"Сыновний бунт" - читать интересную книгу автора (Бабаевский Семен Петрович)

XXVII

Проснулся Иван Лукич потому, что во всем теле вдруг ощутил непривычный покой, и потому ещё, что на него откуда-то повеяло прохладой. ещё не открывая глаз, но уже понимая, что машина остановилась, он услышал близкий протяжный шум воды. Когда же он с трудом приоткрыл слепившиеся веки, то почти рядом с машиной увидел бурный поток, синевато-белый, под цвет свинца. По ту сторону реки зеленой гривой поднимался лес, косматый и густой. Берег, где остановилась машина, был низкий, илистый. Розовая и гибкая лоза с листочками и корой оттенка. Сквозь прутики лозы хорошо виден перекат: тянулся наискось и упирался в могучее, поваленное водой дерево; там-то и рождался этот тягучий шум. И когда вдруг из-за холма выглянуло солнце и лучи его упали на лес, деревья точно воспламенились и стали стройнее и выше.

Как раз в том месте, где дыбились буруны, вся река была залита багрово-красным светом.

Иван Лукич прислушался. Природа жила всё той же зарожденной жизнью, и ни тому перекату в отблесках солнца, ни тому блестевшему листьями лесу, стеной вставшему над Кубанью, ни тем гибким вербочкам, ни разноголосому птичьему гомону, так и лезшему в уши, — никому не было решительно никакого дела до того, что какой-то председатель колхоза всю ночь не спал и что его машина почему-то стояла у берега.

И в траве, и в лозняке на все голоса птицы славили восход солнца, и оттого, что так было вокруг светло и покойно, Иван Лукич снова сладко закрыл глаза…

Только теперь он вспомнил, что рядом с ним не было шофёра. И куда же это исчезла Ксения? Может утонула?.. Встать же, посмотреть или окликнуть её он не мог: тело объятое дремотой, не слушалось, не подчинялось. С великим усилием он снова приоткрыл веки и, как в щелочку, увидел песчаную, похожую на косынку серую косу острием своим входившую в воду, и девушку на этой косе. Очевидно, девушка только что вышла из воды. Тело её цвета бронзы все было покрыт мельчайшими капельками, как росинками, и эти капельки-росинки, попадая под луч солнца, вспыхивали. С коротких, закинутых назад волос вода стекала по плечам и по спине. Девушка была так стройна, и солнце так освещало всю её, что он была похожа на живую статую. Иван Лукич никак не мог поверить, что это была Ксения, и он любовался ею, как любуются картиной. И только в знакомым ему шее и плечам он узнал Ксению. «Захотела и побежала купаться, — думал Иван Лукич, ленясь поднять голову. — И это мне понятно, ничего тут удивительного лично я не вижу. Я сплю, а она купается, нормально… Удивительным лично для меня является то, что под тем навесиком открылись мне её шея и плечи, а тут в она передо мной, точно из бронзы отлитая, и как-бы говорит мне: а ну, полюбуйся, старый черт, приглядись ко мне хорошенько и скажи: хороша. Что это? Или какая с её стороны умышленность или так, случай…»

Ксения смотрела на лес, теперь уже пронизанный лучами, в самую глубину, и вдруг, как птица крыльями, взмахнула тонкими ниже локтей и полными у плеч руками, как бы желая улететь туда за лес, в горы. Но не улетела, а с разбегу бросилась в воду. Взметнулись брызги, и буруны, клокоча и радуясь, что Ксения снова была в их объятиях, легко подхватили её и унесли…

И вот она шла по самому краешку косы, шла легко, гибкие её ноги пружинили в коленях, ступни, вдавливаясь, оставляли на чистом, много раз промытом песке отчетливые отпечатки ног. От холодной воды и от того, что Ксения была взволнованна, тело её покраснело ещё больше. Вздрагивая от холода и от волнения, она, сжимая руками упругие груди, присела и начала одеваться. Привычным движением рук накинула на голову рубашку, узкую и короткую. Тонкий материал, коснувшись мокрого тела, повлажнел, свернулся в трубку, и рубашка никак не спускалась по мокрой, неудобно согнутой спине.

И когда Ксения, уже одетая, гордо подняв го лову и на ходу причесывая потемневшие волосы быстро пошла к машине, Иван Лукич закрыл глаза. Пусть Ксения думает, что он все ещё спит. Склонив на ладонь чубатую голову и притворяясь спящим, он слышал, как Ксения осторожно, боясь потревожить Ивана Лукича, уселась за руль и от от неё повеяло речной свежестью; как она тихонько, чтобы не разбудить Ивана Лукича, захлопнула дверку, завела мотор и, по-воровски пятясь назад, спокойно вывела машину на дорогу.

«Волга» легко и быстро набрала скорость. Вскоре под колесами зашуршал асфальт, машина ускорила бег. Ветер упруго забился в оконце, твердо, точно птица крыльями, ласкал щеку, забирался под рубашку и холодил тело. Иван Лукич все так же полулежал с закрытыми глазами. Желая не думать о Ксении, именно о той Ксении, какую он увидел на песчаной косе, Иван Лукич мысленно обратился к бригадирам. То подходил к нему Андрей Гнедой, высокий и костлявый мужчина лет сорока пяти, в куцем пиджаке с короткими рукавами, из которых торчали жилистые и сильные руки. Своим тихим, глухим голосом он говорил: «А ты, Иван Лукич, не переживай, не тревожься, все будет сработано исключительно по часовой стрелке…» Мысленно разговаривая с Гнедым и возражая ему, Иван Лукич улыбнулся. Эту улыбку заметила Ксения и усмехнулась: «Спит и что-то веселое видит». Она не знала, что Иван Лукич улыбнулся потому, что не верил обещаниям Гнедого. «Будет сработано исключительно по часовой стрелке, — думал он, передразнивая Гнедого, — а лафетные жатки, наверное, ещё не подтянул к ячменю. Вот я сегодня поеду к тебе, Андрей Андреевич, и покажу, что оно такое, часовая стрелка… Ты, вижу, все ещё льнешь к Шустову, все ещё хитришь… Придется тебя силой оттащить от Шустова, а то, боюсь, погибнешь…»

То видел Кирилла Лысакова, кавалера трех орденов Славы, — бригадира-шесть. Всегда в хорошем настроении, не утративший армейской выправки и ещё не снявший военную форму, Лысаков особенно нравился Ивану Лукичу. «Побольше бы таких бригадиров, — думал он, видя Лысакова, перетянутого поясом и с портупеей через плечо. — Кирилл не подведет, тут я спокоен, у него все будет сделано по-военному…» Не хотел думать о Егоре Подставкине, а он уже стоял перед глазами, согнув могучие плечи и хмуря брови. «Эх, как же калечит нашего брата любовь! — думал Иван Лукич, искренне сочувствуя горю Под-ставкина. — Мой лучший бригадир-три, и как страдает… А почему? В любовь залезла собственность… И надо же перед самой косовицей завязаться этой семейной чертоскубице! Тут не мудрено позабыть не только про лафетные жатки, а и про все на свете. Сегодня же проскочу к Егору Ильичу, надо человеку плечо подставить, а то может пошатнуться и упасть…»

Машина то ускоряла, то замедляла свой бег, так и мысли Ивана Лукича: то неслись вскачь куда-то в отдаленные хутора, то задерживались на каком-то одном человеке. И думал он все о том же, о чем в эту летнюю пору думал каждый год, изо дня в день: об урожае, о сроках уборки, о вывозе зерна, о поставках мяса, овощей, молока, яиц, шерсти — было о чем подумать… Бригадирам своим он доверял и в опыте их и в умении не сомневался, но любил и сам во все вникать, даже в мелочи. Сегодня почему-то его беспокоил Гнедой. «Что-то не нравится мне эта его часовая стрелка и эта загадочная улыбка на тощем лице, когда он говорил про ту свою стрелку, — раздраженно думал Иван Лукич. — Что-нибудь не сделал, не учел, не поспел, а тогда и придумал ту стрелку… А может, повстречался с Шустовым и наслушался разных небылиц… А тут ещё горе у Подставкина…» И он твердо решил сегодня же ещё раз побывать у бригадиров, самому на месте проверить их готовность к тому, чтобы хоть завтра начать сваливать ячмень.

Нужно было во что бы то ни стало скосить весь хлеб не в шесть дней, как было предусмотрено планом, а в пять. Почему? Об этом знал один Иван Лукич. Ему хотелось и в этом году порадовать Скуратова и удивить и позлить своих соседей, и особенно Илью Игнатенкова. Давно привыкли в районе, что «Гвардеец» всегда шел первым и постоянно всех опережал. Так зачем же ломать эту хорошую привычку? На районном совещании никто из председателей не взял такие сжатые сроки — шесть дней! Побоялись, смелости не хватило… Называли и десять, и восемь, и даже семь дней, а вот шесть никто не назвал, а Иван Лукич Книга назвал. Про себя же Иван Лукич ещё тогда, на трибуне, подумал, что можно управиться, если подналечь, не в шесть, а в пять дней…

Теперь же, мысленно разговаривая с бригадирами и чувствуя, как болит натерта я щека, Иван Лукич, все ещё не решаясь распрямиться, думал: все ли лафетные жатки вышли в поле, все ли подвезено к загону, что нужно было] подвезти и подготовить заранее? Поправляя руку, чтобы щеке не так было больно, Иван Лукич в уме ещё раз проверил свои одному ему известные расчеты: если тридцать восемь лафетных жаток будут работать от зари до зари и если в эти дни не будет дождей, то на четвертые сутки останутся несваленными гектаров двести… А если случится дождь или поломки трактора, жатки? Мысли эти были неприятны Ивану Лукичу, и ему не терпелось самому побывать на каждом участке и, как командиру перед атакой, все осмотреть, и все пров% рить…

И он уже ругал себя за то, что поехал встречать Алексея. Могла бы встретить одна Ксения. Не встречал же Ивана, и ничего, мог бы не встретить и Алексея. Сам бы нашел дорогу в Журавли… «Ну, ничего, дело это ещё поправимо, — думал он. — Сегодня обскачу все бригады и все проверю… Так что, Ксюша, и сегодня тебе не придется спать… Отвезем молодцов в Журавли, а сами сейчас же в степь и не вернемся, пока все хлеба не запестрят валками…»

Поднял голову. Он был так взволнован думами, что сразу же полез в карман за папиросами. Сладко потянулся, закурил.

— Хорошо поспали, Иван Лукич?

— Добре вздремнул… А ты чего такая свежая да румяная?

— Умылась. — Ксения, краснея, не хотела говорить правду. — Вы спали, а я остановилась у берега и умылась… Неужели не слышали? Ой, вода холодная!

— Да, да, она и должна быть холодная, течет же из-под ледников. — Иван Лукич посматривал на поля. — А где мы находимся? Курсавку проехали?

— Подъезжаем. — Ксения взглянула на часы. — Не беспокойтесь, Иван Лукич, к самолету мы поспеем… ещё и ждать придется.

Темный и местами размякший от тепла асфальт шипел под резиной, как шипит костер, когда его заливают водой. Стрелка спидометра замерла на цифре «100», и её красная головка, точно язычок пламени, чуть-чуть вздрагивала и как бы говорила: хватит, хватит, и так уже много! Иван Лукич тоже полагал, что быстрее ехать нет нужды. Мысленно он соглашался с Ксенией, что приедут они на аэродром раньше времени, и мол-. чал. Смотрел на чужие поля и невольно сравнивал со своими. Мимо проносилась то кукуруза, и была она не такая высокая и не такая зеленая, как на журавлинских хуторах, и Иван Лукич, сам того не желая, этому радовался; то горящим покрывалом раскинулся цветущий подсолнух, да, хорошо, такого подсолнуха не имеет и «Гвардеец», и Ивану Лукичу почему-то было грустно; то расстилались клетки озимых, нет, нет, и ростом пшеница не вышла, да и колос жиденький, и Иван Лукич улыбнулся.

— Иван Лукич, а можно у вас спросить?

— А почему нельзя? — неохотно ответил Иван Лукич. — Спрашивай… Что там у тебя?

— Я насчет Ивана. Никак не могу его понять. — её веселые и от недавнего купания, и от бившего в лицо солнца глаза вспыхнули. — И чего он сделался такой сумрачный? Такой ещё молодой, а уже такой злющий… Раньше, помню, он таким не был…

— С дороги, видно, приморился, — сказал Иван Лукич и, глядя на низкую, местами с плешинами пшеницу, подумал: «То, что он молодой, ты сразу приметила… Да и в школе, помнится, тоже Ивана примечала… Может, чего доброго, могла бы стать моей невесткой…»

— В тот день, когда вы сказали, чтобы я его отвезла, — продолжала Ксения, блестя глазами, — я с ним ласково говорила и вообще старалась угодить, чтоб все было по-хорошему. А он озверился на меня — страсть! И через то не могу его понять…

— А зачем тебе его понимать?

— Может, он чего на вас обозленный?

— Ну, а ежели, допустим, и на меня? Тогда что?

— Ой, дурной Иван, ой, дурной! Разве можно!.

Ксения считала Ивана Лукича не только человеком большим, всеми уважаемым, но и самым сердечным, добрым к людям. Она всегда желала во всем ему угодить, помочь, сделать ему что-либо приятное. И она сказала:

— Хотите, Иван Лукич, послушать моего совета?

— Ну, допустим, хочу…

— Вы покажите Ивану все, чего достиг «Гвардеец», и все богатство, что при вас нажито… А что вы смеетесь?

— Для чего, Ксюша? Что у нас, в «Гвардейце», невеста на выданье, и мы тут будем смотрины устраивать?

— Да нет же, зачем, — волнуясь ещё больше, говорила Ксения. — Я думаю так: увидит Иван все, что вы сделали и каким стал «Гвардеец», и сразу помягчает и поймет, какой у него замечательный отец…

— Сделал, Ксюша, не я один, а мы все вместе, и ты в том числе…

— Все одно, Иван умный, он поймет…

— Ты думаешь, поймет?

— Беспременно! — уверенно ответила Ксения. — Дайте ему машину, и пусть он объездит все бригады и все фермы. — И несмело добавила: — Могу, если вы скажете, и я его свозить…

Все так же глядя на дорогу, Иван Лукич хму- рил брови, думал: «Это я понимаю, ты, Ксюша, не только сможешь повезти Ивана по бригадам, а и влюбить его в себя… А почему бы и не так? Люди молодые, всё могут… Да и не в этом суть. А в чем же? А может, пожелания Ксении и имеют резон? А что, пусть и в самом деле этот молодой архитектор поездит по хуторам и поглядит наши достижения…»

Мысль эта вдруг показалась ему и важной и нужной. «И пусть через богатство наше Иван увидит не того батька, каковой по дурости отхлестал сына плетью, а того батька, который всю эту жизнь построил и дал людям облегчение… И ничего, пусть повезет его Ксения, и пусть они, ежели того пожелают, слюбятся… Мне-то тут что за печаль? Голощекову печаль может быть, это верно… Да и кто она мне, эта Ксения Голощекова?.. Только что-то сердце мое побаливает, ноет, когда я о ней думаю, вот, брат, какая штуковина…»

И все же Иван Лукич не высказал эти мысли вслух. Надо хорошенько обдумать, может, и нет нужды показывать Ивану хутора и хвалиться перед ним… Весь остаток пути, глубоко задумавшись, Иван Лукич проехал молча. Молчала и Ксе-ния, занятая рулем и дорогой. Только на повороте, когда и показалось серое, укатанное колесами просторное поле, и повисла в небе полосатая, слабо надутая ветром парусиновая труба, и засверкали крыльями стоявшие в ряд самолеты, точно огромные белые птицы перед взлетом, Ксения крикнула:

— Ой, какая красота! Поглядите, Иван Лукич!