"Роковой шаг" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

ИНТРИГА

Дядю Карла и Ланса Клаверинга я оставила в Йорке и только потом поняла, какую радость доставляло мне общество Ланса. Его оживленные беседы так подбадривали, а больше всего мне нравилось, что он относился ко мне как к взрослому человеку.

Оставшуюся часть пути меня сопровождали только грумы, и так как погода все еще была хорошей, а мы вставали на рассвете и ехали до захода солнца, нам только два раза пришлось останавливаться на ночь в трактирах, которые нам рекомендовали.

Наш путь лежал по заболоченной местности и по берегу моря. Это было захватывающе. Эта дикая северная страна была родиной моих предков.

Наконец мы подъехали к замку Хессенфилд, расположенному недалеко от берега, примерно на расстоянии мили. Это было величественное строение из желтого камня, образующее четырехугольник, по углам которого высились квадратные башни. С углов этих башен выступали восьмиугольные башенки с навесными бойницами, предназначенными, конечно, для удобства лучников, посылающих свои стрелы в наступающего врага.

Выступающие ворота с башенкой и окруженная крепостным валом галерея производили грандиозное впечатление, а над всем этим красовался резной герб с девизом знатной семьи Филдов. Я посмотрела на эти окна в узорчатых переплетах и почувствовала прилив гордости, потому что это был дом семьи моего отца.

Как только мы проехали через ворота, к нам подбежали грумы, чтобы посмотреть, кто приехал. Увидев меня, они догадались, кто я такая, и я сразу поняла, что мне здесь будут рады.

— По приказу его светлости мы последние два дня ожидали вашего приезда, сказал один из них. — Я немедленно отведу вас к нему.

Я соскочила с лошади, и второй грум взял у меня поводья; двое слуг должны были позаботиться о моей охране и о седельных сумках.

Войдя в замок, я сразу почувствовала его величественность. Я привыкла к Эверсли-корту, который был великолепным особняком; Эндерби был чудесным старым домом; но это был настоящий замок, своим существованием обязанный норманнам. Эверсли был построен во времена Елизаветы и потому был сравнительно современным. На меня произвели впечатления толстые каменные стены и винтовые лестницы с веревочными перилами в той части замка, которая была похожа на крепость. Мы очутились в большом зале — гораздо более просторном, чем в Эверсли; на каменных стенах висело старинное оружие; посмотрев вверх, на высокий сводчатый потолок, я увидела галерею менестрелей и сразу вспомнила Эндербн.

— Его светлость в своей гостиной, — сказал слуга. — Я сообщу ему, что вы здесь.

Вскоре меня провели по широкой лестнице и галерее, увешанной портретами. Я быстро пробежала по ним глазами. Все мужчины и женщины имели явное сходство. Я догадалась, что мой отец должен быть среди них, но у меня не было времени искать его портрет. Слуга торопил меня.

Мы прошли галерею и очутились в длинном коридоре. Здесь на полу лежали ковры, что придавало помещению более современный вид. Комфорт преобладал над стариной.

Слуга постучал в дверь, и я вошла в комнату. Она была небольшой, но чрезвычайно уютной. Тяжелые голубые портьеры на окнах гармонировали с голубым ковром; в большом камине горел огонь; в кресле сидел мужчина, колени его были укрыты пледом. В кресле напротив него сидела молодая женщина.

Мужчина заговорил, но не поднялся.

— Ты Кларисса, — сказал он. — Наконец-то ты приехала. Я думал, что этого уже никогда не произойдет.

Я быстро подошла к нему, он взял меня за руку. И тут я увидела, что он калека.

— Извини меня, что я не встал, — сказал он. — Дело в том, что я просто не могу. Я вынужден проводить жизнь в этом кресле. Эмма, дорогая, поздоровайся с Клариссой.

Молодая женщина поднялась. Она была ненамного старше меня, ей было, наверно, лет восемнадцать. Она была одета в очень красивое платье из темно-зеленого бархата, из-под которого виднелась серая шелковая нижняя юбка.

Она взяла меня за руку и улыбнулась, бросив на меня оценивающий взгляд. Я была уверена, что она сразу отметила мою небрежную прическу и красные от мороза руки.

— Ты устала и хочешь отдохнуть, — сказал мой дядя. — Тебе, наверно, нужно умыться и переодеться, а потом поесть чего-нибудь горячего, да? Я не знал, чего ты захочешь в первую очередь, но мне так хотелось увидеть тебя, как только ты приедешь. А теперь скажи… что ты хочешь сначала? Умыться? А тем временем на кухне тебе приготовят что-нибудь вкусное. И тогда за обедом мы сможем познакомиться поближе.

— Я так рада встрече с вами… — начала я.

— Дядя, — сказал он. — Я твой дядя Пол. Твой отец был моим старшим братом. Я знал о твоем существовании, но только недавно выяснил, где ты живешь. Мне так хотелось увидеть тебя. Теперь скажи, чего ты сейчас хочешь?

Так как я сразу отметила элегантность девушки по имени Эмма, то сказала, что сначала умоюсь и переоденусь. Я могу подождать, когда всем подадут обед. Мы поели холодного бекона с хлебом и сыром в трактире незадолго до приезда в замок.

— Тогда Эмма отведет в приготовленную для тебя комнату. Эмма, ты можешь объяснить Клариссе, кто ты. Вам обеим придется много времени проводить вместе. Когда ты будешь готова, нам с тобой предстоит длинный разговор. Но сначала то, что необходимо. Я знаю, как вы, женщины, чувствуете себя после длительного путешествия, к тому же наш северный климат менее благоприятен, чем у вас на юге.

Он был очень мил. Он немного напоминал моего отца, но меня всегда поражал в Хессенфилде его высокий рост. Видеть его брата, моего дядю Пола, в кресле стало для меня большим сюрпризом.

Эмма улыбнулась мне.

— Я так рада, что ты приехала, — сказала она. — Ты не можешь себе представить, как тебя ждали. Пойдем. Приведешь себя в порядок, а потом мы сможем поговорить.

Она вывела меня из комнаты, и мы пошли по настоящему лабиринту коридоров и лестниц, пока не оказались в комнате в одной из башенок. Я подошла к узкому окну, из которого видна была вересковая пустошь на несколько миль, а еще дальше — море.

Эмма встала рядом со мной. От нее исходил легкий запах духов, немного мускусный и соблазнительный. Я взглянула на нее. У нее были темные, почти черные волосы и красивые удлиненные миндалевидные глаза с черными ресницами. Кожа у нее была бледная, губы пунцовые. Я тогда еще не знала, что она немного подчеркивает свою красоту с помощью известных средств. Мне она показалась очаровательной, ее красота даже немного тревожила, и мне было очень интересно знать, кто она и приходится ли она мне родственницей.

— Дядя Пол выбрал эту комнату для тебя, — сказала она. — Он подумал, что тебе понравится вид из окна. — Я заметила ее легкий французский акцент, добавляющий ей экзотики. — Когда ветер дует с востока, он воет над болотами. Б-р-р-р, — вздрогнула она. — Он пробирается в замок, и тогда бывает трудно согреться. Здесь, на севере, очень холодно. Ее грассирование напомнило мне о Жанне.

— Скажи мне, — сказала я, — ты моя кузина или какая-нибудь другая родственница.

Она сделала еще один шаг ко мне и посмотрела, как бы забавляясь.

— Не кузина. Ближе… гораздо ближе… Не догадалась?

— Нет, — сказала я и вдруг подумала: «Может быть, дядя Пол женился на молодой женщине?»

Ее следующие слова так поразили меня, что мне показалось, будто я сплю.

— Мы родные сестры, — сказала она.

— Сестры! Но как… Она улыбнулась.

— Как это называется? Единокровная сестра. Именно это я и хотела сказать. Твой отец был и моим отцом.

— Хессенфилд!

— Ах да, — сказала она, с большим трудом произнося «х». — Да, Хессенфилд.

— Но каким образом?

— Очень просто. Обычным. Ты понимаешь? Я покраснела, а она продолжала:

— Вижу, понимаешь. Наш отец был очень любвеобильным человеком. Он любил мою мать… очень. Он и меня очень любил. Он вообще любил женщин.

— Ты хочешь сказать, что ты его незаконная дочь?

— Эту честь мы делим с тобой. Он не был женат ни на моей матери, ни на твоей. Твоя мать уже была замужем. Моя… — Она подняла плечи чисто галльским жестом. — Этот человек не был рожден для брака. Но мы с тобой все-таки появились… Мы — бастарды, которые имеют общего любящего отца.

— Моя сестра, — пробормотала я.

Эмма положила руки мне на плечи и, притянув меня к себе, поцеловала в обе щеки. Я почувствовала внезапное отвращение. Мою мать знали как леди Хессенфилд; она жила с моим отцом в его отеле, и все это время существовала эта девушка, которая, должно быть, на четыре-пять лет старше меня. Возможно, это все объясняет: он знал ее мать до того, как узнал мою.

Я постигала жизнь. Король привез своих германских любовниц с собой. Хессенфилд был как король. У него тоже были любовницы. Одна из них была моя мать, другая — мать Эммы.

— Ну, и каково же узнать, что у тебя есть сестра? — продолжала она.

— Конечно, это так неожиданно. Но волнующе.

— Ты думала, что ты единственная, да? — спросила она довольно лукаво.

— Мне так говорили.

— Только не с таким мужчиной, как милорд.

— Ты давно уже здесь?

— Около года… я не могла приехать, пока не заключили мира. Нам нелегко было в Париже. А потом я подумала, что мне надо поехать сюда, ибо, в конце концов, это мой дом. Здесь мой отец хотел воспитывать меня, когда посадил короля Якова на трон. Он всегда говорил это моей матери: «Когда все закончится, мы поедем домой в Хессенфилд».

— А вы знали обо мне?

— О да, мы знали о тебе.

— И вы знали, что тетя Дамарис привезла меня в Англию?

— Нет.

— Тогда как же мой дядя… наш дядя… узнал, куда послать за мной.

— У него есть свои способы. Может быть, он скажет тебе.

Я сказала:

— Это для меня большая неожиданность. Мне нужно время, чтобы привыкнуть.

— Привыкнешь. А я считаю это даже забавным. Нам много предстоит делить вместе.

— Я все хочу узнать. Ты просто приехала сюда и сказала дяде, кто ты?

— Кажется, ты думаешь, что я могла сказать не правду? — вдруг рассердилась Эмма. — Я такая же его дочь, как ты.

— Нет, нет. Ты не правильно поняла меня. Я просто не знаю, как ты сюда приехала и что подумал наш дядя, когда вдруг увидел тебя.

— У меня были доказательства, — резко сказала она, но потом улыбнулась. Я могла доказать, кто я. У меня было его кольцо с печаткой. Кольцо, которое носят все обладатели этого титула. Я привезла его нашему дяде, который теперь носит его на третьем пальце правой руки. Наш отец носил его на мизинце.

Я кивнула. Я помнила это кольцо. Оно было золотое, с камнем, называемым безоаровым. Я будто вновь услышала, как Хессенфилд говорил мне это, когда я заинтересовалась кольцом.

— Наш отец был крупным человеком. Кольцо годилось ему только на мизинец. Я привезла его часы и письмо, потому что лорд Хессенфилд отдал их моей матери на случай, если с ним что-то произойдет. Наш отец очень любил своих дочерей. Он хотел, чтобы о нас позаботились. Это его слова.

Вошла служанка с горячей водой, и Эмма сказала, что оставит меня, чтобы я умылась. Потом, если я потяну за шнур звонка, и тебя проводят к дяде, мы можем продолжить разговор до того, как подадут обед.

Я все еще пребывала в растерянности, пока смывала с себя дорожную грязь. Мои дорожные сумки были принесены, и я с удовольствием переоделась в красное платье, которое мне шло. Я хотела хорошо выглядеть, чтобы не слишком проигрывать рядом с Эммой.

Закончив туалет, я позвонила, и меня провели обратно в комнату, где дядя с нетерпением ждал моего прихода.

— Ну, вот ты и готова, — сказал он. Я ожидала увидеть Эмму, но он сказал:

— Полагаю, нам сначала нужно поговорить наедине, чтобы лучше узнать друг друга. Ты удивилась, узнав, что у тебя есть единокровная сестра?

— Да, конечно.

— Мой брат всегда был крепким мужчиной. Все Хессенфилды такие… за исключением тех, кто недееспособен. — Он говорил без горечи. У него было очень славное выражение лица, и во мне появилось какое-то теплое чувство к нему. Джон — твой отец, он всегда любил приключения. Он старший из братьев. Мы все были отчаянные. Как я уже сказал, это фамильное. Но он всегда был вожаком. Джон вел, мы шли за ним. Иногда мы принимали участие в его авантюрах. Он был замечательным человеком. Все эти годы он словно продолжает жить. И это действительно так в некотором роде: он живет в вас, своих детях. Странно, что у него — и вдруг дочери. От него можно было ожидать только сыновей.

— Вы предпочли бы их?

— Не теперь, когда я увидел вас обеих.

— Как вы узнали, где я была? Он помолчал в нерешительности.

— О, мне сказали. Друг одного друга… просто совпадение.

Впервые его взгляд стал уклончивым, и я почувствовала, что мой вопрос смутил его. Я решила больше не расспрашивать его, а попыталась позднее узнать, кто был этим другом.

— Мой брат слал письма из Франции. Ты знаешь, что он был одним из лидеров якобитов? Я кивнула.

— Если бы он был жив сегодня…

— Вы хотите сказать, что он привез бы в Англию сына Якова II?

— Я уверен в этом.

— И вы разделяете его взгляды? Он не ответил.

— Времена нынче опасные, — только и сказал он и после небольшой паузы продолжил:

— Я скажу тебе, что твой отец писал мне о тебе. Он говорил, что ты самый прелестный ребенок из всех, кого он видел, и он гордится тобой. Он очень любил тебя, ты знаешь.

— Да, знаю. Это то, что сознаешь даже в самом раннем возрасте. Я все еще помню это.

— Джон любил и твою мать. Он жалел, что не мог на ней жениться, ведь она уже была замужем. Это одно из тех безрассудств, которые он совершал.

— А что Эмма?

— Это, наверно, было раньше. Я не очень много знаю о матери Эммы, но, вероятно, он любил ее, если отдал часы и кольцо… особенно кольцо. Он, видимо, знал, что твоя мать при смерти. Видишь ли, это кольцо имеет особое значение для нашей семьи. Его всегда носит глава дома. У него особые качества.

— Оно приносит удачу?

— Это не то. Вот, посмотри.

Он снял кольцо с пальца. Я смутно помнила его. Оно показалось мне не очень красивым, это массивное золотое кольцо с камнем неопределенного цвета в искусной оправе.

— Для меня было очень важно, чтобы оно вернулось, — продолжал мой дядя. Когда Джон узнал, что умирает от той же болезни, которая унесла твою мать, он послал за матерью Эммы и отдал ей кольцо и часы, чтобы она привезла их мне с письмом. Я думал, что мы навсегда потеряли кольцо, так как из-за болезни Джона кольцо будет похоронено вместе с ним. Но Эмма приехала и вернула фамильную ценность Хессенфилдов. Оно убедило меня, что она его дочь. Я знаю, он никогда не расстался бы с кольцом, если бы не знал, что умрет и не сможет передать его твоей матери. Конечно, из-за этой войны прошло много времени, прежде чем Эмме удалось приехать сюда.

— Когда вы услышали о его смерти?

— Через несколько месяцев после того, как это случилось. Наши друзья не могли сразу же попасть сюда, чтобы сообщить мне. Мы узнали, что твоя мать тоже умерла. Я пребывал в неведении относительно тебя, ждал известий, но не получал их. Никто не знал, где ты.

— Обо мне заботилась Жанна, горничная из отеля. Я жила у нее, пока моя тетя Дамарис, сестра моей матери, не приехала за мной.

— Да, теперь я это знаю, но тогда не знал. Как только стало известно, где ты находишься, я тут же послал своего племянника пригласить тебя сюда. Как было бы хорошо, если бы ты приехала раньше!

— Я так и сделала бы, но тетя ожидала ребенка.

— Добрая тетя Дамарис. Расскажи мне о ней. Эмма говорит, что ее мать пыталась найти тебя, но это ей не удалось. Она сказала, что после смерти твоего отца и матери в доме был полный хаос. Конечно, Эмма знает обо всем только понаслышке, из рассказов своей матери. Все это было для нее очень таинственно, пока она не приехала в Англию. Ее мать ждала, когда появится возможность приехать. Она хотела, чтобы Эмма представилась семье своего отца и привезла сюда кольцо и часы. Очевидно, она надеялась, что Эмма найдет здесь свой дом. Как рассказала мне Эмма, ее мать недавно вышла замуж и живет со своим мужем где-то в окрестностях Парижа. Могу представить, что взрослая дочь в такой семье будет, конечно, лишней. Я был тронут тем, как Эмма обрадовалась теплому приему, и когда я предложил ей остаться здесь, сколько она пожелает… собственно, чтобы она считала все это своим домом… она была вне себя от радости.

— Все это так поразительно! Я не имела понятия о том, что происходило.

— Откуда же тебе знать? Сколько лет тебе было — пять или шесть?

— Помню только, что я жила с моими родителями в том роскошном доме, а потом их не стало, и я очутилась в сыром, темном подвале, испуганная, ничего не понимающая.

— Бедное, бедное дитя! Но ты была храброй, не сомневаюсь. У тебя взгляд отца. Какое расточительство жизни! Это я должен был умереть. Но я живу, прикованный к этому креслу на всю оставшуюся жизнь… Впрочем, нельзя жалеть себя. Вместо того, чтобы вспоминать свои беды, лелеять их, надо закрыть их в темный шкаф и забыть о них — это самое мудрое решение.

Я сказала:

— Мне очень жаль. Давно это случилось?

— Четырнадцать лет назад, когда мне было двадцать пять. Меня скинула лошадь во время охоты. Я знал, что она не сможет перескочить через ту изгородь, слишком высокую для нее. Другие повернули обратно и объехали. А я должен был перепрыгнуть. Я должен был показать всем, покрасоваться… только и всего. И я упал. Лошадь подмяла меня под себя. Ее пришлось пристрелить. Иногда я думаю, что надо было пристрелить и меня. Ну вот, опять эта жалость.

— Это можно понять, — ответила я.

— Никто не думал, что я выживу. Я был помолвлен с красивой девушкой. В первые недели она ухаживала за мной. Она говорила, что свадьба все равно состоится… я не мог вынести этой жалости к себе. Я стал невыносимым, затаил обиду на жизнь. В нашей семье все были такими деятельными. Я не мог вынести этого; и потом эта боль…, возникающая время от времени боль. Все дело в том, что я никогда не знал, когда она придет. Я впадал в неистовство. В конце концов моя невеста увидела, что все бесполезно. Я тоже это понял.

Я не мог обречь ее на подобную жизнь. Через какое-то время она вышла замуж.

— Я вам очень сочувствую. Но теперь вы кажетесь таким спокойным, кротким… примирившимся.

— Все это сделало время, Кларисса. Время — великий учитель и целитель. Я говорю себе, что это трагедия, когда Джон умирает от неизвестной болезни в Париже, а я, его преемник, становлюсь калекой, проводящим дни без движения. Можно подумать, что это проклятье дому Филдов, если верить в такие вещи.

— А вдруг это действительно проклятье?

— Нет. Столетиями наш род был сильным и энергичным, мы защищали наши земли и имущество от мародеров-шотландцев, когда они совершали набеги через границу. Это просто несчастье, которое может постигнуть любую семью в любое время. Теперь я хочу послушать тебя, Я рассказала ему о жизни в Эндерби, о том, что мы поддерживаем очень хорошие отношения с Довер-хаусом, где живет моя бабушка Присцилла, и с Эверсли-кортом, где живут прадед и прабабушка.

— У тебя ведь есть еще дядя, военный?

— Вообще-то, он мой двоюродный дедушка. На самом деле его зовут Карлтон, но мы зовем его Карл, чтобы отличить от прадедушки.

— У тебя семья долгожителей.

— Моя бабушка была очень молода, когда родилась моя мама, а мама была молода, когда родилась я.

— Понимаю. Разрыв между поколениями получается небольшим. Ты часто видишь дядю Карла?

— До недавнего времени видела очень редко. Он ехал со мной до Йорка.

Дядя кивнул. Наступила тишина; потом в дверь постучали и вошла Эмма. Она сменила свое бархатное платье на парчовое с голубоватым оттенком. Лиф был низко вырезан, и ее кожа казалась перламутровой. На шее и в ушах были гранатовые украшения, очень шедшие ей. Позже я узнала, что это был подарок дяди Пола его невесте, которая, разорвав помолвку, возвратила ему все подарки. И я подумала, что, наверно, ему очень понравилась Эмма, если он отдал ей подарки своей невесты.

Еще до обеда в замке появились гости. Племянник, который навещал нас в Эндерби, приехал со своим отцом. Мэтью Филд был очень похож на моего отца высокий, внушительный. Он обрадовался, увидев меня.

— Ты действительно такая хорошенькая, как описал мне мой сын Ральф! воскликнул он. Ральф встретил меня, как старую знакомую.

— Хорошо, что ты приехала, не побоявшись длинного пути, — сказал он. Надеюсь, новорожденный в добром здравии?

— Роды прошли хорошо. Девочка набирает силу. Я должна была остаться до ее рождения. Надеюсь, вы понимаете.

— Ну конечно.

Обед был обильный и проходил неторопливо. Некоторые из подаваемых блюд были мне незнакомы.

— Здесь, на севере, мы едим больше, чем вы, южане, — объяснил дядя Пол.

— Это из-за климата, — подхватил Ральф. — Здесь бывают сильные морозы, и чтобы не поддаться холоду, мы едим горячие супы, кровяную колбасу и горячее жареное мясо.

Меня совсем разморило от обильной еды и непривычного вина, не говоря уже о проделанном пути и открытии того факта, что у меня есть сестра. Наверно, по мне это было заметно, потому что дядя Пол сказал:

— Клариссе сейчас необходим хороший крепкий сон. Эмма, проводи ее в комнату. Она может заблудиться в замке. — Он повернулся ко мне. — Здесь действительно трудно ориентироваться, пока не узнаешь все как следует. Сначала замок был крепостью, но за прошедшие столетия столько было пристроено, что он напоминает скорее лабиринт, чем жилище.

Эмма послушно поднялась и, улыбнувшись мне, спросила, готова ли я пойти. Я ответила утвердительно, поскольку испытывала большее желание побыть одной и еще раз обдумать то, что я услышала. Она взяла свечу с комода и посветила мне на лестнице.

Пока мы поднимались, она поводила свечой из стороны в сторону и обернулась ко мне с улыбкой.

— Всегда немного… как это говорят? Жутко при свете свечи.

Как и Жанна, Эмма иногда вставляла в свою речь французские слова. Это придавало разговору определенный шарм.

— Да, — согласилась я. — Наш дом немного похож на этот.

Она кивнула.

— Но ты не боишься теней… ты не боязливая.

— Стараюсь.

— Стараться — это все, что нам остается. Подойдя к моей комнате, она распахнула дверь, и мы вошли. В камине горел огонь, что делало комнату уютной.

— Я предложила затопить камин в твоей комнате, — сказала она. — Очень холодно, когда дует ветер.

Тяжелые занавеси были задернуты. Одеяло было отогнуто. Кровать манила ко сну.

— В постель положили грелку… ты увидишь.

— Все хотят, чтобы я чувствовала себя уютно.

— Мы с дядей Полом хотим, чтобы ты чувствовала себя как дома.

— Я чувствую это.

— Тебе что-нибудь еще надо… на ночь?

— Не думаю, спасибо.

— Если тебе что-нибудь потребуется, — она сделала широкий жест, — позвони. — Она показала на шнур от звонка. — А если что-нибудь понадобится от меня, то я недалеко, в этой же башенке. Мои окна выходят на запад, на село, а твои — на море.

— Спасибо. Я запомню.

— Спокойной ночи, сестричка. Спи спокойно.

Она тихо закрыла дверь и ушла. Несколько секунд я стояла, глядя на дверь. Это была толстая дубовая дверь со щеколдой, которой можно запереть дверь. Повинуясь внезапному импульсу, я подошла к двери и задвинула засов.

Почти сразу же я удивилась своему поступку. Зачем я это делаю? Словно боюсь чего-то. А что если Эмма вернется за чем-нибудь и услышит, как я открываю дверь? Будет очень неудобно. Я отодвинула засов и разделась. Огонь из камина отбрасывал длинные тени по комнате. Было тепло, уютно и все же… здесь было что-то чужое, что-то настораживающее, и я поняла, что, несмотря на усталость, мне трудно будет заснуть в этой комнате.

Я отодвинула занавеси, словно впустив внешний мир. В небе светила луна, ночь была светлой. Вдалеке ясно виднелось море. Было тихо, ни одна травинка не шевелилась. Я увидела ворота замка, величественные при лунном свете.

Вернувшись в уютное тепло, я легла в постель. Заснуть было и впрямь трудно. Я знала, что в старых домах, когда наступает темнота, можно услышать разные необычные шумы. Словно те, кто раньше жил в этих стенах и не может найти покоя, возвращаются опять сюда. Также было в Эндерби, но там я привыкла к треску дерева. Я знала, какая ступенька громко протестовала, когда на нее наступали. Но здешние звуки мне были незнакомы.

Я лежала уже, наверное, полчаса. Сон не приходил. Один раз я задремала, и мне приснилось, что дверь открылась и вошла Эмма. Улыбаясь, она говорила, что я не такая элегантная как она. Она говорила: «Я твоя сестра… моя сестричка… моя маленькая сестричка».

Я в страхе проснулась, хотя сон не содержал ничего страшного. Я ожидала увидеть Эмму, стоящую у кровати и смеющуюся надо мной. Но в комнате никого не было. Я встала с кровати и закрыла дверь на засов в надежде, что это поможет мне уснуть.

Усталость наконец победила, и я уснула, но внезапно меня разбудил звук голосов, доносящихся снизу. Испугавшись, я села в кровати.

Мне показалось, что послышался звук лошадиных копыт. Я вслушалась, потом подошла к окну. Луна невозмутимо освещала болота, и хотя внизу ничего не было видно, оттуда доносились звуки активной деятельности.

Я вернулась в кровать. Огонь уже погас, и холод опять пробрался в комнату. Ноги у меня замерзли. Я завернула их в ночную рубашку, и увидела, что мои часы, лежащие на прикроватном столике, показывают три часа ночи. Я попыталась уснуть, но опять напрасно. Сна не было.

Ноги мои согрелись, и я стала вспоминать подробности моего прибытия в замок, особенно мои беседы с дядей Полом и Эммой. Таких откровений, которые сделала она, достаточно было, чтобы любого довести до бессонницы, а поскольку я обычно спала хорошо, для меня ничего не значила одна бессонная ночь.

Я размышляла над тем, какая сложная вещь жизнь и как события прошлого влияют на будущее, даже через несколько поколений.

Внезапно я услышала голоса… тихие, приглушенные голоса. Я встала с кровати и подошла к окну. Из замка выходили люди, они прошли через привратницкую. Я увидела дядю Мэтью и Ральфа, с ними были еще три человека. Один из этих троих показался мне знакомым. На нем было коричневое бобриковое пальто и черные чулки, на голове — треугольная шляпа. Я попыталась вспомнить, где видела его раньше. Люди скрылись из виду, и я догадалась, что они пошли в конюшню, где оставили своих лошадей. Так оно и было: спустя некоторое время они появились верхом. Человек в коричневом пальто был с ними.

Они уехали, а я стояла у окна, пока они не скрылись из виду. Потом, дрожа от холода, вернулась в постель и долго лежала, думая, почему мне кажется, что в замке происходит что-то странное. Почему мой дядя и кузен с друзьями, которые приехали после того, как я покинула общество, не могут уехать рано утром? У них нет причин уходить так же рано, как я. Но были еще три посетителя. Наверно, они приехали очень поздно. А почему бы и нет?

Мне мерещилась всякая всячина. Почему? Да потому, что у меня появилась сестра, потому что я покинула тихий мир семьи моей матери. Я вырвалась из кокона и, наверно, жаждала приключений. Я попала в круг храбрых Хессенфилдов. Мне уже стало кое-что известно о моем отце и еще много предстояло узнать.

Наступил рассвет. Я опять встала с кровати и открыла дверь. Мне не хотелось, чтобы тот, кто принесет горячую воду, нашел дверь запертой. Я не хотела выдавать свою тревогу.

Я лежала, ожидая утра, и внезапно меня осенило: человек, которого я заметила внизу, был тем самым, кого я видела в трактире.

Как странно! Тогда он явно проявлял к нам интерес, а теперь очутился в замке. Что бы это значило?

Успокаивающий дневной свет проникал в комнату, рассеивая ночные фантазии.

Сколько мужчин в Англии носят коричневые бобриковые пальто, черные чулки и треугольные шляпы? — Тысячи.

Утром я посмеюсь над собой.

Долго я буду помнить те первые дни в замке Хессенфилд. Были беседы с Эммой — беспечная, легкомысленная болтовня, которая очаровывала меня, потому что с этими разговорами приходило ощущение прошлого и приносила давно забытые воспоминания.

Потом были целые заседания с дядей Полом, мое знакомство с замком и странная атмосфера напряженности, которой я не понимала в то время. Это с трудом сдерживаемые волнение и беспокойство охватывали, казалось, всех, кроме Эммы.

Она вела себя как хозяйка замка, и было совершенно ясно, что дядя Пол любит ее. Она заставляла его улыбаться, а я уверена, что любой, кому это удалось бы, стал бы его любимцем.

Мы с дядей разговаривали об Эмме.

— Она обладает истинно французским обаянием, — сказал он. — Это у нее от матери. Должен признать, что атмосфера в замке стала более оживленной с тех пор, как она приехала.

Я попросила его рассказать мне о ее приезде.

— Когда война кончилась и установилось свободное сообщение между двумя странами, она и приехала. Эта весьма находчивая молодая леди. Однажды летним утром она очутилась в замке и объявила, кто она такая. Она отдала мне кольцо, часы и письмо от моего брата.

— Когда он написал его? — спросила я.

— Наверно, перед смертью. Должно быть, он отдал его матери Эммы как гарантию, что о ребенке позаботятся. Он умер внезапно, но и жил он рискованно. Он никогда не знал, где его ждет ловушка. Представляешь, за его голову было назначено вознаграждение.

— Можно мне посмотреть письмо отца? Я никогда не видела его почерка.

— Конечно, можно. Там ясно сказано, что его дочь будет иметь долю его состояния.

— Упоминает ли он обо мне?

— В этом письме — нет. Он уже писал мне о тебе, когда твоя мама приехала с ним во Францию. Он сказал тогда, что ты должна быть его наследницей.

— А потом он написал об Эмме?

— Очевидно, Джон отдал письмо матери Эммы, чтобы его доставили мне в случае его смерти.

Дядя Пол вынул ключи из кармана и дал их мне.

— Открой, пожалуйста, вон тот ящик, — сказал он. — Внутри ты увидишь бумаги. Принеси их, пожалуйста, мне.

Я сделала, как он просил, и вернулась с бумагами. Он просмотрел их и нашел письмо, которое протянул мне. В правом верхнем углу листка был адрес отеля.

Я прочла:

«Дорогой Пол,

Сегодня с нами произошло неприятное событие, которое заставило меня осознать, что в любое время я могу умереть. Я знаю, это относится ко всем нам, но к некоторым особенно — и я один из тех, с кем это может произойти внезапно.

К тому же я осложнил свою жизнь некоторой ответственностью и хочу, чтобы дочь имела долю моего имущества. Ее мать как-нибудь найдет способ передать это письмо тебе. Потом я напишу поподробнее, но в случае, если что-нибудь случится, прежде чем мне удастся это сделать, я хочу быть уверенным, что об этой девочке позаботятся.

Позднее я все ясно изложу. Этот ребенок — один из нас, и я знаю, Пол, что могу положиться на тебя. Я перешлю это, когда смогу организовать дело с деньгами.

Твой любящий брат Джон».

— И он дал это письмо матери Эммы? — спросила я.

— Да. Думаю, так все и было.

— На нем нет даты, — обратила я внимание.

— Эмма сказала, что оно было написано за несколько дней до его смерти, словно у него было предчувствие… или, может быть, он уже тогда чувствовал себя плохо.

— Значит, он видел мать Эммы непосредственно перед смертью.

— Дорогая моя, — сказал дядя Пол, — не надо так переживать. Джон был такой… любвеобильный. У него всегда были женщины… хотя к твоей матери он относился по-особому и к тебе, своей дочери, тоже. Но ясно, что он любил и мать Эммы и, конечно, Эмму. Он был донжуан, но очень сентиментальный. У него было сильно развито чувство чести, и он никогда не уклонялся от ответственности.

Я посмотрела на письмо, написанное рукой отца. Почерк был четкий и плавный, типичный для мужчины.

— Можешь себе представить, как я был тронут, когда приехала Эмма, продолжал дядя Пол. — Она рассказала мне, что ее мать хранила это письмо, кольцо и часы, собираясь сама приехать в Англию, как только будет возможно. Но когда представилась возможность, Эмма стала достаточно взрослой, чтобы путешествовать одной, а ее мать вышла замуж. Вполне естественно, что она не захотела посвящать мужа в свои прошлые любовные дела, поэтому Эмма поехала одна. Я надеюсь, ты довольна, что у тебя есть сестра. Она прелестная девушка, полная жизни. Дочь моего брата и не может быть иной. Ты тоже такая же, дорогая моя, и постарайся сохранить это качество. Надеюсь, вы подружитесь, как и должно быть между сестрами.

Мне все больше нравился мой дядя.

Эмма и я много ездили верхом. Она хотела показать мне всю местность.

Дядя Пол настаивал, чтобы мы брали с собой грума, поскольку времена были тревожные. Но Эмма ухитрялась сделать так, что мы ехали впереди грума и постоянно пытались оторваться от него. Я отказывалась следовать за ней, потому что грум мог получить выговор, если бы отпустил нас одних, но старалась сохранять между нами и им достаточное расстояние, чтобы мы могли свободно предаваться той болтовне, которая так нравилась мне.

Разговор шел то на французском, то на английском. Я узнала многое о жизни в Париже и чуть-чуть о семье, в которой я жила в те ранние годы. Эмма пробудила во мне воспоминания. Казалось, я чувствую запах парижских улиц.

— Горячий хлеб, — говорила она. — Это самый вкусный запах на земле. Он заполнял улицы, когда булочники приходили на улицу Гонес с корзинами, полными горячего хлеба. Потом приходили крестьяне со своим товаром: цыплятами, яйцами, фруктами, цветами.

Я вспомнила брадобреев, покрытых мукой с головы до ног, с париками и щипцами в руках… ларьки с рыбой и яблоками на базаре.

— Я ходила на крытый рынок с корзиной в руке, — вспоминала Эмма. — Мама говорила, что я лучше ее умею торговаться. Я была проворная, я была… как это сказать?..

— Безжалостная? — предложила я.

— Безжалостная, — повторила она. — Я умела купить подешевле и сэкономить деньги.

— Могу себе представить.

— Значит, ты считаешь меня… ловкой, сестричка?

— Не просто считаю. Я это знаю.

— Почему ты так говоришь? — довольно резко спросила она.

— Это как раз то, что я поняла.

Эмма легко обижалась, вероятно потому, что плохо понимала английские выражения. Я думала, ей понравится, что я отметила ее ловкость и умение.

— Мы были бедны, — сказала она, оправдываясь, — Нам надо было беречь каждое су. Когда наш отец умер, все изменилось.

— Его смерть повлияла на всех нас, — напомнила я ей.

Мне было кое-что известно о бедности на улицах Парижа. Я рассказала сестре о подвале, и ужас пережитого снова нахлынул на меня.

— Однако, у тебя была добрая тетя Дамарис, которая спасла тебя.

— А у тебя была мать.

— Но нам трудно жилось. Не очень-то утешает жизнь в богатой семье, если когда-то ты была так бедна, что не знала, где достать еды. Подобная бедность не забывается.

— Это верно, — ответила я.

— Ты ценишь это… находишь это хорошим… Деньги приносят комфорт. Ты сделаешь все, чтобы получить их… и удержать…

— Меня приводит в ужас одна мысль о возвращении в тот подвал.

— Жанна позаботилась о тебе, да?

— Что бы я делала без нее, не могу представить. Я оставалась бы там… Или, может быть, умерла бы от голода или еще чего-нибудь.

— Это научило тебя, что такое бедность… и это хороший урок, который заставит тебя понимать тех, кто страдал.

— О да, я согласна. Расскажи мне об отце. Ты часто его видела?

— Да. Он часто приходил к нам.

— Моя мать не знала об этом…

— Дорогая моя сестра, мужчина не сообщает одной любовнице, когда он идет к другой.

— Я уверена, что моя мать даже не представляла себе ничего подобного.

— Это так. Но мы знали, что он жил с ней. Мы не могли не знать. Она занимала положение госпожи. Видишь ли, Хессенфилд был как король. Он делал то, что хотел.

Я попыталась вспомнить маму, и хотя воспоминания были туманными, мне трудно было поверить, что она сознательно могла находиться в такой ситуации.

Эмма же воспринимала это как шутку.

— Я на четыре года старше тебя, — сказала она, — и многое могу вспомнить. Она выглядела несколько… как это сказать… неуместным в наших комнатах на улице Сен-Жак. Мы много лет жили там над книжной лавкой. — Она сморщила нос. И я до сих пор чувствую запах книг. Некоторые из них не очень хорошие… не очень хорошо пахнут. Отец заполнял собой всю нашу комнату, когда находился там. Он был такой импозантный; глядя на него, мы чувствовали себя жалкими нищими… но он, казалось, не замечал этого, потому что был так счастлив видеть нас. Он брал меня на колени и называл маленькой красавицей. Я почувствовала себя такой одинокой, когда он умер. Это были несчастные годы. Мы стали жить бедно. Правда, продавец книг был добр к нам. Мама работала у него в лавке, я помогала. Мы могли бы продать кольцо и часы, но мама сказала: «Нет, никогда. Придет день, и ты поедешь в Англию. Когда война кончится…» Потом она вышла замуж, а я поехала в Англию. Я стала не нужна ей, ведь у нее теперь новая семья. А я нашла свою, не правда ли? Дядя Пол хорошо относится ко мне. Если бы я не была его племянницей, то вышла бы за него замуж. А потом я нашла и сестру.

Ей нравилось раздражать меня, постоянно напоминая о том, что я незаконнорожденная. Но ведь она тоже была такой.

— Внебрачные дети — дети любви, — сказала Эмма однажды. — Это звучит романтично, правда? Я ничего не имею против того, что я незаконнорожденная… пока моя семья заботится обо мне.

Она призналась, что вид господ, разъезжающих в своих экипажах, вызывал у нее жгучую зависть. Еще она видела, как титулованные вдовы в портшезах отправлялись на утреннюю мессу. И она не слишком завидовала, ибо они были старые, а стать старой — это страшно. Эмма всегда хотела быть леди в экипаже, с наклеенными мушками, в парике, напудренной и надушенной; хотела ехать по улицам, разбрызгивая парижскую грязь на прохожих и привлекая внимание таких же элегантных молодых людей в экипажах, останавливаться, с лукавым видом назначать свидания, посещать театры, вызывать восхищение мужчин и зависть женщин. Жизнь в Париже была куда более интересной, чем в Хессенфилде, но Париж означал нищету, а Хессенфилд — богатство.

Хотя прошла всего одна неделя, я чувствовала себя так, будто уже давно живу в Хессенфилде. Мои беседы с дядей Полом и Эммой способствовали тому, что я осознала себя частью этого места. Нередко приезжали дядя Мэтью и Ральф, а также другие люди, в основном мужчины. Иногда они обедали с нами, причем я замечала, как они осторожны в разговорах. Я поняла, что напряжение, замеченное мною по прибытии, скорее возросло, чем ослабилось.

Однажды я вошла в комнату дяди. Он сидел в кресле, его колени были укрыты клетчатым пледом. Я увидела бумаги, соскользнувшие на пол. Он уснул и уронил их. Листочков было, кажется, шесть, некоторые лежали немного в стороне от кресла. Я в нерешительности остановилась, затем тихо подошла и подняла один из них.

Меня охватило изумление. Это был портрет очень красивого мужчины. Наверху было написано: «Яков III, король Британии». Внизу перечислялись достоинства этого, истинного короля и объявлялось о том, что скоро он вернется и предъявит права на королевство. Когда он это сделает, его народ должен быть готов выразить свою лояльность к нему. Я почувствовала, как кровь бросилась мне в голову. Это же измена нашему королю Георгу! Я подняла глаза. Дядя Пол смотрел на меня.

— Ты, кажется, озадачена тем, что прочитала, Кларисса, — сказал он.

— Я их нашла на полу…

Я начала собирать листочки и при этом не могла не заметить, что они все совершенно одинаковые.

— Они соскользнули с колен, когда я задремал, — сказал дядя.

— Это же… измена, — прошептала я.

— Да, верно, можно назвать это и так. Тем не менее, в определенных местах эти листки имеют хождение.

Я содрогнулась.

— Если о них узнают… Он медленно сказал:

— В Шотландии много сторонников Якова. Некоторые члены парламента, люди, занимающие высокие посты, поддерживают его.

— Да, я знаю. Мой прадедушка много говорил о Болингброке и Ормонде… и о других подобных.

— Дай мне листы. Думаю, их надо закрыть в ящик, не правда ли? Положи их туда, пожалуйста. Благодарю.

Он стал говорить о других вещах, но я поняла, что происходит что-то очень опасное. Конечно, в Хессенфилде все якобиты. Мой отец был лидером якобитов. Поэтому он и оказался во Франции… он делал все, чтобы вернуть короля Якова на трон. Этот Яков теперь умер, но есть еще один Яков — его сын.

Я хотела поговорить об этом с дядей, но он явно не желал продолжать разговор на эту тему. Интересно, что сказал бы мой прадедушка Карлтон, если бы узнал, что замок Хессенфилд является, как он назвал бы, «рассадником изменников»? Он был совершенно непримирим. Он никогда не признавал, что есть другая сторона вопроса, отличная от той, которой он придерживался. Я, как и бабушка Присцилла, чувствовала, что ни одна сторона не была абсолютно права. Мне хотелось только, чтобы у них были дружеские отношения.

Дядя вдруг сказал:

— Приглашая тебя приехать сюда, я планировал для тебя разнообразные удовольствия.

— Удовольствия? — спросила я.

— Да. Я хотел познакомить тебя с местными жителями, может быть устроить бал. Но, вероятно, ты еще слишком мала для этого. Однако мы попытаемся показать тебе, что жизнь здесь, на севере, не такая уж скучная, как ты могла бы подумать.

— Но мне она не кажется скучной. Я очень интересно провожу время.

— Удачно, что здесь твоя сестра. Она составляет тебе компанию. Я уверен, без нее тебе было бы скучно. Но здесь не всегда так. Мои младшие братья сейчас в Шотландии, и здесь только Мэтью.

— Что-то происходит, — выпалила я. — Вы к чему-то готовитесь.

Я думала о бумагах, найденных на полу, и о прадедушке Карлтоне, стучащем кулаком по столу и твердящим о заговорах якобитов.

Дядя не ответил мне. Он просто сказал:

— Может быть, позднее… если ты останешься у нас… мы будем праздновать одно событие. Тогда мы покажем тебе, как в замке умеют веселиться. Но сейчас…

— Понимаю. Вы не можете праздновать того, что еще не случилось.

— Увидим. А теперь, пожалуйста, найди Харпер и скажи ему, что я готов выпить бульон.

В задумчивости я пошла в буфетную и там нашла Харпера, который уже подогревал питье для дяди. Теперь я понимала, что означало напряжение, царившее в доме. Они готовились к перевороту, в результате которого намеревались привезти Якова в Англию, и было вполне естественно, что замок Хессенфилд — дом сторонников претендента — стал сердцем заговора.

Я подумала о прадедушке, о дяде Карле и Лансе Клаверинге. Я не верила в победу заговорщиков и знала, что не миновать войны.

Мне нужно было побыть одной и подумать о том, что все это значило. Как говорила Присцилла, какая разница, какой король сидит на троне? Но это имело большое значение для неистовых протестантов и, может быть, для еще более неистовых католиков. Кажется, в основе войн всегда была религия. Почему люди, считающие что-то правильным, обязательно хотят навязать свое мнение другим?

Дядя Пол, обычно мягкий, спокойный, становился неистовым, когда говорил о возвращении Якова.

Я не знала, что сделает семья в Эверсли, если разразится война, а я буду здесь, на севере, который, конечно, будет считаться якобитским, так как шотландцы скорее поддержат линию Стюартов, чем ганноверскую ветвь, хотя они вовсе не являются убежденными католиками, кроме разве что севера и северо-запада Шотландии.

Позднее днем, я пошла в комнату дяди. Я решила попросить его рассказать мне побольше о том, что происходит. Я знала, что существовала группа якобитов, целью которых было посадить Якова на трон, хотя во время правления Анны мы очень мало слышали о них. Но, может быть, я недостаточно интересовалась этим и не замечала. Правда, иногда о них говорили, на континенте всегда существовала их колония, но я знала, что теперь новая ветвь королевской фамилии находится в Англии, и они могли решить, что настало время восстать.

Я пришла в комнату, но кресла дяди там не было. Я уже хотела уходить, но услышала какое-то движение в прихожей рядом с комнатой и пошла к двери. Звук моих шагов заглушал толстый ковер. Вдруг я услышала, как кто-то — я не узнала голоса — назвал мое имя, и застыла, прислушиваясь.

— Но это неспроста, что она здесь и как раз сейчас.

Держу пари, что она шпионит. Я подозревал это с того самого момента, как увидел их на дороге. Она была с Эверсли, генералом Эверсли, хотя он был одет как простой житель, и еще с ним был пижон (а может быть, и не пижон) Клаверинг. Они были с девочкой… инструктировали девочку. Вот почему она здесь. Кто заподозрит девочку в таком возрасте, почти еще ребенка?

— Нет, нет. — Это был голос моего дяди. — Она приехала, потому что я пригласил ее.

— Почему вы пригласили ее в такое время?

— Это было сделано раньше. Ее приезд был отложен.

— Отложен! Конечно, он был отложен. Говорю вам, они почуяли. Вот почему она здесь… именно сейчас. Она будет подглядывать и совать во все нос. Говорю вам, она опасна. Мы очень многим рискуем из-за нее.

Я была ошеломлена, чтобы как-то действовать, хотя знала, что в любой момент дверь может открыться, кто-нибудь войдет и найдет меня здесь.

И все же я должна была остаться и дослушать. В то же время я не знала, что они сделают, если найдут меня.

— Не делайте из мухи слона, Френшоу, — услышала я голос дяди. — Она молода, невинна, она ничего не понимает в таких делах. Ее интересует верховая езда и какого цвета шарф она наденет, она просто приехала в семью, которую обрела…

— Они сделали из нее ганноверку, Хессенфилд. Разве вы не видите? Она здесь, чтобы шпионить. Кстати, я не удивляюсь, если…

Я хотела уйти, но было уже поздно. Дверь, соединяющая обе комнаты, вдруг открылась. Я резко повернулась. На меня смотрел человек в коричневом бобриковом пальто и черных чулках. Его лицо, выражавшее триумф и злорадство, было страшным. Он доказал свою правоту, но в то же время оказался лицом к лицу с тем, кого он считал шпионом из вражеского лагеря.

— Я пришла к дяде, — сказала я как можно тверже, — и удивилась, не застав его здесь.

— Он с друзьями, — сказал человек, подходя ко мне.

Сердце мое билось так сильно, что я боялась, что оно вот-вот выскочит. Я спрятала руки за спину, чтобы он не увидел, как они дрожат.

— Тогда я не буду его сейчас беспокоить, — сказала я.

— Ты давно ждешь?

Глаза у него были серые, пронзительные. Я чувствовала, что он пытается заглянуть мне прямо в душу и убедиться, что там именно то, о чем он подозревал.

— Нет… я только что вошла.

— Наверно, ты слышала, как мы разговаривали, и поняла, что у него гости.

— Я об этом догадалась только сейчас. Он помолчал в нерешительности, и я уже подумала, что сейчас он схватит меня и сделает своей пленницей.

Это был настоящий фанатик. Дядя крикнул:

— Кто там?

— Это ваша племянница, — сказал человек.

— Скажите, что я увижусь с ней через полчаса. Человек посмотрел на меня. Я кивнула и поспешила уйти в свою комнату. Я все еще дрожала. Не очень-то приятно, когда тебя ловят на подслушивании, но услышать то, что представляет для тебя опасность, это ужасно.

Теперь я не сомневалась, что вовлечена в интригу. Я выбрала для приезда такое время, когда должно случиться что-то важное, и теперь я знала, что они намереваются привезти Якова в Англию и короновать его. Но Георг Ганноверский не позволит этому случиться. Начнется война; в Эверсли будут за Георга, а здесь, в семье моего отца, центр заговора, чтобы вернуть Якова.

Эмма вошла в мою комнату. Я лежала на кровати, все еще не в состоянии успокоиться после той встречи.

— Тебе нехорошо? — спросила она удивленно.

— Голова болит, — ответила я. Я не хотела говорить ей о том, что услышала, пока не разберусь в своих мыслях.

— Я собиралась покататься верхом и думала, что ты поедешь со мной.

— Спасибо, Эмма, но сегодня я не поеду.

— Ну что ж, до встречи. Увидимся позже. Я была рада, что она не осталась поговорить. Прошел, наверно, час, когда я услышала внизу голоса. Я подошла к окну и увидела, как отъезжает группа мужчин.

После этого дядя прислал за мной. Когда я вошла в его комнату, он сидел в кресле на обычным месте.

— Кларисса, — сказал он, когда я вошла, и протянул ко мне руку.

Я подошла к нему, взяла его руку и опустилась около кресла на колени.

— Дорогое дитя, — продолжал он, — мне трудно говорить. Я был так рад, что ты здесь… но время сейчас опасное.

— Я знаю, — ответила я. — Я догадалась, что существует заговор с целью посадить на трон Якова.

— Это всегда было нашим желанием. Все эти годы мы обещали себе, что выполним это. Твой отец, как ты знаешь, был предан нашему делу. Можно сказать, он отдал жизнь за это. Если бы он не был в Париже, по поручению короля, то не умер бы. Да, мы никогда не забывали своего обещания и на этот раз выполним это. Очень жаль, что ты сейчас здесь. Было бы намного лучше, если бы ты приехала, когда я тебя просил. Тогда опасности не было. Сейчас она есть.

— Дядя Пол, — сказала я, — когда я была в вашей комнате, а вы — в прихожей, я невольно подслушала, что говорил обо мне этот человек… Френшоу. Он думает, что я здесь, чтобы шпионить. Вы же не думаете так, дядя?

— Конечно, нет.

— Я ничего не знала обо всем этом до того, как приехала. Я действительно ехала до Йорка с моим дядей Карлом и сэром Лансом Клаверингом, но только потому, что нам было по пути и тетя Дамарис хотела, чтобы было кому защищать меня на дорогах. Вы мне верите?

— Да, верю. Я верю тебе так, что готов довериться тебе. Грядет восстание якобитов. Многие шотландцы поддерживают нас. Вот почему оно начнется в Шотландии. Лорд Кенмур уже провозгласил Якова королем в Моффате. Лорд Map объезжает армию. Лорды Нитсдейл, Уинтон и Карнвот спешат ему на помощь. Они уже готовятся пересечь границу, а Яков сейчас на пути в Англию.

— Дядя! — вскрикнула я. — Будет война… гражданская война!

— Послушай меня. Ты должна вернуться в Эверсли. Мои друзья подозревают тебя в шпионаже. Если у нас возникнут трудности, они будут беспощадны. Я хочу, чтобы ты уехала завтра утром на рассвете. Я пошлю за твоими грумами и подготовлю их. Собери свои вещи, но чтобы никто не знал. Утром я скажу всем, что тебя срочно вызвали домой.

— И даже с Эммой нельзя попрощаться? Помедлив, он сказал:

— Думаю, ей можно доверять, но попрощайся перед самым отходом ко сну.

Я взяла его руку и поцеловала.

— Мне так жаль уезжать. У нас совсем не было времени побыть вместе. Я о многом хотела поговорить.

— Еще будет время. Когда все это закончится, в стране наступит мир, и поскольку истинный король будет здесь, германскому придется отправляться обратно в Ганновер. Во всяком случае, я слышал, что он предпочитает его Англии.

— Вы думаете, все так и получится?

— Я уверен. Подумай, Кларисса, ведь когда это произойдет, сбудется все, за что мы боролись. Твой отец жил и умер ради этого. Ради него ты должна быть с нами, понимаешь?

Я вспомнила об Эверсли, о теплой, охраняющей любви моих родственников с материнской стороны, и меня вдруг охватил гнев: зачем все эти беды, почему люди должны умирать только ради того, чтобы вместо одного человека посадить на трон другого? Теперь я полностью была согласна с бабушкой Присциллой, которая яростней всех проклинала войну.

— Ты опять приедешь в более счастливое время, — продолжал дядя. — Дорогое дитя, с моей стороны нелюбезно отсылать тебя, но я знаю этих людей. Я не могу удержать их в повиновении, как это удавалось твоему отцу. Понимаешь?

Я нежно поцеловала его и сказала, что рада была познакомиться с ним и приеду опять как только будет можно.

Он нахмурился.

— Тебе нужно быть осторожной, — сказал он. — Мы не знаем, в каком состоянии будет страна потом, но эти несколько дней для тебя безопасны. Постарайся как можно скорее доехать до юга. Грумы у тебя хорошие, и я внушил им, что необходимо соблюдать величайшую осторожность. Я хорошо заплачу им, и еще я обещал, от имени твоей семьи в Эверсли, что они получат хорошее вознаграждение, когда благополучно доставят тебя домой. Ты проследишь, чтобы мое обещание было выполнено?

— Конечно, дядя.

— Тогда приготовься покинуть замок на рассвете. — Он помолчал и сказал:

— Прежде чем ты уедешь, я хочу кое-что дать тебе. Свези меня в прихожую.

Я выполнила его просьбу и подкатила его к бюро, на которое он указал. Дядя открыл его и вынул коробочку. Некоторое время он задумчиво сидел, держа коробочку в руках.

Это кольцо, — сказал он. — Оно было в нашей семье со времен Елизаветы. Оно очень ценное, потому что королева дала его одному из наших предков… одному из ее свиты, которого она любила. Понимаешь… — Он вынул кольцо, и я увидела, что оно похоже на то, которое было надето на его палец. — Оно не так красиво, как бриллианты, сапфиры или изумруды, но ввиду его древности и того, что стоит за ним, оно более ценно, чем эти камни. Примерь его.

Я надела кольцо на средний палец правой руки. Оно было очень велико.

— Ты должна немного подрасти, — сказал он с улыбкой. — Но на один палец он все-таки подойдет. Такой палец нашелся. Это был указательный палец.

— Вот, — сказал он. — Оно твое. Ты передашь его твоей старшей дочери. Старшие дочери в семье всегда носят его.

Я внимательно посмотрела на него и сказала:

— Но Эмма…

Он опять нахмурился.

— Да, полагается дать его ей. Но у меня есть сомнения. Твой отец хотел жениться на твоей матери, и он сделал бы это, если бы она не была уже замужем. Он относился к ней как к своей законной жене, а к тебе — как к законной дочери. Он не мог испытывать таких же чувств к Эмме и ее матери, потому что никогда не говорил мне о ней… кроме этого последнего письма. Я думаю, в его жизни было много женщин, которые значили для него то же, что и она. Мною движет инстинкт. Сохрани его. Оно стоит состояния. Посмотри на оправу. Она сделана по рисунку любимого ювелира Елизаветы, и эксперты признают это. Сама королева носила его.

— Я никогда раньше не видела такого камня…

— Сейчас он довольно редко встречается, но в свое время его очень любили монархи. Они носили такие кольца, потому что им постоянно грозила опасность быть отравленными. Говорят, эти камни поглощают мышьяк из любой жидкости, и обычно их носили люди, которые боялись, что кто-нибудь может попытаться убить их.

— Все это очень интересно, но я не думаю, что кто-нибудь захочет положить мышьяк в мой бокал. Дядя улыбнулся.

— Кольцо — это что-то вроде талисмана… такими становятся вещи, передаваемые из поколения в поколение.

— Весьма необычный камень, — сказала я.

— Да. Он образуется в органах пищеварения персидского горного козла.

Я невольно выдала возникшее у меня отвращение.

— Все нормально! — засмеялся дядя. — Камень очищен, но что есть, то есть! Он образуется из переваренной шерсти животного, и это делает его хорошим противоядием. На персидском языке слово «безоар» означает «против яда». Таково название камня.

— Очень интересно.

Я вытянула руку и внимательно посмотрела на кольцо. Дядя взял мою руку и крепко сжал ее.

— Теперь ты выглядишь как истинный Хессенфилд. Я горячо поблагодарила его, и так как я стояла перед ним на коленях, он взял в руки мое лицо и поцеловал меня.

— Удачи тебе, маленькая Кларисса. Возвращайся к нам скорее.

Когда мы уже собирались ложиться спать, я сказала Эмме, что хочу поговорить с ней. Она предложила:

— Пойдем в мою комнату. И я пошла к ней.

Она легла на кровать, красивые темные волосы обрамляли ее лицо, в глазах застыл настороженный интерес. Я села на стул возле кровати, глядя на нее и думая, какая она все-таки привлекательная, не будучи по-настоящему красивой.

— Я пришла попрощаться, — сказала я. — Рано утром я уезжаю.

Эмма недоверчиво смотрела на меня.

— Дядя Пол считает, что так лучше, — продолжала я, — Скоро начнутся волнения.

— О, эти несчастные! Якобиты и ганноверцы, кажется?

— Да.

— Дядя, наверно, огорчен, что ты не маленькая якобитка.

— Дядя слишком умен для этого. Он не станет пытаться убедить кого-нибудь быть тем, кем они не хотят быть.

— А ты против якобитов? Я пожала плечами:

— У нас есть король, которого мы короновали. Будут только неприятности, если попытаться силой посадить на трон другого.

— Здесь, в Хессенфилде, думают, что для народа будет лучше, если вернется Яков.

— Неразумно решать, что хорошо для других, и пытаться навязать это им только потому, что это хорошо для нас. В любом случае, народ сам решит, чего он хочет.

— Я вижу, ты маленький политик.

— Если ты под этим подразумеваешь, что у меня есть немного здравого смысла, я согласна с тобой.

— Но все-таки почему ты уезжаешь?

— Наш дядя думает, что лучше мне уехать сейчас, до начала серьезных волнений. Он считает, что я должна вернуться домой в Эверсли.

Эмма медленно кивнула.

— Они поддерживают другую сторону, да? Значит, ты с нами прощаешься?

— Только на время. Я снова увижусь с тобой, Эмма. Ты должна приехать к нам в Эверсли. Я знаю, что моя тетя Дамарис будет рада видеть тебя…

Я замолчала. Будет ли? А Джереми, а Присцилла и Арабелла? Им не понравится, что у Хессенфилда была любовница, когда он был почти женат на их дорогой Карлотте. Но Эмма — моя сестра. У них сильно развито чувство семьи, и они будут помнить об этом.

Эмма заметила мои колебания и улыбнулась. Иногда мне казалось, что она читает мои самые сокровенные мысли. Эмма была умна и проницательна, но, может быть, я была чуть похитрее, чем она думала. Она выразила сожаление по поводу моего отъезда, но мне почудилась в ее интонациях затаенная радость. Очевидно, она немного ревниво относилась к моей дружбе с дядей Полом и была рада, что я оставляю ей поле деятельности.

Я попрощалась, заверив ее, что мы с ней встретимся, как только представится случай. Потом я пошла в свою комнату и завершила последние приготовления к отъезду. Когда все было готово, я легла, но заснуть не могла, боясь проспать, хотя дядя сказал, что меня разбудят за полчаса до рассвета и принесут холодный бекон, хлеб и эль.

Продукты на первую часть пути были уложены в седельные сумки, чтобы нам не нужно было останавливаться в трактирах, пока мы не отъедем подальше.

Все шло по плану, и когда забрезжил рассвет, я попрощалась с моим вновь обретенным дядей. Меня тронуло, что Эмма спустилась вниз, чтобы проводить меня.

Итак, в рассветный час я отъехала от замка Хессенфилд и в сопровождении моих грумов направилась на юг.