"Евангелие от экстремиста" - читать интересную книгу автора (Коноплев Роман Евгеньевич)

5. Партия

Я переехал на Филевский парк, к Антонине Ивановне, знакомой моей тетушки. Прекрасная пожилая женщина тетя Тоня имела настоящую московскую семью — мужа-пенсионера и демократа, впадающего в нерегулярные запои, и сильно пьющую дочку Таню, которая мыла поезда на Киевском вокзале и общалась духовно с полными бомжами, хотя когда-то закончила Бауманское училище, имела прописку, хорошее жилье и многие другие блага коренного обитателя столицы нашей Родины.

Тетя Тоня была божьим человеком и решила вовсе не брать с меня денег. На новом месте я первым делом высыпался от души и именно по этой причине не попал на демонстрацию 1 мая 1993 года. Вечером раздался из зала истошный вопль деда-демократа:

— Ишь, хулиганы чего устроили — драка какая, ОМОНовца задавили насмерть! Давить их надо, Борис Николаевич! — шипел дед воображаемому Ельцину прямо в линзу кинескопа.

И как я мог проспать такой знаменательный день в жизни страны! Досада, да и только.

В тот день московская милиция решила пошутить с несколькими тысячами демонстрантов и то тут, то там начала перекрывать движение людей. Люди не поняли, не на шутку удивились и вступили в бой с силами правопорядка. ОМОНовцы били ветеранов войны, старух и прочих лиц, подвернувшихся под руку. Я целиком и полностью был на стороне демонстрантов. Иначе не могло и быть, для левой оппозиции слово «Приднестровье» было важной темой идеологической войны с Системой, сложившейся после 1991 года в верхах политической власти страны. Ельцин и все его сподвижники являлись для меня олицетворением сил Мирового Зла, уничтожившего мою Родину. Приднестровье же на территории бывшего СССР имело славу оплота красно-коричневых, реваншистских сил. Там не громили памятники Ленину, а регулярно возле них фотографировались и возлагали цветы. Конечно, оказавшись в Москве, я мог примкнуть только к силам, симпатизировавшим молодой Республике. И не я виноват, что именно эти силы оказались «красно-коричневыми».

Вечером я отправился на Киевский вокзал купить палку копчёной колбасы. Колбаса у хохлов, оккупировавших все поезда своими мясными поставками, была куплена и принесена домой. Ценность она представляла собой огромную — после потери работы я перешел на одни пакетные супы, которые просто до омерзения уже достали. Колбасу я положил на стол и ушел мыть руки. Это была чудовищная глупость. Спустя минуту, зайдя на кухню, я услышал жуткое шевеление, метание, урчание — это три огромных, жирных тети Тониных кота рвали на куски мою надежду и радость. Вечер был навсегда испорчен.

Я сидел в подавленном настроении и слушал стенания деда о том, как он хочет отрубить голову Бабурину. Тогда я еще не всех лидеров оппозиции знал в лицо и с трудом понимал, о ком идет речь. Дед требовал настоящей демократии, наверное, он верил Ельцину, как и большинство москвичей. А я молчал, не раскрывая своей большой тайны. Я решил обязательно пойти на шествие 9 мая, и если придется, кидать камни и бить ногами московских милиционеров.

Коты мирно спали, выложив свои жирные туши и огромных размеров яйца на созерцание окружающим. Думаю, в этот момент они переваривали своими огромными желудками и длинными, многокилометровыми кишками мою колбасу, и она пришлась им по душе.

Утром 9 мая я приехал к Белорусскому вокзалу. Оттуда начали движение колонны оппозиции. Все эти «колонны» со всех сторон охранялись какими-то дружинниками, и встать внутрь было невозможно. Сразу кто-то спрашивал, а кто я такой, а что я им мог ответить? Трусоватая толпа очень боялась провокаций. ОМОНовцы робко щемились по переулкам. Кого бы они могли в этот великий день остановить? Однако толпа числом в несколько десятков, а может быть и сотен тысяч человек боялась, что ее спровоцируют на незаконные действия.

В колоннах шли москвичи. Были победнее, но были и прилично одетые. Эти, как правило, шли по тротуару. Прямо под ноги симпатичной, богато одетой блондинке, под руку с буржуем в легкой коже, вывалилась из толпы бабка и, размахивая маленьким красным флажком, заголосила, с ненавистью глядя в лицо девушке и её кавалеру:

— И против Тампаксов мы в бой пойдём! — и немедленно вбежала обратно в свои ряды.

Толпа тем временем пела "Смело мы в бой пойдем". Бабка, похоже, в Тампаксах уже не нуждалась, а классовой ненавистью возмущенный разум закипал по полной программе. Я переходил от колонны к колонне — краснознаменные тетки и деды нигде меня не пускали вовнутрь. Когда кончились эти самые, трусливые "красные колонны", начались коричневые мелкие группы. Эти ни о каких провокациях не думали, я встал в шеренгу, где шли ребята в черных рубашках с рунами на знаменах, и увидел мужика в военной кепке и очках. Это был Лимонов.

Конечно, я читал его статьи еще в Приднестровье, и очень удивился, когда его запретили печатать. В отличие от всех, вернувшихся из-за границы в Россию, он не радовался и не боготворил новую власть. Он приехал в Приднестровье и оказался одним из немногих в России известных людей, которые побывали там. Странно, правда, что приднестровские власти забыли дать ему за это медаль "Защитник Приднестровья" — наверное, просто забыли. Всех ведь не упомнишь.

Я примерно понимал, какое государство Лимонову не нравится, и был с ним солидарен. Хотя, как и все, Лимонов ничего не говорил о том, к чему, собственно, стоит стремиться. Что есть благо. Все же эти стенания на тему того, что "у нас была великая эпоха" меня радикально не устраивали. Я не считал ее великой. Я считал жутким позором для страны выкидывание сотен миллиардов нефтедолларов на вооружение и космос при раздетом, разутом, неустроенном народе. Я ненавидел коммунистов, потому что, по-моему, желание носить нормальные, удобные штаны из джинсовой ткани, иметь нормальную обувь и есть не только кашу — это не запредельные требования. Коммунисты сэкономили на копейках, пожалели для людей какой-то там колбасы. Это их мудачество, а не мировой заговор жидомасонов, привело к развалу страны. Если бы Генеральных Секретарей и членов Политбюро по достижении 45-летнего возраста под всенародные аплодисменты с почестями торжественно провожали в крематорий и скорбно укладывали урночку в дырочку в Кремлевской стене — Советский Союз жил бы вечно.

Я ненавидел совок за Олимпиаду-80, при которой для иностранцев устроили цирк с сигаретами Мальборо и Фантой, превратив Москву в потёмкинскую деревню в то время, когда моя бабушка волочила на своем горбу из глухой деревни в Брянск и Москву корзины со смородиной, а в деревенском магазине, кроме водки, спичек и черного хлеба ничего не было. За то, что при Хрущеве какие-то мрази решили "соединить город с деревней", и запретили крестьянам держать корову. И мой дед спрятал корову в лесу, и оттуда носил молоко, тайком от соседей, потому что у них коров, под вселенский плач, высоко идейные коммунистические товарищи увели на убой. И мой дед, когда напивался, всегда грозил соседу, что "скоро, скоро вас, коммунистов, будем мы вешать!".

При Советской власти коммунистами в деревенской семье регулировалось всё — включая количество этажей в доме, число поросят. Решалась и судьба тёлок и телков — их надо было отдать забесплатно на мясокомбинат. У моих же бабки с дедкой было принято тёлок и телков забивать, мясо солить, а коммунистической комиссии демонстрировать прикопанные за баней молодые рожки, копыта и череп. Однажды, вместо обычного хлеба, в магазинах начали продавать какие-то склизкие лепешки. Это был кукурузный хлеб. По вкусу он был просто отвратителен. Спустя некоторое время, однако, власть образумилась. Коров держать коммунисты разрешили, но обложили оброком. Нужно было отдавать забесплатно этой самой власти власти свою сметану, сливки и сколько-то литров молока ежедневно. Для этих целей всех объезжал с аллюминиевыми бидонами специально обученный для этих целей сборщик податей.

С накрытым на скудные средства столом для высокого начальства, с самогонкой и салом, проблемы решались многие — например, чтоб разрешили для коровы сена накосить. Взятки бабуля давала всю жизнь — они с дедом первыми в деревне положили на крышу шифер. Возник жуткий скандал — сельсовет приказал «шихер» снять, поскольку наличие оного допускалось только на официальных зданиях строителей коммунизма. Простым смертным пользование «шихером» в целях покрытия каких-то деревянных хат строго воспрещалось. Пришлось бабуле партийных товарищей не только накормить, но и в лапу положить. При совке для одних, действительно, была "великая эпоха" — то были дети партработников, некоторые семьи военных, отдельные семьи учёных, придворные деятели культуры и искусства. Моя же мать ходила в школу 7 километров пешком, в валенках или дырявых резиновых сапогах, подкладывая внутрь соломку, чтоб ноги не сразу промокали. Аккурат в то время, когда космические корабли уже вовсю бороздили окрестности Большого театра.

И вот начался на Манежной площади митинг. Тот самый, ради которого сюда мужественно припёрлась куча народу, конца и края которой не было видно. Говорили про "банду Эльцина", про завоевания социализма. Лимонов вышел на трибуну, и спел в микрофон сорванным где-то, трухлявым голосом, как у Тайлера в конце фильма про "Бойцовский клуб" песенку о том, что"…Чёрный барон снова готовит нам царский трон. Но от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней." Древний микрофон страшно зафонил. Многотысячная толпа захлопала, закричала: "Молодец, Эдик!". Я пребывал в полном восторге, и понял, что именно в этих рядах обрету свое второе, а может быть и первое, истинное начало. Митинг — это чем-то похоже на футбол, а футбол в Приднестровье — самый любимый вид спорта.

Метафизический же смысл происходящего был, на самом-то деле, как и у Тайлера в фильме — "всё нормально, не стоит беспокоиться" — абсолютно идиотским. Уже давно как раз с армией всё было крайне ненормально. Так называемая "Красная Армия" числом своих самых доблестных боевиков из ОМОНов и т. д. на полигонах давно уже вовсю отрабатывала, репетировала нехитрую операцию по "подавлению массовых беспорядков". Как правило, в тренировке роль чучела исполняли свои же «красноармейцы», изображавшие буйных демонстрантов. В руках буйных были именно те самые красные флаги, а доблестные солдаты и офицеры отрабатывали удары дубинкой, колбасили по тыквам условных демонстрантов что есть мочи, травили их газом, пробовали на практике светошумовые гранаты и травлю собаками. До применения свежеотработанных навыков оставалось всего-то лишь месяцев пять.

Остальная же армия, не участвовавшая в репетиционных столкновениях с массами, пребывала в состоянии глубокой распущенности и тотальной деградации — продавала оружие готовящимся к войне чеченцам, строила дачи, копала картошку, пропивала исподнее и решала судьбоносный вопрос: как должна выглядеть новая форма для офицерского состава и кто должен ее придумать — Зайцев или Юдашкин?

По окончании так никому ничем и не навредившего митинга, все эти огромные, многокилометровые народные массы, как по кишкам, расползлись по окрестным улицам. Эта безмозглая толпа могла взять Кремль и свергнуть так ненавистный им "Эльцинский режим" в течение максимум пяти минут. В чем был весь прикол этого сборища? Лично я, честно признаюсь, так и не понял. Знаю лишь, что более в российской истории никакая такая «оппозиция» столь огромную аудиторию слушателей из числа представителей самого что ни на есть «народа» не собирала. И я понял тогда простую вещь — даже если этим милым моему сердцу людям не долбить дубинкой по спине, они все равно никогда не придут к власти. И даже не научатся хотя бы немного на неё влиять. Потому что люди наши в большинстве своем этой самой власти, то бишь ответственности, до смерти боятся. Оно им категорически не надо. Русскому человеку влом. Ему хочется уползти и спрятаться. Можно и напиться. В крайнем случае, он из радикального протеста разобьёт ларёк с шаурмой. Ну, или прирежет в темном переулке ни в чем не повинного в бедах русского народа обычного парня из Баку. Русский человек, увы, готов ко всему — и даже если его посадят обратно в хлев, как было при немцах, если действо сие не будет сопровождаться массовым геноцидом, расстрелом и пытками — он никогда не пойдет защищать Родину — он может сделать это только из мести — за брата, друга, сестру. И никто не убедит меня в обратном, потому что сам я вырос в крестьянской избе вместе с поросятами и теленком, которым зимой было холодно в сарае. Странно, что там не было коровы — наверное, она просто не пролезла в дом, и поэтому оставалась мёрзнуть, спать и мычать на своем обычном месте.

Митинг, однако, закончился, и к группе молодых людей, возле которых оказался я, подошел Лимонов. Его всячески домогались разные журналистки, он раздавал бабкам и дедкам автографы. Рядышком с ним расположился невысокого роста толстоватый мужик, с удалыми кудрями и усами. Красавец-казак, как оказалось спустя десятилетие, был ни кто иной, как легендарный журналист Влад Шурыгин. Мы пошли неорганизованной толпой в сторону Лубянской площади, остановились у пивного ларька прямо у входа в метро, и Лимонов произнёс:

— Давайте что ли устроим хотя бы пивной путч?

После чего щедрой рукой заплатил за пару ящиков пива. Мы пили пиво, смеялись. Я, помнится, спросил у Лимонова о наболевшем:

— А как можно спасти Россию?

— Вступайте в нашу партию. Вот визитка. Позвоните по этому телефону.

Телефон молчал примерно неделю. А я наконец-то вышел на новую работу. На ближайшие четыре месяца моим рабочим местом стал пивной ларёк на станции метро Пролетарская. Каждую ночь, с 9 вечера до 9 утра, я поил рабочих и служащих дешевым бутылочным пивом. Спал несколько часов ночью, дополнительно отсыпался днем в метро. В ларьке для обустройства постельного места следовало уложить на пол четыре металлических пивных ящика, кинуть сверху пару разобранных картонных коробок и включить рядом ТЭН, чтоб не замерзнуть. Под полом ларька всю ночь шевелились крысы, и однажды я чуть не задохнулся, когда на ТЭН упала моя куртка. Проснулся я в жутком угарном дыму, вовремя выскочив наружу. Из дверей валил чёрный густой дым. Помимо пива в ларьке было много разных вкусных вещей, служивших мне бесплатным добавлением в меню. Я раскрывал расфасованные на складе пакеты, и благополучно отъедал у будущих покупателей пряники, печенье, зефир, пастилу и, уже опротивевшие до блевоты, козинаки. Так что жизнь была достаточно сладкой, только вечно хотелось спать.

В общем, я дозвонился до партии и решил туда как-нибудь приехать, посмотреть на людей. В конце концов, несмотря на мой тотальный скепсис, где еще в этой долбанной Москве я найду себе друзей? Не в гей-клуб же мне идти в конце концов!

Место, куда я попал, оказалось подвалом без окон и вентиляции минутах в пятнадцати ходьбы от станции метро Маяковская. Это была мастерская художника Гены Животова, он и сейчас оформляет прохановскую газету «Завтра». Короче, в одной комнате был штаб, во второй располагалась спальня для кучерявого беловолосого парня, который там жил в качестве секретаря. Просто сам он был из Подмосковья и ездить ему домой было лень. По штабу ходили хмурые лица в черных рубашках. В комнате, исполнявшей роль приемной, коромыслом стоял дым. Курение было всеобще ритуальным. Конечно, никто это помещение в жизни не проветривал. На стенах висели не совсем понятные мне флаги с руническими символами "перекрещения Сварога и Перуна". Еще на стенах были картины художника Константина Васильева. Эти картины, как я позже окончательно определил, — фирменная мулька всех сумасшедших, помешанных, как правило, при этом еще одновременно либо эпизодически на многом: русском язычестве, скандинавской мифологии, гитлеризме и всем, что связано с Третьим Рейхом, какой-нибудь славяно-горицкой борьбой. Иногда они еще для пущей комплекции увлекаются сатанизмом, готикой, зороастризмом, Толкиеном и раскопками могил времен Великой Отечественной. Любящие читать — читают Ницше и Адольфа Гитлера.

Иногда в нормальной, в общем-то, компании, появляется один подобный, абсолютно глубокий придурок, и практически здоровые в прошлом люди начинают читать всевозможные "Русские Веды", и прочую хрень. Заканчивается всё это увлечение, как правило, библиотекой патологического антисемита — книгами о масонстве и кровоядных жидах, пожирающих мацу с кровью русских младенцев.

Лидерами так называемого Движения «Россы» были Женя Бирюков с арийским взглядом, Сергей Царёв с пшеничными усами, и Сергей Сычёв с ярко выраженной монголоидной внешностью и чёрными усиками. Все они когда-то вышли из Васильевской «Памяти».

Меня усадили за стол и попросили заполнить анкету. Затем еще одну — надо было отвечать на разные вопросы, не относящиеся лично ко мне. Смысл анкеты состоял в том, чтобы определить, в какой мере являюсь я истинным арийцем. Я ответил на вопросы, далеко не все ответы, однако, совпали с нужными, подтверждающими мое истинно арийское происхождение.

Как выяснилось, истинный ариец не должен пить кипяченую воду — должен любить сырую (тут я угадал), любимым художником должен быть этот самый Васильев (я имел глупоcть написать — Рафаэль — мне очень тогда нравилась его Мадонна), любимым певцом — группа Лайбах — сегодня у этой группы масса клонов, самый известный — Раммштайн (тогда же я указал Юру Шевчука — как оказалось, напрасно. Сычёв тут же процитировал: "Из-под чёрных рубах рвется красный петух", то есть ариец не должен слушать подобную музыку). Однако, самым ужасным промахом было то, что любимым произведением у 19-летнего Романа Коноплева оказался к всеобщему недоумению, Михаил Афанасьевич Булгаков. "Мастер и Маргарита". Руководство Движения «Россы» шестью глазами хмуро посмотрело на меня исподлобья, явно заподозрив пропаганду сатанизма.

Оказывается, всего несколько дней назад штурмовики движения «Россы» провели отчаянно смелую акцию прямого действия — отмудохали в знаменитом булгаковском дворике несколько влюблённых парочек, навестивших на свою голову место, где то ли происходили действия романа, то ли жил сам автор. В финале прибыли менты и всех разогнали. Короче, я уж было, решил, что арийцем мне не бывать, и из партии меня выгонят на фиг. Однако, тут в дверях появился широкоплечий молодой штурмовик из Латвии Женя Васильев. У Жени, как оказалось, дедушка воевал в легионе СС, и поэтому Женя профессионально обхватил двумя руками сверху мой скромный череп:

— Отлично. Примерно 75 процентов арийской крови, 25 — финно-угорской. Ты наш!

Толком я ничего не понял, однако, решил, что всё пучком, поскольку Сычёв отвел меня в сторонку и сообщил по секрету:

— Ты удостоен высокой чести — будешь у меня в службе безопасности.

— Да я же плохо дерусь, вдруг подведу? — вопрошал я.

— Нет, я по глазам вижу, что ты достоин! У тебя злой арийский взгляд! И ещё. Если тебя кто-нибудь тронет — ты только нам скажи, мы никого не боимся — наши люди есть везде — с любым побеседуем.

Весил я тогда килограмм 60, представляя собой, скорее, неудачную мумию времен Рамзеса Второго, чем активиста серьезной, радикальной организации. Однако, решил, что пусть всё идёт — как идёт. В конце концов, не сидеть же беспрерывно за книжками в Ленинке — да и лучше всё ж быть истинным арийцем, чем просто хрен знает кем в незнакомом чужом городе. Мне выдали чёрный галстук. У стен Детского Мира на Кузнецком Мосту я купил себе великолепную белоснежную рубашку с коротким рукавом. Нашил сбоку какой-то желтый шеврон уголком, торжественно выданный Сычёвым, постригся покороче, и выглядел теперь уже просто как полный мормон.

Через неделю Бирюков собрал всех и сообщил, что, "как предложил Эдуард Вениаминович Лимонов, чтобы нас начали уважать, первым делом надо кого-нибудь побить". Я думаю, смысл идеи был абсолютно верен. Лимонов был чертовски прав. Никакого другого способа заявить о себе у нас всё равно не было. Первой акцией прямого действия командовал рижанин — Васильев. Нацепив на круглую репу черный берет, Васильев повёл нас к метро. Мы вшестером перешли проезжую часть и подошли к памятнику Маяковскому. Там тусовались, потягивая пивко, неоформленные кучки подростков. Это были фанаты популярной группы "Депеш Мод". Человек десять, может, чуть больше. Васильев построил их, помахав для пущей убедительности солдатским ремнем, заставил отжаться десять раз от асфальта и прочитал лекцию о любви к Родине и о том, что нужно "немедленно перестать общаться с педерастами, и смелее, активнее идти вступать в стройные колонны русских националистов". Потом скомандовал «нале-во», и подростки, недоумевая, не на шутку испугавшись сумасшедшего дяди, промаршировали до станции метро. Спустя несколько лет, по словам тех, кто этого Васильева хорошо знал, данный придурок нашел себя в рядах латышской полиции. Сегодня он, думаю, имеет там неплохую зарплату и, наверное, иногда поколачивает на жиденьких, робких митингах стареньких советских ветеранов, не успевших к своему большому несчастью намылить во время войны задницу его арийскому дедушке.

Самого Лимонова в подвале за всё время я увидел лишь единожды. В тот день он под охраной Бирюкова собирался на какую-то очередную авторскую встречу. Похоже, он быстро сообразил, что попытка создать какой-то там "Национал-большевистский блок" из нескольких партий с численным составом от одного до тридцати человек бесславно провалилась. Наверное, такое пещерное пижонство, с явным уклоном в идиотизм, в какой бы то ни было стране даже при самой антинародной власти допускать и культивировать могут только неумные правительственные служащие, чаще всего со злым умыслом кого-нибудь со временем подставить.

Спустя некоторое время Лимонов существовал уже где-то на периферии сознания "руководителей движения". Те сетовали, что, мол, "негоже писателю было гадости о себе в книжках писать". Слушать его самовлюбленные молодые лидеры вскоре вовсе перестали, и, как и следовало ожидать, восторжествовало полнейшее мракобесие. Язычник Бирюков обрел себе новых кумиров в лице Милосердова — какого-то отставного военного, возглавлявшего реально отсутствующий Союз Русского Народа. Тот помог с помещением для собраний — теперь они проходили в муниципальном здании — Администрации Красногвардейского района. Эдакий страшный сон Юрия Михайловича Лужкова. Перед собранием мы выходили к метро и отбирали у сектантов их пригласительные билеты на собрания. Затем под музыку марша начиналось действо: шеренги штурмовиков с повязками на рукавах дружно заходили в зал административного госучреждения. Там висели наши флаги, внизу перед аудиторией, в центре, многозначительно сидел спокойный, как удав, дог. Между рядами ходил и всех нюхал здоровенный бультерьер. А с трибуны говорили о спасении русской нации, и дружно вскидывали руки вверх. Никакого продолжения, однако, из этого цирка не получилось.

Еще один, последний раз, движение «Россы» прошло колонной перед ВДНХ, на День Независимости России. Лимонов этого выхода не одобрил, и Женя Бирюков сказал всем: "Ну что мы его будем слушать, кто он такой, этот писатель". И мы пошли. На следующий день в газетах опубликовали наши фотографии шествия. Стоящие неподалеку группы баркашовцев и иных наци, сбившись в кучу, салютовали римским приветствием. Мы скандировали «Нация-Честь-Верность», и прочие страшилки. От анпиловского митинга схлынула толпа и сбежали все журналисты. Опущенный Анпилов заголосил, что, мол, тут кругом провокаторы, и это подстроено. Журналисты задавали разные вопросы. В ответ звучали наивные до слёз ответы про спасение Родины железным порядком.

Через несколько дней в штабе состоялась интересная встреча. Лидер так называемой "Русской фашистской партии" Маликов Андрей предложил мне составить компанию для интервью матёрому западному журналисту, нашему якобы тайному симпатизанту. Интервью приехал брать большой белобородый дед из газеты "Чикаго Трибюн". Партия Маликова состояла из него одного и имела напечатанную в одном экземпляре Программу. Так что меня он присоединил до кучи, и численность постоянно крепнущих рядов немедленно удвоилась. Партия эта то же входила в пресловутый "лимоновский блок". Сам Маликов воевал в Боснии, имел сербские награды, и был всеми уважаем. На интервью он сокрушался и искренне переживал за судьбу белых американцев, угнетаемых размножающимися прямо на глазах черными неграми. Во время дискуссии было пару острых моментов, когда Маликов стал говорить о будущем России, о том, что ничего хорошего Россию не ждет — что будет здесь Югославия, если не хуже. На что белобородый американец убедительно так, не выговаривая «р», стал объяснять:

— Нет, господа, не может быть, Россия — великая страна, Россия — это не Нигерия. Здесь очень образованные люди, они отстоят право нормально жить, они не превратятся в рабов, они не будут, как граждане Нигерии, работающие в шахтах за 10 долларов в месяц, терпеть. Они восстанут, если будет плохо.

В Нигерии в свое время пришло к власти либеральное правительство, разворовало казну, набрало кредитов у международных организаций, и смылось. Страна расплатилась акциями добывающих компаний. Страна очень богата. Однако, есть в Нигерии столица — Лагос, с высоким уровнем жизни, лимузинами, короче, как Москва, — и есть страна, живущая за колючей проволокой и работающая забесплатно. Чтоб правительство могло спокойно, десятилетиями, рассчитываться с кредиторами. Обычное рабство по рецепту МВФ. Честно говоря, я, как и Маликов, не очень поверил американцу.

Думаю, что Россия и Нигерия почти сравнялись. Лет же еще через пять — отличия исчезнут полностью. А чтобы от кредиторов зарубежных никто не разбежался по разным там окрестностям — вокруг страны обязательно возведут огромный бетонный забор, и заставят всех патриотически настроенных граждан и гражданок рубить киркой какую-нибудь породу, за те же десять баксов. Долги МВФ отрабатывать. И вокруг Москвы тоже забор. Чтоб и туда никто из простых смертных без дела не лазил. Не мешал руководить процессом возврата долгов. Так что железный занавес ещё вернется обязательно. Не мы первые.

Ночь Ивана Купалы мы отмечали в Лосиноостровском лесопарке разжиганием большого костра в виде свастики. Мы стояли с факелами, образуя солнечный круг, и нас, наверное, хорошо было видно с самолетов над Москвой. После долгой, сосредоточенной и кропотливой медитации, мы ритуально употребили холодную свиную тушенку с батоном, запивая сие блюдо газированной водой. Бультерьер смотрел на мистическое действо с явным недоумением. Удивительно, что никому не пришла в голову идея до кучи сожрать бульчика, принеся его в жертву неведомым мне языческим богам. Есть, на самом деле, очень хотелось, а бультерьер был здоровый и упитанный.

Маликова арестовали 22 июня в центре Москвы с двумя гранатами Ф-1 в рюкзаке, якобы привезенными им из Югославии. В этот день партия должна была участвовать в шествии к Останкино. Однако, приехав в обед в мастерскую Животова, чтоб помочь забрать атрибутику, я нарвался на обыск. Несколько лиц с короткими стрижками переписали паспортные данные, обыскали, расковыряв найденную у меня в кармане пастилу и гуталин для чистки обуви в поисках наркотиков. В шкафу нашли не совсем понятно, откуда взявшуюся стреляющую ручку и несколько патронов, и Бирюкова несколько дней продержали в ИВС. Андрей Маликов умер в тюрьме. Лимонов написал о нем для прохановской газеты статью "Судьба фашиста в России".

Политика — это всегда противостояние. Это всегда с одной стороны — поиски изощренных способов власть удержать, а с другой — эту же самую власть захватить. Время политической романтики в России заканчивалось. Кольцо несвободы, скрывавшее от нации истинную сущность "демократов первой волны", сжималось все плотнее. Судьба России решалась именно в те месяцы. Именно в 1993 году в России уже на нескончаемо долгий срок утвердилась Реакция. Окончательно уселись у горнила власти те, кто никуда от нее и не уходил. Разделили роли, распределили отрасли экономики, сферы влияния. Все уже было решено. И октябрь 1993 года, как последний, финальный рывок Реакции, был задуман и осуществлен именно с той целью, чтоб окончательно отвратить народ от самой мысли о возможных изменениях. Чтобы кровью намертво скрепить кланы. Чтобы публичная политическая жизнь в России на долгие годы превратилась в шулерство и маскарад.

"Россы", в отличие от РНЕ, позиционировали себя как движение язычников. Собственно, на этом отличия и заканчивались. Сейчас трудно предполагать, кто был истинным создателем подобных организаций. Возможно, как и во времена русских царей, за подобными структурами стояли правительство и военные. Эти маленькие партии сыграли свою роль в дискредитации оппозиционного движения. Русская идея превратилась в прибежище экзальтированных сумасшедших, которым не надо ничем мешать — они дискредитируют и уничтожат себя сами. Русское национальное движение задохнулось, так и не набрав сил. Захлебнулось в мракобесии, в "заколотых жидами кровавых мальчиках", в эксгибиционизме и фетишизме. Ибо сидящий и ныне в подвале, тупоголовый скинхед может навредить либо себе, либо ни в чем не повинным людям. Нации же от него пользы — ноль.

В начале июля мне позвонил Сычёв. Попросил немедленно приехать к музею Ленина для разговора. Сычёв предложил в составе группы "особо избранных членов организации" поехать для прохождения боевой подготовки в лесной лагерь, в Белоруссию. Не долго думая, я согласился. В следующий раз мы уже встретились вместе, те, кто туда поедут. Ими оказались рыжий антисемит Костя, Сережа-Ганс, боксёр-Лёлик и я. Руководителем с нами поедет Гоша. Гоша воевал в Приднестровье, он старше всех, и будет за нами наблюдать, чтобы мы развивались в нужном направлении. На точке предварительного сбора появился Станислав Терехов — руководитель Союза Офицеров, и дал денег для оплаты «учителям» на месте. Дал почему-то одними полтинниками. Во время нашего путешествия по Белорусским лесам в России полтинники вышли из оборота, и мне больших трудов стоило разменять их в Минске, чтоб мы не остались полностью на нулях. Может, это какой-нибудь друг Черномырдина ему одних полтинников насовал? Глупые мысли приходили потом в Белорусских лесах. Думать надо меньше. Мы едем учиться Родину любить.

Затем нас, отдельно от Гоши, собрал Бирюков, и объяснил очень убедительно, что, возможно, после и в период подготовки будут поступать самые неожиданные приказы и предложения:

— Вам могут предложить всё, что угодно — даже грохнуть Ельцина, ни в коем случае не соглашайтесь. Сразу после прохождения курса езжайте домой и ни на какие звонки не отвечайте. За этими людьми стоит Зюганов и компартия. Вас там в лесу обязательно будут «лечить» и воспитывать в коммунистическом духе. У нас с вами — совсем другая партия. Учитесь, запоминайте всё. Имейте в виду, что самодеятельность может плохо закончиться — вас обязательно подставят.

Все это выглядело чертовски захватывающе. Вся запланированная личная жизнь на летний период, ну там общение с женским полом — всё рухнуло. Впервые в жизни встал так радикально вопрос между девушкой и тем, что для меня важней.

— Какие на хрен девушки, когда тут такие события! — подумал я, и, упаковав свой камуфляж, прыгнул в поезд Москва-Минск. — Родина-мать зовёт!

В Минске, в офисе какой-то очередной патриотической организации, мы взяли сапёрные лопатки, деревянные автоматы, две палатки, топор, казанок — и на электричке поехали дальше. Часа через два выгрузились на какой-то маленькой станции, и пошли пешком. Шли километров десять. Мимо танкового полигона, части ВДВ, оружейных складов шли мы далеко в лес. Соорудили среду обитания, палатки там, туалет вырыли, погуляли по окрестностям, и обнаружили себя в потрясающих условиях — в середине лета, в глубоком лесу. Природа, тишина, никакой тебе цивилизации!

Утром пришел офицер и начал нас дрессировать. Зарядка — бег — рукопашный бой — огневая подготовка — полоса препятствий — взрывное дело — закладка — разминирование — снятие часовых — засады — схороны — прятки… Жаль только, что в конце всего у нас обратно изъяли тетрадки с всевозможными химическими и расчетными формулами, рисунками взрывных устройств и всего остального. Жили мы весело и дружно. Самым интересным и познавательным для меня стала технология минирования мостов и снятие часовых. Мы часами отрабатывали каждую мелочь. Война — это не шутки. Только Ганс с Лёликом враждовали так, что Лёлек даже разрезал Гансу ножом щеку. После инцидента их обоих одновременно к огнестрельному оружию больше решили не подпускать. Одного обязательно оставляли в лагере. Варить еду.

Вечерами у костра мы беседовали о жизни и героизме. Гоша лечил нас сказками про доброго товарища Зюганова, перемежая свои непрофессиональные и абсолютно неубедительные телеги интересными рассказами про то, как он в составе батальона «Днестр» мужественно защищал Приднестровье. Рыжий Костя всех беспрерывно напрягал своими историями про плохих евреев. Костина судьба напоминала современных Маугли, которых иногда находят на помойках Дели или Пекина — в стаях бродячих собак или кошек. Такие дети, как правило, ходят на четвереньках и нечленораздельно мычат. Костя с детских лет рядом с папой ошивался в «Памяти» Васильева. И всё время, на любую попытку вышутить его антисемитизм, резко взрывался: "А ты читал Шмакова? А Шульгина? А Григория Климова ты читал?" Лёлик в обычной жизни был бандитом, говорил, что просто поехал с нами прятаться от преследователей, и что его хотят грохнуть. Ганс-Сережа любил боевые искусства и учился в МФТИ, параллельно глубоко интересуясь политикой. Мы с ним спали в одной палатке, и, наверное, не случайно он оказался единственным из нашей группы, кого я встретил возле Дома Советов за несколько дней перед штурмом. Ганс был редким идеалистом и мечтателем.

Короче, все по взрослому было. Получился настоящий диверсионный отряд. Я, честно говоря, предполагал, что готовят нас для захвата части одной из республик Прибалтики, чтоб создать там второе Приднестровье. Я видел сны, в которых с АКМ за спиной топал большими черными берцами по брусчатке Ратушной площади старинного города Таллинна, а кругом радостно махали руками русскоязычные жители, освобожденные от гнёта эстонских гомосексуалистов. Эта цель меня искренне вдохновляла, однако, всё оказалось немного иначе. Об истинных целях нашей подготовки можно судить по продолжению, и с Прибалтикой здесь не было ничего общего.

К моменту нашего возвращения в Москву движение «Россы» превратилось из радикальной партии в обычное охранное агентство. Женя Бирюков передвигался по Москве с пушкой, на черном БМВ, а kameraden работали рядовыми охранниками в самом центре Москвы, рядом с Красной Площадью — в здании напротив ГУМа, на третьем этаже, рисуя свастики в местном туалете. Все, кто проходил подготовку на "юного террориста", исполнили указания Женьки — никого не слушать, и, как оказалось, возможно, и вправду тем самым спасли себе жизнь.

Моя же романтика пивного ларька уже серьезно сошла на нет — вместе с наступлением холодов и радикальным нежеланием рабочих пить под дождем пиво. В связи с этим я решил помочь папику в реализации молдавских консервов, и продал директору Московской фирмы, в которой проработал все эти полгода, две фуры томатов в собственном соку, мгновенно заработав первую тысячу долларов. Как оказалось потом, помидоры я ему продал фактически по розничной цене — и директор немного расстроился.

В один из дней, в конце сентября, рано утром раздался звонок — звонил Гоша. Предложил прибыть куда-то в центр города, для получения автомата и формы — якобы в стране началось восстание против Ельцина. Помня настоятельную просьбу Бирюкова, я решил не доверять Гоше, а, закончив свои дела, самостоятельно поехать к Белому Дому, вокруг которого началась революция, и во всем разобраться на месте.

Вскоре стало известно, что группа вооруженных людей под руководством Станислава Терехова предприняла попытку захвата абсолютно в военном смысле ничего не значащего штаба ОВС СНГ, при котором погибли милиционер на вахте и гражданская бабка в окне дома напротив. Все нападавшие были немедленно арестованы, а по всем телеканалам появилась свежая новость о первой бессмысленной крови, пролитой руками «красно-коричневой» оппозиции. О детях милиционера, убитого врагами молодой России, о безвинно застреленной бабке.

Короче, ни спустя месяц, ни спустя десять лет, так и не дал никто ответа на простой вопрос — почему так случилось, что тереховская группа, в которой случайно мог оказаться в том числе кто-нибудь из моих друзей, полезла на пустую, бессмысленную бучу, и в первые дни дискредитировала всю идею Сопротивления. Не потому ли, что все роли были прописаны изначально? В событиях 1993 года столько загадок, что запутались даже сами следователи, пытавшиеся честно расставить всё по своим местам, пока элита не решила просто по-тихому замять фактуру. Разменной картой стали жизни людей, на крови которых некоторые очень патриотичные политики до сих пор устраивают свою циничную пляску, сочиняют предвыборные слоганы, путая в начале каждого октября кладбище с собственной политической трибуной.