"Фантастика-1964" - читать интересную книгу автора (Стругацкий Аркадий, Стругацкий Борис,...)

АРКАДИЙ СТРУГАЦКИЙ, БОРИС СТРУГАЦКИЙ СУЕТА ВОКРУГ ДИВАНА

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня, прижимаясь к самой дороге, зеленел лес, изредка уступая место полянам, поросшим желтой осокою. Солнце садилось уже который час, все никак не могло сесть и висело низко над горизонтом. Машина катила по узкой дороге, засыпанной хрустящим гравием. Крупные камни я пускал под колесо, и каждый раз в багажнике лязгали и громыхали пустые канистры. Справа из лесу вышли двое, ступили на обочину и остановились, глядя в мою сторону. Один из них поднял руку. Я сбросил газ, рассматривая их. Это были, как мне показалось, охотники, молодые люди, может быть немного старше меня. Их лица понравились мне, и я остановился. Тот, что поднимал руку, просунул в машину смуглое горбоносое лицо и спросил улыбаясь:

— Вы нас не подбросите до Соловца?

Второй, с рыжей бородой и без усов, тоже улыбался, выглядывая из-за его плеча. Положительно, это были приятные люди.

— Давайте садитесь, — сказал я. — Один вперед, другой назад, а то у меня там барахло на заднем сиденье.

— Благодетель! — обрадованно произнес горбоносый, снял с плеча ружье и сел рядом со мной.

Бородатый, нерешительно заглядывая в заднюю дверцу, сказал:

— А можно я здесь немножко того?..

Я перегнулся через спинку и помог ему расчистить место, занятое спальным мешком и свернутой палаткой. Он деликатно уселся, поставив ружье между коленей.

— Дверцу прикройте получше, — сказал я.

Все шло как обычно. Машина тронулась. Горбоносый повернулся назад и оживленно заговорил о том, что много приятнее ехать в легковой машине, чем идти пешком. Бородатый невнятно соглашался и все хлопал и хлопал дверцей. “Плащ подберите, — посоветовал я, глядя на него в зеркало заднего вида. — У вас плащ защемляется”. Минут через пять все, наконец, устроилось. Я спросил: “До Соловца километров десять?” — “Да, — ответил горбоносый. — Или немножко больше. Дорога, правда, неважная, для грузовиков”. — “Дорога вполне приличная, — возразил я. — Мне обещали, что я вообще не проеду”. — “По этой дороге даже осенью можно проехать”. — “Здесь — пожалуй, но вот от Коробца-грунтовая”.”В этом году лето сухое, все подсохло”. — “Под Затонью, говорят, дожди”, — заметил бородатый на заднем сиденье. “Кто это говорит?” — спросил горбоносый. “Мерлин говорит”. Они почему-то засмеялись. Я вытащил сигареты, закурил и предложил им. “Фабрика Клары Цеткин, — сказал горбоносый, разглядывая пачку. — Вы из Ленинграда?” — “Да”. — “Путешествуете?” — “Путешествую, — сказал я. — А вы здешние?” — “Коренные”, — сказал горбоносый. “Я из Мурманска”, — сообщал бородатый. “Для Ленинграда, наверное, что Соловец, что Мурманск — одно и то же, север”, — сказал горбоносый. “Нет, почему же”, — сказал я вежливо. “В Соловце будете останавливаться?” — спросил горбоносый.

“Конечно, — сказал я. — Я в Соловец и еду”. — “У вас там родные или знакомые?” — “Нет, — сказал я. — Просто подожду ребят. Они идут берегом, а Соловец у нас — точка рандеву”.

Впереди я увидел большую россыпь камней, притормозил и сказал: “Держитесь крепче”. Машина затряслась и запрыгала. Горбоносый ушиб нос о ствол ружья. Мотор взревывал, камни били в днище. “Бедная машина”, — сказал горбоносый. “Что делать…” — сказал я. “Не всякий поехал бы по такой дороге на своей машине”. — “Я бы поехал”, — сказал я. Россыпь кончилась. “А, так это не ваша машина”, — догадался горбоносый. “Ну, откуда у меня машина! Это прокат”. — “Понятно”, — сказал горбоносый, как мне показалось, разочарованно: Я почувствовал себя задетым. “А какой смысл покупать машину, чтобы разъезжать по асфальту? Там, где асфальт, ничего интересного, а где интересно, там нет асфальта”. — “Да, конечно”, — вежливо согласился горбоносый.

“Глупо, по-моему, делать из машины идола”, — заявил я. “Глупо, — сказал бородатый. — Но не все так думают”. Мы поговорили о машинах и пришли к выводу, что если уж покупать что-нибудь, так это “ГАЗ-69”, вездеход, но их, к сожалению, не продают. Потом горбоносый спросил: “А где вы работаете?” Я ответил. “Колоссально! — воскликнул горбоносый. — Программист! Нам нужен именно программист. Слушайте, бросайте ваш институт и пошли к нам!” — “А что у вас есть?” — “Что у нас есть?” — спросил горбоносый, поворачиваясь. “Алдан-3”, — сказал бородатый. “Богатая машина, — сказал я. — И хорошо работает?” — “Да как вам сказать…” — “Понятно”, — сказал я. “Собственно, ее еще не отладили, — сказал бородатый. — Оставайтесь у нас, отладите…” — “А перевод мы вам в два счета устроим”, — добавил горбоносый. “А чем вы занимаетесь?” — спросил я.

“Как и вся наука, — сказал горбоносый. — Счастьем человеческим”. — “Понятно, — сказал я. — Что-нибудь с космосом?” — “И с космосом тоже”, — сказал горбоносый. “От добра добра не ищут”, — сказал я.

“Столичный город и приличная зарплата”, — сказал бородатый негромко, но я услышал. “Не надо, — сказал я. — Не надо мерять на деньги”. — “Да нет, я пошутил”, — сказал бородатый. ’“Это он так шутит, — сказал горбоносый. — Интереснее, чем у нас, вам нигде не будет”. — “Почему вы так думаете?” — “Уверен”. — “А я не уверен”. Горбоносый усмехнулся. “Мы еще поговорим на эту тему, — сказал он. — Вы долго пробудете в Соловце?” — “Дня два максимум”. — “Вот на второй день и поговорим”. Бородатый заявил: “Лично я вижу в этом перст судьбы — шли по лесу и встретили программиста. Мне кажется, вы обречены”. — “Вам действительно так нужен программист?” — спросил я. “Нам позарез нужен программист”. — “Я поговорю с ребятами, — пообещал я. — Я знаю недовольных”. — “Нам нужен не всякий программист, — сказал горбоносый. — Программисты народ дефицитный, избаловались, а нам нужен небалованный”. — “Да, это сложнее”, — сказал я. Горбоносый стал загибать пальцы: “Нам нужен программист: а, небалованный, бэ, доброволец, цэ, чтобы согласился жить в общежитии…” — ”Дэ, — подхватил бородатый, — на сто двадцать рублей”. — “А как насчет крылышек? — спросил я. — Или, скажем, сияния вокруг головы? Один на тысячу!” — “А нам всего-то один и нужен”, — сказал горбоносый. “А если их всего девятьсот?” — “Согласны на девять десятых”.

Лес расступился, мы переехали через мост и покатили между картофельными полями. “Девять часов, — сказал горбоносый. — Где вы собираетесь ночевать?” — “В машине переночую. Магазины у вас до которого часа работают?” — “Магазины у нас уже Закрыты”, — сказал горбоносый. “Можно в общежитии, — сказал бородатый. — У меня в комнате свободная койка”. — “К общежитию не подъедешь”, — сказал горбоносый задумчиво. “Да, пожалуй”, — сказал бородатый и почему-то засмеялся. “Машину можно поставить возле милиции”, — сказал горбоносый. “Да ерунда это, — сказал бородатый. — Я несу околесицу, а ты за мной, вслед. Как он в общежитие-то пройдет?” — “Д-да, черт, — сказал горбоносый. — Действительно, день не поработаешь, забываешь про все эти штуки”. — “А может быть, трансгрессировать его?” — “Ну-ну, — сказал горбоносый, — Это тебе не диван. Ты не Кристобаль Хунта, да и я тоже…” — Да вы не беспокойтесь, — сказал я. — Пересплю в машине, не первый раз. — Мне вдруг страшно захотелось поспать на простынях. Я уже четыре ночи спал в спальном мешке.

— Слушай, — сказал горбоносый, — хо-хо! Изнакурнож!

— Правильно! — воскликнул бородатый. — На Лукоморье его!

— Ей-богу, я пересплю в машине, — сказал я.

— Вы переночуете в доме, — сказал горбоносый, — на относительно чистом белье. Должны же мы вас как-то отблагодарить.

— Не полтинник же вам совать, — сказал бородатый.

Мы въехали в город. Потянулись старинные крепкие заборы, мощные срубы из гигантских почерневших бревен, с неширокими окнами, с резными наличниками, с деревянными петушками на крышах.

Попалось несколько грязных кирпичных строений с железными дверями, вид которых вынес у меня из памяти полузнакомое слово “лабазы”. Улица была прямая и широкая и называлась Проспектом Мира.

Впереди, ближе к центру, виднелись двухэтажные шлакоблочные дома с открытыми сквериками.

— Следующий переулок направо, — сказал горбоносый.

Я включил указатель поворота, притормозил и свернул направо. Дорога здесь заросла травой, но у какой-то калитки стоял, приткнувшись, новенький “Запорожец”. Номера домов висели над воротами, и цифры были едва заметны на ржавой жести вывесок. Переулок назывался изящно: “Ул. Лукоморье”.

Он был неширок и зажат между тяжелыми старинными заборами, поставленными, наверное, еще в те времена, когда здесь шастали шведские и норвежские пираты.

— Стоп, — сказал горбоносый.

Я тормознул, и он снова стукнулся носом о ствол ружья,

— Теперь так, — сказал он, потирая нос. — Вы меня подождите, а я сейчас пойду и все устрою.

— Право, не стоит, — сказал я в последний раз.

— Никаких разговоров. Володя, держи его на мушке.

Горбоносый вылез из машины и, нагнувшись, протиснулся в низкую калитку. За высоченным серым забором дома видно не было. Ворота были совсем уж феноменальные, как в паровозном депо, на ржавых железных петлях в пуд весом. Я с изумлением читал вывески. Их было три. На левой воротине строго блестела толстым стеклом синяя солидная вывеска с серебряными буквами: НИИЧАВО Изба на куриных ногах Памятник соловецкой старины На правой воротине сверху висела ржавая жестяная табличка: “Ул. Лукоморье, д. № 13, Н.К.Горыныч”, а под нею красовался кусок фанеры с надписью чернилами вкривь и вкось:

— Какой КОТ? — спросил я. — Комитет Оборонной Техники?

Бородатый хихикнул.

— Вы, главное, не беспокойтесь, — сказал он. — Тут у нас забавно, но все будет в полном порядке.

Я вышел из машины и стал протирать ветровое стекло. Над головой у меня вдруг завозились. Я поглядел. На воротах умащивался, пристраиваясь поудобнее, гигантский — я таких никогда не видел — черно-серый разводами кот. Усевшись, он сыто и равнодушно посмотрел на меня желтыми глазами. “Кис-кис-кис”, — сказал я машинально. Кот вежливо и 16 холодно разинул зубастую пасть, издал сиплый горловой звук, а затем отвернулся и стал смотреть внутрь двора. Оттуда, из-за забора, голос горбоносого произнес:

— Василий, друг мой, разрешите вас побеспокоить.

Завизжал засов. Кот поднялся и бесшумно канул во двор. Ворота тяжело закачались, раздался ужасающий скрип и треск, и левая воротина медленно отворилась. Появилось красное от натуги лицо горбоносого.

— Благодетель! — позвал он. — Заезжайте!

Я вернулся в машину и медленно въехал во двор.

Двор был обширный, в глубине стоял дом из толстых бревен, а перед домом красовался приземистый необъятный дуб, широкий, плотный, с густой кроной, заслоняющей крышу. От ворот к дому, огибая дуб, шла дорожка, выложенная каменными плитами.

Справа от дорожки был огород, а слева, посредине лужайки, возвышался колодезный сруб с воротом, черный от древности и покрытый мохом.

Я поставил машину в сторонке, выключил двигатель и вылез. Бородатый Володя тоже вылез и, прислонив ружье к борту, стал прилаживать рюкзак.

— Вот вы и дома, — сказал он.

Горбоносый со скрипом и треском затворял ворота, я же, чувствуя себя довольно неловко, озирался, не зная, что делать.

— А вот и хозяйка! — вскричал бородатый. — По здорову ли, баушка, Наина свет Киевна!

Хозяйке было, наверное, за сто. Она шла к нам медленно, опираясь на суковатую палку, волоча ноги в валенках с калошами. Лицо у нее было темно-коричневое, из сплошной массы морщин выдавался вперед и вниз нос, кривой и острый, как ятаган, а глаза были бледные, тусклые, словно бы закрытые бельмами.

— Здравствуй, здравствуй, внучек, — произнесла она неожиданно звучным басом. — Это, значит, и будет новый программист? Здравствуй, батюшка, добро пожаловать!..

Я поклонился, понимая, что нужно помалкивать.

Голова бабки поверх черного пухового платка, завязанного под подбородком, была покрыта веселенькой капроновой косынкой с разноцветными изображениями Атрмиума и с надписями на разных языках: “Международная выставка в Брюсселе”. На подбородке и под носом торчала редкая седая щетина, Одета была бабка в ватную безрукавку и черное суконное Платье.

— Таким вот образом, Наина Киевна! — сказал горбоносый, подходя и обтирая с ладоней ржавчину. — Надо нашего нового сотрудника устроить на две ночи. Позвольте вам представить… м-м-м…

— А не надо, — сказала старуха, пристально меня рассматривая. — Сама вижу. Привалов Александр Иванович, одна тысяча девятьсот тридцать восьмой, мужской, русский, член ВЛКСМ, нет, нет, не участвовал, не был, не имеет, а будет тебе, алмазный, дальняя дорога и интерес в казенном доме, а бояться тебе, бриллиантовый, надо человека рыжего, недоброго, а позолоти ручку, яхонтовый…

— Гхм! — громко сказал горбоносый, и бабка осеклась. Воцарилось неловкое молчание.

— Можно звать просто Сашей… — выдавил я из себя заранее приготовленную фразу.

— И где же я его положу? — осведомилась бабка.

— В запаснике, конечно, — несколько раздраженно сказал горбоносый.

— А отвечать кто будет?

— Наина Киевна!.. — раскатами провинциального трагика взревел горбоносый, схватил старуху под руку и поволок к дому. Было слышно, как они спорят: “Ведь мы же договорились!..” — “… А ежели он что-нибудь стибрит?..” — “Да тише вы! Это же программист, понимаете? Комсомолец! Ученый!..” — “А ежели он цыкать будет?..” Я стесненно повернулся к Володе. Володя хихикал.

— Неловко как-то, — сказал я.

— Не беспокойтесь — все будет отлично…,

Он хотел сказать еще что-то, но тут бабка дико заорала: “А диван-то, диван?..”, я вздрогнул и сказал:

— Знаете, я, пожалуй, поеду, а?

— Не может быть и речи! — решительно сказал Володя. — Все уладится. Просто бабке нужна мзда, а у нас с Романом нет наличных.

— Я заплачу, — сказал я. Теперь мне очень хотелось уехать: терпеть не могу этих так называемых житейских коллизий.

Володя замотал головой.

— Ничего подобного. Вон он уже идет. Все в порядке.

Горбоносый Роман подошел к нам, взял меня за руку и сказал:

— Ну, все устроилось, Пошли!

— Слушайте, неудобно как-то, — сказал я. — Она в конце концов не обязана…

Но мы уже шли к дому.

— Обязана, обязана, — приговаривал Роман.

Обогнув дуб, мы подошли к заднему крыльцу.

Роман толкнул обитую дерматином дверь, и мы оказались в прихожей, просторной и чистой, но плохо освещенной. Старуха ждала нас, сложив руки на животе и поджав губы. При виде нас она мстительно пробасила:

— А расписочку чтобы сейчас же!.. Так, мол, и так: принял, мол, то-то и то-то от такой-то, каковая сдала вышеуказанное нижеподписавшемуся…

Роман тихонько взвыл, и мы вошли в отведенную мне комнату. Это было прохладное помещение с одним окном, завешенным ситцевой занавесочкой.

Роман сказал напряженным голосом:

— Располагайтесь и будьте как дома.

Старуха из прихожей сейчас же ревниво осведомилась:

— А зубом они не цыкают?

Роман, не оборачиваясь, рявкнул:

— Не цыкают! Говорят вам: зубов нет.

— Тогда пойдем, расписочку напишем…

Роман поднял брови, закатил глаза, оскалил зубы и потряс головой, но все-таки вышел. Я осмотрелся.

Мебели в комнате было немного. У окна стоял массивный стол, накрытый ветхой серой скатертью с бахромой, перед столом — колченогий табурет. Возле голой бревенчатой стены помещался обширный диван, на другой стене, заклеенной разнокалиберными обоями, была вешалка с какой-то рухлядью (ватники, вылезшие шубы, драные кепки и ушанки). В комнату вдавалась большая русская печь, сияющая свежей побелкой, а напротив в углу висело большое мутное зеркало в облезлой раме. Пол был выскоблен и покрыт полосатыми половиками.

За стеной бубнили в два голоса: старуха басила на одной ноте, голос Романа повышался и понижался. “Скатерть, инвентарный номер двести сорок пять…” — “Вы еще каждую половицу запишите!..” — “Стол обеденный…” — “Печь вы тоже запишете?..” — “Порядок нужен… Диван…” Я подошел к окну и отдернул занавеску. За окном был дуб, больше ничего не было видно. Я стал смотреть на дуб. Это было, видимо, очень древнее растение. Кора была на нем серая и какая-то мертвая, а чудовищные корни, вылезшие из земли, были покрыты красным и белым лишайником. “И еще дуб запишите!” — сказал за стеной Роман. На подоконнике лежала пухлая засаленная книга, я бездумно полистал ее, отошел от окна и сел на диван. И мне сейчас же захотелось спать. Я подумал, что вел сегодня машину четырнадцать часов, что не стоило, пожалуй, так торопиться, что спина у меня болит, а в голове все путается, что плевать мне в конце концов на эту нудную старуху, и скорее бы все кончилось, и можно было бы лечь и заснуть…

— Ну вот, — сказал Роман, появляясь на пороге. — Формальности окончены. — Он помотал рукой с растопыренными пальцами, измазанными в чернилах. — Мы писали, мы писали, наши пальчики устали… Ложитесь спать. Мы уходим, а вы спокойно ложитесь спать. Что вы завтра делаете?

— Жду, — вяло ответил я.

— Где?

— Здесь. И около почтамта,

— Завтра вы, наверное, не уедете?

— Завтра вряд ли… Скорее всего — послезавтра.

— Тогда мы еще увидимся. Наша любовь впереди, — он улыбнулся, махнул рукой и вышел. Я лениво подумал, что надо бы его проводить и попрощаться с Володей, и лег. Сейчас же в комнату вошла старуха. Я встал. Старуха некоторое время пристально на меня глядела.

— Боюсь я, батюшка, что ты зубом цыкать станешь, — сказала она с беспокойством.

— Не стану я цыкать, — сказал я утомленно. — Я спать стану.

— И ложись и спи… Денежки только вот заплати и спи…

Я полез в задний карман за бумажником.

— Сколько с меня?

Старуха подняла глаза к потолку.

— Рубль положим за помещение… Полтинничек за постельное белье — мое оно, не казенное. За две ночи выходит три рубли… А сколько от щедрот накинешь — за беспокойство, значит, я уж и не знаю…

Я протянул ей пятерку.

— От щедрот пока рубль, — сказал я. — А там видно будет.

Старуха живо схватила деньги и удалилась, бормоча что-то про сдачу. Не было ее довольно долго, и я уже хотел махнуть рукой и на сдачу и на белье, когда она вернулась и выложила на стол пригоршню грязных медяков.

— Вот тебе и сдача, батюшка, — сказала она. — Ровно рублик, можешь не пересчитывать.

— Не буду пересчитывать, — сказал я. — Как насчет белья?

— Сейчас постелю. Ты выйди во двор, прогуляйся, а я и постелю.

Я вышел, на ходу вытаскивая сигареты. Солнце, наконец, село, и наступила белая ночь, где-то лаяли собаки. Я присел под дубом на вросшую в землю скамеечку, закурил и стал смотреть на бледное беззвездное небо. Откуда-то бесшумно появился кот, глянул на меня флуоресцирующими глазами, затем быстро вскарабкался на дуб и исчез в темной листве, Я сразу забыл о нем и вздрогнул, когда он завозился где-то наверху. На голову мне посыпался мусор.

“Чтоб тебя…” — сказал я вслух и стал отряхиваться.

Спать хотелось необычайно. Из дому вышла старуха, не замечая меня, побрела к колодцу. Я понял это так, что постель готова, и вернулся в комнату.

Вредная бабка постелила мне на полу. Ну уж нет, подумал я, запер дверь на щеколду, перетащил постель на диван и стал раздеваться. Сумрачный свет падал из окна, на дубе шумно возился кот. Я замотал головой, вытряхивая из волос мусор. Странный это был мусор, неожиданный: крупная сухая рыбья чешуя. Колко спать будет, подумал я, повалился на подушку и сразу заснул.