"Гипсовый трубач, или конец фильма" - читать интересную книгу автора (Поляков Юрий Михайлович)

12. Хлеб да каша - пища наша

Чтобы попасть из жилого корпуса в столовую, нужно было спуститься на первый этаж и пройти через «зимний сад» - так обитатели «Ипокренина» именовали десятиметровый застекленный переход, заставленный кадками с рослой декоративной зеленью. Гордостью этой проходной оранжереи были вольерчик с черепахой, иногда выставлявшей из-под панциря свою старушечью головку, и маленькая коллекция кактусов, размещенная на специальном возвышении. Один кактус даже расцвел, выпростав меж колючек мятый фиолетовый цветок. Кокотов залюбовался и приотстал, а когда нагнал соавтора, тот уже беседовал с коренастым усачом в белом халате, обритым, как сталинский нарком. В одной руке усач держал стакан компота, в другой - тарелку с пирожком.

– Аг-га, вот и Андрей Львович! - представил Жарынин.

– Владимир Борисович, - отрекомендовался обритый. - Как зубы?

– В каком смысле? - не понял Кокотов.

– В прямом! Если что, заходите - подлечим! Зубы в организме человека играют такую же роль, как сценарий в кино! Правильно?

– Наверное, - уклончиво отозвался писатель, нащупав языком давнюю дырку от вылетевшей пломбы.

– Правильно! - кивнул режиссер. - Ну а как там, на Курской дуге?

– Плохо, - помрачнел Владимир Борисович.

– А что такое?

– Да понимаешь, какое дело… Только сел на «лавочку», взлетел с фелда, иду так себе тихонечко над Понырями. А тут, откуда ни возьмись, «фока» сверху: как даст мне в двигло! Ну, я с ним еле встречными разошелся. Весь такой дымлю. Всего колбасит во флаттере. А он, гад, ко мне на шесть садится. Как начал шмалять со всех стволов! Я уже еле маневрирую. С трудом бочку ему размазанную забацал… Он соскочил. Я нырк под него - и в сторону…

Владимир Борисович говорил все это страстно, задыхаясь от волнения, жестикулируя так, что компот расплескивался через край, а пирожок подпрыгивал на тарелочке, как живой. Казалось, он и сам только что из-под Курска, минуту назад снял шлемофон и отстегнул планшет. Слушая горячечный доклад, Кокотов опустил глаза и с удивлением обнаружил, что из-под белого халата виднеются хромовые гармошчатые сапоги, а в них заправлены галифе с широкими красными лампасами.

– Значит, все-таки ушел? - спросил Жарынин.

– Я сначала и сам так подумал. А тут как начали «зены» дубасить! Ну, всандалили мне опять в двигло… Я только успел на бейл нажать. Ну и всё - блэк аут. Вот так, Дмитрий Антонович, мне «фока» над Понырями «пэка» и прописала…

– Что прописала? - недоуменно переспросил Кокотов.

– Pilot kill! - пояснил Владимир Борисович и посмотрел на писателя, как на младенца, не понимающего назначение материнской груди.

– Ну ничего! В следующем бою отомстишь! - приободрил его Жарынин.

– Дай-то бог! - молвил убитый пилот и, сгорбившись под тяжестью оперативной обстановки, сложившейся в небе над Курской дугой, побрел по оранжерейному переходу меж домашних пальм.

– Он кто? - глядя ему вслед, спросил Кокотов.

– Местный стоматолог. Кстати, хороший.

– А почему с лампасами?

– Он казак. Есаул, кажется…

– Ясно. А «фоки» и «зены».-1 - «Фоки» - это фоккеры. «Зены» - зенитки. А сам он - верпил.

– Кто-о?

– Виртуальный пилот. «Ил-2. Штурмовик».

– А что это?

– Компьютерная игра. Неужели не слышали?

– Не-ет!

– Господи, как же нелюбопытны русские писатели!

…Столовая Дома ветеранов размещалась в обширном зале с обязательным для подобных учреждений мозаичным панно во всю стену. Приедешь, бывало, по казенной надобности в какую-нибудь забытую богом Куролепшу, зайдешь, коротая командировочную тоску, в местный клуб - кино посмотреть или с аборигенкой познакомиться, глядь, а там розово-голубая фреска с плечистой нордической девой, которая одной мускулистой рукой, каких и у штангистов не бывает, отодвигает в сторону батарею ракетных установок, а другой выпускает в небо голубя мира, похожего на жирного рождественского гуся.

А всему причиной - приснопамятный соцкультбыт. Нынче это слово подзабыли, а при советской власти ни один, даже малейший руководитель не мог спать спокойно, пока не догадается, куда бы засунуть проклятую безналичку, определенную исключительно на культуру и досуг. Сидит, скажем, директор крупного совхоза и горюет: новый рояль взамен порубленного комбайнером, приревновавшим жену к руководителю музыкального кружка, купил? Купил. Лучших доярок в Константинове к Есенину свозил? Свозил. Новых книжек в библиотеку полгрузовика привез? Привез. А вон еще одиннадцать тысяч пятьсот двадцать семь рубликов восемнадцать копеек на балансе болтаются - тоже, суки, в культуру просятся! Вот купить бы на них новую сеялку, а, ить, нельзя - финансовая дисциплина: посадят… Остается взять с областной базы восемнадцать баянов «Волна» и ксилофон «Апрель» с палочками, как раз в сумму. Но ведь их, сволочей, потом списывать замучаешься! Проще всего, конечно, махнуть рукой, мол, хрен с ними - остались деньги и остались! Пропадайте! Да ведь власть-то, она мстительная: на будущий год ровно на эти 11 тысяч 527 рублей 18 копеек соцкультбыт совхозу и срежут. Обидно!

И тут, как нарочно, открывается дверь и на пороге появляется бородатый малый в вельветовой курточке, ботинках на толстой подошве и в кепке расцветки, какой в Куролепше сроду не видывали. С сочувствием глянув на измаявшегося руководителя, бородатый тут же, с порога, предлагает подписать договор с МОСХом на создание панно «Утро на пашне». Стоимость художественных работ с материалами - одиннадцать тысяч пятьсот рублей.

Деньги нужно перечислить в течение двух недель. Директор от свалившегося счастья теряет дар речи. Вельветовый тем временем подсаживается к начальственному столу, снимает с горлышка пожелтевшего изнутри графина стакан и задумчиво рассматривает его запылившееся донышко.

– Может, у вас есть особые условия? - осторожно спрашивает он.

– Нет. Согласен!

– Это хорошо. А вы знаете, что граненый стакан изобрела Вера Мухина?

– Какая Мухина?

– Рабочего и колхозницу возле ВДНХ знаете?

– Зна-аем, как же…

– Вот она и изобрела!

– Колхозница?

– Мухина.

– По-онял! - улыбается во весь свой железный рот директор и посылает долговязую секретаршу за водкой.

…В ипокренинской столовой панно изображало вихрь, подхвативший и несущий вдаль разнообразные предметы творческой деятельности, как то: кисти, карандаши, тюбики краски, рулоны кинопленки, театральные маски, исписанные листки бумаги, книги, гусиные перья, циркули, наугольники, разнообразные мелкие музыкальные инструменты вроде кларнетов, окруженные, как назойливыми насекомыми, черненькими хвостатыми нотами, и многоемногое другое. Весь этот вихрь стремился не просто в какую-то безыдейную даль, а туда, где занималась алая жизнеутверждающая заря. И это свидетельствовало о том, что создавалось панно во времена коммунистической деспотии, изнурявшей крепостную художественную интеллигенцию непосильной идеологической- барщиной. Однако и «крепостные» были тоже себе на уме: весь этот мусикический ураган из угла наблюдал лукавый глаз, заключенный в треугольник…

– «Пылесос», - пояснил Жарынин, указав на панно. В зале стоял тот особый столовский запах, который можно сравнить с пищевой симфонией, где есть главная тема (сегодня это были, несомненно, щи), но при этом имеется множество иных мотивов и вариаций. Так, с раздачи тянуло еще жареной курицей, подгоревшей творожной запеканкой, ванильной подливкой… Доносился и тяжкий дух застарелой кухонной неопрятности.

Обычно на таких пищевых стадионах слышен неумолкающий гул голосов, звон тарелок и скрежет ложек. Однако тут питались старые люди, и поэтому было почти тихо. Ветхие, погруженные в предсмертную полудрему, они ничего вокруг себя не замечали и даже насыщались точно во сне. Впрочем, несколько еще бодрых ветеранов с живым интересом вскинулись на вошедших новичков и зашелестели, обмениваясь впечатлениями.

Кокотов успел заметить, что некоторые из ипокренинских обитателей одеты неряшливо: в какие-то залоснившиеся халаты, кофты, блузы… Другие же, напротив, нарядились с отчаянным нафталинным щегольством и музейной изысканностью. Андрею Львовичу бросилась в глаза изящно высохшая старуха в кремовом платье и белоснежном тюрбане. Она сидела за столом в одиночестве, высоко подняв голову, аристократично выпрямив спину, и подносила ко рту ложку плавными королевскими движениями.

– Ласунская, - шепнул Жарынин, перехватив взгляд соавтора.

– Быть не может!

– Она!

А навстречу им уже спешила, по-утиному переваливаясь, сестра-хозяйка, низенькая и очень толстая женщина в белом накрахмаленном халате. Ее улыбчивое румяное лицо покоилось на пьедестале из трех подбородков.

– Ах, Дмитрий Антонович! - воскликнула она. - Давненько вы у нас тут не были! Куда же мне вас посадить?

– Полностью доверяюсь вам, Евгения Ивановна! - сказал Жарынин с чуть внятной обольстительностью.

– Вам ведь там, где потише, и чтоб не приставали? - спросила она, принимая игру и кокетливо закатывая глаза.

– Вы же понимаете… Заговорят насмерть!

– Я вас всегда понимаю, Дмитрий Антонович! - уже почти призывно засмеялась Евгения Ивановна.

– Какая редкость - женское понимание! - тяжко вздохнул режиссер.

Вникая в разговор, Кокотов внезапно озадачился: а что, собственно, Жарынин будет делать с этим женским шаром, если флирт дойдет до своего естественного финала?

– А вон, столик у колонны! Как для вас держала! Там сейчас Ян Казимирович. Он, конечно, не молчун, но меру знает!

– А кто еще там сидит?

– Жуков-Хаит. Но он сейчас Жуков и почти не разговаривает.

– И всё?

– Нет, еще Меделянский, но он в Брюсселе. Судится.

– Меделянский? - встрепенулся Кокотов.

– А вы его разве знаете? - удивился Жарынин.

– Конечно. Он даже у меня на свадьбе был.

– Обещал, если выиграет процесс, всех будет поить шампанским целую неделю! - восторженно сообщила Евгения Ивановна.

– Значит, уже и до Брюсселя дошло? - изумился Жарынин.

– Да, до самого что ни на есть Брюсселя!

– Что дошло? - спросил заинтригованный Кокотов.

– Не «что», а «кто». Змеюрик.

– Что вы говорите?! - поразился писатель.

– Ну, дай-то бог! - кивнул режиссер. - Кстати, совсем забыл: это мой соавтор - Андрей Львович Кокотов. Автор знаменитого романа «Полынья счастья»!

– Ой, а я читала! - по-девчоночьи зарделась сестрахозяйка, причем покраснели только складки шеи, а густо напудренное лицо осталось белым. - Но ведь это, кажется, иностранная женщина написала?

– Совершенно верно: Аннабель Ли. У вас прекрасная память!

– Да, точно - Аннабель. Фамилию я не запомнила - очень короткая… - Вдруг она задумалась: - А как же так получается?

– Ах, бросьте, Евгения Ивановна, если вы завтра подпишете меню - «Евгений Иванович», вы же от этого мужчиной не станете!

– Не стану… - изумилась она, с недоумением глядя на Кокотова. - Ну надо же!

– Только - ни-ни, никому! - предупредил режиссер, приложив палец к губам. - Художественно-коммерческий секрет!

– Ну что вы! Я же понимаю! - посерьезнела сестрахозяйка, и ее глаза блеснули тайной.

– Значит, у колонны? - переспросил Жарынин.

– У колонны! - подтвердила она, и это прозвучало как отзыв на пароль.

Соавторы двинулись через зал. Старики и старухи замирали с ложками в трясущихся руках и провожали их слезящимися любопытными глазами. Многие узнавали режиссера и радостно кивали или махали сморщенными ладошками, он же в ответ дружественно раскланивался, точно эстрадная звезда, уловившая в зрительном зале знакомое лицо. Кокотов, все еще чувствуя спиной изумленный взгляд Евгении Ивановны, прошипел, не разжимая губ, как чревовещатель:

– Что вы себе позволяете?! Кто вас просил?!

– Вы о чем?

– О «Полынье счастья». Я вообще не афиширую эту сторону моей творческой жизни!

– Да ладно… Что вам, жалко? Зато у бедной Евгении Ивановны теперь есть тайна. Представляете, как нужна тайна женщине с такими формами?

– Представляю…

– А вон, видите старика? Вон - залез пальцами в компот! Позёмкин. Лучший Отелло соцреализма. Любимец Сталина.

– Да что вы?

– А там, у панно, видите - руками машет? Савелий Степанович Ящик - знаменитый коммерческий директор всех джазовых банд!

Андрей Львович узнал старичка в костюме-тройке и пляжных тапочках, встреченного ими у входа по приезде.

– А вон, взгляните, старушка в кимоно. Спит. Горлицына. Лучшая кинодоярка сороковых! Говорят, была любовницей Берии. Ну, и вообще…

– Не может быть! - оторопел, забыв обиду, Кокотов и снова почему-то посмотрел на старуху в тюрбане: - Это и вправду Ласунская?

– Да, мой друг, Ласунская! Самая красивая женщина советского кино. Из-за любви к ней застрелился генерал Битюков, - Боже, Вера Ласунская! - ахнул Кокотов. - А ведь какая была!…

– А что ж вы хотите?! Старость, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, - это сарказм Бога.

– Но ведь ей сейчас…

– Ну и что? К столетию Пушкина в степях отыскали ту самую калмычку… Помните, «Прощай, любезная калмычка…»?

– Шутите?

– Факт. Почитайте Бартенева!

– Да я вроде читал…

– Эх вы, вроде!

Соавторы подошли к четырехместному столу у колонны. Там сидел миниатюрный старичок, похожий на внезапно состарившегося подростка. В отличие от своих соратников по закату жизни одет он был, на первый взгляд, вполне современно: клетчатый пиджак модной расцветки, сорочка с высоким воротником, вишневый шейный платок… Однако при внимательном взгляде становилось очевидно, что пиджаку с пуговицами, обтянутыми вытершимся бархатом, по крайней мере лет сорок. Просто мода, как известно, ходит по кругу, подобно ослу, привязанному к колышку.

Ел старичок не казенной, алюминиевой, а своей собственной вилкой - массивной, серебряной - с кудрявой монограммой на ручке. Рядом лежал сафьяновый футлярскладень, из отделений которого торчали еще ложка, два ножа (второй - рыбный) и десертная ложечка.

– А мы к вам! - радостно сообщил Жарынин. - Примете?

– Конечно! - ответил старичок, звонко чеканя «ч». - Счастлив видеть! Милости прошу, Дмитрий Антонович!

Голос у него оказался тоже какой-то полувзрослый.

– Разрешите представить вам моего друга и соавтора: Андрей Львович Кокотов, прозаик прустовской школы! - со сладкой издевкой сообщил режиссер.

У прозаика от обиды во рту возник медный привкус.

– Пруста, к сожалению, не застал. А вот с Кокто встречался… - старичок лукаво глянул на Кокотова. - Позвольте отрекомендоваться: Ян Казимирович Болтянский.

– Ну что ж вы так скромно, Ян Казимирович? - попенял Жарынин. - Народ должен знать своих героев. Знакомьтесь, коллега, перед вами легендарный Иван Болт - любимый фельетонист Сталина. Мог снять с работы любого министра одной публикацией. Как говорится, утром в газете, вечером - в решетчатой карете…

– Вы преувеличиваете! - зарделся польщенный ветеран острого пера.

– Ну как же, как же… - вполне искренне отозвался Андрей Львович, вспомнив, как покойная Светлана Егоровна, достав из почтового ящика свежую «Правду», первым делом искала новый фельетон знаменитого Болта.

– Как вам мой платок? - поинтересовался старичок, вытянув шею, чтобы лучше было видно.

– Париж? - уточнил режиссер.

– Да, галерея Лафайет. Вы, Дмитрий Антонович, знаете толк в дорогих вещах! Это мне правнучек подарил. Кеша. Он скоро сюда приедет. Ну что ж вы стоите? Присаживайтесь!

– Спасибо! - Кокотов взялся за стул.

– Нет, нет! - забеспокоился старичок. - Сюда нельзя. Здесь сидит Жуков-Хаит. К тому же, он теперь Жуков - поэтому лучше сюда.

Наконец соавторы расселись. Жарынин в ожидании официантки взял кусочек черного хлеба, намазав горчицей и посолил. Кокотов, которому после перцовки страшно хотелось есть, сделал то же самое. Ветеран подвинул к ним банку из-под китайского чая с каким-то зеленым порошком:

– Угощайтесь!

– Что это? - спросил Андрей Львович.

– Как что? Морская капуста!

Жарынин вежливо подцепил немного зеленого порошка на кончик ножа и стряхнул на свой бутерброд. Кокотов, поблагодарив, оказался.

– Напрасно, Андрей Львович! Как вы думаете, сколько мне лет?

– Затрудняюсь, - пожал плечами писатель, отметив про себя, что старичок-то запомнил его имя-отчество с первого раза.

– Девяносто восемь! А как я выгляжу? - Болтянский для наглядности обнажил зубные протезы, бесплатные, судя по неестественной белизне.

– Потрясающе! - согласился Кокотов.

– Больше семидесяти двух вам не дашь! - подтвердил режиссер.

– А все благодаря ей! - Старичок зачерпнул капусты и отправил в рот. - Сорок лет я без нее не сажусь за стол. Она моя спасительница! В перестройку совсем из аптек исчезла. Так я, поверите ли, талоны на водку за нее отдавал - мне со всей Москвы несли!

– Только капуста? - уточнил Жарынин.

– Нет, еще, конечно, секс! Секс и морская капуста делают человека практически бессмертным!

– Секс? - Режиссер многозначительно задрал брови. - И кто же эта счастливица?

– Есть вопросы, на которые мужчина не отвечает! - ответил Ян Казимирович, и в его сморщенном личике появилось выражение блудливой суровости.

Наконец к столику подкатила свою тележку официантка - довольно еще молодая женщина с измученным лицом и золотыми зубами.

– Капустный салат и щи, сосиски, - объявила она. - Вы сегодня без заказа.

– Щи да каша - пища наша! - оживился Жарынин. - Ты чего такая грустная, Татьяна?

– А чего радоваться, Дмитрий Антонович? Уволят нас всех скоро. На что своих кормить буду?

– Так уж и уволят?

– А вы разве ничего не знаете? Нас же продали.

– Кому?

– Ибрагимбыкову.

– Так уж и продали?

– Говорят, продали. А вам разве не сказали?

– Слышал кое-что…

– Помогите, у вас же связи!

– Помогу. А что на второе, кроме сосисок?

– Курица. Можно вегетарианское…

– Давай курицу!

Татьяна грустно кивнула и укатила тележку.

– Странно! Раньше порции были больше! - удивился Жарынин, вглядываясь в тарелку.

– Увы! - Ян Казимирович вынул из сафьянного футляра массивную серебряную ложку, тщательно протер ее салфеткой и погрузил в щи, которые предварительно густо посыпал морской капустой.

– Интересные у вас приборы! - заметил Кокотов. - Фамильные?

– Не совсем. Хотя как посмотреть… А вы знаете, чей это герб?

– Чей же?

– О, ни за что не догадаетесь! Но сначала надо вам кое-что рассказать!

– Ян Казимирович! - перебил его Жарынин. - Неужели вас не беспокоит судьба «Ипокренина»?

– Нет. Во-первых, в моем возрасте нервничать вредно. А во-вторых, Кешенька сказал, что все будет хорошо.

– А кто же у нас Кешенька?

– Юрист. Очень хороший. Он даже ведет колонку «Законник» в газете «КомивояжерЪ». Читали?

– Не приходилось.

– Напрасно. Кеша пошел в моего дядю. Великий был юрист! В 1906-м он защищал эсера Шишова, застрелившего пензенского обер-полицмейстера, и выиграл процесс. Шишова оправдали. После этого Шишов взорвал воронежского вице-губернатора и ранил начальника курского жандармского отделения. Только тогда его повесили. Но лучше я расскажу все с самого начала!

– Ян Казимирович… - начал было режиссер, но опоздал.

– …История моего рода крайне интересна. Я, конечно, мог бы начать с XVI века, когда наша фамилия впервые появляется в хрониках…

– Да что уж там… Давайте со времен Чеха, Ляха и Руса, - сокрушенно вставил Жарынин.

– Ладно, ладно, Дмитрий Антонович, я знаю, вы уже слышали мою историю. Но ведь Андрей Львович не слышал! Вам интересно, Андрей Львович?

– Оч-чень интересно! - мстительно потер руки Кокотов.

– Ну так слушайте! Мой дед Станислав Юзефович Болтянский попал в Сибирь за участие в польском восстании. В Тобольске он остепенился и женился на дочери такого же ссыльного поляка - Марысе Гржимальской. О, это была романтическая история! Он стрелялся из-за нее с офицером гарнизона Захариным, был ранен и шел под венец с неподвижной рукой на черной перевязи. Мой отец Казимир Станиславович родился в Тобольске, окончил Казанский университет и служил по налоговому ведомству в Красноярске. Женился он, вопреки воле отца, уже не на польке, а на русской - дочери купца второй гильдии Антонине Коромысловой. У них было четыре сына: Бронислав, Мечислав, Вячеслав и я, младший. Когда грянула революция, мне было всего семь лет, но я хорошо помню, как отец, сильно болевший, призвал нас к своему одру и сказал…

– Евреи и поляки развалили великую Империю! И за это вы еще ответите!

Собеседники подняли головы и увидели нависшего над ними бородача в старых джинсах и льняной косоворотке, перетянутой в поясе солдатским ремнем со звездной пряжкой.

– Ах, Федор Абрамович! - боязливо заулыбался иолтянскии. - А у нас тут прибавление… Разрешите представить…

– Вижу! Не надо, - буркнул бородач, уселся за стол и заорал так, что дрогнули стекла в рамах: - Татьяна!!!

Старики как по команде перестали есть и опасливо оглянулись.

– Бегу-у-у! - Официантка торопливо катила к их столу тележку.

Она боязливо выставила перед Жуковым тарелку с налитыми до краев щами, да и капустного салата ему положила больше, чем остальным. Конечно, такая несоразмерность была молчаливо отмечена соавторами. Впрочем, на этом несправедливость не заканчивалась: если всем достались куриные крылышки, похожие на крошечные пупырчатые бумеранги, то Жукову Татьяна принесла внушительную ножку, напоминавшую дубинку.

Ян Казимирович завистливо глянул на ножку, достал из сафьянового футляра нож с широким закругленным лезвием, взял витиеватую вилку с четырьмя длинными гранеными зубьями и начал питаться, постукивая вставными челюстями, точно кастаньетами.

– Приятного аппетита! - буркнул бородач с такой ненавистью, что Кокотову есть расхотелось.