"Тайна рукописного Корана" - читать интересную книгу автора (Абу-Бакар Ахмедхан)

Глава вторая

Исмаил, как вы уже знаете, некогда тоже был бедняком. Он родом из того самого аула нищих, где девушка выходила замуж только за того, кто попрошайничал в других аулах — дал изгрызть собакам не меньше четырех палок.

Ему долго не везло. За что бы ни брался, все у него выходило не так, как у людей. Зная всего две суры из корана, он столь рьяно молился, что продырявил не один молитвенник, а в святые не вышел. Не раз взывал к аллаху: «Если ты есть творец добра, то где же оно, твое добро? Почему так несправедливо распределено? Почему зла на земле во сто крат больше, чем добра?..» Не получив ответа на свои многочисленные вопросы, Исмаил усомнился в могуществе неба и спустился с гор в предгорье, словно бы покинул трон небесного владыки, и, как ласточка вьет себе гнездо, слепил небольшой домик на земле, что у самой лечебной грязи. А вскорости, прикинув, что к чему, почувствовал вдруг себя земным владыкой, заявил всем в округе, что всех, кто без его ведома воспользуется грязью, не минует смерть.

Чего не сделает болезнь? Люди вынуждены были лечиться. И они шли на поклон к Исмаилу. Так-то он и стал богатеть. И очень скоро пошла гулять окрест его любимая поговорка: «Кошка ловит мышь не для аллаха, а для брюха». А брюхо, надо сказать, он отрастил изрядное, словно бочку вина перед собой носил. И очень это ему досаждало. Горевал Исмаил не только о том, что толст и что неплохо бы серину с головы сдуть. Он частенько мечтал скинуть бы и годков эдак тридцать. Но при этом забывал, что тридцать лет назад его никто знать не знал, даже собаки не замечали. Нет, Исмаил хотел, скинув годы, остаться таким же богатым и обладать всем, что имеет. Советская власть было лишила его неправедно нажитого добра. Причем советская власть предстала перед ним на его хуторе в образе двоюродного брата — Хажи-Ахмада, бывшего батрака, ставшего председателем ревкома. Исмаил тогда сделался тише воды, ниже травы, старался казаться угодливым. Если, мол, Хажи-Ахмад желает жить в его сакле, пожалуйста, почему нет. Если пастбища и отары хочет раздать людям, тоже пожалуйста, о чем разговор. Решив, что все пропало и ждать лучших дней нечего, он сдался, хотя горевал, что вот ведь был богатым человеком, в отарах не сосчитать было овец, а Хажи-Ахмад, наоборот, был так беден, что и ветру бы нечего вымести из его сакли…

Однажды, правда, Хажи-Ахмад все же разжился — приобрел одну овцу, то ли хуторяне над ним сжалились, то ли мечеть, — и попросил он Исмаила взять овцу в свою отару на зимовье, в надежде, что по возвращении баранты в горы будет у нее приплод. Исмаил не отказал ему в этом. Но когда отара вернулась на летние пастбища, оказалось, что волк по дороге зарезал одну овцу и, как утверждал Исмаил, это была именно овца злополучного Хажи-Ахмада.

— Судьба, выходит, твоя такая! — с деланным сочувствием сказал тогда Исмаил, обращаясь к двоюродному брату.

— Да, — задумчиво молвил Хажи-Ахмад, — трудно, наверное, было бедняге.

— Кому? — сдерживая усмешку, спросил Исмаил.

— Как кому? Волку. Легко ли в тысячной отаре отыскать именно ту овцу, которая принадлежала мне!

И ушел тогда из аула Хажи-Ахмад, ни слуху ни духу от него больше не было. Но вдруг, когда отрекся белый царь от престола, а вслед за ним и Керенский полетел, Хажи-Ахмад объявился в горах, да не кем-нибудь, а председателем ревкома на всей Талгинской долине. Они-то и поделили вместе с Хасаном из Амузги все, чем владел Исмаил, — пастбища, поля и отары — между бедняками…

И вдруг вернулась к Исмаилу радость: под натиском контрреволюции пала советская власть. Большевики покинули аул, уехал и Хажи-Ахмад, оставив жену свою в сакле Исмаила…

Тут-то и проснулся в Исмаиле зверь. Он вернул себе все, что у него отобрали, и даже больше того. А уж куражился, не одну семью заставил слезами обливаться.

— Вы все отныне мои ралиты,[8] — заявил он, — а ралиты обязаны отбывать повинность. Вот и будете каждый по три дня на пахоте работать, потом тоже по три дня на жатве, на сенокосе, на доставке дров, и так на всех видах работ…

Но это еще не все. Позвал он однажды к себе жену бывшего председателя ревкома, а своего двоюродного брата Хажи-Ахмада и приказал, да еще и при гостях — смотрите, дескать, каков я:

— Сними-ка с меня сапоги!

Горянка удивленно уставилась на него и не повиновалась.

— Ты что, оглохла? Кому говорю, сними сапоги! — взревел Исмаил.

— Ты мне не муж и голоса на меня не повышай, — с достоинством проговорила женщина.

— Ха-ха! Слыхали, голоса на нее не повышай! Большевистская подстилка! — Исмаил вскочил и огрел ее плетью. — На колени, сука!

И он заставил ее пасть на колени перед ним, не убоявшись людского упрека, что вот, мол, до чего дошел, меряется силой с женщиной.

А наутро, хотя в душе было опасение, что ему, чего доброго, такое, может, и не сойдет, Исмаил велел вывесить шаровары жены председателя ревкома всем на обозрение на базарной площади: вот, мол, вам ваш позор, большевики. Горянка не перенесла оскорбления, бросилась со скалы в пропасть и погибла.

С того дня Исмаил готов был на любые жертвы, только бы не вернулись большевики, одно упоминание о которых бросало его в дрожь. Он одарил всех, кого мог, — раздал свою баранту — только бы оберегали его, нанял людей, вооружил их и превратил свой хутор в неприступную крепость, с часовыми и верховыми дозорными. Но покоя у Исмаила тем не менее не было. Да и не удивительно, если самыми приближенными людьми у него были изгнанный аульчанами за воровство Мирза из Нараула, человек, о каких говорили «может из могилы саван выкрасть», и одноглазый борец Аждар из аула Хабдашки, опозорившийся среди других борцов тем, что применял недозволенные приемы, за что его ослепили на один глаз и к тому же пообещали, если осмелится снова выйти против соперников, второго глаза лишить. Исмаил подобрал этих отверженных и удостоил особого доверия — поручал им самые темные дела, вплоть до убийства.

В последнее время и Мирза и Аждар занимались главным образом тем, что добывали оружие, так как пока еще не все Исмаиловы люди были вооружены.

Этой ночью они вернулись из очередной своей вылазки в Порт-Петровск.

— Сколько вы достали оружия? — спросил Исмаил, приглашая их отведать мяса, отваренной бараньей головы.

— Четыре винтовки и два нагана, — доложил Мирза.

— И еще один маузер, только Мирза хочет его присвоить, потому и не говорит о нем, — объявляет Аждар, усмехаясь своим налитым кровью единственным бычьим глазом.

— Уважаемый Исмаил, этот маузер с патронами я оставлю для себя, — водянистые, с набрякшими веками глаза Мирзы жадно впились в блестящую деревянную кобуру.

— А ну дай-ка его сюда! — рявкнул Исмаил.

— Исмаил; прошу тебя… Я добыл его, рискуя жизнью…

— Мяукай не мяукай, ты не моя кошка! — Исмаил схватил Мирзу за нос. — Положи сюда. О, да он новенький! Откуда такой? Кому он принадлежал?

— Человеку в кожанке.

— Большевику?

— Похоже, он был из комиссаров.

— Значит, большевик. Ты убил его?

— Не знаю. Я залез в один дом, на второй этаж, смотрю, там человек спит. А оружие лежит на столе. Я взял его. А когда хотел сундук открыть, человек проснулся, пришлось выстрелить в него. После этого я выбросился из окна и…

— Верен ты, я вижу, своей привычке. Ну что ж, и это добро… А маузер останется у меня. Ты себе еще достанешь. Какой же я хуребачи,[9] если у меня не будет такого оружия?.. — И Исмаил приспособил кобуру с маузером себе на пояс. — Ну и тяжелый же, черт бы его побрал! — крикнул он довольно. — Ничего, зато вид солидный, теперь не стыдно и турка встретить…

— Он один едет?

— Не знаю, может, и один. Хотя в такое смутное время, да еще офицер, едва ли он решится ездить один. Надо его достойно принять. К тому же из Астрахани вернулся мой племянник, царский офицер.

— И где же он сейчас?

— В Петровске задержался. Слыхал я, правда, что он вроде бы с большевиками снюхался, но я не верю в это. Он всегда любил и уважал меня и сейчас будет делать то, что я от него потребую. А вы сегодня не очень-то разжились. Винтовки мне не нужны. Я же говорил, что мне бы пулеметов или пушек. На каждый бы угол крыши поставить…

— Да что ты! — ахнул Мирза. — Крыша провалится. Ведь такая тяжесть.

— Да и как их поднимешь на крышу? — поддакнул Аждар.

— Поднять-то бы можно, но кто стрелять из них станет, это ведь не наган.

— Пока что надо сначала достать их, а затем и стрелять научимся: коли придут на подмогу кошки, и мышиную силу преодолеть можно. — Исмаил вдруг насторожился: — Тихо, слышите… Кто-то скачет. Да, да, именно к моему дому скачет. Не турок ли легок на помине, да чтоб в роду его все передохли. А может, племянник мой, Сулейман? Хорошо бы. Он офицер, вот ему бы я и передал командование моими людьми. А ну, быстро в ту комнату. Чтоб ни слуху ни духу вашего не было!

Исмаил показал им на дверь в смежную комнату и вышел встречать поздних гостей.

Не отворяя ворот, он крикнул:

— Эй, кто бы вы ни были, надеюсь, зла не таите! Но хотел бы я знать, кто осчастливил меня?

— К тебе мы, уважаемый Исмаил. Дело у нас. А зла к тебе нет никакого.

— Знакомый вроде голос, а угадать чей не могу…

— Встречаться нам с тобой еще не доводилось, но я буду рад знакомству с таким ученым человеком.

— А что за дело у тебя ко мне? — Исмаилу очень польстило услышать в свой адрес высокое слово «ученый».

— С каких это пор, еще не открыв ворота, горец спрашивает кунака о деле? Не думал я, что столь уважаемый в округе человек, как ты, Исмаил, способен на это. Что же, мы уйдем искать следы копыт своих лошадей, только скажи нам, где еще поблизости есть человек, умеющий читать коран…

— Вы что, пугать меня вздумали? Да я вас сейчас! Вот только свистну, и мои бойцы…

— Ты не понял нас, почтенный Исмаил. Нам срочно нужен человек, который может прочитать некоторые родовые надписи на полях одного корана…

— Так бы давно и сказали… Лучшего, чем я, чтеца вам едва ли найти…

Ворота наконец открылись, и во двор въехали трое. Один был Саид Хелли-Пенжи, а двух других он, видно, где-то подобрал по дороге. Саид Хелли-Пенжи находил друзей так же легко, как и терял их.

Исмаил вгляделся в гостя. Лицо квадратное, безусое, но щетинистое, темное и шрам на лбу. Брови густые, широкие, губы тонкие, плотно сжатые, желто-воскового цвета подвижные глаза, на голове папаха из стриженой овчины. И все это на непомерно толстой шее.

— Мы прослышали о твоей большой учености, почтенный Исмаил, и только поэтому осмелились потревожить тебя, — проговорил Саид Хелли-Пенжи, заметив при этом, как внимательно рассматривает его хозяин дома.

— А мои дозорные что ж, разве вас не встретили? — несколько удивленный спросил Исмаил.

— Они, видно, немного задремали, — улыбнулся в ответ Саид Хелли-Пенжи.

— Но ничего, завтра я им припомню, что сладко, а что горько. Проходите, гости.

— Спасибо, уважаемый, да не иссякнет радость в этом доме, у нас очень мало времени.

— Могу ли я узнать, кто вы?

— Люди, ищущие добро.

— Хорошо сказано. Все живые ищут добро.

— Но не все его находят, хочешь ты сказать?

— Что верно, то верно, каждому небо дает свое. А не знаешь ли ты, что приключилось с тем, кто хотел расширить дыру своего благополучия?

— Не доводилось слыхать.

— Был такой случай, во сне одному бедному сапожнику явился ангел и, показывая на разного размера дыры в худом сите, сказал, что это судьбы людские. «А твоя, — сказал он сапожнику, — вот эта», — и ангел показал на самое маленькое отверстие в сите. Бедняк, у которого в эту минуту в руках оказалось шило, решил немного расширить пределы своей судьбы и… проснулся с диким криком. Шило, которое и правда было у него в руках, сапожник воткнул себе в ноздрю. Ха-ха! Вот ведь как бывает!..

— Да, бедняку и во сне не везет.

— Ой, не говори! Я и раньше даже и бедняком-то не был. Ведь для того, чтобы называться бедняком, тоже надо что-то иметь, а у меня вообще ничего не было.

— Да, почтенный Исмаил, аллах над тобой смилостивился.

— Э, нет! Аллах не поможет, если у самого у тебя нет этих, как их называют…

— Добрых всходов…

— Вот, вот! А как твое имя?

— Саид Хелли-Пенжи.

— Так это ты и есть! Слыхал я о тебе, гроза Кара-Кайтага. Это, выходит, я тебя остерегался, не посылал своих отар через Большой ореховый лес?..

— Зря боялся, — пробормотал Саид Хелли-Пенжи, а про себя подумал: «Если бы кто явился с твоим именем, я бы его на первом суку сушиться повесил».

— Ну это ты сейчас так говоришь, когда нужда у тебя во мне. Знаю я вас, абреков.

— Каждый добывает свой хлеб, как умеет, — прикинулся обиженным Саид Хелли-Пенжи.

— Да ты не сердись. По мне, абрек лучше, чем большевик. Абрек если и возьмет, то не все, а большевики, того и смотри, дотла разорят…

— В доме, надеюсь, никого больше нет? — перевел разговор ближе к делу Саид Хелли-Пенжи.

— Есть, как же нет. Жена и дочери мои. Они, правда, все спят давно. А у тебя что, тайна какая? Выкладывай давай. Очень я их люблю, тайны всякие…

— Да нет у меня никакой тайны. Вот коран у нас, на полях которого на какой-то из страниц должно быть написано… об отце этого человека, — придумал на ходу Саид Хелли-Пенжи, глянув на одного из своих спутников. — Мы его ищем, говорят, богатый он. Может, тут обо всем и написано?..

— Дайте-ка сюда, а вы садитесь да ешьте, налегайте на мозги, они вкуснее всего, я их очень люблю.

«Оно и видно, что у тебя бараньи мозги», — подумал про себя Саид Хелли-Пенжи.

Исмаил принялся рассматривать книгу.

— Коран рукописный, — сказал он наконец, — я его где-то вроде видел. А чем вы, кстати, заплатите мне за чтение?

— Да разве это такой уж большой труд? — удивился Саид.

— Труд не труд, а сами-то вы не прочтете. Ну, а раз я должен трудиться, значит, мне следует плата. Так сколько же вы дадите?

— Золотой десятки, я думаю, тебе хватит?

— Да вы посмотрите, какая она, толстенная, книжища-то эта. И две десятки не много.

— Ладно, полторы.

— Нет, две. Вы уж не скупитесь.

— Пусть по-твоему. Только давай скорее приступай к делу.

— Легко ли перелистать столько страниц? — Исмаил придвинул к себе лампу и раскрыл книгу. — Все читать или только надписи на полях? — спросил он.

— Нет, нет, все незачем.

— Так… А тут много любопытного.

— Что, например?

— Вот смотри, что написано: «Никакое добро не приносит человеку столько радости, сколько то, что добыто из-под собственных ногтей»! Верно ведь… Мудрый человек писал.

— Дальше, дальше.

— А здесь написано о беде…

— О какой еще беде?

— «Разгневался аллах на людей, — написано тут, — и послал он им великое испытание, больше половины всех, кто лежит на кладбище, умерли от землетрясения. И им легче, чем нам, живым. Нам негде и не на что жить, не на кого надеяться… Аллах всемогущий, пошли и нам смерть, будь милосердным…»

— Это не то…

— А книга, я должен сказать, очень занимательная. Вот здесь написано о рождении сына, Мустафы, здесь о траве какой-то, которая лечит раны, тут о лунном затмении… А вот совсем свежая надпись: «Был в ауле Куймур и видел там красавицу дочь слепого Ливинда. Восхищен я и горд, что на нашей земле растут цветы, достойные украсить трон любого падишаха, и как жаль, что такой красе, скорее всего, суждено прожить в бедности и безвестности. Аллах, будь милостив к этому расцветшему цветку…»

— Дальше, дальше. Все это нас не волнует.

Исмаил еще долго читал разные разности, и Саид Хелли-Пенжи все говорил: «Дальше, дальше». Но вот вдруг прозвучали слова, которые сразу насторожили слушателей:

— «…Шкатулка с тайной закопана у древней Куймурской крепостной башни, там, где растет…» — произнес Исмаил и добавил: — Это, по-моему, вам тоже не интересно?..

— Читай, читай, это любопытно…

— Да, очень любопытно, интересно, что за шкатулка, а?

— Читай же!

— «…там, где растет одинокое ореховое дерево. От него на юг, в сторону Кибла, надо пройти три шага, затем повернуть к восходу солнца и еще пройти семь шагов, и упрешься в надгробную плиту, под которой никто не захоронен. Под ней и следует копать…» — Исмаил замолк.

— Дальше, дальше! — нетерпеливо подгонял Саид.

— Все. На этом надпись обрывается.

— Благодарю тебя, почтенный Исмаил, это нам и надо было знать… — Саид Хелли-Пенжи резко выхватил из рук хозяина книгу и поднялся, собираясь выйти.

— Ты, надеюсь, не забудешь уплатить мне?

— Непременно получишь свое, почтенный Исмаил. Дай только клад вырыть, не два, а три золотых тебе отвалю…

— Но мы ведь договорились… К тому же я придерживаюсь того мнения, что сегодняшнее яйцо лучше обещанной на завтра курицы.

— Ничего, потерпишь и до завтра. С голоду не пропадешь. Дети твои хлеба не просят. Потерпишь, тебе же лучше. Кстати, ты нас не знаешь, и мы тебя не знаем. Заруби это себе на носу. Ни один человек не должен знать об этой тайне, понял, иначе…

— Я требую платы… — стоял на своем Исмаил.

— Тебе все сказано, старик. Не увеличивай нору жадности в своем сердце.

— Вот не думал, что люди могут быть такими недостойными. Обмануть старика! А что, если я вас не выпущу?..

— Но, но! Придержи лучше свой язык, не зли нас, не то… Пошли-ка. — Саид Хелли-Пенжи отстранил рукой возмущенного Исмаила, пропустил вперед своих людей и сам последовал за ними.

Едва топот их коней заглох, Исмаил, куда девалась его злость, довольно улыбаясь и потирая руки, вернулся в комнату, где его ждали верные нукеры. Они о чем-то перешептывались между собой. Исмаил, если ему надо было предпринять что-нибудь важное, имел обыкновение так повести разговор, что идея предприятия исходила как бы не от него. Вот и сейчас как ни в чем не бывало он спросил:

— О чем это вы?

— Да так.

— А все-таки, о чем вы шепчетесь?! Не тянуть же мне вас за язык!

— Клянемся твоим драгоценным здоровьем, мы так, о пустом говорили.

— О, чтоб ваш род на корню иссох, говорите же, в чем дело? — притворно сердился Исмаил, зная, что через минуту-другую ему представят целый план действий.

— Да как тебе сказать… Правда, ты наш хозяин, а мы твои услуги — и, пока живы, верны тебе, а потому и скрывать нам от тебя ничего нельзя. Но…

— «Но», «но»! Что за «но»? Объясните вы наконец или нет?

— Да боимся мы, вдруг не позволишь…

— Что я вам должен позволить? Говорите же, не то мое терпение лопнет. На что вы хотите решиться?! Ну!

— Сказать правду?

— Лгут только недостойные!

— Так пусть будет сказана правда: мы всё слышали, уважаемый Исмаил. Они нашли клад! Так, может?..

— Я так и понял, чтоб весь ваш род передох! Ну и длинные же у вас уши. Ослы позавидуют. И вы не боитесь аллаха, такое задумали?..

— Что мы задумали? — переглянулись между собой нукеры.

— Вы меня спрашиваете или я вас, чтоб ваш род передох? Говорите же, или вы не понимаете, как дорог сейчас каждый миг?

— Ну так, если бы ты позволил…

— Давно бы так!.. Но это же пахнет кровью, неужели же вы осмелитесь на такое? Вот не думал, не думал… Но что же вы? Время идет, кони несут их уже в долине Каменной Черепахи…

— Если бы ты повелел нам.

— Что, что? Это я должен вам повелеть? А вы сами что, несмышленыши? Своих голов на плечах нет? Или они у вас соломой набиты? Побойтесь аллаха. Вот уж не ожидал от вас. Вы хотите последовать за ними? Я же знаю, я читаю ваши мысли как на ладони. Хотите, когда они выкопают клад, напасть на них и… того? Достойно ли горца такое дело, благородно ли это?.. Но что же вы медлите? Да поможет вам аллах! И учтите, еще никому не удавалось обвести Исмаила лисьим хвостом.

Мирза и Аждар выскочили из дому, вывели уже оседланных лошадей из конюшни, и через минуту-другую конский топот разнесся по Талгинской долине. Из-под хорошо подкованных копыт фейерверком высекались искры. Недаром говорится: у птицы гнездо на дереве, а у хитреца — в груди.

В полдень следующего дня Саид Хелли-Пенжи с двумя своими лесными братьями подъехали к Куймуру. В аул заезжать было небезопасно, а потому до наступления темноты они решили пересидеть в лесной чащобе. Здесь за скудной трапезой — полчурека на всех, кусок овечьего сыра и вдоволь холодной воды из родника, что протекал прямо у ног, — время шло не так быстро, как того хотелось бы Саиду Хелли-Пенжи. Развалясь на мягкой росистой траве, глядя на кучевые белые облака и синее лазурное небо, каждый из троих размечтался о своем. Саиду Хелли-Пенжи в зеркале ожидаемой шкатулки виделся белый Багдад — несравненный, сказочный город Востока. И себя он видел в белой чалме, унизанной алмазами, в шитом золотом халате, ни дать ни взять — наследный принц Багдатского престола. Видения лесных братьев Саида были менее пышными. Один мечтал о том, что любимая жена и дети готовы простить ему вину и он возвращается домой, навсегда отрешившись от бесчестной жизни. Другому виделось, что аллах предоставил ему наконец случай похитить любимую девушку из дома своенравных родителей, по милости которых он стал одним из тех, кого горцы называют двуногими волками.

Мечты Саида вдруг прорезала мысль о том, что не руками же они должны рыть землю. У них, конечно, есть с собой кинжалы, только много ли ими нароешь.

— Эй вы, ослиные головы! Надо раздобыть кирку и лопату. Да так, чтобы никому в голову не пришло, зачем они вам нужны.

— Мы сейчас, Саид Хелли-Пенжи, мигом все раздобудем, — вскинулись лесные братья.

— Вдвоем не ходите, и один управится; если не удастся тайком где-нибудь со двора утянуть кирку и лопату, вот деньги, купи, — и Саид бросил тому, что был выше ростом и тощ, словно загнанная кобыла, серебряный рубль с изображением белого царя.

— Я попрошу, скажу, по дороге товарищ умер, похоронить его надо.

— Идиот, хочешь, чтоб весь аул сюда собрался?

— И верно, не то я надумал.

— Ни слова лишнего не говори, спросят, зачем понадобилась лопата, буркни себе под нос что-нибудь и на все вопросы только знай себе кивай согласно головой. Не осложняй простых вещей и не упрощай сложных. Набирайтесь ума-разума.

— Понятно.

— Иди. Скоро вы будете богатыми, сукины сыны, благодарить меня всю жизнь будете, Саида Хелли-Пенжи. И весь мир для вас станет Багдадом.

Долговязый ушел, а рябой коротышка, с лицом, будто слепленным из серой сулевкентской глины, остался с Саидом. Это был тот, который мечтал о похищении своей возлюбленной. Он рассказал Саиду о том, что его гложет, и вдруг воскликнул:

— А зачем же мне ее похищать, теперь просто выкуплю! Правда ведь, Саид?

— Да ты, брат мой, когда набьешь карманы золотом, еще подумаешь, стоит ли связывать себя с какой-то там девчонкой…

— Но я ее очень люблю!

— Она красивая?

— Для меня да. Правда, чуть прихрамывает, но я этого даже не замечаю.

— А я вот никогда никого не любил. И меня никто не любил. Хотя нет, неправда. Одна баршамайская вдова любила меня. Огневая была, стерва, дотла сжигала… Она еще была замужем, когда однажды, будучи у них в гостях, в отсутствие мужа я полез к ней. И знаешь, что она сделала? Я-то думал, вот сейчас поднимет шум на весь аул, и вдруг слышу, она говорит: «Чего ты так долго не шел, измаялась я ожидаючи». Ну, мы, конечно, времени даром не теряли, а все же до прихода мужа не управились. И он застиг нас. Ну я с ним сцепился, а она, едва он одолевать меня стал, закричала: «У каждого своя жена, пусть он об этом знает! Бей его, муж, бей!» Но как только я брал над ним верх, женщина меняла речь. «И что это за муж, — кричала она, — сам не справляется с делом и другому мешает! Бей его, мой возлюбленный! Бей!» Ха-ха-ха! Вот как оно иногда получается.

— Моя не такая… — с грустью проговорил коротышка.

— Все они до поры не такие. Не верю я женщинам, они любого из нас продадут и купят с легким сердцем. Однако, что-то наш одноухий не возвращается?

— Его Хурда-Кади зовут…

— А тебя?

— У меня и имени-то нет, просто прозвали Ятим-бедняк.

— Где он ухо свое потерял?

— В Большом ореховом лесу.

И Ятим с улыбкой поведал, как это случилось. Был такой абрек, Умар из Адага. Разные они бывают, абреки. Этот был мужчина, настоящий горец. Он защищал бедных, угонял табуны и отары овец у богатых и все раздавал беднякам по аулам. Но были в лесах и другие абреки. Те ногтя на мизинце Умара из Адага не стоили. И однажды в Большом ореховом лесу этот Хурда-Кади, которому поперек горла стояла добрая слава Умара из Адага, подделался под него и обобрал бедняка горца, который вез на арбе кукурузу себе домой. Огорченный бедняк сел у дороги на камне, взялся за голову и на чем свет стоит стал поносить Умара из Адага. Вдруг будто из-под земли вырос перед ним на лихом коне всадник и спрашивает:

— Чем ты удручен, брат?

— Горе у меня, добрый человек, большое горе, семеро детей дома, слепой отец, хромая мать, больная жена — все они голодные, ждут меня там в горах, и я вез им кукурузы, да вот обобрали меня…

— Кто?

— Абрек Умар из Адага, будь он проклят, чтоб род его выморила чума.

— Он сам так и назвался?

— Да! Да с каким бахвальством, чтоб ему не знать радостей.

— Куда он увел арбу?

Бедняк показал в глубь леса.

— Следуй за мной, — сказал всадник и поскакал в ту сторону, куда направился грабитель.

Умар из Адага очень быстро нагнал Хурда-Кади, остановил его, велел вернуть бедняку все, что тот у него отобрал, и на глазах у пострадавшего горца одним ловким взмахом сабли отрубил Хурда-Кади ухо и сказал: «Это, негодяй, тебе за то, чтобы ты впредь не путал себя со мной!» Так он потерял ухо…

— Вот что, Ятим, иди-ка ты ему навстречу. И знай, если что, бегом обратно, — проговорил Саид Хелли-Пенжи, словно бы и не слушал длинного рассказа Ятима. — Э, да вот, кажется, и он сам.

Из кустов действительно вынырнул одноухий с лопатой и глиняным кувшином в руках.

— Где ты так долго пропадал?

— Нате-ка вам, ешьте ягурт. Я уже наелся в погребе. Целый кувшин съел. Холодный и очень вкусный, вроде из молока буйволицы… Кирку я не достал, а рубль твой в целости. — И он подбросил монету. — Коли царем вниз, будет удача, а нет, так не будет…

— Царь плюхнулся лицом в землю, — значит, удача! — воскликнул Ятим.

— Береженый палас атласом станет! Слыхали такое? — проговорил Саид Хелли-Пенжи и спрятал монету.

Когда сгустились сумерки и над саклями куймурцев поднялись дымки от очагов, над которыми жители кипятили молоко, варили картофельный суп, и когда последняя, отбившаяся от стада корова была загнана во двор, Саид Хелли-Пенжи и его спутники, оставив лошадей привязанными в лесу и положив перед ними охапки наспех собранной травы, направились по известковому крутому склону к развалинам древней башни. Ко времени, когда поднялся светлый месяц в сопровождении светлой звезды, они уже были у башни.

— Не об этом ли дереве говорится на полях корана? — оглядевшись, сказал Ятим.

— Другого здесь и нет.

— От дерева три шага — написано там. А что, если этот дьявол нам все не так прочитал?

— Не тревожь душу! — разъярился Саид Хелли-Пенжи.

Коротышка словно прочитал его мысли:

— А все-таки хитрые у него были глаза.

— Пусть только попробует, я сдеру с него шкуру, как с барана в базарный день. Выпотрошу и сушить повешу. А коран в наших руках, вот он. Мы все равно дознаемся до тайны.

— А что, если он послал нас сюда, а сам выбрался на верное место? Мы будем рыть пустое место, а он тем временем завладеет шкатулкой…

— Не мог он мне соврать, зная, кто я такой. Но все же надо спешить! Итак, три шага в сторону Кибла…

— А где находится Кибла?

— В той стороне, куда ты встаешь лицом, когда молишься.

— Но здесь-то я никогда не молился.

— А молился ли ты вообще?

— Ну, скажем, за любимую свою…

— Не гневи аллаха. И будет зубы скалить. Поворачивай. Видел, куда садилось солнце? Вон за ту гору. Выходит, надо стать к ней спиной и сделать семь шагов. Раз, два, три…

— Ну, и где здесь надгробная плита? Я же сказал, что обманул нас этот негодяй!

— Не может быть!.. А это что?

— Обыкновенный камень…

— Нет! Это основание разбитого надгробия. Ну-ка ищите на склоне…

— Есть!..

— То-то же! Бери-ка лопату и рой! Не верится мне, чтоб кто-то не побоялся аллаха и обманул меня.

Ятим с азартом захватывает лопатой землю, сухую, смешанную с известняком. Но вот его сменяет Хурда-Кади. «Раз земля так легко поддается, может, клад и правда здесь!» — радуется про себя Саид Хелли-Пенжи. А тем временем в ущелье, в русле высохшей речушки, неподалеку от старого дома-башни, откуда доносится тоскливый вой шакалов, спешились два всадника. Они привязали своих лошадей к стволу дерева, вскинули винтовки и, стараясь не шуметь и не привлекать к себе внимания, стали осторожно подниматься к башне. Яма все глубже, а те двое все ближе к цели. Вот они поднялись, притаились за камнем, из-за которого им хорошо видно тех, кто, не подозревая, что за ними наблюдают, отрывают клад. Месяц хорошо освещает это место, и потому ничего не стоит взять на прицел увлеченных кладоискателей. Нужен только удобный момент. Торопиться некуда, пусть извлекут клад, тогда и можно заговорить языком оружия. А пока незачем мешать людям самим рыть себе могилу.

— Ну скоро там? — будто чувствуя неладное, торопит Саид Хелли-Пенжи. Ему и в самом деле кажется, будто в затылок вонзился чей-то острый взгляд. Он обернулся, прошелся мимо того самого камня, за которым прятались недруги. Чует что-то звериный нюх…

— Есть! — воскликнул Хурда-Кади, который уже по шею скрылся в яме. Под лопатой у него заскрипело железо.

— Что есть?

— Совсем маленькая…

— Что маленькая? Шкатулка? Давай сюда!

— Сейчас. А тяжелая, будто чугунная!..

— Драгоценности потому и драгоценны, что они малы, да тяжелы. Давай-ка сюда…

Саид Хелли-Пенжи отбросил коран в сторону и нагнулся, чтобы взять шкатулку… И тут раздались выстрелы, Ятим рухнул на месте, успел только сказать: «А это уж зря, ни к чему мне сейчас умирать…» Раненый Саид Хелли-Пенжи скатился по склону и при этом выронил шкатулку. Ну, а Хурда-Кади, бедняга, даже не вылез из ямы. Схватившись за голову, он осел на дно ямы и кончился, не вымолвив ни единого слова.

— Эти готовы! — сказал Аждар. — А третий, жаль, успел улизнуть. Вот она, шкатулка-то!.. Наша она, ты понимаешь это?

Аждар на радостях так хлопнул Мирзу по спине, что тот чуть не свалился в яму.

— Чему радуешься-то? Отнесем ее сейчас и отдадим все добро этому, чтоб весь род его передох…

— Ты думаешь, что нам обязательно надо так сделать?

— Э, брат Аждар, ты, я вижу, башковитый! На самом деле, зачем он нам нужен, если в руках у нас такое богатство?

— А сколько, ты думаешь, здесь?

— Уверен, что и внукам нашим и правнукам хватит. Но я боюсь, Исмаил разыщет нас, где бы мы ни были.

— С таким-то добром мы скроемся хоть в Стамбуле, хоть в Тавризе…

— Далеко вы собрались, любезные!..

Если бы вдруг грянул страшный раскат грома, наши дружки перепугались бы меньше, чем от этих спокойно сказанных слов. Они обернулись и увидели своего хозяина с маузером в руке.

— Ну что скажете? Я с детства помню поговорку: «Для своего добра свой глаз — лекарство». Вот и решил проверить, что вы тут делать будете… Негодяи, собачьи дети! Так-то вы оправдываете мой хлеб и мою веру… Да я вас, крысы эдакие, могу здесь же на месте прикончить и зарыть в этой яме!..

— Прости нас, почтенный Исмаил.

— Прости, шайтан попутал… — подползли они оба на коленях к хозяину. — Соблазн был велик… кто бы устоял. И пророк ведь, говорят, за свою голову молится. Хорошо, что ты пришел и не дал нам в грех впасть.

— Я к вам как отец, а вы… Благодарите аллаха, что наделил меня великодушием. Так и быть, я не укокошу вас. Зарубите себе на носу: кто поступил с тобой, как мышь, будь ему кошкой; кто был к тебе собакой, будь ему волком, зато, если кто поступил с тобой по-отцовски, будь ему сыном… Слыхали такое? То-то же!

— Спасибо за урок, почтенный Исмаил.

— Давайте сюда шкатулку, и поехали. Молитесь за мое сердце, за то, что оно умеет прощать людские слабости. Но если еще хоть что, пеняйте тогда на себя — хватит меня истинный гнев, злее зверя не найдете! Понятно?..

— Мы все поняли, прости нас.

— И забудьте навсегда ваши Тавризы и Стамбулы. Если понадобиться, моя рука дотянется и туда, тем более сейчас всюду войны и границы государств открыты настежь… Этих мест вам и во сне не видать! Понятно, сыны блудной матери…

— Ты нам как отец, почтенный Исмаил.

— Отец не отец, но я вас кормлю, одеваю, обуваю, учу уму-разуму… Этого немало. А известное дело, шашка не должна рубить ножны…

Исмаил не шутил, в гневе он и правда злее зверя. И до чего же хитер и коварен, особенно если станет говорить, намазывая сметану с медом на язык. Вот тогда-то жди от него подвоха. Зная такой его нрав, Аждар и Мирза старались разжалобить хозяина: всю дорогу клялись быть ему еще более верными и преданными, как чабанские псы. И на этот раз Исмаил, как ни странно, простил им, — видимо, велика была радость оттого, что стал обладателем драгоценной шкатулки.

Мрачный дождливый рассвет пугливо пробивался сквозь пелену тумана. Исмаил вернулся домой в добром настроении, даже жену поприветствовал, дочерей, что спешили с медными лужеными кувшинами по воду к роднику, по головкам погладил, приласкал во дворе собаку и, прижимая шкатулку к груди, вбежал в комнату. Аждар и Мирза остались во дворе. Уселись они на лестнице, и горькими, как полынь, были мысли, роившиеся в их головах. Им, конечно, очень хотелось бы узнать, что же там, в этой шкатулке. Исмаил понимал это и потому позвал их к себе.

— Так уж и быть, идите сюда, не хочу, чтоб вы обо мне дурное подумали, да и открыть ее я один не смогу. Похоже, крышка оловом запаяна…

— И рисунки какие-то на ней… — осмелел Мирза.

Железная крышка шкатулки и в самом деле была украшена рельефными расписными сценами то ли охоты, то ли борьбы людей с дикими зверями.

— Как же мы ее откроем? — заговорил и Аждар.

— Как? Очень просто. Давайте действуйте напильником и ножом, олово податливо; будто вы с лудильщиками не знались…

— Интересно все же, что в шкатулке, почтенный Исмаил? Неужели золото? Вот, можно сказать, повезло, как в чертову дыру пальцем угодили, а?

— О чем это ты?

— Ну, к примеру, о том, что, имея столько золота, можно ведь и в Стамбуле жить.

— Во-первых, я, по-моему, ясно сказал вам, чтоб вы и думать забыли об этих городах, а во-вторых, зачем мне сдался Стамбул, когда я здесь, у себя, могу свой Багдад построить. Чужбина есть чужбина, а здесь моя земля.

— Но здесь же не дадут жить! — развел руками Мирза. — Конечно, я понимаю, очень жаль вам, почтенный Исмаил, терять столько поливной и неполивной пахоты, столько отар, табун таких лошадей, пастбища, да и лечебная грязь приносит вам немалый доход… Но что, если всё это отнимут?..

— Кто отнимет?

— Те, кто хотят и нищих оставить нищими и богатых сделать нищими. По-разному их называют, одни красными, другие большевиками. Поди разберись…

— Вот бы отделиться нам от России, это было бы дело… — угодливо повторил некогда услышанные от хозяина слова Аждар.

— И как жить дальше? Самим править? — спросил Мирза.

— Зачем же самим. Можно присоединиться к единоверной Турции. Вот вам и будет Стамбул!.. — ухмыльнулся Исмаил.

— Много в тебе ума, почтенный Исмаил. На твоем месте я бы объявил себя владыкой Дагестана, и все. Никакого присоединения…

— Нет, Аждар, это не получится, слишком много соперников будет. Куда ты денешь имама из Гоцо, шамхала Тарковского…

Оба прислужника льстили хозяину как могли, готовы были пятки ему лизать, и толстяк весь плавился от удовольствия.

— Ну что там, не подается? — спросил Исмаил, вернувшись к действительности.

— Сейчас, скоро откроется. Умереть мне за тебя, хозяин, если в шкатулке одно только золото, дашь мне хотя бы два кольца? — не сдержался Мирза.

— И мне… — торопливо, чтоб и о нем не забыли, добавил Аждар, утирая платком гноящийся глаз.

— Сколько монет требуется на два зуба? — не отвечая на их просьбы, спросил Исмаил, словно бы и в самом деле хотел сделать им приятное. Чтобы не гневить аллаха, он и правда готов был пойти на жертву.

— Не меньше трех золотников.

— Выходит, целой десятки, что ли? Да чтоб род ваш передох, ограбить меня хотите? По три золотых каждому — это шесть…

— Мы согласны и на две десятки…

— Хватит и двух! — поспешил поддакнуть сообщнику Аждар.

— Совести, я вижу, у вас нет, — заворчал Исмаил. — Недаром ведь говорят: погладь кошку, она и царапаться начнет. Довольствуйтесь тем, что моя совесть соизволит вам выделить…

— И на том спасибо, уважаемый Исмаил. Мы же знаем, что человек ты щедрый… И сколько же ты дашь?

— Одну пятерку на двоих.

— Что?! — оторопел Мирза, но, увидев сердитый взгляд хозяина, осекся. — Да, да, конечно, но только как же мы одну монету поделим на двоих?..

— Не беспокойся, я разделю, — утешил Аждар.

— А я тебе не верю! Пусть в таком случае сам Исмаил делит.

— Ах ты, червь несчастный, что же я тебе такого сделал, чтобы из доверия выйти?

— Не верю, и все! И глаз у тебя один!

— Зато подлую душу твою хорошо насквозь вижу! У, несчастный! Убью! — Аждар двинул Мирзу так, что тот выпустил из рук шкатулку, она грохнулась на землю и… раскрылась.

Все трое кинулись к шкатулке, и глаза у них полезли на лоб. В шкатулке не было ничего, кроме завернутого в какую-то тряпку ключа. Странное дело. Кому, какому идиоту пришло в голову таинственно прятать в землю пустую кованную железом шкатулку? Велико было недоумение Исмаила. Постепенно оно сменилось возмущением: неужели кто-то мог его так жестоко разыграть?

— Хорошо, при тебе все это было, почтенный Исмаил, не то ты всякое мог бы подумать, — пробурчал Аждар.

— Чтоб род их передох, что же все это значит! И что это за ключ? От чего он? — бесновался Исмаил. — И зачем его понадобилось там прятать? Может, не зря? Не есть ли это тот заяц, что не родился под несуществующим кустом? Погодите, а где тряпка, в которую был завернут ключ?

— Вот она.

— Дай-ка ее сюда, — Исмаил стал рассматривать кусок белой бязи, и вдруг его лицо осветилось, будто заиграл на нем солнечный зайчик. — Еще не все потеряно, по-моему, здесь что-то написано. — Исмаил начал читать вслух: — «Да простит тот, чья душа ввергнута в бездну сомнения и возмущения. Такая предосторожность была необходима для большего сохранения тайны… В шкатулке ключ от подземного хода, ведущего туда, где хранится клад. О том, где этот ход, написано на бумаге, вложенной в кожаный переплет корана с медной застежкой. Али-Шейх».

Исмаил с минуту молчал, потом вскричал:

— А где же коран? Дайте его!

— Какой коран? — в один голос спросили нукеры.

— Вы не обыскали их? Убитых?

— Это нам и в голову не пришло.

— Да чтоб род ваш передох, лопухи. Ведь этот ключ ничто без той книги! Что ж, вот и пришло ваше время доказать мне свою преданность: достаньте книгу хоть из-под земли… Вы всех троих отправили на тот свет?

— Кажется, да.

— Кажется или точно? Чтоб ваш род передох!

— Один скатился по склону, мы не знаем.

— А ну, скорее! Чтоб вмиг были там. И не советую вам возвращаться без корана!..

— Пока мы живы — мы твои слуги, почтенный Исмаил. Но лошади наши устали, и, как бы мы ни спешили, раньше завтрашнего полудня туда не добраться, а куймурцы уже сегодня обнаружат убитых. Где нам тогда их искать?

— Куймурцы не такие глупцы, как вы. Они не захоронят коран вместе с трупами. Вот и ищите его у куймурцев. А лошадей возьмите из моей конюшни. Нет бога, кроме аллаха, нет для меня книги важнее этого корана!

Нукеры послушно вывели из конюшни откормленных коней с лоснящимися боками, оседлали их. Жена Исмаила по приказу мужа положила им на дорогу в хурджины горячих кукурузных лепешек, несколько кусков свежего овечьего сыра, сушеной колбасы, которую можно в любом месте изжарить прямо на костре. Сам Исмаил, не спускаясь вниз, с верхнего этажа, пожелал им удачи. Жестокий самодур был верен одному правилу: людей своих, как собак, хорошо корми, чтобы верно служили.