"Игры рядом" - читать интересную книгу автора (Остапенко Юлия Владимировна)

ГЛАВА 27

Серое небо, и где-то в нем — птица, крик которой бьется о закрытые ставни. Ниже неба нет ничего. Ничего. Ничего. Там больше никогда не будет ничего.

Там никогда не было ни-че-го.

Он молчит, он стонет телом, не умеет иначе, там нет ничего, где же…

Она шипит, воет волосами, плакала бы, если бы умела, как так можно…

Оба потеряны, оба не знают ничего, кроме серого неба и птицы, крик которой бьется о закрытые ставни ГДЕ-ТО.

Ты не удержал.

Ты отпустила.

Ты был первым.

Ты должна уметь лучше…

Поменяемся…

Если б так…

На дороге, мощенной частями тел, — темные отпечатки незримых ног. В сгоревшем дотла сосновом бору — звенящая роса железного яда…

Серое небо, там бьется птица, почему же, как, не сумела, не удержал, почему? И ты, и ты — почему?

Никаких вопросов. Никогда. Не сейчас…

— До каких пор, я спрашиваю, мы будем терпеть произвол войск предателя?! Когда же наконец наберемся храбрости взяться за топоры и вилы и восстановить покой на землях нашего славного… Эй, милочка, погоди, дай мне еще эля! В горле пересохло…

В «Водяной змее» подавали отличный эль, и в целом это искупало многое, даже визгливого менестреля, которого, впрочем, почти сразу забросали обглоданными костями и с позором прогнали вон. Зато сухопарому оратору в бесформенной монашеской рясе внимали с внушающим удивление терпением, хотя и без особого трепета. Публика в заведении собралась разношерстная, но по большей части опухшая, небритая, сильно пьяная и весьма агрессивная, так что менестрелю еще повезло, не говоря уж о сухопаром монахе.

Повезло и мне, думал я, потягивая отличный порталесский эль, потому что это была первая действующая гостиница за неделю пути. До того попадались только разграбленные деревеньки и остовы спаленных трактиров, время от времени — обозы беженцев, стягивающихся к столице, иногда — отдельные малочисленные отряды оборванцев, которых трудно было по виду причислить к какой-либо армии. Солдаты Шерваля взялись за дело всерьез. Не знаю, была ли эта агрессия следствием прямого приказа или произволом, вызванным временной утратой организованного командования, но разошлись ребята не на шутку. Трупы, развешенные вдоль крупных трактов, тянулись на многие мили, словно разделительные метки, а у разоренных деревень порой просто наваливались кучами, которые даже не всегда удосуживались поджечь. Это больше удивляло, чем шокировало, потому что Зеленые никогда прежде не вели себя подобным образом. Оставалось надеяться, что Шерваль по возвращении вколотит в них ум-разум.

Путешествовать в таких условиях было делом не слишком приятным, тем более что продвигался я медленно — пришлось продать коня, но выбора у меня не оставалось. Кратчайшая дорога в столицу вела через Порталесс, граничивший с Парезой и Кливором. Я знал, что они заняты Зелеными, но насчет Порталесса это выяснилось слишком поздно. К моему счастью, бои здесь уже прекратились, столица округа сдалась на милость победителя, и я не мог не отдать должное Зеленым, совсем распустившимся без своего командира, но и в его отсутствие продолжавшим брать стратегически важные города. Можно было попробовать обогнуть занятые Шервалем земли с юго-востока, но на это ушло бы втрое больше времени, а я хотел найти Йевелин как можно быстрее.

Даллант взяли одним из первых, когда Зеленые еще не так зверствовали, как теперь, и все тамошнее дворянство, не перешедшее на сторону брата короля, эвакуировалось в столицу. Сейчас от дороги, ведущей прямиком в Мелодию, меня отделяла только Ренна, а гостиница, стоящая на ее берегу, у единственной сохранившейся на этих землях гражданской переправы, видимо, осталась цела именно благодаря соседству с рекой. Ренна широка, паром ходит лишь дважды в день, а Зеленым тоже хочется есть.

Впрочем, как раз сейчас их в таверне не было, чему я не мог не радоваться. Как я узнал из болтовни служанок, последний паром, отчаливший на тот берег утром, увез три десятка Зеленых в полном вооружении, остатки отряда, до того двое суток терроризировавшего хозяев и постояльцев «Водяной змеи». Они посносили рамы в окнах и высадили дверь, переимели всех местных девок и выпили несколько бочек эля, не подумав расплатиться. Этим ущерб и ограничивался. Рассказывали о нем так, словно всё это было исключительно забавным приключением. Впрочем, голосистый монашек вскоре перевел разговор в более актуальное русло и уже четверть часа призывал благородное собрание поднять вилы против мятежников во имя богоугодного правителя. Благородное собрание предпочитало поднимать вилки, хотя слушало не без любопытства.

— В каждой деревне по три сотни здоровых парней! — надрывался монашек. — А еще города, и форты, и монастыри! Если всем собраться, можно будет оказать сопротивление!

— Ага, — скептически хмыкнул кто-то, когда многоречивый слуга богов умолк на миг, чтобы смочить глотку элем. — Есть уже у нас одно. Сопротивляются. А толку-то?

— Это кто? — тут же отозвался его собеседник. — Это арбалетные крысы, что ли?

Я невольно сполз на стуле пониже, пряча прикрепленный к поясу арбалет. Я старался не пускать его в дело без крайней нужды, но крайняя нужда за последние дни почему-то случалась часто. Арбалетные крысы, скажет тоже. Интересно, много ли этот остряк видал крыс с арбалетом? Или арбалеты, которые заряжают крысами?

— И они, и саймековские бабы…

О-о! Как тонко подмечено. Ричу бы Понравилось.

— И эти ребята, которые вроде как в степи…

— Да вранье, — заметил третий собеседник. — Нет никого в степи. И Саймек только пыль в глаза пускает, а у самого и сотни не набралось.

— Ты откуда знаешь?

— А сидел бы он, что твоя наседка на яйцах, на Перешейке этом? Сопротивление! — слово прозвучало как ругательство, и почему-то осознание этого отдалось во мне какой-то мучительной сладостью. — Как баба сопротивляется, когда на сеновал ее потащишь — так и эти…

— Ну, зато арбалетчики штаны не просиживали. Как они Растерского лорда прижали! Любо-дорого посмотреть!

Помнят… Надо же, а я уже и сам забыл… Да, повеселились мы тогда…

— А, что проку. Главного их порешили, они и сдохли. Обычное дело…

— Да что главный, они и без него…

Ну, что меня порешили, я знаю уже давно, но приятно было услышать, что слухи о моем чудесном воскрешении Порталесса еще не достигли. Я не думал, что кто-нибудь здесь узнает меня, как это случилось в степи, и теперь только укрепился в этой мысли. Жнец это всё побери, мне и так в последнее время хватает забот на разнесчастную мою голову, может, пора немного и передохнуть?

Сухопарый монах тем временем возобновил свою пламенную речь, хотя всерьез его явно никто не воспринимал. Не знаю, сколько бы это еще продлилось, благо эля он мог выпить, судя по всему, немерено, но его призывы были прерваны грохотом, с которым полетели на пол остатки двери. В гостиницу вломился взмыленный мужик с бычьей шеей и нехорошей сумасшедшинкой в глазах, одетый в зеленое. Вернее, когда-то его шерстяная безрукавка, натянутая на кирасу, была, вероятно, зеленой, а сейчас скорее бурой от грязи, крови и застарелой блевотины. За ним виднелась колышущаяся масса из кожи, железа и неприятных рож.

— Двадцать ртов, — рявкнул он. — Живо!

По притихшему залу прошел ропот. Явления Зеленых на переправу никто не ожидал, а означало оно только одно — ближайший паром снова будет занят солдатами. Хотя эта переправа и не отказывалась, в отличие от остальных, обслуживать мирное население — по тройной цене, разумеется, — правое дело благородной освободительной войны (потому что Зеленые называли себя не кем иным, как освободителями и поборниками дела истинного короля, откровенно плюя на все издревле существовавшие в стране законы наследования) было прежде всего.

Сумасшедший сержант, игнорируя поднявшийся и тут же улегшийся шум, прошел на середину зала и смачным пинком свалил восседавшего там монаха на пол. Монах рухнул совершенно молча, резво поднялся, осенил себя священным знамением и, демонстративно ковыляя, поплелся в дальний угол зала. Разумеется, в мой — видимо, именно я из всех присутствующих больше всех сейчас мечтал остаться в одиночестве, и он каким-то образом это почувствовал. Плюхнувшись на скамью рядом со мной, он мрачно смотрел, как два десятка солдат рассаживаются за столом, лишь недавно служившим ему трибуной.

— Совсем без совести народ пошел, без принципов. Без ценностей! — пробормотал монашек и вскинул на меня пылающие воодушевлением глаза. Они у него были разного цвета: карий и голубой. — Вот вы, сударь, имеете понятие о принципах и ценностях?

Говорил он тихо, но мне всё равно не слишком хотелось вступать в политические диспуты. И не только потому, что в пяти шагах от нас сидел отряд Зеленых, которым рассуждения монашка могли не понравиться. Просто всё это не имело ко мне никакого отношения.

Чтобы дать ему это понять, я меланхолично отхлебнул эля из своей кружки и ответил:

— Нет, святой брат, не имею.

Это оказалось роковой ошибкой. Если бы я смолчал, он бы, наверное, отстал. А так я лишь дал ему повод ринуться на спасение моей заблудшей души, и я мгновенно понял это по его расширившимся разноцветным глазам.

— А надо бы, сударь, надо бы! Если бы хоть половина из нас имела представление о ценностях и принципах, о-о…

С его бы энергией да в партизанские командиры. Я ему это и сказал, снизив голос до полушепота. Монашек замахал руками. Они были такими же сухонькими, как и всё его тело, и в обрамлении широких рукавов рясы напоминали крылья летучей мыши.

— Что вы, что вы! Я только смиренный служитель Троих. Трое ныне нуждаются в оплоте не меньше, чем наш досточтимый монарх… Совсем, знаете ли, народ потерял богобоязненность. Храмы — один на округ, часовня — одна на сотню миль, менторов лорды не пускают на порог, а простонародье так и вовсе гонит с кулаками! Никаких принципов, ценностей… Говорят: воры. Но не для себя ведь берем, для Троих! Никаких ценностей… Вот вы, сударь, когда в последний раз ходили к Запредельному?

Совсем недавно, святой брат, мог бы сказать я ему. Мы с Запредельным теперь родные братья, а уж к Жнецу я ходил, по меньшей мере, дважды. А может, и трижды, если считать ночь в далеком черном храме за две…

Но это всё равно не мои боги. Или я — не их… бог?

Что за глупая мысль.

— …А его величество милостью Троих государь наш хоть часовни не жжет, — прошипел монашек, зло косясь на Зеленых, к тому времени уже получивших свой дармовой эль и говядину. Сидели они тихо, уткнувшись в кружки, — видно, их сержант не только казался сумасшедшим. Он то и дело окидывал зал свирепым тупым взглядом, и мне совсем не хотелось бы встретиться с ним глазами. Я поспешно повернулся к монашку.

— Так ведь Гийом тоже не слишком ратует за возрождение Троих, — сказал я, и монашек моргнул, словно совсем забыл, что я умею говорить.

— Это он сейчас не ратует, — после паузы согласился он. — А потом, когда победит предателя, неровен час, и вспомнит про бедных святых братьев, сподвигавших чувства народа в верное русло… Вы за короля, сударь, не правда ли? Вы молитесь Троим?

Вот, значит, как, подумал я, едва не усмехнувшись. Могу спорить, по аленкурским трактам бродят такие же велеречивые гаденыши из братства, подбивая народ на восстание против Гийома. А когда одна из сторон победит, Верховный Ментор придет и скажет: в этом и наша заслуга, сир…

Снова. Жнец их возьми, снова, везде одно и то же.

И как же сладко, как легко и сладко осознавать, что мне до всего этого дела больше нет. Что с неба могут литься помои и коровий помет, и я останусь чистым под этим навозным ливнем. Не правда ли?

Уголок моего рта дернулся, но я сдержал улыбку и вдруг обнаружил, что монах всё еще смотрит на меня своими разноцветными глазами, ожидая ответа. И тогда я улыбнулся по-настоящему. И сказал — не знаю, зачем, почему, — то, что сказал:

— Нет, святой брат. Я молюсь Безымянному Демону.

По лицу монашка, внезапно ставшему белее простокваши, я понял, что ему есть что мне ответить, когда неровный гул зала прорезал высокий крик:

— Эй, это же он! Это он!! Держите его!

Я смотрел на монашка, на его побелевшее, почти посеревшее сухонькое личико, смотрел в его разноцветные глаза и улыбался, зная, что умру, если подниму голову. Нет смысла вопрошать, почему это происходит именно со мной — вероятно, свою квоту везения я исчерпал в форте Кайла Урсона. Я смотрел, как монашек медленно поворачивается туда, откуда донесся крик, и знал, что все другие тоже смотрят туда и будут смотреть еще мгновение, пока их взгляды не устремятся на меня… Я спокойно вздохнул, высвобождая под столом приклад арбалета, хотя знал, что успею сделать не больше одного выстрела. Что ж, по крайней мере можно попытаться сделать этот выстрел в глаз сумасшедшего сержанта. Лучше, чем ничего.

Пока я думал об этом, голова монашка и в самом деле повернулась, только отнюдь не в мою сторону. Я понял, что это значит, только соотнеся этот факт с тем, что я все еще сижу за столом и передо мной стоит недопитая кружка эля. И лишь тогда осмелился осмотреться.

Все взгляды были устремлены туда, куда указывал палец одетого в зеленое мальчишки, сидевшего на краю скамьи. А поскольку указывал он отнюдь не на меня, я тоже туда посмотрел.

В дальнем углу, вжавшись в стену и выставив перед собой короткий меч, стоял мужчина, с виду похожий на обыкновенного купца — вычурно одетый, грузноватый, с мясистым сытым лицом. Однако меч он держал вполне твердо и стоял в позе, которую мечники так часто демонстрируют на тренировках и никогда не применяют в бою. По-моему, он оказался вполне готов к произошедшему, и по всему было видно, что взять его будет не так-то просто.

— Да что вы сидите, свиньи! — взревел сержант, вскакивая. Зеленые, словно очнувшись, резво бросились к мужчине. Народ, сидевший неподалеку, схлынул. Толпа Зеленых набросилась на человека и полностью скрыла его из поля зрения. Я отпустил приклад арбалета и откинулся на спинку стула. В полном молчании собравшегося люда ревущая и пыхтящая зеленая толпа за считанные минуты справилась с мужчиной, хоть и несколько при этом поредев. В итоге его выволокли из таверны и продолжили избивать уже снаружи.

— Эй, хозяин! — рявкнул сержант, всё время баталии стоявший за спинами своих воинов. — Раненых подбери. Трупы вон, — и вышел следом, видимо, чтобы принять участие в расправе.

Труп оказался всего один — тот самый мальчишка, который, на свою беду, узнал мужчину с лицом купца. Ранены были трое, и служанки, бормоча проклятия, по одному затащили их в жилое помещение. Мертвецом занялся хозяин: схватил за ноги и поволок к двери, туда, откуда доносились приглушенные крики солдат. Окровавленная голова мальчишки билась о попадающиеся на пути ножки столов и стульев.

Поднялся шум. Хотя никто и не думал заступаться за человека с мечом во время драки, теперь возмущение выплеснулось наружу глухим гулом голосов. Я повернулся было к монашку, надеясь, что он меня просветит относительно произошедшего, но его и след простыл.

— Подумать только! — сокрушались за соседним столом. — Неужто сам?

— А то! Теперь и я его узнал… Кто б подумать мог… Дела-а…

— Ну да теперь всё…

— Любезнейшие, а кто это был? — не удержавшись, вмешался я.

— Олдос Парек. Сам!

— И кто он такой?

На меня уставились как на юродивого. Один из мужчин присвистнул:

— Ну дает, — коротко бросил он, — Олдос Парек — лидер Сопротивления в центральных землях. Последняя надежда честных людей.

Я не стал уточнять, чем так прославился Олдос Парек, почему он похож на средней руки торговца и на что продолжают надеяться честные люди. Просто поблагодарил кивком и снова откинулся на спинку стула. Вот так, значит. Про Урсона, Саймека и Нортона люди еще помнят, но у них теперь другие герои. Те, о которых прежние и не подозревают. Что ж, у меня, по крайней мере, есть преимущество перед Урсоном и Саймеком. Я, по крайней мере, знаю, что никакой я не герой. Что никогда им не был. А у них еще много разочарований впереди.

Зеленые не вернулись. Вскоре подошел паром, было слышно, как они загружаются, с шумом и грохотом, хоть и пешие. Я снял комнату на ночь, но спал плохо и встал затемно, чтобы не пропустить утреннюю переправу. Ренна, как всегда в это время года, бурная и гневная, с ревом гнала пенистые воды мимо меня, туда, откуда я пришел и куда не собирался возвращаться. Думая об этом, я почему-то чувствовал облегчение.

Когда паром отошел от берега на десять ярдов, я увидел Флейм.

Она была верхом, на белогривой, серой в яблоках, сказочной красоты кобыле, и неслась во весь опор, пригнувшись в седле. Круто натянула повод почти у самой воды, стрельнула глазами в паром и встретилась со мной взглядом.

Крикнула один раз:

— Эван!

На ней была мужская одежда, кажется, немного великоватая для нее, волосы она заплела в две короткие косы, хлеставшие ее по плечам. Лицо было пыльным, мятым, будто изжеванным, а глаза горячими и сухими. Флейм снова вонзила шпоры в бока кобылы, та заартачилась, но, отведав хлыста, пошла вперед. Флейм смотрела на меня, не отпуская моего взгляда, и я не мог отвести от нее глаз. На ее правой руке, сжимавшей хлыст, была кожаная перчатка без пальцев.

Я мог спрыгнуть с парома — он едва отошел от берега, и проплыть пришлось бы совсем немного. Но я не сделал бы этого, даже если бы глубина здесь была по колено. Она не могла этого не знать и всё равно хлестала кобылу, хлестала и хлестала, как одержимая, пока та, заходясь испуганным ржанием, несмело ступала по ревущей воде. Зачем же ты бьешь ее, Флейм, хотелось сказать мне, она так хороша. Оставь ее, она не заслуживает такого обращения. Оставь ее, слышишь? Оставь ее. Оставь меня. Оставь меня, оставь меня, оставь меня в покое!

Кобыла уже вошла в реку по грудь. Флейм продолжала хлестать лошадь, хотя била уже больше по воде, чем по живой плоти. Но, казалось, это ее нисколько не заботит. Я смотрел в ее сухие глаза и понимал, что сейчас для нее главное — бить.

— Хей, пагень, хето за тофой? — спросил стоящий рядом мужик в красном вязаном кафтане и широко ухмыльнулся. У него не хватало двух передних зубов.

Я отвернулся. Сел на пол парома, спиной к берегу, и ткнулся лбом в колени.

За спиной у меня шумела река.