"Евангелие от экстремиста" - читать интересную книгу автора (Коноплев Роман Евгеньевич)

7. Без политики

Однако никаких арестов больше не последовало. Ситуацию плавно замяли. Вскоре я получил прибыль с проданных помидоров в собственном соку, и пришла абсолютно случайно новая тема — кругом шел обмен денег. В России уже ходили новые, а в Приднестровье — старые. Директор фирмы, в которой я работал, предложил привезти немного старых денег из Приднестровья — он поменяет по неплохому курсу. Через несколько дней переговоров сумма удвоилась, затем утроилась. Похоже, появились очень заинтересованные люди. Ими оказались представители каких-то узбекских кланов в Москве — это со стороны моего директора. А с другой стороны — инвестор папика, приднестровский босс, финансировавший строительство так и не состоявшегося завода в ПМР, по производству шлакоблоков. Речь шла уже об обмене трех миллиардов рублей, или тридцати… Помню только, что сумма моих комиссионных с данной сделки должна была составить порядка 150 тысяч долларов. И верилось в это с каждым днем все меньше и меньше.

Позвонила мама, и с пафосом сообщила:

— Рома, вопрос по этой сделке решается на уровне Правительства ПМР. Если все получится, ты серьезно поможешь республике.

В тот год ПМР пребывала в жутком финансовом положении — в России были заказаны новые деньги, их напечатали, но так и не отдали. Высокопоставленные чиновники республики брали из казны доллары на закупку продовольствия и бесследно исчезали.

Из Тирасполя приехал босс, с большим черным чемоданчиком, пристегивающимся к руке. В результате трехдневных переговоров сторонам так и не удалось прийти к соглашению о месте обмена — все боялись кидалова, и босс уехал ни с чем.

Стояла глухая дождливая осень. Жизнь казалась скучной и бессмысленной. Очередной безработный период — таких еще будет очень и очень много. Однажды вечером позвонила дочка квартирной хозяйки и пригласила в гости. Делать было все равно нечего, тоска одолела. Партийного общества уже не хотелось, хотелось женщин и напиться. Дочка была на 18 лет старше меня, однако выглядела гораздо моложе своего возраста. Звали ее Ира. Она стала моей второй в жизни женщиной, и первой официальной женой.

Ира жила в Медведково, до меня у нее была очень увлекательная жизнь. Ее прошлое я слушал почти ежедневно, как радиопьесу. Ее первым мужем был контрабандист-реставратор. В молодости он, получив повестку в армию, оставил родителям записку, мол, дорогие мама и папа, я верую в Бога и ухожу в монастырь. Молодого человека поставили на учет в психодиспансер, а из монастыря он вернулся недели через две. Осунувшийся и забитый. Ира говорила, что он получил самое большое в жизни разочарование. Наверное, его изнасиловали монахи. С тех пор дела церковные стали для него элементом бизнеса, хотя он стал все же служителем церкви и участвовал в службах, в православном храме, в Сокольниках. Однако, это было всего лишь прикрытие, чтоб советская власть не лезла в жизнь — почему это здоровый молодой человек не трудится на благо построения светлого коммунистического будущего. В годы глубокого совка Реставратор ездил по старым русским деревням и менял у древних старушек иконы. На рыбу, красивую клеенку, на более новые, бумажные иконы. Привозил старье домой — ну там иконы семнадцатого века, и отдирал верхний слой, под которым оказывался какой-нибудь четырнадцатый век. Старообрядческие. После реставрации иконы оптом загонялись каким-нибудь африканским дипломатам. Сразу тысяч на тридцать рублей, в те годы, когда зарплата инженера была около ста. Ира была, возможно, одной из самых богатых женщин в столице. Могла зимой на самолете слетать в Тбилиси за букетом цветов. За Реставратором, однако, в скором времени установил наружное наблюдение КГБ. Возле дома стояла машина со шторками, откуда постоянно прозванивали окна на предмет записи разговоров. Вскоре его арестовали. Одни выплаты по ликвидации ущерба государству составили 80 тысяч, плюс конфисковали огромное количество различных раритетов. Реставратор оказался в Лефортово, о нем гневно писали все советские газеты. Ира говорила, что в Лефортово следователи кололи ему какие-то препараты, благодаря которым Реставратор не только признался во всех своих злодеяниях, но и выдал всех знакомых, малознакомых, и даже совсем не знакомых правонарушителей — включая спекулянтов магазина «Березка» и торговцев пуховыми платками. После выхода из тюрьмы от него, по вполне понятным причинам, отвернулись все друзья.

После Реставратора Ира долго была любовницей известного эстрадного композитора Петровича — из звездно-музыкального семейства певцов, певиц и композиторов времен дремучего соцреализма. До недавнего времени долго мучили они своим обществом всю страну, регулярно вываливаясь в прайм-тайм федеральных телеканалов практически каждый выходной. А в те далекие восьмидесятые усатый Петрович, пока его супруга путешествовала с шумными гастролями ансамбля «Самоцветы» по бескрайним просторам СССР, целых шесть лет не давал Ире умереть с голоду, а сын донашивал Вовины старые джинсы. Вова Пресняков тогда был еще маленький, песен не пел, и учился танцевать, кажется, в балете Лаймы Вайкуле. Петрович ежемесячно снимал в сберкассе деньги — гонорары, которые присылали музыканты из всех кабаков Советского Союза, где пели его песни, и у Иры наступал день зарплаты. По словам Иры, мужиком Петрович был добрейшим и благородным, однако, уже с практически затухающей потенцией. Ира старалась как могла. Но вскоре сменила Петровича на певца Лёшу Глызина. Лёша был маленького роста, и её это стремало. Вскоре и Глыз получил отставку, а Ира стала жить с молодым режиссёром киностудии имени Горького с мужественной черной волосатой грудью, знатным светским трахальщиком, любителем пива и карточной игры.

Меня поначалу дико бесило, когда при появлении на экране кого-нибудь из этой злачной эстрадно-мафиозной тусовки Иркиных уродов-трахальщиков, все, кто был дома и в гостях, рассаживались у телевизора, и принимались тут же обсуждать, насколько постарел Петрович и пожирнел Глызин. Меня от них от всех уже тошнило, тем более, что я любил русский рок — ну там Гребенщикова, или Егора — но уж никак не этот омерзительный клан, сосавший свою беспорядочную сладкую жизнь в годы, когда многие русские поэты и музыкальные коллективы безжалостно искоренялись по причине их политической нелояльности и неуместности. Выходит, что если старший дедушка Петрович мне — молочный брат, поскольку мы с ним трахали одну и ту же даму, то младший Вова — молочный племянник? Террор и ужас.

Таким образом, что касаемо Иры, то мне в руки попало, в общем-то, уже абсолютно бедное, потрепанное и как попало одетое создание с богатым прошлым и женским алкоголизмом, свойственным, наверное, всем ста процентам московской богемы. Ира пила водочку с бездельницами-соседками, чьи мужья проводили время в большом бизнесе и абсолютно не уделяли им никакого внимания. Чтобы сделать совместную жизнь более сносной, пришлось Иру пару раз побить, после чего в моем присутствии напиваться она боялась. Жили мы в общем-то вполне обычно. Во всём остальном она оказалась вполне нормальной женщиной, аккуратной и доброй. Началось с того, что я занялся поисками работы. На деньги, заработанные с приднестровских помидоров, был куплен импортный телевизор, и вскоре жрать стало нечего. Я достал последние сто немецких марок, заработанные еще в пивном ларьке — кто-то из клиентов предложил, и я решил сделать вложение в иностранную валюту.

В кармане лежали эти самые марки и два жетона на метро. Я вышел на Чистых прудах. Зашел в обменник. Дамочка посмотрела на мои сто марок, и ноги мои подкосились:

— У Вас здесь десять марок, тут нолики наклеены, вот, посмотрите.

Это было сильно. Выходило так, что меня натянули тогда, в ларьке. Нефига было брать незнакомые деньги. Короче, я побрел в метро. Тетка сжалилась надо мной, и, мало того, что не вызвала ментов, так еще и отдала назад фальшивую деньгу. В голове витали очень простые идеи — на эти деньги требовалось что-нибудь купить. Не может быть, чтоб в таком большом городе единственным лохом оказался я сам. Главное было решить — что именно купить, и где, и еще чтоб не сдали ментам и не дали по голове. Я решил ехать на Киевский вокзал, все же злачное место. Поднялся на эскалаторе. На самом верхнем пятаке в полумраке, хохлы и хохлухи продавали цветы на столиках. Это очень прибыльный бизнес. И место такое центровое, хлебное. "Наверняка у них водятся бабули" — подумал я.

— Можно купить у вас цветов? Вон тех, белых гвоздик. По чем они? Мне надо одиннадцать штук. Только у меня русских денег нету, одни марки.

Марки пошли по рукам. Полапали их три продавщицы и два их мужа. Всё лапали, нюхали и смотрели, есть ли блестящая лента. Отсчитали сдачу, я взял цветы, и эскалатор увёз меня прочь. Жадность человеческая неугасима. У меня появилось еще немного денег на продукты, и еще одна надежда, что удастся приостановить время, и найти наконец-то нормальную работу. Цветы Ира поставила в вазу.

У Иры был сын Шурик. Шурику шел восемнадцатый год, он был высокого роста, худой, просто скелет ходячий. Мой друг Олег Карпов позже дал ему кличку Богомол. В честь жука. Шурик слушал музыку Депеш Мод и во всем остальном был полным лентяем и лоботрясом, хоть и воспитанным, и еще, на удивление, очень добрым молодым человеком. Больше всего Шурик гордился своими бабушкой и дедушкой. За бабушкой Тамарой ухаживал в Тбилиси еще молодой и не известный всему советскому народу поэт Булат Окуджава, бабушка его обломала, потому что руку и сердце ей предложил будущий дед Шурика, Ефим Коган. Дед Ефим в годы войны в Тбилиси, пока весь советский народ сражался с оккупантами, рисовал картины Сталина, и картины эти, как и положено, покупались начальниками за очень большие деньги. Дед имел в распоряжении личный роскошный автомобиль ЗИМ, и, конечно, будущий бард Окуджава незаметно и без последствий проплыл мимо заветной цели. Бабушка, как и все советские женщины, была просто женщиной, и сделала по-житейски правильный выбор.

Через несколько дней я сдался в попытках найти приличную работу и позвонил Жене Бирюкову. Так я попал на работу в охранное агентство. Моим основным объектом стал разграбленный подвал на улице Тверской, через дорогу от Центрального переговорного пункта. Сидел я там сутки через двое, платили за это всего сто долларов. Нужно было приезжать туда к восьми часам утра и тупо там сидеть. Никто к нам не приходил. В подвале было много комнат, был телевизор, который мы с напарником и смотрели целый день, как полные дебилы, убивая время. Сначала моим напарником стал хирург Василий. Василий имел атлетическую фигуру, и регулярно устраивал в одной из комнат, где прорвало трубу отопления, парилку. В берцах на голое тело он лазил там по часу, иногда и более, и выходил очень довольный. Василий тоже имел какое-то отношение к уже бывшей партии, короче, то же "коллега по национал-большевистскому блоку". Хирургия была основной его профессией. Он работал в одном из московских медицинских НИИ. Платили там крайне мало. А вскоре его оттуда выгнали вон, со скандалом. Кажется, об этом даже написали в газетах. Все дело в том, что на операционном столе, под хирургическим ножом у Василия, друг за дружкой, скончались при невыясненных обстоятельствах два азербайджанца, цыганка и негр.

Русский доктор Василий из глубоких идеологических соображений носил на белом халате классическую черно-красно-белую свастику в круге в виде значка и имел болезненную ненависть к представителям еврейского народу-племени.

— Евреи — это не люди. Это зверомутанты. Они произошли от блуда дочери Сатаны — Лилит. От совокупления Лилит с обезьяной. Они просто чудом научились говорить. Их нужно хватать за ножки, и убивать головой об угол. Всех, даже самых маленьких, — просвещал меня доктор.

За время пребывания в оппозиционном движении я слышал речи многих сумасшедших. Но ничего подобного — ранее, да и позже — никогда. Вторым напарником был вернувшийся со срочной службы несколько недель назад, боец ОМОНа. Как это ни парадоксально, но он тоже принимал участие в октябрьских событиях в Москве. Только, разумеется, по другую сторону. ОМОНовец оказался милым парнем. Примерно полгода назад он служил в Осетии и получил на блокпосту в упор очередь из АКМ. У него весь живот снаружи был многократно разрезан — в жутких шрамах. Государство, конечно, не заплатило ни копейки за тяжелое ранение. А в Доме Советов он, к своему собственному счастью, стоял в оцеплении только последние несколько часов, и никого не убил. Целыми днями он названивал каким-то подружкам. У ОМОНовца была, хрен знает откуда, своя квартира в ближнем Подмосковье, поэтому его, кажется, хотели абсолютно все его телефонные барышни. Даже те, которых он не видел ни разу в жизни, мечтали как следует дать ОМОНовцу с квартирой. Он, конечно, суть ситуации прекрасно понимал и всячески этим пользовался, приглашая очень любящих его девушек на разное время. Когда случайно они там сталкивались, случались драки. Поэтому жизнь ОМОНовца постоянно висела на волоске, женщины — народ очень обидчивый. Такой вот был у меня напарник. Вместо нас утром приходили еще два колоритных персонажа, то же вышедшие из общества «Память» Васильева, и тоже все обсуждали порок Дим Димыча — педофилию. Один из этих охранников был очень толстый, второй — бородач. Представившись, первым делом они похвастались, что не очень давно совершили большой подвиг во имя спасения России — подожгли синагогу в Марьиной роще. При этом персонажи громко гоготали. Да, разные сущности живут в России. Слава Богу, долго работать здесь мне не пришлось. Вскоре меня отправили в личную охрану, ездить с каким-то очень богатым кексом. При этом никакого роста зарплат не планировалось, поэтому рисковать жизнью практически без причины, не очень хотелось. Таких кексов в Москве тогда убивали пачками, просто каждый из них надеялся, что пуля вместо него попадет в охранника. Однако, убивали обычно всех сразу. Так что в скором времени я покинул охранное агентство.

Жить было не на что. Новая работа, однако, подвернулась абсолютно спонтанно — опять ларёк, только вместо пива там были разные игрушки, аудиокассеты и прочая мелочь. Очередь стояла целый почти день, приходилось вертеться, однако, недостачи не было. Это и решило мою судьбу. Я снова стал продавцом. На работу приходилось добираться час сорок минут — с одного конца Москвы на другой. Дорога утомляла жутко. Я читал все подряд газеты. На метро Молодежная жизнь бурлила вовсю, и здесь прошли мои два с половиной года. Мучительно, долго, с серьезными морально-психологическими нагрузками. Нагрузки приходили, обычно, со стороны покупателей.

— Дай мне видеокассету. Новую. Давай две. Посвежее. А ты чё на меня так смотришь?

Иногда долбили по витрине. Часто заходили менты. Взять денег или купить чего-нибудь по закупочным ценам. Если хотели взятку, то начинали водить жалом по сторонам — смотрели накладные, кассовый аппарат, мои документы.

Невдалеке от нас на точке с фруктами работал мужик по кличке «Курдистан». Он брал у нас кассеты в прокат, и был руководителем Московского отделения движения курдов за независимость от Турции. Его регулярно показывали в теленовостях. Иногда люди из его общины поджигали себя в значимых местах, например перед зданием Государственной Думы. После ареста их лидера Оджолана мужик перестал устраивать акции, а, быть может, просто перебрался в Европу, и занимается теперь этим же самым там. Продает фрукты и затевает митинги.

Бывало, покупатели пробирали до коликов своими приколами. Утром к ларьку подходит тетка, лет сорока пяти, сразу видно, смотрительница домашних латиноамериканских сериалов. Стучится в окошко.

— Молодой человек, я вот тут у вас вчера купила кассету с Киркоровым. Так передайте пожалуйста Киркорову, что здесь не до конца песня на второй стороне, и одна песня пропущена. Пусть поменяет.

Я почти падаю на пол. Нагибаюсь. Вот, думаю, бедная российская богема. Лежит, значит, Филипп Киркоров со своей суженой, утро заглядывает в окошко первыми лучами, спать да спать еще, ан нет. Продирает Филипп глаза свои накрашенные, проглатывает кружку кофе, напяливает курточку такую синюю на жирненькое тельце, кроссовочки, сумку спортивную кидь на плечо, кассет туда коробок десять, и ну давай по палаткам мелкими перебежками — кассеты, значит, свои туда выставлять. Подходит и к моей, берите, говорит, мужики, поставьте на витрину, может купит кто…

Работа была нервная. Сменщиком моим был хохол с самым популярным на Украине именем Виталик. Хохол представлял собой, в отличие от рафинированных, припудренных москвичей, образец непробиваемости, живучести и крепкого здоровья. Он был КМС по боксу. Ничего его по жизни не беспокоило. По ночам он водил в ларёк соседских цветочниц — всевозможных Оль и Свет. Ломал нашу раскладушку, а утром, при пересчете, садился и плакал по поводу того, "как она, подлая, могла" положить себе в карман французские духи с витрины, долларов за семьдесят. Или часы Касио. Однако, Виталика огорчало всё это крайне ненадолго. Работником он был абсолютно недисциплинированным. Привожу товар, часов в двенадцать, подхожу, бывало, к точке — ставни уже убраны, вовсю народ у витрин топчется, а на окошке вывеска висит — закрыто до 15 часов. И за стеклом, блин, лежит Виталик на раскладушке, волосатый такой, мужественный, в трусах семейных, и яйца свои украинские сонно чешет. Загляденье одно.

Из-за Виталика этого однажды чуть было не получил я проблемы. Одна из обиженных им Оль или Свет пожаловалась ментам, что Виталик наркотиками барыжит. Неправда, конечно, была это. Думаю, что может, он и покуривал иногда, но торговать вряд ли бы стал. Однажды попросил он меня выйти вместо него поработать. Ну и все было бы хорошо, только часов уже в девять вечера, когда стемнело и я вышел купить себе на ужин пару пирожков, подошли два странных типа с достаточно знакомыми рожами, одетые в обычные кожаные куртки. Стали задавать глупые вопросы по поводу начальства, а затем предложили сесть к ним в машину. Номера на ней были заляпаны. Я отказался, и начал удачно вырываться. Тут случайным образом, из соседней палатки вышла девушка, я выбросил ей ключ, и крикнул: "беги за ментами", а сам потащил уродов на себе, к выходу из метро. Нападавшие имели, похоже, серьезную физподготовку, однако, и я времени на рабочем месте зря не терял — поднимал огнетушитель, регулярно отжимался и приседал в неумеренных количествах. Это, наверное, меня и спасло, поскольку в ларьке было товара тысяч на десять долларов, не меньше, и сбыть его в те годы можно было крайне быстро.

Тут неожиданно к этим двум присоединился третий, и, наблюдая за выбегающим из вестибюля метро ментом с дубинкой наперевес, я разрешил уродам повалить себя и защелкнуть наручники. В комнатке мента в метро уроды, оказавшиеся сотрудниками Московской муниципальной милиции, пришли в полное изумление, узнав, что я студент второго курса юрфака, а никакой не Виталик. Мне было объяснено, что они тут борются с наркотиками разными, поэтому рассказывать о происшедшем никому нельзя. Утром мы с моим начальником поехали в милицейское управление, где никаких следов проведенной спецоперации по поиску наркоманов обнаружено не было. Нам предложили, в случае повторения подобного, сразу звонить им. Однако, больше нападать на нас никто не решился. Хохол тут же собрал свои трусики и маечки, и уехал от греха подальше к себе на историческую родину.

Самым тяжелым в работе продавца ларька было тотальное отсутствие туалета. Поэтому приходилось проявлять смекалку. Горшком чаще всего служила коробка из-под видеокассет, а роль писсуара исполняла бутылка из-под Фанты, или упаковка из-под сока или молока. Поставщик видеокассет, толстый бывший хоккеист Игорь, регулярно по ошибке приносил мой, во время не убранный горшок, вместе с другими пустыми кассетными коробками, в своей большой спортивной сумке, к себе домой. А наутро грязно ругался матом, что, значит, говно за собой выбрасывать надо. А куда мне было его выбрасывать, если покупатели целый день идут? Еще он был очень жаден до напитков всяческих, и один раз по ошибке отхлебнул из моего писсуара. Решил, что это, как и написано, сок апельсиновый. Хотя, вообще, он был добрым дядькой. Очень любил хоккей, даже набил на пальцах мозоли от игровой приставки.

Уходя после смены домой, я обычно вскрывал большую банку какого-нибудь жутко дорогого импортного крема для лица, зачерпывал его ладошкой и тряпочкой заботливо втирал в обувь. Умывался с утра не менее чем шампунем Видал Сосун. Если понемногу выдавливать из тюбиков — никто и не заметит. От продавца должно пахнуть парфюмерией, даже если он вынужден работать в абсолютно скотских условиях.

Покупатели попадались разные. Примерно с регулярностью раз в два дня в окошечко влезали чьи-то синие обколотые руки, и протягивая справку об освобождении, умоляли:

— Земляк, я тока шо откинулся. Слышь, земляк, а поставь мне Миху Круга, а? Ну эту, про купола. Ну прошу тебя, земляк. Ну хочешь, на тебе десятку, а?

Я доставал самую популярную кассету тех лет, и из колонок на всю площадь Круг хрипел, что есть мочи, откуда-то из своей Твери:

Бывалый зэк тут же у ларька размазывал пьяные сопли по щекам с криками "мама, мама, прости". Эх, Расея. Тут всё так и было, наверное, и сто лет назад. И двести, думаю, то же.

С радикальным политическим прошлым больше меня ничего не связывало. Остался из партии один единственный друг Олег. Высокий широкоплечий русский красавец, с большими черными усами. Он когда-то, как и многие в патриотическом движении, вышел из «Памяти», воевал в Приднестровье. Познакомились мы с ним в день обыска в мастерской художника Животова. Олег, конечно же, был антисемитом до мозга и костей, но жен выбирал себе всегда по прямо противоположному принципу. Мы с Ирой однажды пригласили его в гости, и Ира в знак протеста против расовой дискриминации, и в память о первом своем муже, выпила тайком от нас залпом целую бутылку водки и немедленно, прямо у нас на глазах, наблевала в зале на свой красивый импортный диван, с обивкой из зеленого ворса. Это был её настоящий антифашистский бунт. Решительный и беспощадный. Я принес тазик, и она продолжала блевать, пока не потеряла сознание. Я неоднократно бывал в гостях у Олега. Жил он в центре Москвы с очень интеллигентной мамой. При моем появлении, а происходило это примерно раз в полгода, Олег совершал однообразные ритуальные действия.

Сначала он надевал ржавую немецкую каску времен войны, после чего, к ужасу и возмущению интеллигентной мамы, доставал откуда-то из-за шкафа запылённый портрет Адольфа Гитлера и торжественно водружал его на стену, взамен какого-то там уродского пейзажа. Затем демонстрировал мне свою "библиотеку антисемита" — тут были все старые знакомые безумцы — от Климова до Форда. Следующим актом было торжественное распитие чая из раритетной посуды, прикупленной Олегом в комиссионке Белорусского города Гродно. На всех блюдцах и чашечках с тыльной стороны красовался орел со свастикой в лапах. Посуда была времен войны, и Олег ею очень дорожил. Как правило, в наиболее подходящий для торжественной минуты момент, мой необычный друг начинал декламировать кусок из русского перевода гимна Хорста Весселя — патриотической немецкой песни тридцатых годов:

Ещё Олегу принадлежит одна веская истина. Уж не знаю, как он до неё дошел, но при воспоминании о её сакральном смысле меня просто колбасит:

— ОНАНИЗМ ИССУШАЕТ МОЗГ.

Как-то с моим другом произошла удивительная история, от которой веет средневековой мистикой. Я попросил его рассказать, были ли в его жизни необъяснимые чудеса, напугавшие его по настоящему. Он без хвастовства, спокойно пересказал следующее. В один из религиозных праздников, когда, по преданию, нечисть спокойно бродит по земле, поехал Олег на Востряковское кладбище. Пришел туда поближе к полночи, выбрал могилку посвежее, сел за столик. Спустя полчаса раздались быстрые шаги — к нему шел некий субъект в белом плаще. Как Олег решил, это был чёрт. Чёрт сел напротив и сдал колоду. Играли они на деньги, но, поскольку у Олега денег не было, он поставил душу. Играли долго, пока у Олега не собралась значительная пачка денег. Они продолжили, затем поставили на кон сразу всё. И Олег опять выиграл. После чего чёрт встал, толкнул его в грудь, Олег перевернулся и рухнул со скамейки. Когда очнулся — уже светало, и рядом, конечно, не было ни денег, ни кого бы то ни было.

Обычно, сразу после чаепития, мы шли в зал. Олег заряжал свой здоровенный черный пистолет, выключал свет в квартире, и с третьего-четвертого раза попадал в уличную фонарную лампочку, мешающую спать по ночам. После этого мы обычно долго беседовали о политике и будущем России. Олег вскоре вступил в какое-то казачье формирование, и теперь уже на полных правах, с удостоверением и газовым баллончиком в кармане, гонял и мучил представителей малых кавказских народов в районе Киевского вокзала. С казачьим подразделением Олега городские власти даже заключили договор на охрану общественного правопорядка. Он всё агитировал меня тоже вступить в свои черносотенные казачьи ряды, яко бы с таким удостоверением можно бесплатно ездить в метро, но я не решился. Олег частенько вспоминал нашу первую партию, когда еще относительно молодой Лимонов на одной из подвальных вечеринок у Животова, протягивая десятку на алкоголь, обратился к нему с доброй улыбкой, так вальяжно, по-одесски:

— Олег, вот десять рублей, сходите и принесите нам чего-нибудь «эдакого». - описывая изящной писательской рукой традиционный полукруг. И спустя еще полчаса, уже решительно разогревшись — эх, мальчика бы! — народ хохотал от души.

Позже Олег начал встречаться с 27-летней ассирийкой, и всё время жаловался мне, что представительницам малых кавказских народов запрещено трахаться до свадьбы традиционным способом. Бедному Олегу пришлось целый год досконально изучать вместе с ассирийской девушкой все премудрости и тонкости анального соития. Наверное, за целый год он достиг в этом деле определенных навыков и даже совершенства. Вскоре Олег получил удостоверение помощника участкового московской милиции и стал вместе с самим участковым совершать облавы на иногородних, наведываясь в хрущевки своего района для выколачивания бабла на откуп за право жить в столице без прописки. Я вскоре утратил с ним всякую связь.

За пару лет работы в обычном ларьке мне удалось заработать приличную сумму денег, я даже купил однажды билет в вагон СВ, следующий до Одессы. Ехал с разными людьми, менявшимися по мере движения поезда. Сначала попутчиком оказался офицер украинского министерства обороны, долго переживавший за судьбу ВВС Украины, поскольку в его родном городе на летном поле гуляют коровы, а к самолетам привязаны козы. Я представил себе эту картину, и подумал, что Украине ВВС, на самом деле, решительно не требуются. То у них во время показательных выступлений самолет упадет на трибуну с людьми, то ПВО собьёт израильский гражданский самолет… Странно, что ООН до сих пор не приняла решение о запрете в отношении желания Украины иметь собственные вооруженные силы. Слишком уж много немотивированных глупостей там происходит постоянно. Некоторые эксперты даже высказали мнение, что в братской нам республике селяне выращивают настоящее наркотическое сало, от поедания которого офицерами Украинской армии и исходит главная угроза мировому сообществу.

Следующим моим попутчиком стал уголовно-криминальный авторитет из Винницы, у которого в Москве была большая группировка — на 400 бойцов. Он очень переживал за судьбу Крыма, и несколько раз произнес, что "Крым будет либо Украинским, либо ничьим". Исходя из физических данных братка, я решил не вдаваться в подробности на тот счет, что рано или поздно Крым все равно будет турецким, и никакой дешевый пафос а-ля "Укры — истинные предки славян и европейцев", или "этническими украми были Александр Македонский, Иисус Христос, Наполеон Бонапарт и Леонардо Да Винчи" здесь абсолютно неуместен.

По вагону поехала тележка с едой. Старый дедок предлагал шоколад, шампанское и коньяк. Я вспомнил деда. Несколько лет назад от ходил по тому же поезду. Я, как правило, ехал в Брянск с товаром, торговать, в одном и том же плацкартном вагоне, на самом непрезентабельном месте возле туалета, с выбитыми стеклами, а тот же дед так же катил свою ресторанную тележку:

— Пиво, чипсы, конфеты, — и, доставая пакет с дешевыми желтыми леденцами без оберток, тыкал мне ими прямо в рожу. — Конфеты для бедных.

Я на всю жизнь запомнил эти самые "конфеты для бедных", и, конечно, попросил у деда именно их. Беззубый дед смутился, но шутку понял. Леденцов у него не было. Я взял шоколадку.

В ларьке работать месяц от месяца стало всё привычнее. Летом стояла сумасшедшая жара, и стены из стружки выделяли фенол, поэтому жутко болела голова. Зимой стоял леденящий холод. Регулярно приходилось спать при вырубленном свете — с температурой минус тридцать. Это — штатная ситуация для продавца коммерческого киоска. И никуда не денешься. Надо мужественно охранять товар. Чтоб торговля продвигалась более успешно, приходилось идти на разные хитрости. Я, к примеру, давал якобы французской дешевой туалетной воде русские названия. Якобы перевод с французского. Писал на ценнике, ну там «Нежность», или «Разлука». А внизу — "для самых милых и женственных". Ну и на мужском одеколоне, соответственно: «Мужество», или "Сила Воли" — с припиской — "Для крутых и уверенных в себе". Основной принцип рекламы — чем глупей написанное, тем ярче, и сразу в глаза бросается. Народ читал с большим интересом. Кто знал французский — начинал ржать до упаду, не отходя от кассы. Частенько в окошко просовывалась жирная волосатая лапа с толстенной цепью желтого металла и крупной купюрой:

— Ты, это, братан, дай мне ТУ туалетную воду, "для крутых". Там написано. Которая подороже.

К сожалению, я в запахах не понимал вообще ни хрена. Это мой большой природный недостаток. И самое тяжелое было — давать барышням советы. Запоминал по памяти, что пахнет цветами, что — сладкое, и так далее. К примеру, ясно как день, что парфюм "Маже Нуар" любят консервативные дамы за сорок, а «Клима» пользуется успехом у девиц 25–30 лет, работниц офиса и официанток.

Москва являла собой огромный такой организм, поглощающий людские души, стирающий любые, даже самые легкие намеки на лирику. Здесь всё всегда по-серьезному. Идя по улице, здесь никогда нельзя останавливаться. От любого, кому есть до тебя дело, в особенности, мента, в отношении тебя, обычного смертного, исходит чудовищная угроза. Тебя могут обмануть, ограбить, убить. Тебя могут посадить ни за что, могут вывезти в лес и задушить. И ты пролежишь до весны, а куски твоего мяса будут разодраны голодными московскими собаками. В Москве сама смерть — холодная, циничная сука. Она может застать человека в метро. Когда я работал бригадиром в ларьке, и постоянно ездил за товаром в метро — каждый день попадались мертвые пенсионеры. Иногда люди бросались под поезд, прибывающий к станции метро, на глазах у изумленной московской публики. Или падали на крышу, и их сразу разрывало на куски, лишь поезд начинал въезжать в тоннель. Московское метро вообще было местом религиозно-мистическим. Старожилы рассказывали, что часто поезда прибывают на станцию утром с окровавленными колесами, поскольку в самом теле метро живут и размножаются целые полчища крыс. Крыс наматывает на колёса. Даже если это и не соответствует действительности, всё вышесказанное как нельзя лучше описывает саму суть главного российского мегаполиса. Здесь и люди часто живут, как крысы. А крысы думают и выживают, перенимая у людей их страшные навыки и инстинкты, чтобы так же жить, и бороться за жизнь. За каждый кусок мяса, за луч света, за право отъединиться от больших масс людей — чтоб не спускаться в метро, не ходить в людные места, типа московских рынков, и при этом полноценно жить. Возле моего ларька на Молодежной раз пять или шесть резали покупателей. Насмерть. Вот только что стоял, спрашивал про духи, а теперь лежит в луже крови, стонет. Практически на моих глазах известный киллер Саша Македонский застрелил на Петровско-Разумовском рынке несколько милиционеров. Я часто на этом рынке появлялся — было очень удобно там делать оптовые закупки для ларька, и там вечно кого-то резали, убивали или просто грабили. Я уже давно не занимаюсь никакой торговлей, но рынки ненавижу до сих пор. В память о Москве. Все рынки. Любые.

У Иры была подруга, и у подруги был сын, здоровенный детина 28 лет. Когда он стучался к нам в дверь, я холодел от ужаса. Весил он килограмм сто пятьдесят, и в пьяном виде никого не узнавал, и сильно бил ни за что окружающих. Несколько часов назад он минут двадцать колотил в нашу дверь в попытках стрельнуть денег, или еще зачем. Мы не открыли. И вот уже звонит его мама, и просит посмотреть, что у нее дома, потому что позвонили, что сын ее умер. Дома его не было, ясно дело. Оказывается, детина пошел в гости, там укололся герычем и выпил водки. На следующий день за ним туда, на другую квартиру, приехала труповозка. Тело оказалось дома у человека, который его самого даже и не знал. У дяди друга. Парень, значит, умер, а друг, уколовший его, сбежал. Приходит дядя домой, а там — труп на кухне лежит, с разбитой головой. Шприцы валяются. Недоумевая, дядя подложил под разбитую голову совок, открыл форточку и лег спать. На следующий день у дяди был день рожденья. Пришли к нему друзья. Не выгонять же друзей — сели праздновать, музыку включили. Тут труповозка с матерью приехала, заходят, на кухне труп лежит, а в зале — музыка играет, москвичи празднуют. Такая вот она, столичная жизнь. Наверное, циничное отношение к смерти — это нечто из разряда издержек, присущее всем мегаполисам.

Сложно сказать, что давало силы жить. Со щитом или на щите… Для разрядки я жрал разные таблетки — там нозепам, мезепам, мелипрамин — короче, странно, что в своем ларьке я не проторговался вдрызг с этими таблетками. Хотя, быть может, наоборот, именно они спасали от непрерывного ужаса новой жизни. Жизни в мегаполисе. Регулярно моя начальница Катя приезжала в ларёк, перерывала его вверх дном, выкидывала колёса и покупала коньяк. Я спиртное не любил, но Катя отчаянно боролась за мое светлое будущее. Таблетки я есть перестал, быть может, пробуждение и некоторое просветление сознания позволили мне оглядеться по сторонам. Я, наконец-то, увидел, что пребываю в глубоком дерьме, что столица меня уже почти засосала всеми своими "холодными влагалищами" бизнеса и человеческого цинизма, и что надо что-то менять. Решительно и бесповоротно. Однако нужны были деньги, а заработать кроме как в Москве было их решительно негде. Тогда Катя придумала, что мне пора слетать в Арабские Эмираты, возить оттуда часы, и я взялся оформлять загранпаспорт. Сделав на прощанье ремонт, я навсегда оставил свою первую жену. Осенью мы уладили все документальные формальности, и с тех пор я о ней ничего больше не слышал.

Лето я провел в Приднестровье, и сделал ремонт в своей брянской квартире. Тогда еще во мне боролись два человека — в одном были некоторые амбиции и протестантский образ мыслей, в другом — кипела жажда разрушения, желание ниспровергнуть старые истины. Хотелось рушить Золотые Храмы и дойти до черты Бытия. Одновременно с этим, я упорно продолжал цепляться за какие-то разумные принципы — делал ремонт — а потом, через несколько лет, еще раз его делал — чтобы в один день потом взять и бросить всё. Продать эту самую проклятую квартиру вместе со всеми её диванами, книжными шкафами и тумбочками, зачеркнуть всё летаргическое прошлое, как бессмысленную пустоту.

Все, за что приходится цепляться, никогда не приносит истинного счастья. Очень скоро я многократно в этом убедился. Лучшее, конечно, впереди.