика самосудов над колдунами. Изучив 75 упоминаний о волшебстве за 1861-1917 гг., относящиеся к великорусским и украинским губерниям, К. Воробец пришла к выводу, что в 48 процентах из этих случаев мир реагировал с «гневом или жестокостью». К числу самых знаменитых случаев относится расправа над вдовой солдаткой Аграфеной Игнатьевой в деревне Врачевка Тихвинского уезда (1879 г.). Игнатьеву заперли в избу, заколотили окна и подожгли крышу, при чем присутствовало более 300 человек. Как утверждает С. Фрэнк, было трудно обвинить подобных лиц в судебном порядке, поскольку колдовство больше не рассматривалось с правовой точки зрения как преступное деяние, а часто получалось так, что наказывались сами истцы, в то время как колдун оставался на свободе. Как и в случае с конокрадством, крестьяне, столкнувшись с вредоносными чарами и чувствуя, что они не защищены государством, брали дело в свои руки. Следуя этой логике, следует признать, что самосуды возрастали по мере прекращения преследования колдовства сверху… Важно, что наряду с самосудом существовали и традиции организованного преследования снизу, когда крестьяне передавили виновного светским властям»{1237}.

В русских сказках народ сам решает судьбу сведьм – «Мир ведьму присудил утопить»{1238}.

Вот только три из немалого числа публикаций современной прессы на эту тему: «В Можайске преступник застрелил сразу двух женщин - 64-летнию Ларису Старченкову и ее 39-летнюю дочь Надежду Самохину За что? Когда убийцу поймали, он спокойно объяснил: "Меня они заколдовали". Вот что рассказал корреспонденту "Труда" супруг Надежды Самохиной Евгений: - Утром, примерно в девять часов Лариса Тихоновна начала готовить завтрак. А мы с Надей еще спали. И тут раздался звонок. Я проснулся и за окном услышал крик соседа: "Прекрати этим заниматься". "А в чем дело?" - спросила Лариса Тихоновна. "Ты соседа заколдовала до смерти, а теперь до нас добираешься..." Затем раздалось несколько хлопков, похожих на выстрелы. Позже выяснится, что их сосед - 51-летний профессиональный фотограф Александр Родионов выстрелил в голову женщины четыре раза. Родионов признался следователю, что, после того как "колдуньи" сюда перебрались, в округе стали, мол, умирать люди. А все его родственники якобы заболели неизвестным недугом. И тогда обратился к знахарке, которая сказала, что навела на них порчу соседка. Самое удивительное, что весь этот бред повторила и вроде бы здоровая супруга преступника. А Евгений все время повторял: "Если бы я не убил этих колдуний, то они убили бы меня". Увы, подобные трагедии "охоты на ведьм" происходят и в других регионах России. До сих пор никто из жителей деревни Знаменки Нижегородской области не может понять, чем 87-летняя старушка не угодила сторожам сельского птичника. Двое парней дважды пытались ее сжечь живьем, решив, что она - колдунья. Женщина чудом избежала гибели, а ее дом сгорел дотла. Дикое преступление было совершено в селе Драбовка Корсунь-Шевченковского района (Черкасская область). В частном доме, принадлежащем 37-летнему местному жителю Михаилу В., возник пожар. Прибывшие на место пожарные обнаружили на веранде обгоревший труп женщины. Позднее ее сожитель признался, что он сжег женщину потому, что она - "ведьма". Причем спалил он еще и черную кошку женщины, которую тоже заподозрил в связях с нечистой силой»{1239}.

"В Конго в июне 2002 года проводился "месяц, посвященный избавлению от колдунов". Увы и ах — это не прикол, это слова племенного вождя Ову Судара. Сей глубокоуважаемый муж с нескрываемой гордостью заявил о том, что лично дал указание подданным заняться резней соплеменников. Колдунами и ведьмами, по местным представлениям, являются старики, живущие на окраине селения, как правило — женщины с красными слезящимися глазами. Их выволакивали на улицу, до смерти избивали палками, рубили мачете, забрасывали камнями. Требовали сознаться и назвать имена "подмастерий" и "сообщников". По приблизительным оценкам, таким образом погибло более тысячи человек, сотни бежали, спасаясь от расправы. Очагом охоты на ведьм стал небольшой городок Ару в 30 километрах от Судана на границе с Угандой, после чего волна агрессии захлестнула всю северо-восточную часть страны. "Крестьяне говорят, что некоторые люди насылают порчу на других, отчего те заболевают", — сообщил главнокомандующий конголезской армией Генри Тумукунде. Он это сказал к тому, что жители страны в основном обвиняют "колдунов" и "ведьм" в порождении заболеваний, характерных для данного региона. В индийском штате Андра-Прадеш 200 поселян сожгли заживо по подозрению в колдовстве, якобы погубившем двух человек, пятерых своих односельчан — четырех женщин и мужчину. Их просто взяли, притащили на центральную площадь деревни, не дав раскрыть рта, привязали к дереву, облили керосином и подожгли. В штате Бихар (тоже Индия) местные жители, подозревая в ведовстве, казнили двух женщин в возрасте 90 и 60 лет»[315].

«03.07.2003 В Индии двух женщин, обвиненных в колдовстве, сожгли заживо. Две женщины, обвиненные в колдовстве, были сожжены заживо односельчанами в штате Джаркханд на востоке Индии, сообщает AFP со ссылкой на полицию штата. Представитель полиции заявил агентству, что преступление произошло в одной из деревень, расположенной в 300 км к северу от города Ранчи (столицы штата). В этой деревне, отметил он, преобладающим влиянием пользуется группа племя годда. Толпа жителей деревни схватила 35-летнюю Бахамаи Киску и 50-летнюю Нанку Хембром. Затем обеих женщин отвели их на ближайшее поле, где облили бензином и сожгли заживо. Местные жители обвиняли их колдовстве, из-за которого якобы один из них заболел. Правозащитные ассоциации сделали заявления по поводу жестоких нападений, которым подвергаются женщины в отдаленных деревнях Индии, где колдовская практика широко распространена в племенных общинах. Суеверия, черная магия и вера в злых духов составляют часть традиции племен, живущих в некоторых районах востока и юго-востока Индии. В большинстве случаев семьи жертв и деревенские жители не сообщают об этих нападениях в полицию и племенные лидеры относятся к ним равнодушно. NEWSru.com»[316].

Нет, я не сторонник введения инквизиции. Но и поддерживать антихристианские мифы не считаю нужным.

А именно эти мифы распространяют теософы. «"Инквизиция была установлена, — пишет Е. И. Рерих, — не для преследования только жалких ведьм и колдунов, большей частью — медиумов, но для уничтожения всех инакомыслящих. И среди таких врагов, прежде всего, насчитывались все наиболее просвещенные умы, все служители общего блага и истинные последователи заветов Христа". Сущность инквизиции есть преследование необычного, — сказано в одной из книг Живой Этики. Итак, инквизиция была нужна церкви, чтобы бороться, в первую очередь, с инакомыслием самого разного толка, чтобы противостоять всему тому новому, что сформировалось в человеческой мысли. В те страшные времена инквизиторы сжигали десятки, а возможно, и сотни тысяч «ведьм». Сжигали «во имя свое», своей монополии на истину, своего «вечно живого», своего страха перед теми, кто нес народу новые знания, расширяющие его сознание, кто стремился пробиться к нему сквозь плотную завесу его невежества. Неужели действительно можно подумать, как пытается нас убедить диакон, что инквизиция сжигала настоящих ведьм, а не оболганных ею же самой несчастных женщин и «еретиков», чтобы под их дымовой завесой расправиться с более серьезными врагами, такими как Жанна д’Арк, Джордано Бруно, Ян Гус и им подобные? Чувствуете, как запахло смрадным дымом нечистоплотности и подмен от вышепроцитированных строк Кураева?», - вопрошает Л. Шапошникова{1240}.

На самом деле «нечистоплотно» обвинять целую эпоху в истории человечества, никак не пытаясь понять мотивов действий тех людей. А ведь достаточно для начала поставить хотя бы такие вопросы: 1) Сами ведьмы верили в то, что они ведьмы? 2) Видели ли народные массы в этих женщинах колдуний? 3) Это верование было привнесено в народ церковной проповедью, или же оно бытовало еще с дохристианских времен?[317] 4) Существовала ли граница, отделявшая народное ведьмовство от той магии, которой увлекались образованные алхимики и “теурги” эпохи Возрождения и Реформации? 5) Каково среди людей, привлеченный к инквизиционному суду, процентное соотношение тех, кто обвинялся в вероучительных прегрешениях и тех, кто обвинялся в прямой магии? 6) Воззрения тех людей, что преследовались инквизицией за их взгляды, действительно ли были более “передовые”, нежели взгляды самих инквизиторов, или же они были еще более архаичны и представляли собой дохристианские пласты миропредставления?[318] 7) Если окажется верным последнее, то – с точки зрения культурного и научного прогресса – какую же объективную роль сыграла инквизиция в истории Европы? Не окажется ли она подобной роли жестокого реформатора Петра (и, кстати, учредителя русской инквизиции[319]) в истории России?

Без доказательного, основанного на источниковедческой работе, ответа на эти вопросы нельзя представлять жертв инквизиции как безусловно прогрессивных людей.

Для современного светского человека колдовство - это “мнимое преступление”. И потому понятно, что такой человек будет возмущаться казнью людей за те преступления, которых те на самом деле не совершали. Но с точки зрения теософов, ведьмы были именно ведьмами и маги были магами[320], черти – чертями, а порча – порчей[321]. «И черта можно заставить плясать. Черти не выносят света и шума. Недаром шаманы бьют в бубны, чтобы избавиться от низких духов»{1241}. «Невежды смеются над существованием Сатаны и тем подтверждают правильность сказанного одним тонким мыслителем: "Победа дьявола в том, что он сумел внушить людям, что он не существует". Ведь когда мы во что-то не верим или отрицаем, мы перестаем этого остерегаться и тем легче попадаем в тенета, расставленные многочисленными приспешниками тьмы»{1242}. «Спрашивающий: Но что же Вы реально подразумеваете под "черной магией"? – Теософ: Просто злоупотребление психическими силами или какой-либо тайной природы, использование оккультных сил в эгоистических и греховных целях. – Спрашивающий: Но это же средневековая вера в колдовство и чары! Даже сам Закон перестал верить в подобные вещи! – Теософ: Тем хуже для Закона, поскольку из-за такого отсутствия различения это привело его к совершению более чем одной судебной ошибки и преступления. Это только термин пугает Вас своим "суеверным" отзвуком. Разве закон не должен наказывать злоупотребления гипнотическими силами? Нет, он уже наказал подобные действия во Франции и Германии; но он возмущенно отрицал бы, что применил наказание к преступлению соответствующему очевидному колдовству. Вы не можете поверить в действенность и реальность сил внушения целителей (или гипнотизеров), а затем отказаться верить в те силы, которые их используют во зло. Но если так, то Вы верите и в Колдовство. Вы не можете верить в добро и не верить в зло, принимать настоящие деньги и отказаться верить в такую вещь, как фальшивая монета”.

«Колдовство недопустимо, как преступление против человечества. Не следует понимать колдовство, как зло против одной личности. Следствие колдовства гораздо вреднее - оно нарушает явления космические, оно вносит смятение в слои надземные. Если колдун не сумел поразить супротивника, это еще не значит, что его удар не убил нескольких человек где-то, может быть, в разных странах. Может быть, вибрация злой воли нашла себе утверждение в самом неожиданном месте. Нельзя представить себе, сколько смертей и болезней причинено злой волей. По пространству носятся тучи когтей, никто не учтет, где сядет эта ядовитая стая. Сильный дух защитится от злых посылок, но где-то слабый человек получит их заразу. Невозможно учесть такой космический вред. Только мощь звучания АУМ может приносить гармонию среди расстроенных вибраций. Даже Благодать долетит не в полной мере, если она попутно будет расходоваться на рассеяние зла. Можно очень остеречь человечество от всякого колдовства» (Аум, 28). «Около вас много колдунов, не прочь погладить и подбросить камушек»{1244}.

По верованию Рерихов, в 30-е годы после прихода Гитлера к власти, католическая Польша предавалась повальному колдованию, желая устранить возможного агрессора, но «фюрер» был поучительно (для рериховцев) сохранен: «Колдовство в Польше очень характерно. Но следует знать, почему такое коллективное злодеяние не действует. Причина – энтузиазм, окружающий Гитлера, он усиливает заградительную сеть, потому так советую энтузиазм и торжественность»{1245}.

А, значит, если ренессансное или новоевропейское общество и совершило преступление, казня этих колдунов, то нужно все же учесть, что это была ответная мера: воздаяние преступлением за преступление, вредом за вред. И, кроме того, это было преступление, совершенное в состоянии аффекта. Преступление, совершенное испуганными людьми, которые и в самом деле боялись колдунов, ибо верили в реальность колдовства…

Да, сжигать людей - мерзко. Но историк тем и отличается от моралиста, что он должен понимать логику событий и мотивы лиц, творивших нашу историю, а не просто выставлять им оценки за поведение…

А если этот моралист осуждает одних преступников (инквизиторов) ради того, чтобы безусловно обелить другую группу преступников (колдунов), то тут возникает вопрос – а есть ли у этого моралиста вообще нравственное право на то, чтобы быть моралистом…

Оставаясь же в рамках научно-исторической корректности, приходится сказать, что обращения теософов к средневековой истории Европы – это всего лишь пропагандистские набеги (или наезды), но никогда не серьезное научное исследование.

Перечислить и разобрать все фантазии Блаватской и Рерихов, присутствующие в их рассуждениях на библейские и церковно-исторические темы, нет возможности. Поэтому ограничусь довольно небольшой выборкой, дающей представление о методах обращения теософов с конкретным историческим материалом.

Например, дух по имени Уриэль рекомендуется Блаватской как “друг и компаньон Адама и Евы до их падения, и позднее, приятель Сифа и Еноха, как это известно всем набожным христианам”{1246}. Может быть, в каббалистических легендах и есть нечто подобное. Но они не известны “всем набожным христианам”. В библейской книге Бытия, где исключительно и описываются жизни Адама, Евы, Сифа и Еноха, нет персонажа по имени “Уриэль”. Ангел Уриил появляется лишь в неканонической Третьей книге Ездры (3 Ездр. 4,1). Если же учесть, что как неканоническая, эта книга не включается в протестантские издания Библии, то заявление Блаватской о том, что ангел Уриил “известен всем набожным христианам” является преувеличением. Но и в этой книге Уриил Ездре ничего не рассказывает о своих связях с упоминаемыми Блаватской библейскими персонажами. И даже в апокрифических «Книгах Еноха», тоже ничего не говорится о дружбе Адама и Уриила.

Еще пример — как Блаватская читает Библию. Когда ей понадобилось доказать, что в Библии нагромождены сказка на сказке (в XIX веке это было модным интеллектуальным развлечением), она привела такой аргумент: “Геродот путешествовал по Ассирии и Вавилонии всего лишь через полстолетия после того, как Даниил превратил Навуходоносора в быка. И вот этот выдающийся историк ни разу не упоминает ни о пророках, ни о каких бы то ни было евреях вообще... Разве такое крупное событие, как превращение царя в быка верховным Магом (Даниилом) могло остаться незамеченным и не попасть в работы других историков хотя бы в виде легенды?”{1247}

Но Библия и не говорит о том, что Даниил превратил царя в быка. Пророчество Даниила о другом: “Вот определение Всевышнего, которое постигнет господина моего, царя: тебя отлучат от людей, и обитание твое будет с полевыми зверями; травою будут кормить тебя, как вола, росою небесною ты будешь орошаем, и семь времен пройдут над тобою, доколе познаешь, что Всевышний владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет. Посему, царь, искупи грехи твои правдою и беззакония твои милосердием к бедным; вот чем может продлиться мир твой... По прошествии двенадцати месяцев, расхаживая по царским чертогам в Вавилоне, царь сказал: это ли не величественный Вавилон, который построил я в дом царства силою моего могущества и в славу моего величия! Еще речь сия была в устах царя, как был с неба голос: “тебе говорят, царь Навуходоносор: царство отошло от тебя...”. Тотчас и исполнилось это слово над Навуходоносором, и отлучен он был от людей, ел траву, как вол, и орошалось тело его росою небесною, так что волосы у него выросли как у льва, и ногти у него — как у птицы. По окончании же дней тех, я, Навуходоносор, возвел глаза мои к небу, и разум мой возвратился ко мне; и благословил я Всевышнего” (Дан. 4, 21-31).

Итак, Навуходоносор, согласно библейскому повествованию, не был ни быком, ни волом (его ногти не превратились в копыта, а просто, будучи нестриженными, стали когтями), лишь его поведение было вполне безумным и вел он вполне звериный образ жизни. Это помрачение разума, болезнь души. И причина этой болезни не в магии, наведенной на него Даниилом, а в гордыне царя, забывшего Бога. Он вожделел земных богатств — и стал вести себя как животное, ищущее пропитания только на земле. От Бога пришло к нему это вразумление (вразумление через временное лишение разума и лишение царства), и разум его проснулся, когда он с покаянием поднял глаза к небу. То, что спустя полвека Геродоту ничего не рассказали о временном помешательстве одного из былых царей, вряд ли так уж удивительно.

И то, что странствия еврейского племени по Ближнему Востоку мало отражены в исторической памяти других народов, само по себе не может считаться достаточным доводом в пользу того, чтобы признать библейские рассказы об этих странствиях вымыслом. У любого народа есть как бы две истории: как он сам воспринимает свой исторический путь — и как он представляется его ближним и дальним соседям. Израиль не исключение. То, что в исторической памяти израильского народа могло быть грандиозным чудом или катастрофой, для Империи могло казаться незначительным эпизодом, происшедшим с одним из варварских окраинных племен. И сегодня москвич, рассказывая заезжему американцу о нравах Сталина, может ни словом не упомянуть о насильственном переселении турко-месхетинцев...

Не останавливается Блаватская перед ложью и когда принимается за переработку Нового Завета. “Когда в уста Иисуса вкладываются слова (“Матфей” 16,18): “и врата ада не одолеют ее”, то в подлиннике там стоит “врата смерти”»{1248}. Выдумывает создательница теософии. Ни в одной из греческих рукописей Евангелия от Матфея нет слова “tanatos”, но всюду стоит — “adеs”[322].

Еще одна новость: оказывается, “Петр ничего не знал об искуплении”[323]. Из исследования текстов к такому выводу прийти просто невозможно. Хотя бы потому, что в первой же главе Первого послания ап. Петра говорится: “не тленным серебром или золотом искуплены () вы от суетной жизни, но драгоценною Кровию Христа” (1 Петр. 1,18-19). Блаватская смогла доказать, что это послание подложно, что оно не принадлежит Петру? Я не знаю, какие аргументы привела бы Блаватская, но, предположим даже, что это так. Но как быть в этом случае с Евангелием от Марка, которое, по единодушному мнению древнейших историографов, является записью именно петровых рассказов о Христе и при этом ясно исповедует спасительность Жертвы Христа?[324] И как быть с записями проповедей ап. Петра в новозаветной книге “Деяний апостолов” (например, 2,38 и 5,30-31)? Не проанализировав эти свидетельства, вряд ли можно с такой категоричностью утверждать, что ап. Петр “ничего не знал об искуплении”.

Вот еще характерный образец чтения Блаватской Нового Завета: “Ибо, если правда Господня умножится через мою ложь во славу Его, — почему тогда меня тоже должны судить как грешника?” — наивно спрашивает апостол Павел, лучший и искреннейший из всех апостолов. И затем он добавляет: “Давайте творить зло, чтобы добро могло придти” (Римл. 3,7-8). И этому признанию нас просят верить как истинно боговдохновенному!.. И за этими людьми следовала целая армия благочестивых убийц, которые тем временем улучшили систему обмана провозглашением, что даже убивать — законно, когда убийством можно утвердить новую религию”{1249}.

Текст, на который ссылается Блаватская, выглядит так: “Если же наша неправда открывает правду Божию, то что скажем? не будет ли Бог несправедлив, когда изъявляет гнев? — говорю по человеческому рассуждению. Никак. Ибо иначе как Богу судить мир? Ибо, если верность Божия возвышается моею неверностью к славе Божией, за что еще меня же судить, как грешника? И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, как некоторые злословят на нас и говорят, будто мы так учим? Праведен суд на таковых” (Римл 3, 5-8).

Итак, во-первых, ап. Павел специально говорит, что это рассуждение является всего лишь “человеческим”, а отнюдь не боговдохновенным. Это пересказ апостолом тех аргументов против его проповеди, которые он слышал. Сам же призыв “делать зло, чтобы вышло добро” Апостол называет злословием на христиан.

Апостолу нужно было объяснить своим слушателям тайну Голгофы. Распинатели Христа совершили великое преступление… Но по промыслу Бога из этого преступления (лжи, неправды), вышло величайшее благодеяние – спасение человечеству. Правда Божия (жертвенная Любовь Христа) явила себя в неправде человеческой и через нее…. Некоторые из слушателей примитивизировали проповедь апостола и говорили: раз тот грех жителей Иерусалима привел – по твоему слову - ко благу вселенной, то, значит вообще любой грех идет на пользу. Вот против этого вывода и выступает апостол Павел. В качестве параллельного места можно привести слова Христа: «надобно придти соблазнам; но горе тому человеку, через которого соблазн приходит» (Мф. 18,7).

Эта диалектика апостола Павла и сложна и далеко не всеми приемлется (иудеи до сих пор видят в нем отступника и лжеца). Но видеть в этих размышлениях ап. Павла призыв типа “цель оправдывает средства” никак нельзя.

А вот пример не просто тенденциозного толкования, а уже прямого подлога Блаватской при обращении с библейскими текстами. Ей надо доказать, что Иисус был “Посвященным”. Она считает вполне удобным для этих целей перетолковать крик Христа на кресте: “Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?” (Мф. 27,46). Эти слова в Евангелии переданы на древнееврейском (иврите): “Эли, Эли! лама савахфани?”. Блаватская соглашается, что во всех рукописях без исключения это место читается именно так. И тут же говорит, что на самом деле Христос сказал другое: “Мой Бог, Мой Бог, как ты прославил меня!”. С помощью совершенно невразумительной и необоснованной филологической ссылки, уместившейся в придаточное предложение[325], Блаватская стремительно приходит к выводу, что читать это место следует “Эли, Эли, ламах асабксфани”, что в ее переводе означает: “Мой Бог, мое Солнце, ты излил свой Свет на меня!”. Последнее провозглашается ритуальной формулой “Посвященного”, достигшего высшей степени “просветления”.

Из этого Блаватская делает вывод, что христиане злостно перекроили реальность и первоначальный текст Евангелия, создав “умышленную фальсификацию”. В качестве убедительнейшего довода она приводит параллельное место из 22-го Псалма (а строчку именно оттуда произнес Господь на Кресте), где, по ее уверению, стоит именно “асабксфани”{1250}.

С точки зрения фактической — это просто выдумка теософов. Иудейские переводы этого псалма (сделанные с тех рукописей, над которыми никак не могла быть властна христианская цензура), не разногласят с христианскими версиями: «Всесильный мой, Всесильный! Зачем Ты меня оставил? Далеко спасение мое – слова вопля моего»{1251}. «Бог мой! Бог мой! Зачем Ты оставил меня, далек Ты от спасения моего, от вопля моего»{1252}.

Именно контекст 22 (в синодальном издании — 21-го) псалма не позволяет увидеть в цитованном Евангелием стихе возглас просветления и радост. Это псалом скорби, стоящей на грани отчаяния. Вот этот псалом, и попробуйте в него подставить вместо “почему оставил” — “как просветил”:

“Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня? Далеки от спасения моего слова вопля моего. Боже мой! я вопию днем, — и Ты не внемлешь мне, ночью — и нет мне успокоения. На Тебя уповали отцы наши; уповали, и Ты избавлял их. Я же червь, а не человек, поношение у людей и презрение в народе. Все, видящие меня, ругаются надо мною; говорят устами, кивая головою: “он уповал на Господа, пусть избавит его, пусть спасет, если он угоден Ему”. Но Ты извел меня из чрева, вложил в меня упование у грудей матери моей. Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет. Я пролился как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск. Сила моя иссохла, как черепок; язык мой прильпнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно было бы перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище; делят ризы мои между собою и об одежде моей бросают жребий” (Пс. 21.2-19).

Это действительно протоевангельская сцена. Можно не верить в то, что Псалмопевец предчувствовал Голгофу и пророчествовал о ней. Но нельзя отрицать, что этот текст звучал в сердцах евангелистов, когда они описывали Распятие, и что совершенно естественно они увидели в Распятии исполнение образов древнего Псалма[326].

У Блаватской особо устроенные глаза. Она настаивает, что “Слова “Мой Бог, мое Солнце, ты излил свой Свет на меня!” — являлись заключительными словами, которыми заканчивалась благодарственная молитва Посвященного, сына и Избранника Солнца”{1253}.

И когда видишь, что крик боли она переделывает в “благодарственную молитву”, понимаешь, что у Блаватской были сложности не только с “научным” отношением к материалу, но что-то было не в порядке и с ее совестным чувством, чувством обычного человеческого сострадания.

Вообще с точки зрения теософии, христианства просто не существует. Христианства нет как самостоятельного духовного и исторического фактора[327]. То, что было в раннем христианстве доброго (с точки зрения Блаватской), — это отголоски языческих мистерий. То, что в христианстве появилось нового, — это все чистое невежество и омрачение древних мистерий. Даже собственного имени нет у Христа. “Тайная наука говорит, что слова Jesous Chreistos означают только сын Язо, Хрестос, то есть жрец бога оракула. В действительности на ионическом наречии Язо называется Иезо, Jesous — родительный падеж, означает: сын Иезо”{1254}.

Полагаю, что историко-религиозная схема, которая не замечает Нового Завета и которая беззастенчиво ищет объяснения еврейских имен в греческих диалектах, сама свидетельствует о своей радикальной антинаучности. Равно как и предложение изучать буддизм с платоновской калькой – «Овладение каждой доктриной запутанной буддийской системы может быть достигнуто только путем строгого следования методам пифагорейцев и платоников, как в большом, так и в мелочах»{1255}.

Поразительно, что Елена Петровна все же знает о принципах научной добросовестности. Любой ученый филолог согласится с ее советом: «Нам следует сохранять осторожность, дабы не поддаться соблазну истолкования терминов из Нового Завета методом выявления их значения в других фрагментах и книгах. Новый Завет не является единым целым, это собрание различных книг; и потому бессмысленно пытаться унифицировать значение того или иного слова вне контекста или зафиксировать тот или иной перевод в качестве стандартного»{1256}.

Но если Блаватская полагает, что даже у ап. Павла некое слово может иметь такие оттенки, которых лишено это же слово у ап. Иоанна, то как же она предлагает прочтение новозаветных книг через призму индийских доктрин?

Вот евангельский стих: “И от полноты Его все мы приняли и благодать на благодать» (Ин. 1,16). Перевод Блаватской: «Полнота (Плерома) есть бесконечное проявление в проявлении, Джагад-йони, или Золотое Яйцо. Следовательно, Плерома – это Хаос. «Любезность за любезность» означает, что все полученное нами мы возвращаем обратно – атом за атом, служение за служение… «Благодать» – слово, весьма сложное для перевода. Оно соответствует высшему аспекту Акаши. На психическом уровне это астральный свет или Змий…»{1257}. И в конце концов: “Великий Посредник Магии, Mysterium Magnum, Астральный Свет есть именно то, что церковь называет Люцифером”{1258}. “Черное отражение белого Лика и есть Астральный Свет или “Demon est Deus inversus”»{1259}.

Не правда ли – очень научно так «перевести» слово благодать, чтобы в итоге оно стало «черным отражением» и обозначением Люцифера!

Слово «благодать» (благой дар, подарок, милость) действительно не поддается «переводческим» усилиям оккультистов. Мир, в котором они живут, не знает милости. Вот и приходится текст, в котором христиане видят указание на сугубость Божией милости, переиначивать под индийский кармический стандарт. А уж как из Полноты получился «Хаос», да еще по пути превратившись в «йони»… Тот, кто заглянет в справочники по истории религий в поисках значения этого индийского термина, тот поймет, почему христане не пожимают руки теософам.

Ну, а там, где «йони», там, конечно, и «лингам». И именно в нем Е. Рерих находит «сосуд мудрости»[328]...

Если же в поле интереса Блаватской попадают христианские послебиблейские тексты, то и тут пропагандистский азарт не оставляет ее перо. Легко и беззастенчиво она приписывает тем или иным авторам идеи, которых у них не было. В полемическом азарте она выбросывает все те осмысления христианских символов, которые дают сами христиане, и безапелляционно втискивает в них нечто сколь угодно противоположное.

При оккультном изучении христианского искусства популяризаторы теософии будут рассказывать слушателям о том, что “все эти колоколенки, башенки, купола и все христианские храмы есть лишь воспроизведения стоящего Фаллоса”{1260}. А и в самом деле, если теософия постулирует, что “эзотерический” смысл всех религий должен быть идентичен, и если известно, что в языческих культах есть почитание детородного члена, то почему бы не быть ему и в христианстве?! Более того, оказывается, что даже крест — всего лишь фаллический символ[329]...

Помимо совершенно фантастических переводов и еще более кошмарных интерпретаций, Блаватская проявляет готовность к прямой и сознательной фальсификации источников. Восхваляя древних гностиков, она, например, пишет о некоем Василии (его звали Василид, но эту неточность можно Блаватской простить), что “24 тома Разъяснения Евангелий были, по распоряжению церкви сожжены (как об этом сообщает Евсевий — H. E. IV.7)”{1261}.

Так и кажется, что первый церковный историк Евсевий рассказывает о первом в истории христианском аутодафе (в данном случае - книг “Василия”). Однако единственное, что мы обретаем в указанном Блаватской источнике — указание на то, что “Василид составил 24 книги на Евангелие, выдумал себе пророков Варкавву, Варкофа и других, никогда не существовавших и получивших эти варварские имена, чтобы поразить людей, способных такому поражаться; он учит вкушать идоложертвенное и спокойно отрекаться от веры во время гонений; предписывает, следуя Пифагору, пятилетнее молчание приходящим ему” (Церковная история. IV,7){1262}. Ни о каком сожжении гностических книг Евсевий не говорит. А Блаватская просто соврала.

Откровенной издевкой и над читателем, и над христианством звучит заверение Блаватской, будто «До Мильтона Люцифер никогда не было именем Дьявола»{1263}. Да полноте! Само имя и в самом деле не несет на себе демонической печати. История Церкви знает епископов по имени Люцифер. Но в мире духов это имя одного и только одного существа. Как и имя Михаил может обозначать многих людей на земле, но в мире ангельском оно означает лишь одного. Никогда это имя не прилагалось ни к какому иному духу, кроме как к сатане. Церкви никогда не был ведом какой-то иной дух по имени Люцифер, которого она не считала бы врагом Бога.

Достаточно раскрыть латинский перевод Библии, исполненный еще в начале V столетия блаж. Иеронимом Стридонским, чтобы увидеть, что латинское слово Lucifer относится именно к врагу Божию (в русском переводе ему соответствует Денница): «Как упал ты с Неба, Денница, Сын Зари! Разбился о Землю, попиравший народы, а говорил в сердце своем: "Взойду на Небо, выше Звезд Божиих вознесу Престол мой, и сяду на Горе в Сонме богов, на Краю Севера; взойду на Высоты Облачные, буду подобен Всевышнему!" - но ты низвержен в Ад, в Глубины Преисподней!» (Ис. 14 12-15). В переводе Иеронима: quomodo cecidisti de caelo lucifer… Преп. Иоанн Кассиан Римлянин (нач. V в.) поминает это имя так: «Сила жестокой тирании гордости открывается из того, что нашел, который за превосходство блеск и красоты своей назван люцифером, низвержен с неба ни за какой другой порок, а за этот»{1264}. А вот латинский текст: quod ob superbiam Lucifer ille de archangelo diаbolus factus sit.

Аналогичный хронологический мираж накрывает Блаватскую и когда она заявляет, будто «Еннодий из Павии (V век) был первым, кто обратился к римскому епископу как к «Папе»»{1265}. На самом деле именно до конца пятого века «папа» было обращением, принятым при общении с любым епископом[330] – в том числе и римским, а исключительной титулаторой римского понтифика это слово стало лишь в 1075 году (и то лишь на Западе{1266}; на Востоке и по сю пору Александрийский патриарх именуется «папой»).

А вот еще один замечательный пример – как Блаватская добывает нужные ей выводы из исторического материала.

"Как это понять, - спрашивает с тревогой Юстин Мученик, - как понять, что талисманы (telesmata) Аполлония имеют силу, ибо они предохраняют, как мы видим, от ярости волн, злобы ветра и нападения диких зверей; и, в то время, как чудеса нашего Господа сохраняются лишь в преданиях, чудеса Аполлония весьма многочисленны и подлинно проявляются в теперешних событиях?.." (Quecst, XXIV)"{1267}. Христианин, прочитав такое, не может не вздрогнуть… Неужели один из первых христианских писателей, святой мученик и философ Иустин оставил свидетельство, что в его времена (середина второго века) в христианской Церкви чудес уже не совершалось?

Надо проверить эту ссылку по первоисточнику… Убираем ошибки (лишнее «с» и «е» вместо «а») – и получаем, что Блаватская сослалась на работу, которая в патристике фигурирует под сокращением Quаst. - “Вопросы православным и их ответы”. Вот если бы Блаватская расшифровала это название – ей уже не удалось бы сделать из этой цитаты столь лихие выводы (выводы о чудотворческом преимуществе язычников над христианами). Дело в том, что само название этой книги означает, что нельзя все суждения, встречающися в этом тексте, считать выражениями позиции автора текста. Текст диалогичен. Он излагает вопросы, которые со стороны адресуются православным и ответы от имени Церкви на эти вопросы. Так вот, Блаватская процитировала именно ВОПРОС, выдав за позицию Иустина то, что на самом дело вызвало его резкое несогласие и подвигло его взяться за полемическое перо.

Кроме того, если бы Блаватская сама читала этот якобы иустиновский текст (а не взяла его из какой-то масонской книжки), то она увидела бы, что это несомненный псевдоэпиграф. В “Вопросах” упоминается Ириней Лионский (Quast. 115), живший поколением позже Иустина; Ориген (Quast. 82), живший двумя поколениями позже и манихеи, также появившиеся позже времени жизни Иустина (Quast. 127).

Этот текст сохранился лишь в одной рукописи – Parisinus 450{1268}. Там он читается так:







































































И вот его перевод (в переводе стоит «Аполлониец» там, где Блаватская переводит «Аполлоний» потому, что из самого текста не явствует – идет ли речь о некоем адепте культа Аполлона или же о человеке с личным именем Аполлоний (пишется это совершенно одинаково).

«Вопрос 24. Если Бог является творцом и повелителем твари, то как могут существовать аполлонийские чудеса (талисманы)? И как волнение моря, движение ветров и передвижение рыб и зверей могут, как видим, могут удерживать? И если чудеса, сотворенные Господом, возвещаются только в рассказах, то аполлонийских чудес гораздо больше и являемые от них дела могут ли обманывать видящих их? И если по Божественному соизволению это произошло, то почему это согласие не стало путеводителем к эллинизму? Если же не так, почему не может какой-нибудь демон стать таковым согласием? И снова, если Бог радуясь происходящему как благу, пособствовал этому, почему не через пророков или апостолов это произошло? Если же не благоволил этому как злу, почему этому злу сразу не воспрепятствовал или вскоре не упразднил, но бесконечно долго попустил управлять тварью? Ответ. Аполлониец, как муж искусный в природных силах и происходящих в них согласиях и разногласиях, совершил чудеса по этому знанию, а не по Божественному повелению (власти); поэтому во всех воздействиях на природу была нужда в соответствующих материальных действиях, которые пособствовали бы ему совершить чудо. Спаситель же наш Христос, творящий чудеса по Своему Божественному повелению, ни в коем случае не нуждался в материи (материале), но повелениями и предречениями Своими руководствовался и Его слушаются дела. И чудеса, произошедшие от Аполлонийца, поскольку возникли по человеческому знанию природных сил ради телесных дел людей, Господь не разрушил. Самого же демона, живущего в его изображении и в оракулах обманывающего людей, то есть научающего Аполлонийский храм как Бога чтить и бояться, заткнул, сделав бесполезными (бессильными) его оракулы. А вместе с ним и власть других демонов, почитаемых эллинами божественным именем, уничтожил, как видно из дел. Имея же в этих делах признаки Христовой божественной силы, не следует говорить, что Христовы чудеса только в рассказах» [331].

Так что Блаватская все же сфальсифицировала текст, приписав самому Иустину убеждение в том, что в его время Христос чудес не творил…[332] (На самом деле это Диодор Тарсийский. См.: Сагарда Патрология с. 979).

Набеги на церковную историю Блаватская совершает со вполне определенной целью: ей нужно найти как можно больше дискредитирующих Церковь фактов и цитат{1269}. Среди тех странных сведений о христианстве, что распространяют теософы, есть утверждение о происхождении канона Новозаветных книг. Е. И. Рерих приписывает Отцам Церкви такой образ действия: “Наконец-то нашла брошюру Г. С. Олькотта, в которой он приводит описание способа, к которому прибегли представители церкви для избрания и утверждения канонического евангелия… Привожу Вам эту выдержку: “Ко времени Никейского Собора, созванного для разрешения споров среди некоторых епископов и для рассмотрения трехсот более или менее апокрифических евангелий с целью канонизации их, и которые читались в церквах как Откровение или вдохновенные Писания, - жизнь Христа достигла апогея мифа. Мы можем видеть некоторые из этих образчиков в существующем апокрифическом Новом Завете, но большинство их сейчас утеряно. То, что сохранилось о настоящем Каноне, несомненно, может рассматриваться как наименее предосудительное. И, тем не менее, даже такое заключение не должно быть принято поспешно, ибо вы знаете, что Сабин, епископ Герака, лично выступивший на Никейском Соборе, утверждал, что – за исключением Константина и Сабиния, епископа Памфилии, все прочие епископы были неграмотные, ничего не понимающими людьми (тварями), что равносильно тому, что равносильно тому, что сказать, что они были сворой дураков. Паппий же в своей “Синодиконе”, относящемся к этому Никейскому собору, открыл нам тайну, что Канон не был утвержден путем тщательного сравнения нескольких Евангелий, но решение было принято на основании лотереи. “Представители Собора”, говорит он, “сложили в кучу все книги, представленные Собору на решение, под престол в церкви, а затем епископы обратились к Господу, прося Его, чтобы вдохновенные Писания остались на престоле, а все поддельные оказались бы под ним, - так оно и случилось”»{1270}.

Сразу замечу, что в выписке из Олькотта, приводимой Е.Рерих, есть один тезис, с которым я вполне согласен. Олькотт говорит, что канонические Евангелия по сравнению с отвергнутыми апокрифами - "наименее предосудительное". Это верно: Иисус апокрифов отнюдь не духовнее и нрав ственнее, чем в канонических текстах. Это важно заметить, ибо рериховцы любят говорить о том, что подлинная "духовность" и "эзотеричность" кроется именно в апокрифах[333]...

Но вот все остальное… Поскольку ни в одной из известных мне церковных книг ничего подобного не повествуется, я попробовал выяснить - откуда же Олькотт взял эту басню, вызвавшую столь энтузиастическое доверие Е. Рерих. Кто есть "Паппий"? Кто есть «Сабин, епископ Герака»? Что есть "Синодикон"? Что означает фраза "Синодикон относится к этому Никейскому собору"? Никейский собор какого года указуется местоимением "этот"? Последний вопрос особенно интересен, потому что участники этого собора названы Олькоттом "сворой дураков", а Еленой Рерих – «тварями».

У текста Олькотта есть параллель, в которой содержится все то, что утверждает он, и ответы на некоторые из поставленных вопросов. Но источником назвать это трудно – ибо непонятно, кто у кого этот анекдот списал. Я имею в виду “Разоблаченную Изиду” Блаватской. “Не будучи в состоянии придти к соглашению, которое из тогда существовавших многих евангелий являлось наиболее боговдохновенным, таинственный Никейский Собор решил предоставить решение по этому запутанному вопросу чудодейственному вмешательству. Несмотря на высокопарные вохваления Константина (Сократ: “Scol. Eccl. Hist.”, кн. 1, гл. 9), Сабин, епископ Гераклеи, утверждает, что “за исключением Константина, императора, и Евсевия Памфила, епископы представляли собой сборище неграмотных простолюдинов, которые ничего не понимали”. Это означает, что они представляли собой сборище глупцов. По-видимому, таково было о них и мнение Паппа, который рассказывает нам о той магии, к которой они прибегали, чтобы решить, какие из евангелий являются истинными. В своем “Синодиконе” относительно этого Собора Папп говорит… Только никто нам не рассказывает, у кого были ключи от собора в течение ночи! Поэтому на основании показаний очевидцев из духовенства мы вправе сказать, что христианский мир обязан своим “Словом Божиим” методу гадания!”{1271}

Итак, Никейский Собор, о котором идет речь – это Первый Вселенский Собор. Но источника, который Блаватская обозначила “Сократ: “Scol. Eccl. Hist.”” не существует. Есть Сократ Схоластик, а есть его книга “Церковная история”, которую сокращенно действительно обозначают “Eccl. Hist.” Эта путаница (когда прозвище автора вносится в название книги) означает, что Блаватская сама эту книгу не читала, но просто заимствовала интересующий ее анекдот из какого-то современного ей антицерковного масонского издания.

Вопреки указанию Блаватской, не в 9, а в 8 главе первой книги упомянутого творения действительно упоминается отзыв Сабина о Никейском Соборе. Сократ сначала приводит выдержку из “Жизни Константина” Евсевия Памфила: “Из служителей Божиих (собравшихся на Собор – А.К.) одни знамениты были словом мудрости, другие украшались строгостью жизни и подвижничеством, а иные отличались смирностью нрава” (Жизнь Константина. 3,9).

Затем Сократ переходит к клевете Сабина (Sabinus): “Такие письменные сказания оставил нам Евсевий об этом событии, и мы не неуместно воспользовались ими, чтобы не верить Сабину Македонянину, который сошедшихся на тот Собор называет людьми простоватыми и поверхностными. Сабин, епископ македонян в Гераклее фракийской, собравший в одну книгу письменные определения различных епископских Соборов, над отцами никейскими смеялся как над людьми поверхностными и простоватыми, не замечая, что обвиняет в невежестве и самого Евсевия, который после долгого испытания, признал никейскую веру. Евсевия хвалит он как свидетеля достоверного; хвалит и царя как лицо, умеющее рассуждать о христианских догматах; а изложенную в Никее веру осуждает, говоря, что она изложена людьми простоватыми и ничего не знающими. Между тем, кого называет он свидетелем мудрым и нелживым, того свидетельство намеренно уничтожает; ибо Евсевий говорит, что из присутствовавших в Никее служителей Божиих - одни отличались мудростью слова, а другие – строгостью жизни” (Сократ Схоластик. Церковная история. 1,8){1272}.

Итак: 1) Именование Сабина – “епископ македонян в Гераклее” означает, что он был главой македонянского раскола в этом городе (македоняне отрицали божественность Святого Духа). 2) Сабин – еретик, оппонент православия, и его позиция весьма предвзята[334]. 3) Он не просто македонянин, но глава параллельной иерархии. Поскольку до Второго Вселенского Собора македоняне были в союзе с православными никейцами (поддерживая единосущие Сына и Отца), Сабин мог стать лидером открытого раскола не ранее 80-х гг. четвертого века. Следовательно, он никак не “очевидец” Никейского Собора 325 г. и не его участник. А потому совершенно безосновательно заверение Е. Рерих, будто «Сабин, епископ Герака, лично выступил на Никейском Соборе…» 4) Сабин входит в противоречие со свидетельством даже уважаемых им участников Никейского Собора (с Евсевием). 5) Два обстоятельства не позволят даже нерелигиозному историку согласиться с оценкой Сабина: все участники Никейского Собора хорошо владели греческим языком – несмотря на то, что они были из разных народов[335]; в Символ Веры именно в ходе соборных прений (и вопреки проекту Евсевия) было введено слово из философского неоплатонического лексикона: “сошедшиеся в Никее Отцы употребили не из Писания взятые речения от сущности и единосущный”{1273}. 6) Ни у Сабина, ни у Сократа, ни у Евсевия нет ни слова о том, что на Никейском Соборе обсуждался вопрос отбора Евангелий.

Вопреки Блаватской, никак нельзя назвать “очевидцем” и Паппия.

Единственный древний церковный писатель, который носил имя Паппий – это святой Паппий Иерапольский. Но он скончался не позже 165 г., и потому никак не мог описывать Никейский собор 325 года. Олькотту действительно пришлось поискать…

Речь же идет о сочинении Libellus synodicus, изданном в 1601 г. страсбургским богословом Иоанном Паппусом. Уже отсюда понятно, что это никак не современник Собора 325 г. Впрочем, порой историки полагают, что Паппус переработал более древний оригинал - греческую рукопись 9 века... В любом случае "в нем несомненная историческая правда перемешана с различными домыслами и интерполяциями автора в духе позднейшего католицизма"{1274}, “этот источник довольно подозрителен и стоит на плохом счету у серьезных, независимых ученых"{1275}.

Ни один другой источник не дает оснований полагать, что на Первом Соборе обсуждался вопрос о каноне Нового Завета. Ни “Жизнь Константина” Евсевия Кесарийского, ни “Церковная история” Феодорита Кирского, ни “Церковная история” Сократа Схоластика, ни “Церковная история” Созомена[336], ни творения св. Афанасия Великого не упоминают о том, будто на этом соборе обсуждался вопрос библейского канона.

Св. Афанасий Великий, активнейший участник 1 Собора, в 367 г. пишет специальное послание (Праздничное, 39-е), в котором перечисляет книги Нового Завета, но и в нем он никак не упоминает, будто этот перечень имеет какое-то отношение к Собору.

Вопрос о границах библейского канона не вызывал соборных дискуссий вплоть до Лаодикийского собора 363 г. и 3 Карфагенского собора 397 г.. Если бы Вселенский собор уже решил этот вопрос в 325 году, то было бы странно обращение к этому же вопросу позднейших частных соборов, вдобавок без малейших ссылок на предыдущее авторитетное решение.

Все это очень легко проверяется и по древнейшим источникам, и по научной литературе[337].

Итак: зачем же Е. Блаватская и Е. Рерих сочли необходимым придать достоверность католическому мифу (давно отвергнутому самими католиками{1276}), находящемуся в очевидном противоречии с реальной историей? Такая готовность верить "компромату" не выдает ли внутреннее отношение Блаватской и Рерих к Церкви: жестко агрессивное, хотя и скрываемое под "внешними щитами"? Легкость, с которой Блаватская и Рерих подхватили эту “сенсацию”, не приоткрывает ли, что внутренне они были готовы принимать и распространять самую негативную информацию о Церкви – вплоть до сплетен?

Как Блаватская читает источники, можно увидеть на примере цитирования ею “Исповеди” Августина. Предлагая убедиться, что христианство несравненно кровожаднее языческих культов, она приводит слова Августина: “Дивна глубина твоих слов, о Боже мой, дивная глубина! Страшно заглядывать в нее; да... благоговейный ужас почитания и дрожь любви. Врагов твоих (читайте — язычников) поэтому ненавижу неистово; о, если бы ты убил их своим обоюдоострым мечом, чтобы они больше не могли быть врагами ему; ибо я так бы хотел, чтобы были они убиты”{1277}.

Теперь приведем полный текст: “Удивительная глубина слов Твоих! Вот перед нами их поверхность — она улыбается детям, но удивительна их глубина, Боже мой, удивительна глубина! с трепетом вглядываешься в нее, с трепетом почтения и дрожью любви. Ненавижу неистово врагов Писания. О, если бы погубил Ты их мечом обоюдоострым — да не будут они врагами его. Так хочу я, чтобы они погибли для себя, чтобы жить Тобой!” (Исповедь. 12,14).

Это текст в защиту Писания, насыщенный аллюзиями на Писание. “Меч обоюдоострый” — это отнюдь не меч палача, но Евангелие: “Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого; оно проникает до разделения души и духа, составов и мозгов и судит помышления и намерения сердечные” (Евр. 4,12). Смерть в жизни для себя ради возрождения в жизни во Христе — это традиционная метафора крещения и обращения ко Христу (“Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живет во мне Христос” — Гал. 2,20; “Ибо никто из нас на живет для себя, и никто не умирает для себя; а живем ли — для Господа живем; умираем ли — для Господа умираем” — Римл. 14,7).

Знаток и защитник «мистерий» должен был бы знать, что не всегда слово «смерть» в религиозном тексте означает смерть физическую. Оно может означать сакральное рождение (ибо любая мистерия проводит посвящаемого адепта через смерть к новому, «духовному» рождению). Таков смысл, которым язычники наделяют свои мистерии, так же понимают христиане смысл и своих таинств. И любой проводник, ведущий неофитов по лабиринту посвящения скажет так же, как Августин – «Так хочу я, чтобы они погибли для себя, чтобы жить Тобой». Как же это вдруг Блаватская все это забыла?

Это молитва об обращении еретиков, а отнюдь не призывание скорейшей их смерти. И речь идет именно о еретиках, а не о язычниках. Августин долго был у манихеев, долго питался оккультными толкованиями Писания, пока наконец не услышал собственно церковного учения. Отсюда его крик: пусть Слово Божие образумит и выпрямит сердца тех, кто пытается искривить Писание для нужд оккультной проповеди! Язычники — не враги Писания. Они его не знают, не используют и не перевирают. У них есть своя совесть и свой закон. Их Церковь не судит. Но полуязычники-полухристиане уродуют христианское Евангелие, чтобы наполнить его нехристианскими и даже антихристианскими доктринами. А для христианской совести надругательство над Евангелием есть кощунство. Отсюда — “ненависть” Августина к гностикам... Книга Августина — именно исповедь, а отнюдь не “черная магия”. Продолжи Блаватская свою цитату из Августина на три слова дальше — и это стало бы очевидно[338].

Вот еще обращение Блаватской к патристическим текстам: «Не исходили более поучения из уст “Богом наученного философа”, но другие заповеди проповедовались воплощением самого жестокого зверского суеверия. “Если твой отец”, — писал Св. Иероним, — “ляжет на твоем пороге, если твоя мать обнажит перед тобою ту грудь, которая вскормила тебя, — растопчи безжизненное тело своего отца и грудь твоей матери и с глазами неувлажненными и сухими мчись к Господу, который тебя призывает!!”. Эта сентенция равноценна, если не превзойдена, другой сентенции, произнесенной в подобном же духе. Она исходит из другого отца ранней церкви — красноречивого Тертуллиана, который надеется увидеть всех “философов” в огненной геенне Ада. “Какое это будет величественное зрелище!.. Как я буду хохотать! Как я возрадуюсь! Как я восторжествую, когда увижу такое множество прославленных царей, про которых говорили, что они вознеслись на небо, — стонущими во тьме в Аду вместе со своим богом Юпитером! Затем солдаты, преследовавшие Христово имя, будут гореть в более жарком пламени, чем то, которое они возжигали для святых”. Эти кровожадные выражения иллюстрируют дух христианства до нашего времени»{1278}.

Приведя цитату из Иеронима, Блаватская не сочла нужным сказать, кому адресовано это письмо. Уже его заголовок многое прояснил бы – «Письмо к монаху Илиодору». Речь идет не о юноше, которого Иероним выманивает из родительского дома. Речь идет о уже пожилом человеке. «Пусть малый внук повиснет у тебя на шее, пусть, распустив волосы и растерзав одежды, мать покажет сосцы, которыми питала тебя, пусть отец ляжет на пороге, — ты перешагни седовласого старца и с сухими глазами воспари к знамени креста. Единственный способ оказать родственную любовь — быть жестоким в этом случае… У нас не железная грудь, не твердые предсердия. Мы не из камня родились, и не гирканские тигрицы питали нас. Я и сам прошел через эти препятствия. То беспомощная сестра обоймет тебя нежными руками, то домочадцы, с которыми ты вырос, скажут: кому же мы будем служить? То прежняя нянька, уже старуха, и дядька, второй отец в силу естественного почтения, воскликнут: подожди немного, пока мы умрем, и похорони нас. Может быть, и мать с иссохшими сосцами, с морщинистым челом будет стенать о тебе, припоминая, как она убаюкивала тебя у груди. Легко разрешает эти узы любовь к Богу и страх генны»{1279}.

Как видим, у адресата письма уже есть внук, а, значит, и взрослые самостоятельные дети, которые могут взять на себя попечение о старейшем поколении. Адресат письма – уже монах, который уже дал монашеские обеты – опять же во взрослой, сознательной поре («оставив военную службу»{1280}), но затем «расслабился». Он сам предупредил Иеронима при расставании, чтобы тот напоминал ему о монашеском призвании («Так как ты, удаляясь, просил меня, чтобы я, переселившись в пустыню, прислал к тебе пригласительное письмо, то я зову тебя: поспеши»{1281}). Иероним просто призывает его вспомнить былые стремления его совести. Нет в письме и никакого «растопчи»…

И еще два обстоятельства стоило бы учесть, прежде чем делать глобальные выводы о безнравственности христиан вообще и Иеронима в частности (“Была ли когда-нибудь так называемая религия Христа после смерти этого Великого Учителя чем-либо иным, как не бессвязным сном?”{1282}).

Первое: сам Иероним потом сожалел об этом письме в послании к внуку Илиодора: «Когда я был еще юношей, можно сказать, почти отроком, и среди суровой пустыни обуздывал первые порывы страстного возраста, тогда я писал деду твоему св. Илиодору увещательное письмо, полное слез и жалоб, чтобы он мог видеть взволнованное положение души своего товарища, оставшегося в уединении. Но в том письме по молодости лет я выражался без надлежашей серьезности: риторика была свежа в памяти, и кое-что я разукрасил схоластическими цветами»{1283}.

Второе: а разве не так же поступил тот, кого Блаватская называет «наш Господь Будда», перешагнувший и через любовь престарелого отца, и через любовь молодой жены и еще маленького сына?[339] Разве не буддистские проповеди велят – «Оставь жену и сына, отца и мать, богатство и жито, оставь все, что порождает желания, и иди своим путем одиноко, подобно носорогу» (Сутта-нипата, 26(59))?

Что же касается текста Тертуллиана, то он и в самом деле предвкушает суд над язычниками как необычайное представление: «Это будет пышное зрелище. Там будет чем восхищаться и чему веселиться. Тогда-то я и порадуюсь, видя как в адской бездне рыдают вместе с Юпитером сонмы царей, которых придворные льстецы объявили небожителями. Там будут и судьи – гонители христиан. Будут посрамлены и преданы огню философы, учившие, что Богу нет до нас дела, что души или вовсе не существуют, или не возвратятся в прежние тела. С большим удовольствием погляжу на тех, кто свирепствовал против Господа. Вот он, - скажу я, - сын плотника и блудницы, осквернитель субботы. Вот тот, кого вам предал Иуда, кого вы били по лицу» (О зрелищах, 30).

Цитата Блаватской на этот раз более–менее верна. А вот понимание ее оказывается совершено неисторичным. Если бы такая фраза встретилась у проповедника VII века – проповедника победившей Церкви, - то она действительно была бы возмутительна. Но этот эмоциональный срыв понятен и простителен у Тертуллиана, на глазах которого язычники убивали его единоверцев. И совсем уж подлостью выглядит пинание Тертуллиана Блаватской за этот его болевой выплеск – «Впав в экстаз от предвкушения удовольствия увидеть всех философов, «подвергавших гонениям имя Христа, горящими в самом страшном адском огне», этот святоша, отец христианской Церкви восклицает: «Как я буду хохотать! Как я буду ликовать! Как я буду торжествовать» и т.д» {1284}. На мой вкус, «святошей» был бы тот, кто, стоя у крестов, на которых язычники распинали христиан, умильно говорил бы: «как я буду рад видеть этих палачей в райских обителях, мирно беседующих со Христом и мучениками!».

Но для Блаватской вся история христианства сводится к истории инквизиции. По ее просвещенному мнению, например, православие было “насильно введено Иринеем, Тертуллианом и другими”{1285}.

Св. Ириней Лионский был казнен в 202 г. Насильно навязать свою веру другим он даже если бы и хотел — не мог (перед Блаватской же он провинился тем, что активно выступал в защиту апостольского христианства против гностиков).

Делать же религиозного насильника из Тертуллиана, чья "Апология" - гимн свободе совести, значит просто издеваться и над ним, и над здравым смыслом. Приведу лишь две цитаты из этого христианского писателя III века: "Посмотрите, не виновны ли в безбожии те, кто отнимает свободу веры и запрещает свободный ее выбор?" (Апология, 24,6). "Относительно других существ, которых вы именуете богами, мы знаем, что они не что иное, как демоны. Однако ж право естественное и общественное требует, чтобы каждый покланялся тому, кому хочет. Религия одного человека ни вредна, ни полезна для другого. Но не свойственно одной религии делать насилие другой"{1286}.

Еще более поразительно заявление Блаватской о том, что “Афанасий — убийца Ария”{1287}. Еретик Арий скончался в Константинополе в 336 г. В это время св. Афанасий (который действительно был его главным оппонентом) был в очередной ссылке (в Трире, Галлия с 335 по 337 г.). При императорском дворе в это время было сильно влияние сторонников Ария (почему Афанасий и был сослан). Более того, смерть Ария приходится на день его торжества. Арию удалось добиться благосклонности императора Константина, и он уже шел в церковь на службу — однако по дороге в храм у него начинаются боли в животе, он удаляется в общественный туалет и там умирает (см. Св. Афанасий Великий. Послание к Серапиону. 4; Феодорит Кирский. Церковная история. 1, 14).

Многие страницы трудов Блаватской посвящены доказательствам того, что апостолы апостолы не верили ни в какого Мессию из Назарета, взявшего на себя человеческие грехи, но говорили на языке языческих мистерий и проповедовали не Христа, распятого на Голгофе, а внутреннюю эволюцию от Хрестоса к Христосу, совершающуюся внутри “посвященного”.

Чтобы отстоять свое понимание “безличного Христа”, Блаватская и Е. Рерих пускаются на прямые подлоги. Согласно тому мифу о Христе, который создает Блаватская, Он был теософом — “посвященным”. И даже Своего имени у него не было, ибо Он так и звался — “посвященный”: “Хрестос”. “Так, никогда не буду отрицать моих взглядов, что я верю в Неизреченный Божественный Источник, равно пребывающий в каждом человеческом существе, и в рождение Христа в человеке на его пути к совершенствованию. Тем более, что каждый образованный человек знает, что термины “Крестос” или “Кристос” (Христос) заимствованы из языческого словаря. Словом “Крестос” обозначался ученик-неофит, находившийся на испытании, кандидат на Иерофанта. И после того, как ученик прошел все испытания и через ряд страданий, он был “помазан” при последнем ритуале посвящения и становился на языке мистерий Христом, то есть “очищенным”, и это означало, что его преходящая личность слилась с неразрушимой индивидуальностью его, стала Бессмертным Эго. Ведь именно у первых христиан Крестос, или Христос был синонимом нашего высшего Я”{1288}.

Как видим, согласно Блаватской «Хрестос» - не личность, но состояние духовного просвещения, и, соответственно, это слово (не имя) означает “миста”, посвященного в мистерии и эзотерические тайны. “Прилагательное и существительное “Хрестос” было искажено ввиду слова “Христус” и использовано по отношению к Иисусу... Слово Хрестос стало существительным, относимым к одному особому персонажу”{1289}. “Нам кажется вполне вероятным, что первоначально слова Христос и христиане читались как Хрестос и хрестиане, ведя свое начало от терминологии языческих храмов и имея то же значение. Иустин Мученик, Тертуллиан, Лактанций, Клементий Александрийский и другие знали это значение”{1290}. “Самый ранний христианский писатель Юстин Мученик в своей первой “Апологии” называет своих товарищей по религии хрестианами. ‘Лишь по невежеству люди называют себя христианами вместо хрестиан’, — говорит Лактанций (кн. 4. гл.7)”{1291}. Более того, по уверению Блаватской, Иустин и Лактанций “настояли на том, чтобы называть хрестианами вместо христиан”{1292}. “Во втором веке Клемент Александрийский обосновывает серьезный довод на этой параномазии [каламбуре] (кн. 3, гл. 17, 53 и рядом), что все, кто верят в Хреста (то есть ‘доброго человека’), являются хрестианами и называются ими, то есть добрыми людьми” (Строматы, кн.2)”{1293}. “Тертуллиан осуждает в третьей главе своей ‘Апологии’ слово ‘христианус’, так как оно образовано посредством ‘искусственного истокования’”{1294}.

Домыслы Блаватской строятся на двух действительных обстоятельствах: во-первых, язычники иногда действительно называли христиан хрестианами; во-вторых, сами христианские апологеты иногда пользовались этой ошибкой своих языческих оппонентов. Употребление язычниками имени “хрестианин” есть не более чем обычная языковая ошибка. Как показал И. М. Тронский, “Хрестус” получилось из греческого “христос” в результате закономерной передачи греческих звуков в народно-разговорной латыни{1295}. И во всяком случае античные авторы понимали, что именование христиан прямо связано с именем основателя христианства: “Христа, от имени которого происходит это название (христиан) казнил при Тиберии прокуратор Понтий Пилат” (Тацит. Анналы. 15,44). Но при этом ни один языческий критик христианства не дает ”эзотерического” понимание имени “хрестианин”. Христианские же писатели видят мистериальный смысл только в имени “христианин”[340], но не видят ничего глубинно-религиозного в слове “хрестианин”.

Действительно, слова hrestos и hristos – почти омонимы. Первое означает “благой, добрый, чистый”, второе — “помазанный”. Есть ли игра этих слов в Новом Завете? Да. Означает ли это, что всякий раз, когда речь идет о том, что Христос спас людей, новозаветные авторы имеют в виду всего лишь то, что следование закону добра спасло людей? — Нет.

Да, в Синайском кодексе в 1 Петр. 4,16 ученики Иисуса называются “хрестиане”. Однако, прежде всего стоит обратить внимание на то, что это — текст ап. Петра, а не ап. Павла. Блаватская же полагает, что “посвященным” можно считать только Павла. Но если Павел был “гностическим оппонентом Петра”{1296}, то с какой же стати вычитывать в посланиях именно Петра гностические реминисценции?

Даже если в петровом послании прочитать “хрестианин”, оно от этого не станет ни на йоту ни “эзотеричнее”, ни “теософичнее”. Апостол увещевает быть стойким в гонениях. “Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь. Но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны; ибо Дух славы, Дух Божий почивает на вас. Теми Он хулится, а вами прославляется. Только бы не пострадал кто из вас, как убийца, или вор, или злодей, или как посягающий на чужое; а если как Христианин, то не стыдись, но прославляй Бога за такую участь”. Страдания верующего уподобляются здесь конкретным страданиям Иисуса Христа — и потому вполне уместно последовать большинству древних рукописей и все-таки читать “христианин”.

Но смысл текста не сильно изменится, если вместо “христианин” здесь поставить “добрый” (человек). Смысл получается тот же: “если страдаешь с доброй совестью” — то не стыдись суда. Вряд ли апостол здесь противопоставляет “убийцу” — и “мистика”, “посвященного адепта”. Могли ли преследовать в Римской империи человека просто за то, что он зовется христианином? — Да. Свидетельств огромное множество. Могли ли преследовать там же человека за то, что он зовет себя “добрым человеком”? Такого не бывало.

И даже за “мистичность”, за убеждение в том, что “Высший Божественный Принцип” живет внутри человека, никого в Римской империи не преследовали. Неужели апостола Павла римляне казнили за то, что он предлагал “найти Христоса в вашем внутреннем человеке посредством знания”{1297}?

Следующее место, где возможна игра слов hrestos — hristos — опять же из Первого послания Петра: “Вы вкусили, что благ Господь” (1 Петр. 2,3). Благ — hrestos. Хотя в некоторых рукописях (например, Р72) стоит “Христос”, все же большинство текстологов считают, здесь апостол цитирует Пс. 33,9. “Вкусите и увидите, как благ Господь”. Любое чтение не делает этот текст ближе к теософии.

О том, что раннехристианские авторы не путали интересующие нас термины, говорит Еф. 4,32: “Будьте друг ко другу добры, сострадательны, прощайте друг друга, как и Бог во Христе простил вас. Итак, подражайте Богу, как чада возлюбленные, и живите в любви, как и Христос возлюбил нас и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу”. Христос как имя Мессии здесь написано Hristos. Но, кроме того, в этом же тексте присутствует и hrestos (причем во множественном числе — hrestoi) — “добры”. Итак, апостол Павел не путает эти слова.

Для Блаватской “Христос” — это внутренняя просвещенность человека. Это всего лишь состояние человеческой души. Полное тождество внутреннего мира христианина с Христом Блаватская хочет вычитать в словах ап. Павла о его родовых муках, которые он испытывает, пока в его учениках не “изобразится сам Христос” (Гал. 4,19). “Изобразится” синодального перевода — morphothe. Это именно обретение формы, наложение отпечатка. Блаватская предлагает свой перевод, называя его “авторизованным” — “пока не создастся в вас Христос”{1298}. Филологически он ни на чем не основан. Глагол “создать” — poieo[341]. Христос вновь не “создается”. Он единожды воплотился и принес Свою жертву: Он “не имеет нужды ежедневно, как те первосвященники, приносить жертвы сперва за свои грехи, потом за грехи народа, ибо Он совершил это однажды, принеся в жертву Себя Самого” (Евр. 7,27). “Христос, придя со Своею Кровию, однажды вошел во святилище и приобрел вечное искупление” (Евр. 9,11-12). И это “однажды” (ephapax) означает в греческом языке не “некогда”, но “раз и навсегда”, “единожды”. А потому — Его уникальная Жертва и ее плоды не могут вновь “создаваться” в учениках, но лишь — отпечатываться в них, приносить свой плод. Христос именно отражается, “изображается” в душах учеников.

Но даже проведенного насилия над текстом Блаватской недостаточно. Эти слова, утверждает она, “переведенные в эзотерическом смысле”, означают — “пока вы не найдете Христоса в себе, как ваш единственный путь”. Итак, Христос от века находится в глубинах души наподобие полезного ископаемого. Копни поглубже, помедитируй повнимательнее — и ты заметишь, что в тебе давным-давно лежит уже готовенькое божество. Именно пути-то и не надо. Нет такой внешней цели, внешнего Бытия, к которому мог бы привести тебя путь. Все — в тебе. Но апостол Павел из послания в послание повторяет: “Никто не может быть спасен сам собою”.

Наконец, стоит обратиться ко второму месту ап. Павла, где у него есть корень “hrest”. Это Римл. 16,17: “Умоляю вас, остерегайтесь производящих разделения и соблазны, вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них. Ибо такие люди служат не Господу нашему Иисусу Христу, а своему чреву, и ласкательством и красноречием обольщают сердца простодушных”. Красноречие — это hrestologia.

Буквальная этимология здесь действительно такая. Но, давайте попробуем “эзотерически” прочитать это место. Пусть hrestologia означает “слово о хрестосе”. Тогда это место становится прямой полемикой ап. Павла с Блаватской, и апостол предупреждает против тех, кто гностически понимает Христа как “хрестоса” и прельщает рассуждениями о мистериальной “чистоте” и полной “очищенности”.

Попытка Блаватской сыграть на игре слов hrestos — hristos изначально безосновательна по той причине, что в еврейском языке этой игры слов нет.

На языке Библии “помазанник” (машиах; в греческой транскрипции мессия) — это первоначально человек, сугубо благословленный Богом, затем же — это уже собственно эсхатологический Избавитель. Это — не имя. Это — именно служение[342]. И формула “Иисус есть Христос” (Деян. 18,5) — это исповедание веры. Эту формулу ап. Павел свидетельствовал иудеям — а те “противились и злословили” (Деян. 18,6) — именно потому, что к иудеям Павел обращался явно не по-гречески и для игры слов не оставалось места. Наконец, Павел расстался с ними — “отрясши одежды свои, сказал к ним; кровь ваша на главах ваших, я чист; отныне иду к язычникам”. И вновь мы не видим (в греческом тексте), чтобы Павел выразил мысль “я чист” словами “я хрестос”. Нет — katharos ego.

Тем не менее, вопреки всем фактам, всем свидетельствам, теософы продолжают твердить, что христианами Христос понимался пантеистически — и в апостольские времена, и позднее.

Да, “хрестианами” однажды называет своих единоверцев св. Иустин Мученик. Но во-первых, “хрестианами” Иустин называет своих единоверцев лишь однажды (“Нас обвиняют в том, что мы хрестиане, но несправедливо ненавидеть доброе” - 1 Апология, 4), в остальных случаях называя их “христианами”. Во-вторых, Иустин свидетельствует о подлинном происхождении имени “христиан”[343]. В-третьих, “Христос” для Иустина отнюдь не безличностное состояние души, а именно конкретная личность, исполнившая спасительное служение и в этом являющаяся предметом веры[344]. В-четвертых, употребление написания “хрестианин” вполне оправдано контекстом “Апологии”.

Это труд, заведомо обращенный к язычникам и имеющий целью убедить власти отказаться от преследования христиан. Иустин не говорит здесь никакой эзотерики. Христиане требовали судебного разбирательства над собой: если мы совершаем преступления — за эти преступления и наказывайте нас. Но на суде достаточным основанием для приговора является лишь признание в том, что ты — христианин. Значит, нас казнят за наше имя. Но что же в нем такого, что достойно казни? Иустин, как и другие апологеты, пробует доказать, что преследовать христиан просто за их имя нельзя. Если будет доказано, что христианин совершил некое реальное преступление — пусть он ответит перед судом. Но что же такого дурного в имени “христианин”, что за это надо казнить? И Иустин позволяет себе невинную игру слов “христианин” — “хрестианин” (“добрый”)[345]. Христианcкие апологеты с готовностью указывали на ошибку язычников: ведь даже когда вы ошибаетесь в нашем имени, оно все равно означает всего лишь доброго человека. И за что же тогда вы нас преследуете?

Это вполне в жанре раннехристианских апологетик, которые старались защитить свою веру тем, что подыскивали в античной культуре черточки, похожие на христианство. Нередко они это делали талантливо, а иногда — с откровенными натяжками. Зачем бояться крестного знамения, спрашивали они, если на крест похожа мачта корабля или якорь? Почему вас пугает Воскресение Христа, если вы верите в миф о воскрешении птицы Феникс? Зачем бояться имени христианин, если оно так созвучно с “хрестус”? Здесь нет никакой эзотерики. Напротив — здесь предельная открытость, и в худшем случае — наивное лукавство.

Так что Блаватская опять нафантазировала, придумав “посвященного хрестианина” Иустина.

Климент Александрийский в упомянутой Блаватской второй книге Строматов объясняет смысл именования христиан: “Уверовавшие во Христа Иисуса и по имени и по делам суть христиане, подобно тому как царем управляемые представляют собой народ царственный (Строматы, II, 4)”. Мы принадлежим Христу — мы Христовы, потому и христиане. Употребление же Климентом написания hrestus никак не дает оснований для оккультных спекуляций: “Верующие во Христа и слывут за святых, и суть таковы crhstoi”. Здесь опять ссылка на языческое восприятие имени христиан, а не апелляция к “эзотерическому апостольскому учению”.

Тертуллиан же пишет нечто ровно противоположное тому, что ему приписывает Блаватская: “Слово же христианин, как показывает его этимология, происходит от помазания. Но даже и неправильно вами произносимое как “хрестианин” (ибо вы не знаете точно даже имени нашего), оно указывает на приятность или благость. Итак, в людях невинных ненавидят и имя невинное. Секту же ненавидят, конечно, за имя основателя ее. Но что в том нового, если какая-либо секта называет своих последователей по имени своего основателя? Не называются ли философы по своим основателям платониками, эпикурейцами, пифагорейцами? Однако никого не ненавидят за имя, перешедшее вместе с учением учителя и на учеников. Конечно, если кто доказал бы, что основатель плох и секта нехороша, тот доказал бы, что и имя худо, достойно ненависти по вине секты и основателя. Поэтому следовало бы прежде, чем ненавидеть имя, узнать секту по основателю, или основателя по секте. Но так как вы пренебрегли следствием и познанием того и другого, то у вас остается только имя, против него лишь и идет война, один простой звук осуждает и неизвестную секту, и неведомого основателя, потому что эти последние только называются, а не изобличаются” (Тертуллиан. Апология, 3). В другой своей книге (Против Маркиона 4,14) Тертуллиан прямо говорит, что имя христиан происходит от Христа. Именование же Христа происходит от помазания: “Затем, выйдя из купели, мы помазываемся благословенным помазанием по старинному наставлению, согласно которому обычно помазывались во священство елеем из рога, — с тех пор, как Аарон был помазан Моисеем и стал именоваться “Христом” от “хрисмы”, что означает “помазание”. Оно дало наименование и Господу, превратившись в духовное помазание, ибо Бог Отец помазал Его Духом. Как сказано в Деяниях: “Ведь собрались на самом деле в этом городе против Сына Твоего, Которого Ты помазал” (Деян. 4,27). Так и у нас помазание протекает телесно, а результат получается духовный, каково и телесное действие крещения, ибо мы погружаемся в воду, но результат - духовный, потому что мы освобождаемся от грехов” (О крещении, 7).

Наконец, и Лактанций, последний из четырех упомянутых Блаватской раннехристианских писателей, оказался ею перевран: “Он называется Иисусом среди людей, ибо “Христос” (Christus) не собственное имя, но название власти и царства. Ведь так иудеи называли своих царей. Но смысл этого имени должен быть изложен вследствие ошибки незнающих, которые имеют обыкновение называть его Хрестом (Chrestum) с измененной буквой (immutata littera). У иудеев раньше было предписание, чтобы изготовить священное благовоние, которым могут быть помазываемы те, кто призывались к священству или царству. И как сейчас у римлян одеяние пурпурное есть отличие принятого царского достоинства, так у них масло носило имя священного благовония и царской власти. Воистину, так как древние греки говорили “быть помазанными” как  что теперь [произносится как]  то по этой причине мы называем Его Христом (Christum), что значит ”Помазанный”, а на иврите “Мессия”. Отсюда в некоторых греческих писаниях, которые неверно интерпретированы евреями, встречается написание  (помазанный) от  (быть помазуемым). Но обоими именами обозначается царь; не потому, что Он принял это земное царство, время которого еще не пришло, но потому, что [Он принял Царство] Небесное и вечное” (Лактанций. О Божественных установлениях 4, 7. PL VI, 464-465).

Так что утверждать, что Иустин и Лактанций “настаивают” на том, что христиан надо называть хрестианами — значит предлагать суждение, прямо переворачивающее смысл их текстов[346].

Наконец, если бы теософия действительно практиковала научный подход к изучению христианских текстов, она должна была бы не только найти некоторые выгодные для нее отрывки. Она должна была бы указать — на каком именно основании она пользуется именно этой рукописью (несмотря на то, что она не самая ранняя, не самая сохранная и что большинство других манускриптов читают это место иначе). Она должна была бы посмотреть, как цитируется это место у древнейших христианских писателей (хотя бы у Оригена)[347], а также — как оно комментируется ими. Она должна была бы объяснить остальной огромный массив новозаветных текстов, которые находятся в явном противоречии с теософской интерпретацией избранного ими текста. Разве не звучит, например, лейтмотивом во всем Новом Завете тема дара? Об обретении внутренней жизни во Христе апостол говорит — “сие не от вас, но Божий дар” (Еф. 2,8). Если теософы уверяют, что “христос” — это внутреннее состояние человека, то пусть попробуют в таком смысле прочитать все места новозаветной и древнехристианской литературы с повсеместной заменой слова “Христос” или “Господь” на “мое божественное Я”. И пусть при этом докажут, что Писание не превратилось в груду абсурдных изречений.

Вот вполне рядовая фраза из апостольского послания — “Да даст Господь милость дому Онисифора за то, что он многократно покоил меня и не стыдился уз моих, но, быв в Риме, с великим тщанием искал меня и нашел. Да даст ему Господь обрести милость у Господа в оный день” (2 Тим. 1,16-18). Теперь, памятуя расшифровку Елены Рерих — “Христос есть наше очищенное и высшее Я”{1299} — начинаем читать: “Да даст его высшее Я милость дому Онисифора. Да даст ему его высшее Я обрести милость у его высшего Я в оный день”.

Особенно красиво в переводе на теософский язык будет звучать мысль ап. Павла — “мы не себя проповедуем, но Христа Иисуса, Господа, потому что Бог озарил наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа” (2 Кор. 4,5-6). “Я не себя проповедую, но свое высшее Я, потому что Материя (или мое высшее Я) озарила мое сердце, дабы просветить меня познанием славы Материи (или моего высшего Я) в лице моего высшего Я”.

И никак не назвать пантеистическими знаменитые слова апостола Павла — “Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога, и вы не свои?” (1 Кор. 6,19). По какой такой логике можно сказать: “Раз ты имеешь свое высшее Я от того, что есть ты, поэтому ты уже не свой”?

Пытаясь сделать апостолов пантеистами, теософы выставляют себя — шутами... Если бы они отстаивали любезный их сердцу пантеизм, опираясь лишь на действительно пантеистические тексты, они были бы вполне уважаемой философской школой. Но, пробуя перетолковывать в пантеистическом духе тексты и учения, которые заведомо в пантеизм не влезают, они просто дают повод для смеха.

Если заняться разбором всех фальсификаций и всех подлогов, передергиваний и двусмысленностей, умолчаний и купюр, которыми переполнены труды Блаватской, придется написать книгу, раз в пять более толстую, чем “Тайная доктрина”. Но и приведенных примеров достаточно, чтобы настороженно относиться к любому сообщению основательницы теософского движения: даже к цитатам, даже к числам и датам.

Теперь от Блаватской перейдем к Рерихам. И зададим все тот же вопрос: сколь хорошо теософы знают церковную историю?

Вот лишь одно церковно-историческое высказывание Е. Рерих: “Ведь не будем же мы с Вами возвращаться к истории церковных соборов, к гонению на таких великих отцов христианства, как Ориген, Климент Александрийский, Иоанн Златоуст и Григорий и Афанасий Великие и пр. их невежественными коллегами”{1300}.

А не помешало бы вернуться и изучить как следует.

Единственный человек в этом списке, кто и в самом деле был гоним, причем со стороны людей, принадлежавших к Православной Церкви – это Златоуст.

Ориген действительно был умучен. Но как раз теми язычниками, чей “пантеизм” так воспевает Рерих. Священнического сана Ориген был лишен не за свое аллегорическое толкование Библии, а, напротив, за странный буквализм, с которым он понял евангельское слов о скопцах. (см. Евсевий. Церковная история. VI,8 и Фотий. Библиотека, 118)

Откуда взяты представления о том, что Климент Александрийский подвергался гонениям со стороны христиан — вообще непонятно, ибо Климент был священником в те годы, когда христианство еще было преследуемо само (он скончался в 215 г.). В 203 г. он действительно был вынужден бежать из Александрии — но от гонений на христиан, объявленных языческим императором Септимием Севером. Климент поступил по евангельской заповеди: если вас преследуют в одном городе — бегите в другой (“Не избегающий преследования и подвергающий себя аресту, суду или смерти делается в том преступлении виновным и нарушает любовь”, так как дает повод гонителям взять на душу грех преследования христианина и его убийства — поясняет он (Строматы IV,10)). Затем Климент жил в Каппадокии у своего друга епископа Александра, а после его избрания на Иерусалимский престол (209 г.) преподавал в Иерусалиме. Блаженный Иероним (De vir. illustr. 38) приводит письмо Александра (211 г.) о Клименте: “Это письмо, достопочтенные братья, я пересылаю вам через благоговейного пресвитера Климента, мужа добродетельного и благонадежного, которого вы отчасти уже знаете, а еще более узнаете. Доколе провидением и промышлением Божиим он у нас жил, церковь Божию он не только укреплял, но и расширил”. Это весьма высокая и лестная рекомендация со стороны епископа, весьма мало похожая на “гонение со стороны невежественных коллег”.

Итак, у Климента были сложные отношения с язычниками, но не было “проблем” с Церковью. Более того, в православной традиции есть сведения о почитании Климента как святого. Как о святом пишет о Клименте св. Александр Иерусалимский (духовный отец и епископ священника Климента). Такие же презентации Климента Александрийского есть у преп. Иоанна Дамаскина, преп. Максима Исповедника, блаженного Феодорита. И лишь католическая традиция сочла необходимым дистанциироваться от Климента. Указом папы Бенедикта XIV в 1748 г. Климент был вычеркнут из святцев. Но при чем же здесь Православная Церковь?

В разбираемом нами пассаже Елена Рерих упоминает Григория Великого. Св. Григорий Великий был Римским Папой и хотя бы поэтому был надежно защищен от всяких гонений со стороны своих “невежественных коллег”.

Св. Афанасия Великого и в самом деле несколько раз изгоняли в ссылку — но ариане, а не люди Церкви.

Впрочем, у Елены Ивановны есть и запасной список православных мыслителей, «гонимых церковниками». “Постановления Соборов выносились не отдельными светлыми умами, но представителями невежественного большинства. Все светлые умы среди почитаемых ныне богословов, такие, как Василий Великий, Афанасий Великий, Иоанн Богослов, были гонимы своими же иереями за то, что не соглашались с их постановлениями”{1301}. Насчет “невежественного большинства” возражать бессмысленно. Я могу сказать, что на каждом соборе прежде всего создавалась богословская комиссия из наиболее образованных епископов{1302}. Но ведь для Рерих не невежественны лишь те, кто полностью с ней согласен. Таковых, конечно, на церковных соборах, не было...

А вот конкретные детали заявления Е. Рерих очень характерны — именно потому, что проверяемы. Сведений о том, что Иоанна Богослова, любимого ученика Христа, преследовали христиане, просто не существует.

Св. Василий Великий ниоткуда не изгонялся. Но страдал от собратьев действительно немало. Вот только страдал он не от православных сторонников “невежественных догм” Первого Вселенского Собора, а от их противников — ариан. И страдал как раз потому, что отстаивал догматы Первого Собора против еретиков, которые подобно Е. Рерих не видели во Христе Воплощенного и Личного Бога.

Об Афанасии уже сказано выше: он как раз страдал за то, что отстаивал догмат Первого Вселенского Собора.

Впрочем, надо полагать, что Рерих и не рассчитывала всерьез на то, что ее последователи начнут изучать христианство по упомянутым ею святым авторам, а не по Блаватской или Безант. Поэтому непотревоженной остается оккультная совесть современных рериховцев, когда в своем журнале они обругивают того, кого Елена Рерих превозносила: “Когда Афанасий выдвинул идею о тождестве Бога-Отца и Бога-Сына,.. тогда был вбит последний гвоздь в крышку гроба, в котором упокоили знание и настоящее духовное учение”{1303}. Была нужда маскировать оккультизм под святоотеческое богословие — теософы это делали. После Архиерейского Собора настала пора более внятных речей — и те христиане древности, чьи имена “Махатмы” выдвигали в качестве своих наставников, все-таки оказались врагами.

В каждом из своих святых и в своем соборном целом Церковь, по просвещенному мнению Елены Рерих, не приняла “радикальное и даже прямо революционное ядро моральной части учения Христова”{1304}.

Но нельзя ли конкретнее: какие нравственные нормы были выброшены из Евангелия, какие исчезли из церковных проповедей и когда? В проповедях мучеников? Златоуста? Максима Исповедника? Патриарха Тихона? Какие нравственные высоты она нашла в апокрифах и у гностиков? Неужто у гностиков была более строгая мораль, чем у христиан первых веков или у монахов веков последующих?[348] Даже Плотин не удерживается, чтобы не обвинить гностиков в низком уровне морали и подверженности страстям{1305}.

Впрочем, однажды Е. Рерих все же уточнила – какая из заповедей Христа, по ее разумению, была подменена в церковном учении.

«Заповеданное «прощение врагов», будучи лишенным своего противоположения – мужества – превратилось в жалкое непротивление. Много таких кощунственных искажений великих Заветов»{1306}. «Как поступал Сам Христос? Не изгонял ли Он плетью торгующих в Храме? И как сурово обличал Он фарисеев и книжников! Будем ли мы упрекать Его в противоречии самому себе, понимая Его слова "прощайте врагам вашим" как непротивление злу? Нет, пора осветить Учение Христа в его истинном смысле, а не в навязанном нам узком церковном толковании»{1307}.

Пора, ой пора, Елена Ивановна! Только если и в самом деле сопоставлять Учение Христа и его «церковное толкование», то придется сказать, что Е. Рерих просто спутала православие с толстовством. Нет в православии никакого «непротивления злу». Будь оно иначе – не пришлось бы теософам обвинять христиан в «преследованиях инаковерующих», «крестовых походах» и «инквизиции». О том, что Церковь не согласна с толстовской проповедью «непротивления», было известно любому читающему человеку дореволюционной России… Значит, опять приходится константировать, что Е. Рерих в своем антицерковном запале готова забывать очевидные и общеизвестные вещи – лишь бы уязвить побольнее Православие…

Елена Блаватская безапелляционно пишет: “Различия между религиозными догмами были придуманы не святыми, но преисполненными грехами смертными”{1308}. Но какую “средневековую догму” может привести Елена Блаватская или ее нынешние последователи, у истоков которой не стояли бы Святые, которая не была бы оплачена кровью и слезами утверждавших ее подвижников?

Теософы часто пишут о том, что церковное христианство и его вероучение порождено “корыстью” духовенства (“Мы именно почитатели Учения Христа, но не позднейшего христианства, ибо одно от духа, другое от человеческого корыстия”{1309}).

А вот уже другой интересный вопрос: что это за корысть породила православие (то, что Рерих называет “христианские догмы”)? Вот, например, св. Афанасий Александрийский, из 47 лет епископства 20 лет проведший в шести ссылках за проповедь главной христианской “догмы” — Трехличностного Бога — корыстен?! Корыстен Василий Великий, чье тело после чрезмерных аскетических подвигов в молодости затем тихо и быстро угасало, но чей дух и ум отстаивали Троицу? Корыстен Григорий Богослов, ради церковного мира отказавшийся от константинопольского престола и даже в родном городе попросивший избрать другого епископа вместо него?!

Но именно эти люди и явились творцами православного догматического богословия...

А если от дней древних перенестись в дни нынешние, то позволю я и о себе спросить: какая корысть, например, движет мною в этой полемике с идеологией синкретизма? Неужели чисто по-человечески мне не легче было бы сказать: все пути равны? Но то, что я знаю и внутренне пережил в христианстве, не позволяет мне делать столь безответственные заявления... А с точки зрения моего общественного статуса или богатства — заявление о моем признании теософии принесло бы мне кучу денег и популярность. Я же ведь понимаю, чего ждет от меня аудитория, каким словам она будет аплодировать, а за какие будет ругать. Неужели я не понимаю, что через день после того, как я скажу: “все религии равно хороши” — мне позвонят из Останкино и вежливо поинтересуются: “отец Андрей, а не хотели бы Вы возглавить регулярную передачу “Третий глаз-восьмое чувство?”?

Теософы, полагающие, что они способны видеть духовные глубины во всех религиозных традициях, на деле оказываются не в состоянии подняться над просветительским атеизмом XVIII столетия. На вопрос о том, почему церковники не согласны с теософами - “ответ один! всюду и везде действует одно корыстолюбивое побуждение, дабы не утерять свою власть и приумножить свое благополучие”{1310}?

И как совместить подчеркнутое “бескорыстие” семьи Рерихов с недавним скандалом, разразившимся, когда обнаружилось, что Мэри Джойс Пунача, долгие годы работавшая секретарем младшей четы Рерих, была обвинена в краже “небольшого чемодана, где они хранили свою коллекцию бриллиантов, жемчуга и других драгоценных камней”?{1311} Похоже, что пропаганда оккультизма оказалась для Рерихов небездоходной...

Когда Рерихи покупали небоскреб в Нью-Йорке и поместье в Индии, нанимали слуг и переписывались президентами, в советской России священник Сергий Мансуров незадолго до своего ареста так писал о гностицизме: “Значительная часть “образованных” и “разумных”, примкнувших к христианству во II веке, не ставила себе целью строить жизнь и душу в духе Христовом, а только по своему субъективному вкусу и соображению “углублять”, “объяснять” христианство в духе своего времени. И вот вместо Церкви создавались религиозно-философские кружки, где фантастическое толкование или просто подделки и урезки лишали Евангелие первоначального смысла; магизм занимал место духовных сил; исступление — место пророческого вдохновения... Сами гностики обычно вовсе не стремились отделяться от Церкви... Всем им обще противление Единому, Личному Богу, поскольку Он не только первоначало, Наставник, Учитель, Философ, но и Творец, и Спаситель... Им всем чуждо библейское, подлинно чудесное перевоспитание духа и мысли, личное, живое отношение к Богу и Творцу, Которого язычество не знало. Искупление превращалось в философскую систему... Новое учение, вдобавок ко многим прежним, сообщало лишь несколько новых мыслей в старых по существу душах”{1312}. Какую же корысть он отстоял, выступая против гностицизма в 20-годы нашего века? Его “власть и благополучие” умножились от этого в Советском Союзе?

Обвинение священников в корысти и подлогах — это и есть обретенный теософами ключ к постижению христианства и его истории. И здесь они оказались единомысленны с тоже “научным” атеизмом, который в те же годы, что и Рерихи, также уверял, что попы от жадности Бога выдумали[349].

Беспрестанные теософские обвинения всех, с ними несогласных, в «корысти» побуждают поставить другой вопрос - а умеют ли вообще теософы вести диалог? Теософы, призывающие ко вселенской терпимости и к братству всех религий – могут ли они сами соблюдать хоть элементарные правила и приличия? Они же ведь вообще не в состоянии допустить, что кто-то может искренне придерживаться своих ценностей, принципов, верований.

Вот высшее, наидуховное Евангелие – Евангелие от Иоанна. Только ли из корыстных соображений можно ценить и признавать истинность этой книги и защищать ее от теософских нападок? «Мы прекрасно понимаем суровую необходимость цепляться за четвертое Евангелие для всех, кто хотел бы продлить агонию христианского экклезианства [церковности – А.К.]»{1313}. Если Блаватская готова ускорить «агонию» христианства, то что же рериховцы удивляются, что христиане не согласны помогать Блаватской в осуществлении этих ее чаяний?

Теософам невместимо, что кто-то может не согласиться с ними просто потому, что теософская аргументация такому человеку не показалась убедительной. Раз несогласен – значит, «невежественный». Значит, - «темный». Значит – «корыстный», «подкупленный» и т. п. Эта пошлая байка масонов-«просветителей» XVIII века в умах теософов выступает в качестве универсальной отмычки ко всем коллизиям в истории религии. Почему Индия отторгнула буддизм? – победили «эгоистические небылицы священников, заинтересованных в сохранении предрассудков и неведения в массах»{1314}.

Здесь вопрос о мере научной компететности теософов переходит в вопрос об их добросовестности и в вопрос о том, каким же глазом – добрым или черным – они смотрели на мир исторических религий вообще и на Православие… Сами рериховцы считают это обстоятельство важным: «Теперь об оценке отдельными церковными деятелями Учения Живой Этики. Находясь в жёсткой системе координат церковной догматики, вряд ли можно объективно оценить научно-философскую систему. Для этого прежде всего необходимо подходить к предмету изучения без предубеждения и иметь, как писал Рерих, «глаз добрый»»{1315}. Ну, а у самого-то Рериха, когда он смотрел на православие, взгляд был – добрым?

Вот что сообщает своим доверчивым читателям Николай Рерих: “Вместо того, чтобы стать Архиепископом, Ориген оказался узником. Может быть, в одной темнице с преступниками. Собор вменяет ему следующее: “Ориген, чудо своего века, по необычайности своего ума и глубине своего образования был обвинен на двух Александрийских Соборах при жизни и после смерти — на Константинопольском Соборе. Ориген неправильно мыслил о многих Истинах Христианской Церкви, распространяя языческие учения о предсуществовании души; он неправильно отражал Учение Христа, полагая, что определенное число духовных существ, равнодостойных, были созданы, из которых одно устремилось с такой пылающей любовью, что объединилось с Высшим Словом и стало носителем Его на Земле. Придерживаясь верования в воплощение Бога Слова и в творение Мира, Ориген неправильно понимал крестную смерть Христа. Представляя ее как имеющую духовное соответствие в духовном мире, он слишком много уделял воздействиям Сил Природы, которыми одарено наше естество...”. С точки зрения современности невозможно понять, как могли эти обвинения довести до темницы! Но враги Оригена прибегли к обычному своему средству — преследованию. Позабыв еще недавнюю Голгофу, они решили, именно во имя великого Мученика Голгофы сделать мученика и из Оригена”{1316}.

Николай Константинович говорит неправду. Ни один Собор не говорил таких слов об Оригене. На самом деле это сокращенное переложение издательского комментария к Житию св. Епифания Кипрского{1317}. При этом Н. Рерих выпустил из цитаты то место, в котором формулировалась главная ошибка Оригена: соединение одной из сотворенных душ с Божественным Словом в системе Оригена обосновывается тем, что "непосредственное воплощение Божества по его ошибочному мнению немыслимо". Как видим, речь идет о самой сути христианства: возможно или нет прямое общение с Наивысшим. Обречены ли мы на то, чтобы по-армейски подавать наши рапорты строго "по команде", или же вселенная наш Отчий дом, в котором и самый младший из сыновей имеет право прямо подойти к Домохозяину и сказать ему: "Отче!"? Если Христос не есть воплощение Наивысшего, Божественного начала на земле - то в таком случае Он стал не таким Посредником, который соединяет человека с Богом (1 Тим. 2,5), но таким, который заслоняет собою Бога от людей. И тогда Христос оказывается посредником не в смысле соединителя, а в смысле - разделителя, изолятора.

Ориген еще не представлял себе последствия такого рода развития его тезиса. Следующие из него логические выводы он сам не принял бы. Да эти последствия в его эпоху были еще не очевидны. Опасность такого рода "иерархизма" была вполне осознана церковным разумом уже после кончины Оригена, в VI веке[350]. Однако, эти дискуссии никак не могли довести Оригена до темницы, ибо велись они столетия спустя после кончины Оригена.

Но главная ложь не в этом. Главное, что арест Оригена язычниками (во время гонения на христиан при императоре Декии) преподносится как репрессия Оригена христианами. Есть одно очевидное обстоятельство, которого не мог не знать Николай Рерих: в третьем веке христианская Церковь сама гонима. У нее нет ни малейших возможностей для физического преследования своих оппонентов.

И даже то, что Рерихи пишут о демонстративно почитаемом ими преп. Сергии Радонежском, при ближайшем рассмотрении все равно оказывается ложью.

Например, преподобный Сергий построил первый в России храм в честь Святой Троицы, то есть храм, возвещающий самый таинственный, сложный и специфически христианский догмат. Это нисколько не мешает Елене Рерих писать: “Преп. Сергий не был богословом и догматиком, он жил заветами Христа, но не церковными утверждениями”{1318}.

Преп. Сергий испрашивал утверждения устава своего монастыря у канонического возглавителя Русской Церкви — Константинопольского патриарха. Он поддержал Константинополь в его конфликте с Москвой, когда князь Дмитрий Донской захотел ввести незаконную автокефалию. В свою очередь, за непослушание Москве, он не усомнился наложить церковное отлучение на Ростов. И несмотря на это Елена Рерих пишет: “Его отказ от митрополичьего поста не происходил ли тоже от того, что Дух Его знал все расхождение Церкви с Истиной?”{1319}.

Преп. Сергий основывал монастыри, причем именно вне городов, в пустынях, в лесах. Рерихи же, числя себя в его учениках, пишут: “Мы решительно против монастырей как антитезы жизни” (Озарение, 2,4,3).

Преп. Сергий прививал на Руси практику исихазма, умного молитвенного делания, а Рерихи уверяют, будто «Святой Сергий даже не разрешал умное делание» (Мир Огненный 2, 116)[351]. Термин «умное делание» в его именно православном значении был Рерихам известен[352] и в общем правильно ими понимался («Умение поселить в сердце своем священную Иерархию есть тоже умное делание, но такое делание приходит через труд… Пусть Владыка живет в сердце» - Мир Огненный 2,118). Так откуда же тогда уверенноcть в том, будто преп. Сергий «не разрешал» своим ученикам совершать молитвенный труд, призывающий Христа «поселиться в сердце»?

Если вслушиваться не в голоса духов, а в исторические свидетельства, то придется склониться к выводу о знакомстве преп. Сергия с идеями и практикой исихазма и о его принятии их. Преп. Сергий стремился, чтобы в его сердце воссияло "мысленное солнце правды" - молитва с этим выражением ("восияй в сердцах наших мысленное солнце правды Твоея" находится в пергаменном XIV века Служебнике "преподобного отца игумена Сергия Радонежского" - согласно подписи по листам позднейшим почерком. Эта специфически исихастская молитва встречается здесь впервые{1320}). Кроме того, один из любимых учеников преп. Сергия – преп. Афанасий Высоцкий в 1381 году сделал для монахов своего (Высоцкого в Серпухове) монастыря выписки из творений Святых Отцов - "Въпроси и ответи преподобных отець о молитве и о трезвении ума, како подобает безмолъвнику седети в кельи". В этом сборнике преп. Афанасий переписал и "Слово о молитве" преп. Симеона Нового Богослова, где как раз описывается техника "умной молитвы": "Отъими ум свой от всякого суетьства, сиречь временна, таже прилепи к персем свою браду, сметая чювьственное око с умомь посреде чрева, сиречь в пуп; въстягни же и ноздрьнаго духа дыханье, еже не часто дыхати, и испытай умно внутрь в утробе обрести место сердечное, иде же любо вместишася душевныя силы", - и только после пребывания в таком состоянии "нощь и день" можно обрести "непрестанное веселие" и увидеть "посреде сердца воздух и себе светла всего и рассуженья исполнена"{1321}. Если бы Сергий запрещал такую молитву, то неужели его ученик и духовный сын еще при жизни своего духовного отца нарушил бы его запреты и стал ее советовать то, что Сергий «запрещал»?

В одном из видений “Владыки” Елена Рерих получила повеление сжечь мощи святых: “Пора сжечь мощи, следуя завету Христа” (Озарение, 2,4,3). Евангелия не содержат никакого подобного «завета Христа» – но для Рерихов слышимые ими голоса важнее. Для нас же важно, что, дорвись рериховцы до власти – так они и мощи преп. Сергия не пожалеют, а сожгут[353]. Кроме того, исполняя заветы своих владык и учителей, они еще и саму Лавру Сергия закроют. Такое вот почитание преп. Сергия!

Исследование источников, серьезную научную работу с Евангелием и церковной историей теософам подменяют видения. Не из изучения русской церковной жизни XIV века черпают Рерихи свое представление о подвиге преп. Сергия и о его воззрениях. “Сны и видения” — вот источник “синтеза науки и религии”. “Выхожу на пустырь, позади которого подымается гора-холм с извилистыми тропинками, ведущими на вершину. По этим тропинкам подымаются престранные животные и телята, у каждого из которых, помимо четырех ног, еще пятая торчит вверх из середины спины. Заинтересованная таким явлением я иду по этим тропинкам и дохожу до вершины, где стоит в облачении св. Сергий Радонежский. Он берет меня за руки, сажает рядом с собой на скамейку и говорит с укором: “Наконец-то, Елена, зову, зову!”»{1322}. Такие видения и беседы с духами («Владыка Шамбалы» называет Сергия своей реинкарнацией) заменяют Рерихам все реальные исторические исследования о Преподобном и позволяют вопреки всему числить преп. Сергия в лагере оккультистов.

Еще один из многих примеров уже современной теософской фальсификации памятников раннехристианской литературы и истории: “Крестом первые христиане не благословляли! Наоборот: они взирали на этот символ орудия пытки с ужасом”{1323}. Ни одной ссылки на первоисточники, конечно, рериховка не предъявила… Вот только как совместить с этим тезисом карикатурное граффити, найденное на стенах Неронова дворца на Палатинском холме? Этот знаменитый рисунок изображает распятого осла, а перед распятием – фигурку человека. Рисунок сопровождается ехидной надписью: "Алексенос поклоняется своему богу". Это - антихристианское свидетельство о почитании христианами креста. Сами же христиане своего благоговейного отношения ко кресту никогда не скрывали (см., например: св. Иустин Мученик. Разговор с Трифоном иудеем. 91,3; Тертуллиан. Апология 1,55).

«Много устремленных и серьезных душ возмущались и по поводу появившегося "откровения" в виде чудовищной догмы Джона Кальвина, католического священника Женевы, что грех является необходимой причиной... величайшего блага"{1324}. Проверяем? – Да. И констатируем: 1) Жан (не Джон) Кальвин не католический священник, а злейший враг католичества, ибо он стал создателем своей, протестантской, кальвинистской церкви… 2) рассуждений по поводу того, что грех является необходимой причиной блага, более чем достаточно именно в теософской литературе[354]. 3) Мысль же Кальвина является не более чем цитатой из Августина, воспроизведением его парадоксального возгласа: «О счастливая вина Адама, благодаря которой мы имеем такого Искупителя!». Речь идет о том, что не будь грехопадения, не было бы и Боговоплощения. И у Августина, да и у Кальвина это никак не оправдание грехов, а посему нет никаких оснований выдавать это за «чудовищную догму».

В общем - практически каждое касание теософами христианства несет в себе или фантазию, ложь или передергивание.

Так что если уж я порой реагирую на рериховские опусы эмоционально – то, честно говоря, это раздражение не столько религиозного человека, сколько возмущение человека, воспитанного в традиции научной мысли. Я привык, что ко мне в годы моей учебы обращали призыв: "Обоснуйте, коллега!". С тем же требованием и я подхожу к популярным ныне мифам - в том числе и теософским. Я скучным голосом спрашиваю: каким путем Вы получили этот вывод? С каким материалом Вы работали? Какой использовали метод? Учли ли Вы возможность иных интерпретаций Вашего исходного материала, и если да - почему эти иные варианты Вы сочли недостаточными или неверными? Учли ли Вы все остальные свидетельства на эту тему? Если нет - то на каком основании Вы сузили круг привлекаемых вами источников?

Мне горько видеть, как разрушается традиция научной мысли, как самые дикие суеверия начинают приниматься даже представителями интеллигенции... И вновь скажу: эта моя боль не только боль христианина, но и боль человека, принадлежащего к научному сообществу.[355]

Рериховцы пишут, что “создалась сейчас такая ситуация (в частности, с церковью), которая заставляет нас быть безупречными воинами”{1325}. Я же хотел бы, чтобы рериховцы попробовали стать прежде всего учеными, а не воинами.

Из того же, что я привел в этой главе, видно, что уровень церковно-исторической эрудиции теософов оставляет желать много лучшего. А их образ герменевтики, обращения с текстами вообще находится за пределами любой науки. В декларированном “синтезе науки, философии, культуры и религии” наука при ближайшем рассмотрении не просматривается.

А знаете, в чем отличие поведения религиозного проповедника от ученого в ситуации, когда того или другого уличили в недостаточной аргументированности?

Человек науки в этом случае снимает свою гипотезу с обсуждения, отказывается от ранее высказанного суждения. Религиозный же человек говорит: “то, о чем я говорю, надо пережить в личном духовно-мистическом опыте!”. Так как Вы думаете – как ведут себя при дефиците аргументов рериховцы? – Правильно – как носители религиозной веры. «Живая Этика не придает, вообще, решающего значения книжному знанию. Главное для нее – доктрина сердца»{1326}.

В этом колесе и вращаются мои личные беседы с рериховцами. Сначала мне (и аудитории) говорят, что у христиан только вера и догматы, а вот у рериховцев – наука и знания… Но после того, как начинаешь с ними говорить на языке науки, требуя точных ссылок и соблюдения логических процедур, как в ответ слышишь: «Да ведь душа Огня (Агни) просит! Это же надо сердцем пережить!». Что ж, - желающие могут “переживать”, интуичить, «вибрировать». Но не стоит считать это наукой. И стоит еще помнить, что от этих «вибраций» и «конвульсий»[356] лампочка может - “дзинь” (Община 8,1).

Философия - не что иное, как мысль, додуманная до конца. Не всегда забавно и легко ее додумывать. Но выхода нет: в противном случае придется применять мысли недодуманные

Г. К. Честертон{1327}

Науке приходится нелегко, когда теософы начинают ухаживать за ней. А какова же мера философской компетентности и добросовестности этих «синтезаторов»?

Мы видели, что “синтез” оккультизма и науки плодоносит такими мутантами, что и Лысенко и даже “ПУКСы” Войновича выглядят просто эталонами академизма.

И происходит это, в частности, вследствие философской безграмотности теософов.

Вопросу о границе, различающей внефилософский мир мифа и гнозиса от мира собственно философии, немало внимания уделил ведущий российский востоковед В. К. Шохин. Вот краткий реферат его размышления над этой темой:

«Кто были первые индийские философы – «махатмы», тайно руководившие духовной эволюцией человечества из мифической Шамбалы, йоги с птичьими гнездами на голове, отрешенно медитировавшие у подножия Гималаев, или первые теоретики, уже дискутировавшие проблемы познания, бытия и ценностей человеческого существования, как и первые греческие философы? Ответ однозначен и может быть связан только с последним способом решения этого вопроса. Однако он требует разрушения той мифологической картины индийской философии, которая неизбежно складывается в сознании любого непосвященного при обильной инфильтрации в это сознание стереотипов псевдоэзотерической печатной продукции «Международного центра Рерихов» и прочих притязательных, но малобразованных восточных и местных гуру{1328}… Автор настаивает на достаточно простой истине о том, что понятия «индийская философия» и «философия» соотносятся как вид и род. Вследствие этого подхода расхожее представление о том, что «индийская философия» соответствует не столько философии как таковой, сколько особому «жизненному пути», ведущему к «интегральному познанию» теософских истин, представляется автору не менее логически сомнительным, чем, скажем, идея о том, что один из прямоугольников может быть круглым… Автор следует рекомендации неоплатоника Ямвлиха, требовавшего четкого разграничения философии и теургии (букв. «богодействие»){1329}… Греки считали, что философ в отличие от божества еще не обладает истиной, но только стремится к ней. Соответственно, те, кто не только обладает полнотой истины, но могут быть уже «друзьями человечества», не суть философы, но персонажи мифологии. Поэтому, категорически утверждая, что первые философы Индии были философами, мы сразу дистанциируемся от агни-йоги, трансцендентальной медитации, «русского тантризма» и прочих псевдовосточных обществ, проповедущих то, что можно обозначить словосочетанием «теософия для толпы»{1330}... Генезис брахманистской философии почти точно совпадает с генезисом философии греческой, отставая, видимо, не более чем на одно поколение. Свидетельства античной доксографии позволяют считать, что первым заметным теоретиком, у которого вполне различимы элементы диалектической аргументации, был Ксенофан (ум. ок. 470 г. до н.э.){1331}… И в Греции исследование суждений восходит к реальным диспутам. Определенное различие можно видеть только в том, что эллинские дискуссии были связаны с более абстрактными, «академическими» проблемами, тогда как индийские проходили в обстановке конфронтации конфессий, религиозных «диссидентов» и традиционалистов…{1332} Начало индийский философии ищут в гимнах Ригведы и Атхарваведы, следовательно, хронологически оно приходится на рубеж II и I тысячелетий до н.э., и индийская философия оказывается, как то и подобает философии восточной, примерно пятью веками древнее греческой. Но обнаруживают ли те ведийские гимны, которые включаются в антологии индийской философии, хотя бы отдаленные признаки теоретической рефлексии над проблемами и понятиями познания, бытия и целей и ценностей человеческого существования? Ответ может быть только отрицательным{1333}… Темы ведийских риши не содержат в себе ничего уникального: главная из них соответствует мировому космогоническому мифу о появлении многообразия вещей из Мирового Первовещества путем его дифференциации… Да и сама форма вопросов-загадок находит параллели в вопросах задаваемых в иранской «Ясне», в космогонических загадках удмуртов, в словесных испытаниях на состязаниях американских индейцев (потлач) и даже в целом классе сказок мирового фольклора{1334}... Если начало философии соответствует мифологическому мышлению, то может ли она в целом серьезно отличаться от мифа? Что, далее, заставляет открывать историко-философский курс именно индийской философией, а не месоамериканским, древнемалийским или удмуртским материалом? Наконец, можно ли тогда вообще в историю философии что-либо не включать?{1335}… Упанишады это не философия, ибо их персонажам бессмысленно задавать вопросы; все изрекаемое ими воспринимается слушателями как абсолютно бесспорная истина, а к своим выводом они приходят в результате некоего видения или откровения, недоступного профанам. Но зарождается культура диспута и вместе с ней культура философской рефлексии. Философ – тот, кто полемизирует с противником располагающим такими как и он сами источниками познания и ориентируется на аудиторию, которая согласна принять его точку зрения лишь в случае, если она будет содержать опровержение не только действительных, но даже потенциальных контраргументов любого оппонента{1336}…

Знания реальной научной индологии исключали интерпретацию реальной индийской философии как поэтической грезы, игнорирующей профессионально-научную выучку и искусство рационального поведения. Подобно подавляющему большинству идеализаторов индийской философии, Сантаяна не знал, что в самой Индии под философией понимались вовсе не грезы, но как раз последовательнейшим образом формализованная алгоритмизация правил критического исследования суждений и классификационного анализа понятий онтологического, эпистемологического и аксиологического предметного круга. При этом здесь находилось место и для дискуссии о структуре природного мира, и для систематизации рационального поведения в мире социальном. Потому то, к чему апеллировал американский философ (подобно, на сей раз, большинству его европейских и заокеанских коллег), можно охарактеризовать скорее как лишь тот однозначно дофилософский гносис, который обеспечивал реальной индийской философии как особого рода теоретической рефлексии лишь поле ее функционирования: и общую культурно-историческую заданность ее интересов{1337}.

Так, авторитетнейший философ школы ньяя Ватсьяяна (IV—V вв.) в своем комментарии на "Ньяя-сутры" прямо ставит вопрос о тех дифференциальных признаках, которые отделяют его дисциплину знания от таких дидактических текстов, содержащих "только учение о высшем Атмане", как Упанишады. О том, какие требования предъявлялись к философскому тексту, претендующему на то, чтобы быть авторитетным для знатоков, свидетельствует хотя бы следующий их перечень, представленный в комментарии на "Санкхья-карику" (V в.) под названием "Юктидипика" (VII—VIII вв.): такой текст должен содержать свод кратких нормативных афоризмов (sutra), дискуссию о корректных источниках знания (pramana), дискуссию о "частях" предмета (avayava), положение, описывающее общие компоненты системы «в полноте» (anyunata), дискуссию по поводу "Сомнений", связанных c общими принципами системы (samsaya), дискуссию о специальных технических проблемах (nirnaya), краткие дефиниции (uddesa), более развернутые дефиниции (nirdesa), дискуссию о базовых принципах в "последовательном порядке" (anukrama), дискуссию о технической тер-минологии (samjna), дискуссию в связи с практическим результатом дайной философской системы (upadesa). Следует отметить, что эти нормативы соответствовали реальностям индийского профессионального философствования{1338}.

По определению “Артхашастры” (I-II вв.) философия – это наука, в которой осуществляется “исследование посредством аргументации”{1339}… Уддалака (Чхандогья-упанишада, 6) приходит к своей истине через особое, ему лишь присущее «видение» природы вещей и требует принять свое «откровение» на веру («Верь этому, дорогой»). Удаллаке даже в голову не приходит доказывать свою точку зрения или опровергать альтернативные («устранив» мнение «некоторых», видящих происхождение сущего в несущем, но без затруднений переходит к мифу о том, как Сущее решило себя размножить)… Но с зарождением собственно философской мысли те же вопросы в «Брахма-сутре» обсуждаются уже совершенно иначе. Здесь Бадараяна доказывает свое положение посредством опровержения оппонентов, поскольку может считаться правым только в том случае, если обоснована невозможность отстаивать их контртезис. Таким образом, будучи сходными с точки зрения о чем, риши упанишад и философы веданты полностью разнятся с точки зрения как{1340}… Философия как теоретическое исследование мировоззренческой проблематики посредством применения к ней указанных выше рефлективных процедур, предполагает также наличие и определенной культурной ситуации. Необходимым “минимумом” этой ситуации следует считать наличие в культуре поляризации мнений, дискуссий, “партий”, pro и contra. Критическое исследование мировоззренческих суждений предполагает обоснование и логическую аргументацию, которая вне дискуссии немыслима, ибо эта аргументация оппонента немотивирована (индийского риши Уддалаку и “греческого риши” Мусея никто не подвергал экзамену и не требовал от них доказательств их “положений” и им и не надо было обращаться к аргументации). Философия оказывается возможной, когда опыт дискуссий предфилософского этапа распространяется на мировоззренческие проблемы[357]. Первые философы Индии – это странствующие диспутанты, ищущие любой возможности “сразиться” друг с другом, участники словесных турниров, победы на которых присваивают арбитражные комиссии “экспертов”… Полемическая стихия греческого философствования имеет и гораздо более глубокие корни. Само слово problema буквально означает нечто, с помощью чего некто хочет защитить себя как щитом и нечто, что он может бросить в своего противника{1341}… В Китае же философия как способ теоретической деятельности оставалась в «непроявленной форме» ввиду официального запрета на диспуты и дискуссии{1342}. «Я “ограничиваю” поле философии, как было уже отмечено, не с точки зрения о чем, но с точки зрения как. “Смысложизненные” вопросы могут исследоваться средствами философского дискурса, а могут просто переживаться на художественном уровне»{1343}.

На греческом материале – точнее, на материале исследования греческого «агона» (состязания) - к таким же выводам об отличии философии от до-теоретических форм «гносиса» (т.е знания, полученного вне-дискурсивным путем) пришел А. И. Зайцев{1344}.

Те же родовые черты философии выделяет и С. Аверинцев: «Что это был за рационализм? От всех предшествовавших ему состояний мысли и форм познания его резко отделяло наличие методической рефлексии, обращенной, во-первых, на самое мысль, во-вторых, на инобытие мысли в слове. Рефлексия, обращенная на мысль, дала открытие гносеологической проблемы и кодификацию правил логики; рефлексия, обращенная на слово, дала открытие проблемы «критики языка» и кодификацию правил риторики и поэтики. Одно связано с другим: не случайно Аристотель, великий логик, написал также «Поэтику» и три книги «Риторики», и недаром древнеиндийская мысль, дошедшая до гносеологической проблемы, создала также теорию слова, между тем как на пространствах, разделяющих географически Индию и Грецию а явившихся ареной древних цивилизации, не было ни первого, ни второго. Итак, мы вправе назвать рационализм, унаследованный средневековьем от античности, логико-риторическим. Далее, разрабатываемая им логика есть прежде всего техника силлогизма, т. е, дедукции — иерархического движения сверху вниз, при котором общее мыслится первичным по отношению к частному. Итак, мы вправе назвать этот рационализм также и дедуктивным».

Итак, для философии характерно не только «что», но и «как»: не только и не столько предметное поле рассмотрения делает некий текст философским, сколько метод этого рассмотрения. Философия вообще начинается с полемики с мифом. У до-философского мифа и первых философских систем почти нет различий в том, о чем они говорят (и, пожалуй, даже в выводах, к которым они приходят). Различие – в способе продумывания и проговаривания. Это различие быстро приводит к выявлению собственно философского проблемного поля, к постановке гносеологических и методологических проблем. Итоговая дефиниция может быть такой: философия – «логико-дискурсивная деятельность, обращенная на мировоззренческую проблематику и реализующаяся в контравертивной аргументации»{1346}. Поэтому для историков науки философия начинается с апорий Зенона: у него первого «нет ни заключений по аналогии, столь типичных для мыслителей милетской школы, ни красочной метафорики Гераклита. Рассуждения Зенона, изложенные точной и ясной прозой, являются первым в истории примером чисто логических доказательств»{1347}. Если более ранние мудрецы утверждают и прорицают, то Зенон – говорит на языке аргументов.

Так можно ли заметить использование философской методологии в классических теософских текстах?

Сначала возьмем для анализа главный текст рериховского движения – книги, составляющие цикл «Агни Йоги» («Живой Этики»).

Живая Этика «изрекает», но не содержит в себе рациональных аргументов, подтверждающих свои тезисы и анализирующих контрдоводы оппонентов. Она просто императивно изрекает: «Учение о добрых духах воспримите»{1348}.

В мистических рериховских трактатах нет смыслового, логического сюжета; нет эволюции мысли в пространстве одного трактата или даже пункта. Любой из сотен параграфов можно взять и перенести на полсотни страниц — и это ни облегчит, ни затруднит его восприятие. Здесь нельзя найти некий тезис, который, подвергаясь воздействию философской рефлексии, постепенно и логично раскрывает свое смысловое содержание. Эти тексты не столько исходят из одной посылки, сколько ведут к одному и тому же итогу: к необходимости всецелого послушания «Иерархии». Но итог этот изначально дан и продекларирован; он просто повторяется сотни раз вновь и вновь.

Рериховцы и сами порой понимали, что логика не всегда на их стороне: «Наша тактика была – "не дать опомниться". Чувствознание в первый момент всегда восхищается прекрасной идеей, но если дать человеку долго подумать, то чаще всего холодный интеллект возьмет перевес»{1349}, - рассказывал Рудзитис Рерихам о деятельности их рижского общества.

И в самом деле, «холодному интеллекту» не найти пищи в агни-йоговском цикле, в котором труд доказательств заменен потоком напыщенных деклараций[358]. Здесь нет доказательств ни фактических, ни логических, ни диалектических.

«Живая Этика» не несет на себе следов знакомства с историей философии: ссылок на Аристотеля или Декарта, Гегеля или Канта там не обрести. И даже когда имена философов (например, Пифагора или Платона) мелькают в их трудах — они приглашаются туда в качестве “посвященных адептов”, то есть в качестве носителей неких магических знаний, а не в качестве собственно философов[359], а Платону вообще пришлось отдать свое имя некоему духу, который от его имени являясь Рерихам, рассказывает им занятные байки о жизни на других планетах…

Обогащение содержания, получение нового знания в этих книгах происходит внелогическим, нефилософским путем: «Чую, уже можно зеркала посмотреть. 1. туман лиловый – Удрая (Ю.Н. Рерих) явную получит посылку. Я новых людей выбираю для него. 2. Вижу туман зеленый – Люмоу (С. Н. Рерих) невесту нашел. Светлая голова. Рода хорошего. Прекрасные прошлые жизни. 3. Туман зеленый – Учитель положил руку на голову Люмоу, являя Урусвати (Е. Н. Рерих) мыслью может зажечь сердце Люмоу. 4. Вижу туман синий – Урусвати получает свое желание. 5. Вижу туман золотой – на дороге Фуяма (Н. К. Рерих) и Урусвати, У. и К., лама собирается их встречать»{1350}.

Да, и тексты «Живой Этики» могут стать предметом для философского анализа. Но таковым может быть что угодно – вплоть до сказок про Винни-Пуха. Когда-то нефилософские сами по себе тексты Вед и Упанишад стали предметным полем для философского анализа многообразных школ индийской философии. Нефилософские же текст Библии легли в основу христианской философии.

Между «гнозисом» и его философской рефлексией даже не обязательно должны пролегать столетия. Пример того, как в одном человеке совмещалось медиумическое переживание «откровения» с последующим философским осмыслением своего опыта дает Владимир Соловьев. Он также владел «автоматическим письмом». У него также были видения и голоса мистико-эротического характера. Вот одна из страничек его архива:

Автограф на листе писчей бумаги с синими линейками и с водяными знаками - (марка, слова — Stowford Mills' год: 1877). Наверху крупными буквами: ПРОГРАММА. Под заголовком зачеркнуты четырьмя косыми чертами две строчки (/. О философской свободе. Форма и содержание философии). В третьей строке зачеркнуты три слова (Идея и факт) — причем над словом "идея" стоит незачеркнутая цифра 2, а над словом "факт" — I. Далее: "Абсолютное всеед /инство/ как сущая истина (Бог) и мировая рознь как необходимый процесс". В этой фразе слово "Абсолютное" надписано сверху строки, а под ним зачеркнуто слово "положительное", — причем это слово дважды подчеркнуто волнистой чертой для обозначения, по-видимому, необходимости его восстановить, После этой записи — измененным почерком — диалог, текст коего таков: Sophie. Ну что же милый мой? Как ты теперь себя чувствуешь? Милый я люблю тебя. Sophie. Я не хочу чтоб ты был печальным. Я дам тебе радость. Я люблю тебя. Sophie.

Вторая страница листа пустая. На третьей странице такой текст: Sophie. Я буду рада получить от тебя весть. Милый мой как я люблю тебя. Я не могу жить без тебя. Скоро скоро мы будем вместе. Не печалься все будет хорошо. Sophie.

На четвертой странице текст (в обратном порядке по отношению к верхнему краю бумаги) — обычным почерком (не автоматическое письмо).

Мировой процесс есть воплощение божества в мире. Это воплощение обуславливается мировою душою, которая, соединяясь с божественным началом или воплощая его в себе, воплощается с ним вместе в материальном бытии как своем теле, которое становится телом Божиим по мере того, как сама мировая душа полнее и свободнее соединяется с Божественным началом.

В последней фразе вместо "полнее" первоначально было написано "теснее". Указанный порядок страниц придется изменить, если принять во внимание положение водяных знаков бумаги: тогда четвертая страница должна быть обозначена первой и так далее{1351}.

Но Владимир Соловьев публиковал не мистические «исходники», а рационально-философскую обработку своего опыта. Поэтому он – философ. Тексты же «Агни Йоги» так и остаются мистическими дневниками.

Быть может, однажды и тексты Агни Йоги смогут вдохновить кого-то на философскую работу с ними. С религиозным по своему происхождению материалом можно работать и вполне научно (библейская текстология является вполне строгой наукой) и вполне философски (именно в ткань философского рассуждения встраивались евангельские тексты русскими философами рубежа 19-20 веков).

Однако, тексты “Агни Йоги” и письма Елены Рерих с пояснениями к циклу ее книг не показывают применения каких бы то ни было рефлективных, философских и научных методов для исследования данных “космического откровения”. Здесь не религиозные мифологемы переносятся в пространство философии или науки, но, наоборот, те или иные философские (или научно-популряные) тезисы переносятся в пространство мифологии, и получаемый «синтез» оказывается до такой степени чужд философской рефлексии, что даже не осознает своей собственной мифологичности.

Как справедливо заметил В. К. Шохин, говоря о гностицизме (который Рерихами постоянно ставится в пример “догматическому христианству”), “внефилософскому, в своей сущности, феномену гнозиса не противоречит, конечно, то обстоятельство, что в гностических текстах может утилизироваться и философский материал, по типологии вполне ему внешний, но этот материал начинает жить здесь по законам “другой страны””{1352}... Аналогично и в теософском “неогностицизме” использование философских, рационально-логических методов рассуждения или даже рассмотрение собственно философских проблем не означают, что система, в рамках которой эти экскурсы осуществляются, перестает быть религиозной – если только сама эта система в качестве своей предельной цели имеет цель религиозную.

Справедливо отметил В. Топоров, что «замечание Ф. Щербатского о том, что «логическая система [буддизма] не имела специальной связи с буддизмом как религией» верно лишь в том случае, если допустить, что и буддийская эпистемология не соотносилась подобным образом же с собственно логикой, и оно неверно при учете более широких задач, одушевлявших научные построения буддистов. Поскольку для буддизма, как, впрочем, и для большинства других религиозно-философских систем, была характерна установка на определенную цель – мокша, освобождение, буддийская логика естественно включалась (как одно из условий достижения цели) в буддизм как религиозное учение о спасении»{1353}.

О том, что предельная цель теософии является религиозной (как и предельный страх, которого они хотят избежать – реинкарнация в адском мире Сатурна), было уже сказано. Так что даже если кто-то из теософов и начнет использовать научно-философские методы рассуждения, если кто-то из них и начнет вкраплять в свои труды частицы рационально-аргументированных рассуждений (чего не было в «Живой Этике» Рерихов, а у Блаватской встречалось лишь на периферии - в чисто журналистской полемике) - и тогда конечная религиозно-магическая цель теософии покроет эти фрагменты своей тенью и теософия не перестанет быть религией.

Но это – в будущем. Пока же теософия способна вспоминать о существовании логики, лишь когда речь идет о критике христианства. Когда же она декларирует свои собственные догматы – то тут логика откладывается в сторону.

Вновь скажу: со временем могут появиться философы, пожелавшие строить свои системы на базе тектов Агни Йоги. Но сами же эти тексты философии не принадлежат, поскольку не используют философские методы размышления для анализа религиозного опыта (как личного, так и зафиксированного в религиозных традициях человечества).

Я считаю показательным, что за все годы моей полемики с теософами, ни в одной из книг или статей, написанных ими против меня, никто из них ни разу не дерзнул перейти к обсуждению собственно философских вопросов, разделяющих нас – вопросов о природе человека, о его личности и свободе, равно как и вопросов о свободе Бога, то есть к сопоставлению персоналистической и пантеистической философий…

Призывая различать религиозную веру и науку, я отнюдь не зову к их войне между собой, не призываю их к взаимной блокаде и отчужденности. Но как брак возможен только между двумя разными людьми, так и сотрудничество и диалог возможны лишь при наличии разнообразия и взаимного отстояния.

Поэтому проверочный вопрос о способности теософов рефлектировать свою собственную умственную деятельность я бы сформулировал так: то, что является собственно авторским в рериховских трактатах и в книгах Блаватской, — это все получено научным путем или каким-то другим? Если не все – то каково соотношение научных и ненаучных компонентов теософского смешения. Если же некие теософские тезисы самими теософами считаются научными, то каков был метод получения этих новых знаний и каков метод их проверки?

Например, вслед за Е. Блаватской Е. Рерих достаточно четко формулирует “два основных тезиса оккультизма: 1. Неотделимость Бога от Вселенной и 2. Единство Духо-Материи”{1354}. Правильно — это именно тезисы оккультизма. Но доказательны ли эти тезисы? Введены ли они в теософские тексты как итог размышлений и проверок или как аксиомы?

Научные теории должны быть проверяемы. Научный результат есть тот результат, который воспроизводим, причем другими учеными, независимо от их личных партийных, национальных или религиозных пристрастий. Только тогда мы приближаемся к объективному знанию. При этом учение, которое может предоставить для такой проверки лишь некоторые из своих суждений, все в целом не является научным. Понятно, почему: если в сон Веры Павловны вставить таблицу умножения, от этого ее сон не станет научной теорией, а "Что делать" не станет математической диссертацией.

Так какие процедуры верификации (или фальсификации) своих выводов предлагает Блаватская?

Уже первый шаг в теософии представляет собой определенную сложность — и именно с точки зрения философии и науки: Блаватская предупреждает, что ее система останется непонятной, “если только мы не откажемся от идеи антропоморфического божества и открыто не примем научное представление о Первичной Причине, неисповедимой и вне познавания”{1355}.

Сложность здесь в том, что остается неясным: как можно составить “научное представление” о том, что находится “вне познавания”? Наука, как мне кажется, обычно предпочитает иметь дело с познаваемыми реалиями... Еще один текст Блаватской с тем же странным тезисом: «Теософия – это наука обо всем божественном, что есть в человеке и в природе. Это исследование и анализ неведомого и НЕ ПОЗНАВАЕМОГО иными способами»{1356}. В чем именно эти «иные способы» состоят, конечно, не было сказано… Впрочем, в другом месте завеса над теософской методологической революцией приоткрывается: «Теософия полностью отвергает свидетельства физических чувств, если последние не подтверждаются свидетельствами психического и духовного восприятия. То же самое и с физическими науками: свидетельство разума земного уровня, как и свидетельство наших пяти чувств, должно получить санкцию шестого и седьмого чувства божественного Эго, прежде чем истинный оккультист признает его бесспорным фактом»{1357}.

Итак, то что соответствует теософским догматам и «голосам», - то будет принято. Остальное же будет отвергнуто.

И хотя Блаватская загнала науку в область “вне познавания”, тем не менее теософский “синтез науки и философии” полон самых решительных утверждений. Эта категоричность вызвала недоумение уже у Владимира Соловьева: “Если верить настойчивому утверждению г-жи Блаватской, что “теософия” есть знание, основанное на наблюдении и опыте, то пожалуй и неуместно искать здесь разрешения высших метафизических вопросов: ибо кто же наблюдал первоначальное происхождение индивидуального бытия, и кто делал опыты над окончательными результатами мирового процесса?”{1358}.

И тем не менее теософы самым решительным образом высказываются о причинах и целях мирового процесса. О качестве своих познаниях они весьма высокого мнения: «Ты знаешь Истину», - говорит дух Елене Рерих{1359}. Но при опровержении христианской догматики теософы настаивают на том, что глупо заключать в оковы формулировок То, Что заведомо выше наших познавательных возможностей.

Критика Блаватской христианства показывает, что ей известно осуществовании методов научной критики религиозных текстов и верований. Более того - она может воспроизводить итоги этой критики (черпая их в популярных и масонских журналах). Но она напрочь отказывается применять те же самые методы для анализа любимых ею сакральных текстов (в число коих Библия не входит) и своих собственных теорий.

Известно, например, что один из признаков научной теории, как полагает современная методология науки, состоит в возможности фальсифицировать заявляемое утверждение. Например, если ученый А. заявляет, что он может объяснить такой-то феномен, он должен сам предусмотреть не только способы, с помощью которых он надеется доказать свое утверждение, но он также должен признать, при каких именно условиях, при каких именно контраргументах он снимет свою гипотезу. Наука пользуется только теми теориями, которые можно проверить (а, значит, опровергнуть). Декларируя некий тезис, я обязан четко объяснить: доказан этот тезис может быть таким-то путем, вследствие такого-то эксперимента, вследствие работы с такими-то данными. И, напротив, если я предлагаю эксперимент, в котором необходимо должны проявиться предполагаемые мною свойства объекта, а они не проявились - значит, проведена процедура опровержения моей гипотезы. Если появляются слишком резкие противопоказания — ученый должен отставить свою гипотезу. Из разряда знания она переходит в область веры.

Создателям же теософии их «философия» не помогла осознать, в чем своеобразие методов научного мышления в отличие от мышления религиозного. Они не могут понять, что в зависимости от материала и цели исследователь меняет методы своей работы, но настаивают на том, что даже откровенно мифологические и религиозные страницы теософской классики являются «научными» или «философскими». И эта неразборчивость в средствам (методах) означает, что философская и методологическая база теософских исследований весьма шаткая. Теософы никак не могут познать самих себя и очертить границы собственной компетентности, претендуя на универсальность своих мифологем. Что ж, «психиатр заявил бы, что люди с неустойчивой психикой, которые, как правило, и занимаются такого рода построениями, не в состоянии контролировать границы истинности своих теорий»{1360}.

Личная вера теософов - например, вера в реинкарнацию - есть особенность их личного выбора, их убеждения, и суду науки вряд ли подлежит. Но историко-религиозные утверждения теософов – например, о том, что ранняя христианская традиция исповедовала принцип переселения душ - есть утверждения, касающиеся объективной исторической реальности, а значит, они могут быть проверены с помощью обычных научных процедур, принятых в истории.

Тезис “христиане верили в воскресение мертвых” есть научный тезис. Это некоторое историко-культурное утверждение, фиксирующее определенный факт в истории человеческой мысли и книжности. И в качестве такового этот тезис может быть проверен: подтвержден или опровергнут. Он может быть доказан (верифицирован) конкретными свидетельствами. Фальсифицирован (то есть опровергнут) он сможет быть только в том случае, если будут найдены такие тексты, которые несомненно принадлежат к кругу древнецерковных учителей церкви, и в которых последние настаивают на переселении душ, понимая его как собственно церковную традицию.

У нормальных исследователей истории древнего христианства при слышании теософского утверждения сразу появляются вопросы методологического характера.

Первый: кого именно вы называете «ранними христианами»? Святоотеческую традицию или же гностические группы? Ну, на этот вопрос ответ ясен: «Догма о перевоплощении принята всеми первыми Соборами» (Е. Рерих){1361}; “Эти идеи о перевоплощении поддерживались многими Отцами раннего христианства” (Е. Блаватская).{1362} Поскольку никаких сведений о том, что у гностиков были соборы, нет, очевидно, что Е. Рерих говорит о соборной Церкви, то есть – кафолической, имперской. А поскольку «Отцами раннего христианства» называются не гностики, а Отцы Церкви, то опять же ясно, что теософки пытаются приписать веру в реинкарнацию отцам церковной ортодоксии. Николай Рерих выражается еще более определенно: «А что касается до перевоплощения вообще, то можно было бы сказать убогому пастырю, что в Добротолюбии из времен Антония Великого можно слышать о перевоплощении. Ведь эта истина была отменена лишь на Константинопольском соборе в пятисотых годах нашей эры. Значит, все святые подвижники, жившие в первой половине тысячелетия, будто бы ничего не понимали, а ведь среди этих основоположников и были самые замечательные деятели. Достаточно вспомнить об Антонии Великом»{1363}.

Второй вопрос: какие именно тексты считать репрезентативными для разрешения поставленной задачи. Если мы говорим о вере кафолической Церкви, то анализу должны подвергаться именно те тексты, что были рождены в ней, а не за ее пределами, и потому, что бы на эту темы ни говорили гностические апокрифы типа «Пистис София», к вопросу о том, верили ли первые христиане в реинкарнацию, это отношения не имеет.

Третий вопрос: какие тексты святоотеческой традиции могут быть приведены в подтверждение теософского утверждения.

Четвертый вопрос: какое число древнехристианских высказываний, отрицающих и высмеивающих веру в реинкарнацию окажется достаточным для того, чтобы теософы отказались от этой своей гипотезы? Два? Десять? Пятьдесят? Десятки таких текстов приведены мною в пятисотстраничной книге книге «Куда идет душа? Раннее христианство и переселение душ»[363]. Теософы же не смогли в свою поддержку привести ни одного церковного писателя древности, который говорил бы, что Христос учил реинкарнации…

И что же – сняли нынешние теософы эту свою гипотезу? Нет. Это означает, что они и поныне дурно воспитаны. По крайней мере в научно-методологическом и философском отношении.

Именно они, а не христианские богословы, оказались в ситуации “верую, ибо абсурдно”. Вопреки фактам теософы верят, что среди тех текстов, которые не сохранились, могли быть такие, которые содержали доктрину переселения душ. Вера есть вера. Но при чем же здесь наука?

В теософском синтезе «философии, религии и науки» вместо логически-требовательной работы ученого и философа теософ в состоянии предложить только жонглирование «авторитетными ссылками». “Нигде не существует такого нагромождения оккультной схоластики, как в теософии. Здесь все принято на веру, все ссылается на древнейшие авторитеты, ничто не доказано, ничто не очевидно”{1364}. Эту оценку теософии философом можно проиллюстрировать диалогом из теософского катехизиса: «Спрашивающий: Но каковы Ваши данные для такого утверждения? – Теософ: То, что наука никогда не примет как доказательство - совокупное свидетельство бесконечного ряда Провидцев”{1365}.

Вместо научно-аргументированного разговора теософы постоянно скатываются в пропаганду. И пишет один рериховец за другим: “мы наука, не религия мы”. Писать-то пишет, вот только аргументов не приводит, равно как и определений — что же все-таки понимается у рериховцев под словами религия и наука[364].

Не дав ни определения науки, ни хоть сколь-либо корректной дефиниции религии, рериховцы по сути декларируют: “Что такое религия – не знаем и не скажем, но мы – точно не религия!”. На деле наука и научная совесть находятся среди жертв, закланных теософами во имя торжества языческой мифологии.

Что же касается Блаватской – то ее сверхэмоциональность, нескрываемый пропагандистский азарт и напор чрезвычайно затрудняют квалификацию ее публицистического наследия как философского. В нашей, европейско-академической традиции, считается, что «эмоции и благопожелания иноприродны философской рефлексии»{1367} (а уж тем более ругательства). Подгонка материала под требуемый пропагандистский материал постоянно разрывает логическую ткань текстов Блаватской, причем речь идет не о логических парадоксах (антиномиях), а противоречиях, которых сама писательница просто не замечает. Тот же азарт понуждает ее к совершенно произвольным и фантастическим интерепретациям фактов культуры и истории.

Представления теософов и о религии, и о философии, и о науке явно не могут быть общепринятыми и традиционными. Чтобы учение Агни Йоги могло считаться нерелигиозным и при этом научным и философским, все три компонента предполагаемого “синтеза” должны определяться очень уж изощренно.

Рериховцы это и делают. Религию они сводят к ритуалам или к поклонению библейски-христианскому образу Бога (этот образ им чужд, а значит, по их логике выходит, что они – не религия). Культуру они понимают как поклонение Огню (культ-ура). Под наукой же понимается или древняя магия[365], или нечто «грядущее», долженствующее подтвердить теософские откровения[366]. Таким образом все сходится. Для их, верующего, восприятия. Но не для объективного религиоведческого рассмотрения.

Считать теософию светским феноменом – все равно, что признать таковым магию, шаманизм и оккультизм. Если мне скажут, что “оккультизм — это наука об управлении скрытыми силами природы”, то в ответ я могу предложить поработать с определением шаманизма как “науки об управлении скрытыми силами духов”.

Е. Блаватская пишет, что “все средневековые каббалисты были теософами”{1368}. Конечно, если будет доказано, что Каббала — это чисто научный, светский феномен, что учение и практику Каббалы нельзя считать религиозными — я признаюсь в своем полном невежестве и соглашусь считать то учение, адептами которого были “все каббалисты” и все Рерихи, нерелигиозным.

Теософские Махатмы не стесняясь говорили о “нашей оккультной доктрине”{1369}. И в письмах Елены Рерих многие утверждения или советы предваряются ссылками на оккультные доктрины (“зная непреложные оккультные законы...”{1370}). И о своем хозяине Рерих свидетельствует – «Наш Владыка особенно придерживается ортодоксальных оккультных методов»{1371}.

Но пока в светской науке «оккультные методы» не приняты – я позволю себе считать теософию вненаучным феноменом и оккультизмом.

В теософской смеси можно встретить лишь весьма небольшие фрагменты философской мысли, исчезающе малые крупицы мысли научной, великое множество искореженных исторических выкладок и нескончаемые вереницы религиозных словоизлияний.

Конфессионально ангажированный религиовед имеет право не считать теософию религиозным учением. Если христианский религиовед считает подлинной религией только свою традицию, а остальные религиозные пути считает «псевдорелигиями», то для него теософия — и в самом деле окажется нерелигиозным учением. Но если мы встанем на точку зрения светского религиоведения и будем квалифицировать ламаизм, магию, каббалистику, пантеизм как учения религиозные, то теософия, возникшая на базе их синтеза, тоже должна считаться религиозной доктриной.

Да, в теософских трактатах почти не встречается слово “Бог”. Но истории религии известны не-теистические доктрины и культы. Существует огромное число мифологических систем, в которых померкло представление об Изначальном Боге-Творце. Такую же религиозно-магическую мифологию без Бога-Творца пытается создать теософия. Аналогично иудей мог бы сказать: раз я считаю Иисуса из Назарета простым еврейским раввином, но не вижу в нем ни Мессию, ни Спасителя, ни Бога, то прошу считать мою веру в Иегову не-религиозным мировозрением. Вот и теософы уверяют: поскольку мы не признаем Творца и не верим в Христа как Спасителя, то считайте наш оккультизм чисто научным.

Итак, я не вижу оснований к пересмотру того определения, которое теософская доктрина получила еще в советской “Философской энциклопедии”: “Теософия — религиозно-мистическое учение Е. П. Блаватской и ее последователей. Сложилась под влиянием индийской философии, оккультизма и восточных эзотерических доктрин. Как форма вневероисповедной мистики теософия свидетельствует о кризисе традиционных религиозных систем, которые она пытается заменить собою”{1372}.

В этой формуле я согласен даже с утверждением о “кризисе традиционных религиозных систем”. По крайней мере христианская Церковь уже две тысячи лет находится в кризисе[367]. При этом, однако, вновь замечу, что если религиозная доктрина не похожа на христианство, это совсем не значит, что она является светской.

Л. Шапошникова апеллировала к моему статусу религиоведа. Что ж, приведенные только что признания и суждения позволяют мне, во-первых, заметить, что Агни Йога — это именно предмет моего профессионального интереса как религиоведа; это феномен, который органичнее рассматривать в религиозном контексте, нежели в историко-философском или научном.

Гл. 13. ОККУЛЬТПРОСВЕТ: ТЕОСОФСКИЕ НЕЛЕГАЛЫ В ШКОЛЕ

Надеюсь, вы не сомневаетесь в опытности нашего эксперта? — Ну что вы! Я верю, что он опытен, и верю, что он ваш.