"Гипсовый трубач, или конец фильма" - читать интересную книгу автора (Поляков Юрий Михайлович)13. Сосцы неандерталки– А кто он такой, этот Федор Абрамович? - спросил писатель, когда соавторы вернулись в номер. – Жуков-Хаит? - отозвался Жарынин, любовно набивая послеобеденную трубку, на этот раз янтарно-желтую, с длинным прямым мундштуком. - Как вам сказать… Тут в двух словах не объяснишь… – Объясните в трех словах! – Да и в трех не объяснишь. – Странная у него фамилия! – Если бы только фамилия… – Может быть, все-таки расскажете? - раздраженно попросил Кокотов. – Любопытство, Андрей Львович, - первый шаг к потере невинности, как справедливо заметил Сен-Жон Перс. Расскажу в другой раз. – Ага, так же как про Пат Сэлендж… – А я разве не дорассказал? – Нет. – И на чем же мы остановились? - Режиссер щелкнул своей автогенной зажигалкой, раскуривая трубку, и устроился в кресле поудобнее. – Пат размышляет о том, чей бы оргазм выбрать на уикенд! - с готовностью напомнил Андрей Львович. – Да нет же! На чем мы остановились в вашем «Трубаче»? – Не помню, - обидчиво соврал Кокотов. – Зато я помню! - Трубка не раскуривалась, и Жарынин, взяв тройничок, проткнул слишком плотно набитый табак в нескольких местах тонким металлическим стержнем. - Мы с вами остановились на «измученном лимоне». Найдите это место! Кокотов, ненавидя себя, повиновался: – Может, не будем читать вслух? – А вам что, стыдно? – Не стыдно… Но все это как-то странно… – Имейте мужество до конца выслушать то, что сами написали! Ладно, если вам неприятно, я дочитаю… Жарынин раскурил наконец трубку и выпустил такую мощную струю дыма, что очертания комнаты на время почти исчезли в ароматном клубящемся тумане. Затем он водрузил на нос свои узенькие очки, брезгливо взял раскрытый на нужной странице журнал, некоторое время с сомнением смотрел в него, шевеля недоумевающими бровями, и медленно начал читать: – «…Львов достал свой нехитрый завтрак, порезал соленый огурец и луковку, разъял успевший слежаться многослойный бутерброд, разбил о коленку трубача яйцо и стал жевать, подливая себе чай из термоса. В колпачок, служивший стаканом, выпал кружок измученного лимона. Грибник выловил его пальцами и, морщась, съел. Пестрый августовский лес, высоко обступивший то, что когда-то было пионерским лагерем, еле слышно шумел или даже роптал о том, что сделало время с этим некогда живым детским оазисом. Иногда с деревьев беззвучно срывался лист и, петляя в воздухе, ложился на траву. Земля постепенно становилась похожа на лоскутное бабушкино одеяло…» - Жарынин остановился: - Вы, коллега, играете сравнениями, как дурак соплей! Ладно, не поджимайте губы - они у вас и так тонкие! – Вы считаете, художественность в прозе вообще неуместна? - Андрей Львович даже похолодел от ярости. – Искусство это не «как», а «что»! – Не согласен! – Ваше право, но вы мне надоели! В конце концов, я вам не чтец-декламатор! Ваш рассказ - вы и читайте! Режиссер швырнул журнал Кокотову и наполнил комнату сердитыми клубами табачного дыма. Андрей Львович продолжил чтение, стараясь всем своим видом показать, что ради творчества готов снести любую бестактность, однако забывать или прощать хамство не в его правилах. Но постепенно родной текст умягчил сердце и увлек душу: – «…И вдруг Львов услышал мелодию давней, забытой песни, которая была в то лето страшно популярна - и ее по несколько раз в день крутил лагерный радиоузел. Он даже оглянулся, ища алюминиевые репродукторы, висевшие когда-то на столбах, но их давно уж не стало. И Львов понял, что мелодия звучит в нем самом, а губы невольно шепчут забытые слова: Она очень любила эту песню и все время напевала. После отбоя и вечернего педсовета, когда лагерь спал, они встречались здесь, возле гипсового трубача, в зарослях отцветшей сирени. Он снимал свою куртку, украшенную нашивками студенческого стройотряда, и набрасывал на ее зябнущие плечи. Вечера были уже прохладные: осень подбиралась к ним на мягких лапах сентябрьских листопадов…» – Ясно! - скривился Жарынин. - А зима, значит, подкрадывается на лапах снегопадов. Как же у вас, у писателей, все просто! – Да, действительно… не очень удачно… Я поправлю… – Читайте уж дальше, Флобер Мопассанович! Кокотов внутренне поразился тому, что откровенное хамство соавтора уже не вызывает в нем возмущение, а лишь какую-то мстительную покорность. – «…Последняя, третья, смена заканчивалась. Скоро, скоро им предстояло расстаться и разъехаться по домам. Он старался не думать об этом, как не думают в юности о смерти, но, конечно, понимал: скоро все закончится, и не мог, не хотел смириться с тем, что вот эта звенящая нежность, наполнявшая его тело с того самого момента, когда он впервые увидел ее на педсовете, так и умрет, развеется в неловких словах, случайных касаньях рук, косвенных взглядах, улыбках, полных головокружительной плотской тайны. Кажется, и она чувствовала нечто схожее, день ото дня смотрела на него с нараставшей серьезностью, даже хмурилась, точно готовилась принять очень сложное и важное решение. А поцеловались они за всю смену только раз, во время вожатского костра, разведенного на Веселой поляне. Она вдруг взглянула на него так, что он все сразу понял. Посидев немного со всеми, они, не сговариваясь, незаметно ушли в лес, в темноту, подальше от пьяных голосов, гитарного скрежета и огромных пляшущих теней. Из ночной глубины леса костер казался огненной птицей, бьющейся в решетке черных стволов и веток…» - Кокотов виновато посмотрел на соавтора, но тот лишь махнул на него рукой, как на безнадежного больного. - «…Львов тихо обнял ее и поцеловал. Губы у нее оказались мягкие, нежные и доверчивые. Она пахла дымом и духами. Потом, много лет спустя он случайно выяснил, как они называются. «Сигнатюр». Он даже подарил такой флакон жене к Восьмому марта, но ей духи не понравились. А может, почувствовала что-то. Жены чуют другую женщину, даже прошлую, даже позапрошлую, лучше, чем таможенный сеттер - наркотики…» – А вот это неплохо! - внезапно похвалил Жарынин и по-сталински ткнул в сторону соавтора длинным мундштуком. - Талантишко-то у вас все-таки есть! Воодушевленный до слез, Кокотов сглотнул счастливый ком в горле и продолжил: – «…После поцелуя она, отстранившись, долго-долго смотрела ему в глаза и, наконец, спросила: – Ты меня любишь? – Да, люблю. – И потом будешь любить? – Боже… Ника… Конечно… - задохнулся Львов». Жарынин от возмущения аж подпрыгнул в кресле и ухнул филином. – Ника?! Ну почему, почему - как только романтическая любовь, так сразу: Ника, Вика, Лика, Лина, Инна, Тина! Почему-у? Как ее звали на самом деле? – Кого? – Прототипшу. – А вы уверены, что она была? – Уверен. Про духи сами бы вы никогда не придумали. – Почему же? – Все потому же. Как звали деву? – Тая… и Лена… – Ка-ак? – Таисия и Елена… У меня было две… два прототипа. – Неплохо. Ну, Лена слишком традиционно. А вот Таисия - прекрасное имя! Редкое. Оставили бы Таисию. А то - Ника! Тьфу! Ладно, читайте дальше, никонианец вы мой! – «…Вопрос: а что потом? - Львов и сам постоянно задавал себе и, отвечая на него, все ближе подкрадывался к пониманию того, что в этом робком «а потом?» уже очнулось и распустилось сладостное, вечнозеленое слово «любовь». А накануне отъезда Ника сама подошла к нему и назначила свидание возле гипсового трубача, ночью после прощального костра…» – Верно говорит Сен-Жон Перс: женщина отдается, чтобы взять! - задумчиво молвил Жарынин. - Читайте дальше, коллега! – «… Львов даже не слышал, как она подошла, а только почувствовал острый запах "Сигнатюра" и ощутил, вздрогнув, как ее легкие ладони легли ему на плечи. Он обернулся, их дыхания встретились, сначала - дыхания, потом руки, губы, тела… Под платьицем у Ники не было ничего, кроме бездны женской наготы. Они любили друг друга прямо на мшистой земле, шатавшейся и кружившейся под ними. Любили прямо у подножья гипсового горниста, беззвучно трубившего в ночное небо гимн их невозможному счастью. Счастью, которое в единый миг пронзило их обоих безумным искристым мечом, как пронзал беспощадный ветхозаветный пророк иудеев, обнимавших чужеверных дев…» Кокотов перевел дух и незаметно глянул на неподвижное лицо режиссера, ища хотя бы тень одобрения своей тонкой библейской аллюзии. Но тени не было. Напротив, режиссер с сомнением поинтересовался: – А не холодно? – В каком смысле? – Ну, все-таки конец августа? Несчастный автор пожал плечами и оставил этот вопрос без ответа, так как с опозданием вспомнил о том, что прототипические события его жизни произошли в июле, когда и воздух, и земля гораздо теплее. – «…Потом они лежали недвижно и смотрели на звезды. – Ты знаешь, что это? - спросила она, показывая на млечное крошево, рассыпанное по горнему темно-синему бархату. – Что? – Каждая звезда - это любовь. Когда любовь заканчивается, звезда падает. Вон, видишь - полетела! Это кто-то кого-то разлюбил… – Я тебя не разлюблю! – Я знаю… – Я тебя очень люблю. – Я и это знаю… – Не уезжай! – Не бойся! Я к тебе приеду. Скоро! Съезжу только к родителям. Мама болеет… – А где живут твои родители? - спросил Львов, почувствовав щемящую странность своего вопроса. Он обнимает тело самой близкой, навеки ему теперь принадлежащей юной женщины, а сам не знает даже, где живут ее родители! Чудовищно… – В Анапе. – Это у моря? – Прямо на берегу! Представляешь, мы сможем там отдыхать. Без всяких путевок. Я хочу, чтобы однажды мы сделали это в море, ночью… – Я тоже… Я тебе буду звонить. – Мне некуда звонить. В Анапе у нас нет телефона. А « Краснодаре я живу в общежитии. Телефон есть, но вахтерши никогда не позовут, особенно если мужской голос. Вредные. – И много у тебя было мужских голосов? - с болезненной веселостью спросил Львов. – Ах, паршивец! Он еще спрашивает! Как будто не понял! - смешливо возмутилась Ника и тихонько шлепнула его ладонью по губам. – Я тебе буду писать! - пообещал он, привлекая ее к себе. – Пиши… Внезапно она рывком села и оттолкнула его. Львов испугался, даже обиделся. – Здесь… здесь кто-то есть! Кто-то смотрит на нас… - задыхаясь, прошептала Ника, испуганно вглядываясь в темные силуэты кустов и прикрывая грудь скомканным платьем. – Нет, здесь никого. Мы одни. Все спят… – Правда? – Правда.^ - Извини! Мне показалось… - Словно ища прощения, она заставила его лечь и нежно склонилась над ним, а Львов стал тянуться вверх губами и целовать ее сосцы, теплые и нежные, как вербные почки…» – Да ну вас к черту, в конце-то концов! - возмутился Жарынин и отшвырнул погасшую трубку. - Русские литераторы совершенно не умеют писать эротические сцены. Совершенно! Ну почему, почему соски у вашей Ники, как вербные почки? Она что - неандерталка? – Прежде чем написать это, я специально целовал вербные почки! - еле сдерживаясь, объявил Кокотов. – Действительно? – Да, действительно! Я специально пошел в марте на Лосиный остров, нашел вербу и целовал… Пока почка молодая, она совсем не ворсистая, а гладкая и нежная, как шелк… – Вы извращенец! Дендрофил. Горе мне! Ну допустим, соски у героини, как вербные почки. Допустим. Для моего кино это не принципиально. Но почему, почему, скажите, половой акт превращается у вас чуть ли не в землетрясение? – Это не половой акт. Это любовь… – Ах, это любовь?! – Да, любовь. Настоящая! – А чем, Андрей Львович, настоящая любовь отличается от ненастоящей? Вот в вашей жизни - чем? – Я не собираюсь обсуждать с вами этот предмет! - отрезал Кокотов и вспомнил совсем некстати любимую постельную шалость утраченной Вероники. – А я вам скажу, чем отличается! Настоящая любовь в вашей литературе всегда оканчивается катастрофой. Сначала вы придумываете эту настоящую любовь, а потом сами не знаете, куда ее засунуть! Ладно, в девятнадцатом веке писатели действительно не понимали, что делать с дефлорированной вне брака девицей, вроде Бэлы или Настасьи Филипповны. И несчастных просто убивали, чтобы не мучались. А теперь, когда девственность обесценена, писатели не знают, что делать с единственной женщиной своего полигамного героя. И тоже убивают. Палачи! Отпустите ее, пусть живет, радуется, спит с самцами, рожает детей. Так нет же! У вас, Кокотов, руки по локоть в крови! Дайте сюда! - Он вырвал из рук соавтора журнал и стал читать концовку рассказа с издевательской прочувствованноетью. - «…Он ждал ее звонка. Подбегал к телефону, но каждый раз это была не она. Написал несколько писем на адрес общежития, который Ника оставила ему перед разлукой. И наконец получил ответ. От коменданта общежития по фамилии Строконь. На тетрадном листке в клеточку от руки, буквами четкими и почти печатными сообщалось, что такая-то "из списков проживающих студентов выбыла в связи со смертью, наступившей в результате авиационной катастрофы, случившейся при посадке самолета местной линии в аэропорту Анапы…" Далее шла затейливая подпись и круглая фиолетовая печать. Эта печать на клетчатом, неровно оторванном тетрадном листе поразила Львова в самое сердце. Он зарыдал и проплакал до утра…» – Можно, я сам закончу? - тихо попросил Кокотов. – Да ради бога! - ответил режиссер со странной теплотой в голосе и отдал журнал. – «…Прошло лет десять. И однажды ему приснилась Ника. Она недвижно стояла возле гипсового трубача в парадной форме пионервожатой: темно-синяя юбка, белая блузка, алый галстук на груди и пилотка-испанка на голове. Девушка молчала, но ее глаза пытались сказать что-то отчаянно важное. Львов проснулся от страшного сердцебиения, пошел на кухню выпить воды и, случайно глянув на отрывной календарь, обнаружил, что завтра день их последнего свидания и первых объятий. С тех пор каждый год в этот день он приезжает сюда, к гипсовому трубачу, к памятнику своей первой и единственной любви…» Кокотов закончил чтение с невольной дрожью в голосе и влажной теплотой в глазах. – Всё? - полюбопытствовал Жарынин. – Всё. – Плохо. – Почему? – Потому. – Ну, знаете! Каждый пишет… – Как он дышит? - издевательски перебил режиссер. – Допустим. – Ерунда! Не повторяйте глупостей вслед за поющими дураками! Как дышат, пишут только графоманы. Если бы каждый писал, как дышит, не было бы ни Флобера, ни Толстого, ни Чехова. Понимаете? Что по этому поводу говорил Сен-Жон Перс? – Не помню. – Напрасно. Он говорил: искусство - это безумие, запертое в золотую клетку замысла! А теперь рассказывайте, что было на самом деле? В жизни. Колитесь! Куда они делись, ваши Тая с Леной… Они же не разбились, нет? – Нет, Таю уволили из лагеря посреди смены… – За что? – По недоразумению. – Хорошо. А Лена? – А на Лене я женился. – Вот как? Ладно, убийца, идите к себе! Я должен отдохнуть от вас и вашей прозы. После ужина продолжим… |
||
|