Владимир Алексеевич РЫБИН ЗДРАВСТВУЙ, ГАЛАКТИКА!

Наконец-то тишина. Ни дозвездных вихрей, ни дикой вибрации, от которой немели даже роботы, ни исступленных воплей двойников. Тишина. Хочется закрыть глаза и забыться, утонуть в мягкой колыбели электросна. Пожалуй, я так и сделаю через четыре часа, когда блоки памяти скопируют сумятицу моих мыслей и воспоминаний, а главный электронный мозг проверит все системы корабля, проанализирует случившееся за время этого проклятого витка. И доложит, что все в порядке. Тогда я разбужу своих товарищей. Через четыре часа…

С чего это началось? Мне было бы проще анализировать с конца. Но так уж мы запрограммированы — нам подавай с начала. А начал этих в любом деле хоть пруд пруди. Даже если заранее договариваться о том, что считать началом, так сказать, стабилизовать свое положение в пространстве времени. А если перевернуться? Тогда конец будет началом, а начало концом. И классические причинно-следственные связи запутаются окончательно. Как зеленоглазая Ариа в своих по-женски нелогичных поэтических вымыслах.

…- Петро, хочешь добраться до тайны тайн?

Так сказал мне Иван Поспелов, первый заводила нашего детского «вигвама», умудрившийся каким-то образом стать первым астрофизиком Земли. Сказал, как и в детстве, на всякий случай посмеиваясь. Хоть точно знал: в наше время на манящий свет тайны, закрыв глаза, кинется каждый человек. Чем еще и жить человеку, как не борьбой с неведомым. Трудней борьба, значимей и победа…

С того простенького вопросика и начались мои мытарства. Хотя, если разобраться, были и другие причины. У одной из них есть имя — Ариа.

Первый раз я увидел ее в Лунном городке на смотровой площадке прозрачной полусфере, повисшей над пропастью. В тот раз Ариа стояла посередине площадки и читала стихи своих предков:

— "Тишина и звук связаны крепче узла, звуки, отточенные тишиной, по заросшим тропам скользят, и брезжит восход для тех, кто придет, и для тех, кто уйдет…"

От стихов веяло древней мистикой, и сама Ариа, какая-то вся контрастная, ярко освещенная солнцем, была как призрачный световой блик на бархатном фоне неба.

Не отдавая себе отчета, я пошел к ней через всю площадку по матово поблескивавшему полу. Увидел, что она мулатка, что плечи у нее мягкие и округлые, а глаза зеленые, как у кошки.

"Все, — сказал я себе, — никуда не полечу, у меня и на Земле тайн хватит".

— Вы тоже летите к центру? Вместе с нами? — спросила она так, словно мы были сто лет знакомы.

— Вместе с вами? — воскликнул я, сразу забыв о своем решении никуда не лететь. — Конечно!..

— Слышите?

Она взяла меня за руку и подняла голову, прислушиваясь. Лицо у нее было мягкое, без единого выпирающего мускула, и в то же время сильное упрямое лицо женщины, не знающей сомнений.

— Слышите?

Я пожал плечами. Я ничего не слышал, кроме стука своего сердца.

— Разве вы не знаете, что космос кричит?

— Ну и что?

— Слышно…

Я хотел сказать, что это ей чудится, но она вдруг опустила голову и продекламировала, глядя куда-то сквозь меня:

— "Губы крепче сожми, из них да не вылетит ни одно из видений бреда, незримых другим, и пусть тебя убаюкает этот гул возрастающий…"

Н-да, мне и теперь кажется, что она знала о чертовщине, ожидавшей меня.

Мы летели недолго. Только что в самом начале, когда добирались до нулевой зоны, расположенной в ста двадцати астрономических единицах. Там мы вошли в подпространство и выскочили из него почти в расчетной точке на периферии звездного сгустка центральной части Галактики. Отсюда по-настоящему и начиналась наша экспедиция. Предстояло вонзиться в звездную кашу и сделать только один виток, подобно комете обогнув центр Галактики. Прежде управляемые роботами корабли уже дважды проделывали этот путь, и он считался вполне безопасным. Но человек есть человек, ему мало голой информации, ему подавай впечатления. К тому же оставались загадкой неизменные странные провалы памяти у корабельных роботов. Словно там, в центре Галактики, кто-то на время выключал их.

Мы знали, что центральная часть Галактики не безголоса, как ее периферия, и включили все имевшиеся у нас защитные поля. Но отгородиться не смогли: звук возникал словно бы внутри каждого из нас. Это был даже не звук, а сложная вибрация. Я назвал бы это "вибрацией души", похожей на обычную нервозность, если бы она не вымотала нас в первую же неделю полета, доведя до истерики, почти до сумасшествия.

И тогда мы собрались на совет. Все шестеро — Сергей, Анджей, Хосе, Лю, Ариа — единственная женщина на нашем корабле. И я, разумеется, ваш покорный слуга, на долю которого выпало главное испытание. Так, по крайней мере, я считал еще недавно. Сейчас, когда все позади, этой уверенности у меня нет. Сейчас я даже подумываю: уж не повезло ли мне, что пришлось пройти через все это? В чем еще суть жизни, как не в испытаниях, в преодолении трудностей?..

Целых два часа мы сидели в рубке друг против друга, спорили, угрюмо посматривали на стоявший в стороне от главного пульта яркий красно-желтый блок управления подпространством. Достаточно было прорвать розоватый пластик, прикрывавший головку переключателя, и мы разом нырнули бы в немой вакуум нашего околосолнечного пространства. Правда, для этого требовалось кое-что подготовить, чтобы ненароком совсем не выскочить из своей Галактики. Но это было бы недолго сделать.

— Что если погрузиться в сон? — сказала Ариа.

— Для вас это наилучший выход, — послышался с пульта спокойный, чуть дребезжащий голос. — Я смогу самостоятельно выполнить программу экспедиции.

За спором мы как-то забыли о седьмом участнике дискуссии электронном мозге. На сухом языке инструкций он именовался ГРУК — Главный робот управления кораблем. Но мы называли его по-свойски Другом.

— Зачем тогда мы полетели? — сказал Анджей. — Спать можно было и на Земле.

— Вы не выдержите нервных перегрузок, — возразил Друг.

— Это что — предположение? — осторожно спросил Хосе.

— Нет, не предположение… — Друг помигал рубиновыми глазищами и сердито погудел динамиками.

— А что, мальчики, — засмеялась Ариа, и все с удивлением посмотрели на нее: в такой момент смеяться? — если нам по очереди бодрствовать? Скажем, по двое?

Тут она посмотрела на меня, и я, как школьник, поднял руку.

— Согласен первым. Выдержу.

Это было бы неплохо — остаться вдвоем с Арией. И пусть она хоть круглые сутки читает мне стихи своих африканских предков. И пусть хоть вся Галактика трясет меня, таращась разноцветными глазищами своих звезд…

Но Друг оказался плохим другом. Покашляв динамиками, он объявил, что оптимальный вариант — бодрствование по одному. И добавил, словно бы мне в утешение, что он сообщит, когда бодрствующий одиночка станет терять голову, и разбудит того, чье нервное состояние будет ближе к норме.

Так я остался один на один с Галактикой, надеясь, что в тот момент, когда космос доконает меня, "ближе к норме" окажется Ариа, и тогда я попытаюсь немножечко задержаться со своим сном.

…Дежурство я начал с неведомо кем заведенной древней традиции — с осмотра корабля. Можно было сделать это, не вылезая из удобного кресла дежурного: роботы доложили бы о малейшем несоответствии норме и показали бы все, что надо. Но я пошел сам, сопровождаемый тихим вкрадчивым шелестом шагов моей «няньки», так все мы называли своих персональных роботов, официально именуемых неясным словом «сопровождающие» и приставленных к нам на веки вечные. На Земле «нянек» ни у кого из нас не было, там пользоваться их услугами считается недостойным человека. Но для космонавтов, уходящих в запространственные дали, они обязательны, и суровый Устав корабля предписывает не делать ни одного шага без сопровождения «няньки» — полумашины — полуживого существа, знающего, помнящего и умеющего все на свете.

Обычно космонавты быстро привыкали к своим «сопровождающим» и, возвратившись на Землю, тосковали по ним, как некогда люди тосковали по собакам, о которых я много читал еще в школе. Но пока что меня вечное присутствие «няньки» раздражало. Бросишь на стол видеокнигу — что книге сделается, на ней хоть танцуй, — «нянька» посмотрит с укоризной, поднимет книгу и поставит в нишу на полке. Скинешь ботинки, чтобы хоть пошевелить пальцами, почувствовать прохладу пластика, «нянька» тут же напомнит, что надо встать на электроковрик. Ну и всякое такое. Я знал, что скоро привыкну к ее педантичным заботам о моем здоровье, гигиене моей психики, о моих знаниях и умениях, знал, что скоро просто не смогу обходиться без нее, но сейчас, в самом начале долгого пути через неведомое, я по-мальчишески посмеивался над ее педантизмом и про себя называл Занудой. Но поскольку слово «Зануда» коробило даже меня, то я сократил его до «Зины» и таким образом удовлетворил и себя и вс? понимающего Друга, поскольку, опять же по неведомо кем заведенной традиции, космонавты называли своих «нянек» человеческими именами: мужчины — женскими, женщины — мужскими.

Итак, мы с «Зиной» шли по длиннющему главному коридору, по кругу, обегавшему весь корабль. Справа тянулся бесконечный ряд овальных иллюминаторов, слева были двери, в которых тоже имелись иллюминаторы, и овальные же — проходы к центру корабля, где было все: оранжерея и энергетические камеры, бассейн с отличным пляжем и защищенная тройным силовым полем святая святых — рубка управления, место дежурного по кораблю, обиталище Друга.

Справа за иллюминаторами дышал, пульсировал космос. Здесь он был не бархатисто-черным, как у Земли, а светился бесчисленными звездами белыми, голубыми, желтыми, красными. Были в этой мозаичной пестроте и зеленые точки, но я не присматривался к ним, знал, что это лишь обман зрения, перепутаница цветов, отраженных поляризационными экранами иллюминаторов. Звезд было так много, что казалось странным, почему они не слипаются в один гигантский ком. Ведь страшные силы гравитации неумолимо тянут их друг к другу. Но я знал, почему этого не происходит: еще на Земле насмотрелся на модели звездных скоплений, где магнитики, изображавшие светила, крутились цепочками, взаимно уравновешивая силу притяжения, никуда не падая.

И наш корабль включился в этот хоровод, стал крохотным «магнитиком», скользящим точно посередине противоборствующих сил. Малейшее отклонение от "золотой середины" грозило гибелью. Но мы были уверены в прочности корабля, в надежности его силовых полей, в предусмотрительности Друга.

Ничего нового не было за иллюминаторами. И все было ново. Вид звездной мозаики завораживал, заставлял смотреть и смотреть. И поражаться величию космоса. И бороться с охватывающим душу самоуничижением, когда ты кажешься себе крохотным слабым жучком, вознамерившимся прогрызть гору.

Когда мне надоело глядеть на звездные сгустки, я пошел к камерам сна и остановился возле двери, за которой спала Ариа. Она полулежала в глубоком кресле, откинув голову, и казалась вовсе не спящей, а просто отдыхающей, только на одну минуту закрывшей глаза.

Я долго глядел на нее, а потом взял и постучал в стеклянную дверь. «Нянька», неотлучно дежурившая возле нее, сердито заморгала глазищами-индикаторами, подошла к двери и опустила светонепроницаемый экран. Это было хуже всякого наказания, поскольку обрекало меня на полное одиночество. Я знал, что «нянька» поднимет экран, как только уйду, но все же нажал подбородком на клавиш связи, прицепленный к вороту, и пожаловался Другу.

— Всякий раз, как вы подходите к двери, у спящей наблюдаются изменения психофизиологического состояния, — терпеливо разъяснил Друг.

— Почему? — удивился я.

— Причина пока неясна…

— А, знаю, это чары.

— Чары? — переспросил Друг. — Это не научное понятие.

— Неважно. Кроме науки, есть еще кое-что.

— Науке все подвластно, — возразил он до тошноты безапелляционным тоном. — Не существует ничего, что нельзя было бы проанализировать.

— А ну проанализируй вот это…

И я принялся читать ему одно из древних стихотворений, которое когда-то слышал от Арии:

— "Улыбка твоя Млечным Путем мой небосклон рассекла. Золотистые пчелы на щеках твоих смуглых жужжат, словно звезды…"

Друг молчал. В наушниках хорошо было слышно, как он гудел напряженно.

— Смотри не сгори от натуги, — засмеялся я и пошел по коридору, погоняемый совсем измучившей меня нервной дрожью.

В иллюминаторах все так же горели звезды, большие и малые, близкие и далекие, словно неведомые чудовища шевелили длинными щупальцами протуберанцев. Я подумал: какая, должно быть, жара в этой топке Галактики, и с ужасом представил, что будет, если хоть на миг ослабнут наши защитные экраны. И, подумав так, свернул по первому же коридору туда, где не мельтешила в глазах мозаика звездных огней. Теперь я знал, куда направлялся, — в баню. Я разделся, с удовольствием похлопал себя по голому животу, шагнул в душевую и повернул рычаг. Дверь мягко захлопнулась. Сразу же сверху, и с боков, и снизу метнулись легкие прохладные струи воды. Они становились все более упругими, гладили, мяли тело со всех сторон.

И кто только придумал это чудо — душ?! Сколько наизобретено разных способов мытья: и воздухом, и электричеством, и с помощью ультразвуковых щупалец, приятно расслабляющих, снимающих усталость, сочетающих, так сказать, приятное с полезным. А обыкновенный первобытный горячий или холодный душ все незаменим. Он и снимает усталость, и бодрит, и успокаивает, и радует…

Закрыв глаза, поскольку пользоваться в душе очками не в моих правилах, я приседал и подпрыгивал, крутился и как бы плыл на упругих струях, распластав руки. Потом закрыл ногой клапан, наполнил душевую водой по самое горлышко и барахтался как хотел в пенных водоворотах, в волнах воздушно-водяной смеси. Я мог нежиться сколько хотел, никуда не торопясь, не опасаясь, что меня кто-то увидит через широкий иллюминатор двери. Я был один на сотни световых лет и наслаждался одиночеством. Только в душевой оно не тяготило меня — это неизбежное в дальних космических полетах самое тяжкое испытание.

И вдруг я почувствовал, именно почувствовал, поскольку не мог открыть глаз, что на меня смотрят. В первый момент я не обратил на это ощущение никакого внимания: то ли еще может почудиться, когда все один да один. Если, конечно, не считать роботов. Потом все же ухитрился взглянуть, заслонив глаза руками, и показалось мне, будто в раздевалке кто-то стоит. Но и тогда не взволновался. Может, это мой же костюм висит на вешалке. Однако поднял руку, нащупал над головой подвижную пластину переключателя. Сразу услышал, почувствовал низкий вой космоса и понял, что гнало меня сюда, в душевую — успокаивающим массажем, шумом воды хотелось заглушить этот вой, отдохнуть от него.

Осторожно, словно опасаясь чего, я открыл один глаз и за водяными потеками на стекле ясно увидел человека. Он стоял в раскрытых дверях и с удивлением, даже со страхом смотрел на меня. Да, да, я мог поручиться, что незнакомец чего-то боялся. Впрочем, незнакомцем я бы его не назвал: у меня было ощущение, что мы где-то встречались и совсем не на заре туманной юности. И в то же время я был совершеннно уверен, что это не Анджей, и не Сергей, и не Лю, и не Хосе. И, конечно, не Ариа. Ее близость я бы ощутил не хуже, чем эту дикую вибрационно-шумовую нервотрепку.

"Может, космический заяц? — мелькнула мысль. — Но чего он до сих пор не объявлялся?"

Я откинул верхнюю часть иллюминатора и напрямую взглянул на человека.

— Чего уставился? — сказал ему, стараясь оставаться спокойным. Выйди, дай одеться.

— М-да, — сказал он знакомым голосом. — Вот нахал, моется на чужом корабле, командует.

Я растерялся от такой наглости. Но виду не подал. Подумал, что мне только бы добраться до костюма, где в кармане лежала панель связи с корабельными роботами. Тогда мы бы по-другому поговорили. И решил, что называется, взять на горло:

— Это кто на чужом корабле?! А ну выходи!

— Одевайся при мне, — сказал он. — Тут женщин нет.

Решительно шагнув к висевшему костюму, я выхватил из кармана ППП пистолет — преобразователь поля — с твердым намерением вышвырнуть наглеца за дверь.

— Ну, ну, не балуй, — сказал он и попятился, встал за косяком.

— Вот теперь можем и поговорить. Ты кто? — спросил я его.

— А ты кто?

— Ты что, не знаешь, где находишься?

Незнакомец завозился за дверью, беспокойно хмыкнул.

— Кажется, я понял. Слушай, ущипни себя.

— Пожалуйста.

— Ты ущипнул себя за левое ухо?

— Допустим.

— Тогда все ясно, ты — это я.

— Не морочь мне голову…

— Да, да, ты — это я, только ты как бы вчерашний.

— Сам ты вчерашний.

— Да посмотрись же в зеркало.

Я послушался, повернулся к зеркальной стеновой панели и увидел самого себя, как две капли воды похожего на того, что стоял в дверях. Только у того были совершенно сухие, хоть и встрепанные волосы.

— Что это значит?

— Пока не знаю.

— А у тебя от вибрации в животе зудит?

— Еще как!

— Тогда мы и в самом деле одинаковые. Что ж, мне как раз надо обходить корабль. Вдвоем мы это сделаем быстрее. Ты иди налево, а я направо. Встретимся возле рубки. Знаешь, где она?

— Я все знаю…

— Хвастун.

— Сам хвастун.

Обменявшись такого рода комплиментами, словно все происходило в обычной обстановке, мы повернулись спиной друг к другу, и я пошел направо по коридору. Коридор был длинный и узкий с матово поблескивающим шершавым ковриком посередине. Справа и слева тянулись овальные закрытые двери с темными панелями сбоку. Обычно при обходе я трогал эти панели, двери отъезжали в сторону, и за ними вспыхивали зеленые глаза дежурных роботов, означающие, что в отсеках все в порядке. Конечно, можно было и не обходить корабль: Друг сообщил бы о малейшей неисправности. Но роботы роботами, а и человек должен что-то делать. Не просто наблюдать и руководить, а именно делать. Так и велось на всех космических кораблях — "роботу роботово, а человеку — человеково".

Но на этот раз я не трогал панели, шагал не останавливаясь, оглядываясь время от времени на свою серебристую «Зину», бесшумно катившуюся следом. Я знал, куда меня несло: не к рубке, а в обратную сторону — к отсекам сна. Мне надо было, непременно надо хоть мельком взглянуть на своих товарищей, на Ариу, убедиться, что у них все в порядке.

Возле отсеков сна было сумрачно: слабый свет падал в коридор только через прозрачные двери. Я спешил, не глядя вперед. А когда поднял голову, то остановился как вкопанный: возле двери, к которой меня так тянуло, стоял тот тип, мой двойник, заглядывал внутрь с подозрительным вниманием. Это встревожило: значит, он не пошел налево, как договорились, а зачем-то направился сюда, к отсекам сна? Что ему тут надо?

— Эй! — крикнул я, выхватив увесистый преобразователь.

Он вздрогнул и вдруг ловко отскочил в сторону, кинулся за угол. И дробный частый топот его башмаков, хорошо слышный даже за гулом переборок, быстро затих в глубине коридора.

Я внимательно осмотрел отсеки. Все было как обычно, только Ариа вроде чуточку повернулась во сне и в ее лице появилось что-то насмешливое.

— Негритянка моя! — сказал я, прижавшись лбом к прозрачному пластику двери. Мне захотелось теперь же разбудить ее. Повод, как мне казалось, был очень даже уважительный. Появление на корабле этого типа, похожего на меня, грозило бедой. Я чувствовал ее, близкую, неведомую. И не понимал, почему Друг не чувствует того же — самый мудрый, самый предусмотрительный, самый чуткий наш робот.

— Негритянка моя! — повторил я, не зная, что предпринять и мучаясь от тревоги, от тоски, от совсем уж непонятного нетерпения. — Ты сокровище мысли моей… Торжество многократное сновидений и звезд… Ты взрываешься сотнями огненных брызг на границе забвения…

Стихотворение, которое когда-то читала Ариа, зазвучало во мне так ясно, что я испугался: уж не схожу ли с ума.

И вдруг я услышал сердитый окрик. Поднял голову, увидел того своего двойника в десяти шагах от себя. И заметил в его руке блестящую иглу преобразователя, обращенную прямо на меня.

Я успел отскочить, успел спрятаться за угол и сразу же бросился бежать по коридору, торопясь в рубку, где можно было запереться от всей этой чертовщины и потребовать у Друга ответа.

Узкий внутренний коридор кончился. Я свернул в тот, главный, что тянулся по периметру корабля, и, немного успокоившись, пошел вдоль длинного ряда иллюминаторов, затянутых светофильтрами. Но свету все же было достаточно. Багровые размытые блики пятнами лежали на переборках. Пятна эти шевелились и вздрагивали, и казалось, что корабль плывет сквозь бушующее пламя. Впрочем, так оно и было: за бортом полыхала самая свирепая топка, какую только знала вселенная, топка центральной части Галактики.

И вдруг я увидел совсем уж непонятное: мой кошмар, мой преследователь, мой двойник преспокойно шествовал по коридору впереди меня.

— Послушайте! — крикнул я. — Давайте все-таки поговорим!

Гулкое эхо поскакало по коридору, словно закричали сразу несколько человек. Но мой двойник даже не оглянулся.

— Постойте!

Я пошел быстрее, потом побежал, но и тот, впереди, тоже побежал, и расстояние между нами нисколько не сокращалось.

— Стой!

Это было ни на что не похоже. Я стянул с головы шлем и запустил им в убегавшего. И в тот же миг почувствовал, как что-то мягкое ударило мне в спину. Обернулся, увидел на полу мой собственный шлем. Не там, куда я его бросил, а тут, рядом. Голова моя пошла кругом, и я бы, наверное, упал, если бы не услужливая «Зина».

— Ну что это такое? — спросил я ее.

— Мираж, — сказала она бесстрастным, как у всех роботов, голосом.

— Какой же это мираж?!

— Обыкновенный. Отражение…

— Тут что-то другое…

И вдруг я услышал шум воды. И понял, что, обежав коридорами, вернулся к душевой, где недавно, свободный от каких-либо миражей, нежился в блаженном одиночестве в упругих струях водного массажа. Но я хорошо помнил, что выключил воду, и, полный нового беспокойства, толкнул дверь в душевую. И, пораженный, остановился на пороге: за прозрачной дверью герметической капсулы в пузырящемся воздушно-водяном коктейле плавал голый человек. Он открыл глаза, с невероятным удивлением посмотрел на меня и выключил воду.

— Чего уставился?! — сказал он таким тоном, словно мы с ним были давними приятелями. — Выйди, дай одеться.

— М-да, — поразился я. — Вот нахал: моется на чужом корабле, командует. Одевайся при мне.

— Да?

— Тут женщин нет.

Он шагнул из капсулы, оставляя мокрые следы на пористом пластике, шагнул к своей одежде, покопался в ней и вдруг вынул ППП.

— Ну, ну, не балуй, — сказал я, отступая за дверь. Мираж, мираж, а вдруг он еще и стреляет.

— Вот теперь можем и поговорить, — сказал он взволновано. — Ты кто?

— А ты кто?

— Ты что, не знаешь, где находишься?

— Кажется, понял, — догадался я. — Слушай, ущипни себя.

— Пожалуйста, — удивленно сказал он.

— Ты ущипнул себя за левое ухо?

— Допустим.

— Тогда все ясно. Ты — это я, только ты как бы вчерашний.

— Сам ты вчерашний!

— Посмотрись же в зеркало, — сказал я, выходя из-за косяка.

Он и в самом деле посмотрелся и повернулся ко мне с выражением крайнего удивления на лице.

— Что это значит?

— Пока не знаю.

— А у тебя от вибрации в животе зудит? — вдруг спросил он.

— Еще как!

— Значит, мы одинаковые? Что ж, мне как раз надо обходить корабль. Вдвоем мы это сделаем быстрее. Ты иди налево, а я направо. Встретимся возле рубки. Знаешь, где она?

— Я все знаю.

— Хвастун, — нагло сказал он и, не оглядываясь, пошел по коридору.

Теперь я кое-что понимал: как видно, эти сумасшедшие звезды каким-то образом замкнули в кольцо цепь событий. Теперь, пока этот тип будет ходить по коридорам да бегать за своим двойником, надо побыстрей добраться до рубки…

"Как это — бегать? — поймал я себя на неожиданной мысли. — Значит, их будет уже два двойника? А потом? Сколько же их накопится? Что они будут делать?..gt;

Я чувствовал, что вот-вот запутаюсь окончательно и вовсе потеряю способность последовательно мыслить. А без этой способности человек не человек. В этом и заключается то, что называется рассудком, — в причинно-следственных связях. Нарушатся они, и ты сумасшедший.

Как за спасительную ниточку, я ухватился за воспоминания, в которых все было просто и ясно. Но вспомнились стихи: "Тяжелый гул мне уши заложил и встал стеной… В закатный час в кроваво-красной мгле стоит стена, как черная химера…" Стихи еще больше запутали меня. В обычном мире логических взаимосвязей путаница стихотворных образов как-то успокаивала воображение. Теперь, когда мозг жаждал ясности, такие стихи отнимали последние силы.

Я торопился, уповая только на Друга, бежал, не поднимая глаз, опасаясь увидеть очередного типа, похожего на меня. Но вот коридор раздвинулся, образовав просторную залу перед входом в рубку. Я подбежал к прозрачной стеклянно-пластиковой двери, толкнул панель, темневшую справа. Но дверь не открылась. И только тут я заметил, что двойник уже в рубке. С перекошенным лицом он пятился в угол к малиново-желтому пульту управления подпространством.

— Не подходи к пульту! — заорал я и забарабанил в дверь. И повернулся к своему роботу. — Ломай!

— Наносить повреждения кораблю не разрешается, — спокойно ответила моя «Зина».

— Зануда, — обозвал я ее, — Зануда и есть. — И, представив, как этот тип сейчас кинет нас черт-те в какие дали пространства, выхватил ППП, полоснул лучом по двери. Все под этим лучом обычно рассыпалось в первейшие атомы. Но корабль был сделан на совесть: на двери не появилось даже царапины.

— "Зина!" — умоляюще крикнул я. — Сделай что-нибудь!

— Что именно? — спокойно спросила она.

На какое-то мгновение меня пронзило завистливое сожаление, что я не робот.

— Ты же видишь опасность?!

— Вам ничто не угрожает.

— Не мне одному, всем нам, кораблю!

— Кораблю ничто не угрожает. Полет проходит точно по программе.

— Ну хорошо. — Я решил переменить тактику. — Ты можешь войти в рубку?

— Конечно, — сказала «Зина». И пошла к двери. И дверь, как это всегда раньше бывало, раздвинулась перед ней.

Я не стал испытывать судьбу, кинулся следом. К моему удивлению, в рубке никого не было — только я да «Зина».

— С ума можно сойти, — сказал я, падая в кресло дежурного.

Кресло послушно прогнулось, улавливая форму моего тела, и я сразу понял, чего мне теперь больше всего хочется, — отдыха, глубокого сна. Чтобы ничего не видеть и не слышать. Но ведь именно в том и состояла цель экспедиции, чтобы все увидеть и услышать. И разгадать, наконец, причину провала памяти у мыслящих роботов.

— Друг, — позвал я, — что все это значит?

— Это для вас наилучший выход, — ответил от пульта знакомый хрипловатый, чуть дребезжащий голос.

— Не понимаю.

— Я смогу самостоятельно выполнить программу экспедиции…

— Дружище! — испугался я. — Что с тобой? Почему ты повторяешься, как старинный патефон.

— Все равно вы не выдержите нервных перегрузок…

В дверь забарабанили. Оглянувшись, я увидел двойника, приплюснувшего нос к самому стеклу. Он угрожающе размахивал преобразователем, и хоть я точно знал, что против двери рубки ППП бессилен, все же вскочил, попятился в угол. И подумал: если я проник через дверь, то и он может проникнуть… Я наткнулся на кресло, стоявшее возле пульта управления подпространством, упал в него, положил руку на розовый пульсирующий пластик, прикрывающий головку пускового устройства, и подумал, что если двойник ворвется в рубку, то переведу корабль в подпространство и проверю, кто есть кто…

Потом у дверей появился второй двойник, третий, четвертый. Они бегали, толкаясь и словно не замечая друг друга, кричали что-то истошными голосами, доносившимися в рубку через систему трансляции.

А потом они стали исчезать. По одному. Но едва опустел зал перед входом в рубку, как в нем появилась… Ариа. Медлительная после сна, она остановилась перед дверью, томно провела рукой по глазам, словно хотела стереть какую-то невидимую завесу…

ЛжеАриа?! Этого мне только недоставало… А может, она настоящая, проснувшаяся?.. Я уже готов был сказать «Зине», чтобы открыла дверь, но вдруг увидел такое, от чего мое измученное сознание и вовсе помутилось. Откуда-то появился двойник, медленно подошел к Арие, и она, вздохнув, поразительно покорно положила голову ему на грудь.

И тут, не выдержав, я грохнул кулаком по розовому пластику…

Очнулся в полной тишине. Экраны внешнего обзора чернели космической пустотой. Перекрестие на штурманском экране указывало, что мы на какой-то периферии Галактики. Это была удача: в пределах своей звездной системы мы могли скакать в пространстве сколько угодно.

— Друг, — спросил я, — что это было?

— Параллакс времени и пространства, — как ни в чем не бывало ответил знакомый голос.

Параллакс… Я, кажется, и сам начинал понимать, что к чему. Это не параллакс, не просто угловое смещение, а целое кольцо пространства времени. Живя в мире, где все имеет начало и конец, мы невольно отсекаем себя от безвременности, ставим ее за грань разумного. А ведь все в мире материально. Беспространственность и безвременность — это ведь не что иное, как вечность и бесконечность. Дети определенных природных условий, существующих на нашей периферии Галактики, мы невольно фетишизируем эти условия, принимая привычное за абсолютное. И даже роботов своих наделяем нашими слабостями. Сделать иначе значило бы освободить их от нашей власти над ними… А в центральной части Галактики другие время и пространство. Гравитационные или иные аномалии тому виной, только здесь все свито в спирали, может, и в клубки. Путешествовать по кольцам времени?!.

А может, кольца пространства — времени не аномалия, а закономерность и для нашей солнечной системы? Просто у периферийной звезды долог путь по кольцу и с точки зрения человеческой жизни бесконечен? Бесконечен на окраине Галактики, но не в ее центре…

Я многое понял в этот миг просветления, не понял только одного: почему "кольца пространства — времени" лишь у людей сталкивают прошлое с настоящим, настоящее с будущим? Почему не повторяются роботы? Ведь я так и не видел двойника моей "Зины"?..

На пульте один за другим вспыхивали зеленые огоньки: роботы, обслуживающие отсеки, докладывали, что переход через подпространство прошел нормально. Ненормальной была только моя изнуряюще-тяжелая усталость. Впрочем, и ей было объяснение: прыгать через тысячи парсеков, даже не надев шлема, не приняв никаких мер личной предосторожности, это даром не проходило.

Я откинулся на мягкий подголовник кресла, включил запись памяти и стал вспоминать все, что было со мной за время одиночного дежурства. Я сидел и боролся с тяжестью, тянувшей в сон. Мне надо было просидеть четыре часа. Всего четыре часа! Но казалось, что у меня не хватит сил выдержать эту пытку нудно и медленно тянувшимися секундами.

А потом я почему-то поднял голову. И увидел Ариу. Она остановилась перед дверью, томно провела рукой по глазам, словно стирая какую-то невидимую завесу. Я кинулся к двери, но «Зина» оказалась проворнее меня, распахнула прозрачные створки и отступила быстро, словно отшатнулась.

— Ариа! — сказал я, подходя к ней. — Сокровище мое… Торжество многократное сновидений и звезд…

Она вздохнула прерывисто, словно плача, и обессиленно положила голову мне на грудь.