"Игры рядом" - читать интересную книгу автора (Остапенко Юлия Владимировна)

ГЛАВА 28

Шелковая струя пеньюара льется на пол отравленным молоком. Ярый, дикий, жуткий скрип — словно все мертвецы, на костях которых возведен этот замок, воют в своих могилах. Как же вы смеете…

— … а!.. а-х… х-х… да… да… Да! ДА!! Да… да…

— Мол… чи…

— Да… да… а…

Проклятая шлюха, как же ты смеешь?

Смею.

Крик, разрывающий глотку и уши, крик, за который она дорого заплатит ненавистью, за который она привыкла платить только так.

— Вы… хороши…

— А уж ты-то как хороша.

Ему было бы больно увидеть это? Или он сказал бы: да, иди. Правильно. Иди.

А ЕМУ было бы горько увидеть это? Или он бы сказал: я знал… я ведь знал всегда, сразу… какая ты… знал…

А ОН закричал бы: прекрати! что же ты… Или стоял бы и смотрел… смотрел, окаменев, как уже когда-то, раньше… кажется, так давно…

Все трое: каждый из них. И толпа скалящих зубы мертвецов за спинами… Как же ты смеешь… шлюха…

Смею. Я смею, я буду. Я буду сметь.

— Не угодно ли повторить? Это моя игра.

Я не был в Мелодии восемь лет.

Она ничуть не изменилась, несмотря на то, что всё это время шла война. Впрочем, Аленкура и столицы она не коснулась. Казалось, здесь даже не подозревают о том, что творится на юге и юго-западе. Траты на военные нужды столичную казну не опустошили. Мощенные светлым плоским камнем улицы вычищали так же тщательно, за состоянием сточных канав следили по-прежнему исправно, рынки и бульвары не утратили былой яркости и шумности, а на Королевской площади всё так же покачивались три свежих висельника, и всё так же сидел в колодках у позорного столба человек, в которого швыряло грязью и собачьим пометом окрестное пацанье. Мне даже показалось, что и человек тот самый, и это в него я таким же безмозглым щенком швырял гнилой картошкой, целя в глаз, но то был всего лишь обман зрения — человек в колодках, ссохшийся и почерневший от горя, должно быть, в те времена и сам улюлюкал над осужденными, сидя на широких плечах отца. У моего отца плечи были узкими, и мне приходилось справляться самому.

Все деньги, которые остались у меня после трехнедельной дороги (я вынужден был продать даже арбалет, впрочем, с ним меня всё равно не впустили бы в Мелодию), пришлось всучить начальнику караула, контролировавшему вход в город. Там оставалось ровно столько, сколько понадобилось, чтобы он скрежетнул желтыми, как кукуруза, зубами и, выплюнув: «Бегом, зараза», отвернулся, давая мне не более минуты, чтобы проскочить мимо стражи, не соизволившей даже обмарать о меня свои сиятельные взоры. В Мелодию во все времена стекалось много сброда — искать работу, нищенствовать и наниматься на королевскую службу. Разные монархи относились к этому по-разному — Гийом всегда был снисходителен. Ровно настолько, насколько это пополняло его карман: въезд в столицу со времени его вхождения на трон сделался платным, зато был открыт для всех, независимо от сословия и внешнего вида. Не очень осмотрительно с его стороны, но мне оказалось на руку, ибо выглядел я, мягко говоря, непредставительно.

Так или иначе, войдя в городские ворота, я превратился в самого настоящего нищего: без дома, без гроша в кармане, без надежды на какой бы то ни было заработок. Учитывая, что мне необходимо было разыскать в столице не прачку и не бордельную плясунью, а блистательную леди, да к тому же и маркизу, положение казалось удручающим. Как подобраться к ней, да и просто выяснить, где она находится, я не знал. Но в тот момент это не было столь насущной проблемой. Я устал, я не ел три дня, и я был зол, как сто бродячих собак. Мне следовало подумать о том, где я буду сегодня спать, о том, где и как можно было бы заработать на кусок свинины и стакан вина, о том, насколько велика вероятность того, что меня здесь узнают, о том, как далеко от меня сейчас находится Ржавый Рыцарь… О многих важных вещах, но вместо этого я брел по до боли знакомым улицам, мимо людей, которые всегда были чужими мне и друг другу, сквозь пеструю галдящую толпу, мимо стрельчатых окон и цветочных карнизов над узкими дверями лавок, и шел без единой мысли в голове, пока не обнаружил себя стоящим на улице Первых Пекарей, у крайнего дома, выходящего южным фасадом в Водоносный переулок. У дома, где я прожил четырнадцать лет.

Улица Первых Пекарей называлась так, потому что ряд пекарен, располагавшийся на ее северной стороне, не без оснований считал себя лучшим хлебным цехом столицы. Они обслуживали богатые кварталы и поставляли муку для королевского двора. Немудрено, что на улице и в близлежащих переулках всегда стоял душистый запах свежевыпеченного хлеба, а в воздухе колыхался тонкий туман мучной крошки. Я помнил этот запах лучше, чем запах своего отца, потому что отец, особенно в последние годы, почти всегда пах вином, и всякий раз другим. С тех пор я вино не люблю. И свежевыпечениый хлеб тоже.

Странно было видеть мастерскую художника на углу пекарского ряда, но комната там стоила дешевле, чем в квартале Вольных Искусств, а отец не отличался особой расточительностью. С другой стороны, благодаря его экономности мы никогда не голодали, даже в самые тяжелые времена. Моя матушка Элизабет смотрела на отцовскую экономию иначе, и я даже тогда не испытывал к ней сочувствия. Хотя, возможно, я был к ней несправедлив.

Дом совсем не изменился. Он был сизо-зеленым, в отличие от желтой кладки пекарен, и даже шумный отголосок цехов слышался здесь приглушенно. Дом выглядел инородным телом, вырванным из привычной среды и нелепо втиснутым в чужеродное место. Грубой выделки кариатида покрылась лишайником и потеряла пальцы на левой руке, но в остальном всё осталось, как прежде. Окна второго этажа, который снимал отец, были широко распахнуты, на раме сидел мокрый взъерошенный воробей, а в тени виднелись слабо колышущиеся занавеси из прозрачной голубой ткани. Я отступил на пару шагов, запрокинул голову, силясь разглядеть комнату, но не смог. Безумно захотелось зайти: вдруг там обитает другой художник-неудачник? Я бы попросился к нему в подмастерья. У меня всегда хорошо получилась смешивать краски. Я мог бы даже рисовать вместо него, если он такой же бездарь, каким был мой отец. Он только под бабскими юбками превращался в гения, а я и вне них лучше многих.

Воробей на раме стрельнул в меня безумными маленькими глазками и принялся остервенело чистить перья. Я смотрел на него и думал, что между нами больше общего, чем мне хотелось бы. И он в гораздо более выигрышном положении, чем я, потому что может хотя бы заглянуть в это окно.

— А ну пшел прочь, оборванец!

Мою спину ожгло огнем, прежде чем я успел обернуться, и я закусил губу до крови. Привычное дело: пекарям приходится идти на разные меры, чтобы отвадить стайки бродяг и мальчишек, так и норовящих стянуть с подноса еще дымящуюся краюху хлеба. А неплохая мысль, кстати, подумал я, оборачиваясь. Коль уж я получил кнута, не мешало бы совершить проступок, который так наказывается. Пусть и задним числом.

— Пшел, сказано! — рявкнул розовощекий мальчишка лет шестнадцати, здоровяк с бычьей шеей, превосходивший меня в росте на полторы головы, и в ширине плеч — на аршин. Белый пекарских колпак слез на бок, открыв красное оттопыренное ухо. Кнут в толстых пальцах слегка подрагивал. Охрана, Жнец ее дери. Ну да, они всегда выставляли на страже пару-тройку молодчиков. Я помню. Когда этот щенок еще сосал мамкину грудь, такие, как он, кланялись моему отцу при встрече. Художников в те времена почему-то уважали.

Но времена меняются, и когда кончик кнута снова понесся ко мне, я отскочил в сторону и выбросил руку вперед. Плеть больно хлестнула запястье и обвилась вокруг ладони. Я дернул ее на себя, но вырвать не смог — парень оказался сильнее, чем я рассчитывал. Он коротко рыкнул то ли от злости, то ли от удивления и, перехватив рукоятку кнута повыше, шагнул ко мне и ударил без замаха. Я моргнул и понял, что лежу на земле, а глаза мне заливает кровь из рассеченной брови. М-да, драчун из меня всегда был неважный. Арбалет бы мне, арбалет! Я очень хорошо умею убивать с расстояния и в спину. Еще лучше, чем рисовать.

Я скорее почувствовал, чем увидел, как кнут несется ко мне снова, и успел заслонить лицо. Плеть разорвала и без того на соплях держащийся рукав и распорола кожу от локтя до запястья. Я понял, что, если не встану сейчас, этот ублюдок просто запорет меня. Собаке собачья смерть, да только помирать так мне всё равно не хотелось.

— Прекратите!

Я сплюнул, опустил кровоточащую руку, оперся о землю, погрузив пальцы в светло-серую от муки пыль. Заморгал, стряхивая с ресниц кровь, протер глаза пальцами.

Надо мной возвышались две пары раздувающихся черных ноздрей.

Выругавшись, я вскочил и отпрянул, хотя кони казались спокойными. Кучер, правящий маленькой, малиновой с позолотой каретой, разглядывал меня с надменным презрением. Мальчишка-пекарь, спрятав кнут за спину, раболепно мял забрызганный моей кровью колпак и пялился на свои ноги.

Я снова посмотрел на карету и только теперь заметил в опущенном окне женщину. Белокурую, кукольно красивую. Ее губы дрожали от гнева, а в глазах стояло изумление, смешанное с печалью. Кажется, ненаигранное, хотя она… она-то играла всегда. Не играть она просто не умела. Как, впрочем, и все мы.

— О боги, Эван… — вздохнула она, и мне вдруг стало стыдно. Я отер рукавом капающую в глаз кровь и выдавил улыбку.

— Привет, радость моя. Ты, я вижу, в порядке.

— Жойен, открой дверцу.

Кучер покосился на меня с крайним подозрением, но соскочил с козел и подчинился. Я подковылял к карете и глазам своим не поверил, когда сиятельная леди пододвинулась и кивком указала мне на скамеечку рядом с собой.

— Забирайся.

— Я тебе всю карету запачкаю.

— Ох, Эван, помолчал бы ты лучше.

Очень странно было слышать это от нее. А может, и нет. Теперь уже — нет.

Я сел, и кучер захлопнул дверцу.

— Жойен, домой, — сказала Паулина.

…— Запредельный, да что же с тобой вечно происходит?

Я только пожал плечами — во-первых, рот у меня в этот момент был занят активным пережевыванием индюшачьего мяса, вкуснее которого я, кажется, в жизни ничего не ел, а во-вторых, ответить мне было нечего. Паулина сидела напротив, рассеянно наблюдая за моими свинскими манерами и теребя в руках веер. Шелковый, и никаких перьев заживо оскальпированных цапель. И то хорошо.

— Почему ты один? И почему… здесь?

— Хотелось бы у тебя спросить то же самое, — выждав, пока мясо покинет мой рот и устремится к желудку, внятно проговорил я. Паулина слегка нахмурила подведенные брови, отвела взгляд. Она, кажется, повзрослела, хотя не виделись мы всего пару месяцев. Три… или четыре? Я уже потерял счет времени.

— Ты же собирался вернуться, — тихо сказала она.

В комнате было много света, солнце заливало мраморные плитки пола. Паулина назвала этот маленький зал своей «личной гостиной», и, несмотря на то, что меня насторожило слово «личная», я не мог не признать, что обставлена она с несколько большим вкусом, чем ее особнячок в Лемминувере. То ли люди и правда меняются, то ли…

— А ты не собиралась вернуться? — спросил я, откладывая вилку.

Ее брови снова дрогнули. Она положила локти на стол и вздохнула:

— Юстас пытался… Ты его надоумил, да?

— Конечно. — Проклятье, почему Юстас? Я вроде бы посылал к ней Грея. — Я хотел тебя вернуть.

— Извини, — помедлив, проговорила Паулина, глядя в распахнутое окно. — Я… не могу вернуться.

— Ну ладно, — сказал я и отпил вина. Белого, прозрачного как слеза и очень сладкого — вот уж не знал, что она такая гурманка.

Паулина вздрогнула и быстро повернулась ко мне, как будто удивленная. Ну да, а чего я еще ожидал?

— Я тоже не вернусь, — коротко пояснил я и, предупреждая ее недоумевающие возгласы, выставил вперед ладонь. — Не надо, договорились? Много чего случилось. Я буду рад, если Ларс с Греем достойно продолжат начатое нами дело. Мне теперь с ними не по пути.

По ее лицу я видел, что она многое хочет мне сказать… и она должна была — ведь это Паулина, болтливая и глупая, но очень хитрая куколка, которая была незаменимым орудием шпионажа и которую непонятно за что любил Грей. Впрочем, я погорячился: она на редкость красива. Хватает мужчин, которые любят только за это.

Но она промолчала, только смотрела на меня во все глаза, потрясение и, кажется, осуждающе. Ох, кто бы говорил, детка…

Я со стуком поставил бокал обратно на стол и светским тоном осведомился:

— Каким ветром тебя занесло в столицу?

— Я вышла замуж.

Вот ведь… Подобного я почему-то не ожидал. А следовало: этот дом слишком велик для нее одной да и находится, насколько я могу судить, отнюдь не в том квартале, где аристократы содержат своих фавориток… А уж как прислуга косилась на меня, пока мы с Паулиной шли через двор…

— За кого? — спросил я с большим интересом, чем чувствовал.

— За графа Перингтона.

Хорошо, что я не пил в этот момент. Впрочем, по моему лицу она и так всё поняла.

— Да, — горячо сказала Паулина, выпрямляясь и стискивая веер. Похоже, знатные леди носят веера только для того, чтобы стискивать их, когда нервишки шалят. Проклятье, знатные леди… — А что, так трудно поверить, что я могу быть графиней?

— Да что вы, миледи, — протянул я, откидываясь на спинку стула. Индюшки оставалась еще треть, но есть мне вдруг расхотелось. — Совсем наоборот. Я удивлен, что вы ждали так долго. Выбирали?

— Он любит меня, Эван. Он на самом деле меня любит, понимаешь?

— Грей тоже тебя любил.

Паулина встала и пошла ко мне. Ее лицо ровным счетом ничего не выражало, и я просто смотрел на нее, не имея ни малейшего представления о том, что она намеревается сделать, пока пощечина не обожгла мне лицо.

— Если ты еще раз назовешь при мне его имя, я позову дворецкого и велю ему вышвырнуть тебя вон, — очень спокойно сказала она.

Я молча потер ушибленную щеку, не сводя с нее глаз. Паулина стояла надо мной, холодная, прекрасная и очень усталая. Я вдруг подумал, что не имею ни малейшего права вмешиваться в ее жизнь. Да и никогда не имел.

— Прости, — сказал я.

Она вздрогнула, словно очнувшись, и вдруг покраснела.

— Это ты прости, — пробормотала она и, на миг коснувшись пальцами моей все еще пылавшей щеки, быстро вернулась на прежнее место. — Ты… ешь, ешь, ты же давно не ел по-человечески, правда?

— Правда, — вынужден был согласиться я. — Только наелся уже, спасибо.

Она казалась теперь совершенно несчастной, и в другое время я бы ее обнял и погладил по белокурой головке, пока она сморкалась бы мне в плечо… Но времена, как я уже говорил, меняются, да и моя вымазанная в крови и грязи рубашка сейчас была не лучшим носовым платочком для графини.

— Если ты счастлива, это самое главное, — сказал я, и она вздохнула. Странно, даже на банальности графиня Паулина Перингтон реагирует совсем не так, как Паулина Морс, элитная шлюшка и участник партизанского движения. Я вдруг подумал, что она никогда не смотрелась естественно среди нас — на фоне оборванцев вроде меня и Грея, на фоне неистовой Флейм, и надо было быть полным кретином, чтобы этого не понимать. Этого — и того, что у нее с Греем никогда бы ничего не вышло. Что ж, по правде говоря, именно полным кретином я всё это время и был.

— Если бы… — тихо сказала Паулина и, подняв голову, уже бодрее, словно приняв решение сменить тему, спросила: — А ты что здесь делаешь? Юстас говорил мне, вы поехали на Перешеек, к Саймеку…

— Мы там были, — кивнул я. — Мы еще… я еще много где был потом. Паулина, мне надо найти одного человека. И, может быть, ты одна могла бы мне в этом помочь.

— Конечно, — сказала она и улыбнулась. У меня отлегло от сердца: мне не хотелось быть ей в тягость, — Кого ты ищешь?

— Одну женщину… Дворянку из Далланта. Ты ведь, наверное, бываешь при дворе… — Графиня… Всё еще поверить не могу…

— Да, из западных земель в последнее время приезжают многие, принц Донован ведет себя там совсем недостойно, — подтвердила она.

«Недостойно»… Принц Донован… С ума сойти… Мы никогда его так не называли: только Шервалем. Мне вдруг до безумия захотелось спросить ее, почему она была с нами так долго, но мы ведь никогда не задавали вопросов. Это не та игра, в которой можно задавать вопросы… да, Йев?

— Йевелин… Ее зовут маркиза Йевелин Аннервиль.

Лицо Паулины застыло. Она почти улыбалась в этот миг, и эта почти улыбка на ее окаменевшем лице выглядела жутко.

— Что-то не так? — настороженно поинтересовался я.

— Аннервиль? Маркиза Аннервиль? — переспросила Паулина, словно не расслышав.

— Да, леди Йевелин Аннервиль. Ты ее знаешь?

— Знаю, — сказала Паулина и встала. — Эван, что у тебя может быть общего с этой… ведьмой?

Я с трудом удержал нервный смешок. У меня с ней много общего, Паул, но это слишком долгая история. И не для твоих нежных аристократических ушек.

— Что у меня общего с дворянкой, ты не спрашиваешь, — заметил я, тоже вставая. Паулина сжала губы, упрямо тряхнула головой.

— Она чудовище. Она…

— Я знаю, кто она, — перебил я. Мне хотелось взять ее за локоть, как я делал всегда, когда она начинала говорить глупости, но я почему-то не осмелился и разозлился на себя за это. С трудом сохраняя ровный тон, я продолжил: — Мне очень нужно ее увидеть. Ты можешь сказать ей, что… что Эван хочет с ней поговорить? Всё равно где, но как можно быстрее. Пожалуйста. Это важно.

Паулина вздохнула. Я ждал молча, надеясь на ее милосердие. Она вздохнула снова и вдруг повернулась ко мне так резко, что юбки ее платья взметнулись над до блеска начищенным полом.

— А как же Флейм? — я и не думал, что в сладком голосе этой куколки может быть столько яда, — Как насчет нее? Она же тебя любит.

Это было жестоко, но честно. Я ответил так же:

— Да, наверное, но я ее не люблю.

Паулина побелела, и я вдруг понял, что невольно снова ударил ее в открытую рану, причем гораздо больнее, чем мог бы хотеть. И еще понял, что некоторые вещи не осознаешь, пока не скажешь вслух.

— К тому же это совсем другое, — добавил я, но она уже не слушала.

— Я попробую с ней поговорить.

— Спасибо…

— Пока останешься здесь. Я дам тебе что-нибудь из одежды Ройса.

— Ройса?

— Моего мужа, — ответила она и сердито посмотрела на меня. — И я попросила бы тебя в его присутствии придержать язык. Он не осведомлен о моем бурном прошлом.

— Конечно, — обнять бы ее и закружить по комнате, но… — Постой, а как ты ему объяснишь мое присутствие?

Она только фыркнула.

— Скажу, что ты мой блудный кузен! Искатель приключений. Шлялся по королевству несколько лет…

— … исполняя семейный обет, — закончил я и усмехнулся, когда ее брови вопросительно приподнялись. — Не обращай внимания. Паулина, ты чудо, тебе это известно?

— О да, — серьезно ответила она. — Я слышу это ежедневно в течение последних двух месяцев.

И только? Неужели Грей тебе никогда этого не говорил?

— Ладно, иди переоденься. Я распоряжусь, чтобы тебе отвели комнату. И доешь индюшку, я же вижу, ты хочешь.

— Обожаю тебя, — с чувством проговорил я, и она легонько стукнула меня веером по губам.

— Ешь давай и приводи себя в порядок. Не хочу, чтобы Ройс застал моего новоявленного родственника в таком виде.

Я не смел спорить и уселся обратно за стол. Паулина пошла к выходу, шурша юбками, когда я вдруг вспомнил вопрос, который собирался ей задать.

— Когда ты в последний раз видела Юстаса? — Она приостановилась, нахмурилась, вспоминая.

— В Лемминувере… Через пять или шесть дней после вашего отъезда…

— И всё? Он не сказал, куда едет?

— Нет.

— Он… был таким, как всегда? Не казался странным, может, взволнованным или рассерженным…

— Не казался… Эван, что с ним?

Не знаю, заботит ли ее это до сих пор… А если и так… Она ведь тоже ушла, незачем бередить старые раны. Мне бы не хотелось, чтобы бередили мои.

— Да нет, ничего.

Она помолчала, потом кивнула.

Я остался один. Но не стал есть: просто смотрел на ярко-белый прямоугольник окна, перевитый далеким шумом столичной улицы, и думал о том, что сказал Паулине про Флейм.