"Русская весна" - читать интересную книгу автора (Спинрад Норман Ричард)

XXIII

Тупая пульсирующая боль, зуд, ощущение, будто на него навалилась огромная тяжесть – вот первое, что он почувствовал, вынырнув из небытия. Мало-помалу боль сосредоточилась в затылке. Зудело в пересохшем горле. И к нему вернулось наконец ощущение веса собственного тела, распростертого на кровати. Перед сознанием поплыли картинки: ваза с мороженым, политым шоколадным сиропом; гостиная в квартире на авеню Трюден; некто в старинном массивном скафандре очень медленно шагает по серой поверхности Луны; белый-пребелый след инверсии уходящего ввысь "Конкордски"; ракетные двигатели скачут в такт музыке; час пик в вагоне электрички; его собственные пальцы на рукоятке управления, Альбрехт, протягивающий ему крышку обтекателя, стремительное приближение пола, свист взрыва, темнота, темнота…

С трудом он поднял веки и зажмурился от нестерпимого света. Поморгал, каждый раз пропуская под веки узенькую полосу света, открыл глаза.

Он лежал в небольшой комнате с белыми стенами. От света на глазах выступили слезы, он хотел смахнуть их, но что-то мешало шевельнуть руками. Он скосил глаза и увидел, что кисти привязаны к раме кровати, у локтевых сгибов торчат иглы капельниц, а на заголенной груди укреплены электроды.

Стало быть, больница. Чертова уйма электроники вокруг кровати. Он пошевелил ступнями. В порядке. Усиленно замигал, чтобы избавиться от пелены, которая мешала ему осмотреться.

В изножье кровати сидели двое. В зеленых халатах. Женщины. Одна смотрела на что-то, чего он не видел за электронными ящиками. Другая читала газету.

Та, что с газетой, была, несомненно…

– Соня? – не то спросил, не то позвал он чуть слышно. Голос не желал ему подчиняться.

Женщина вздрогнула, уронила газету и шагнула к изголовью.

– Джерри! Очнулся! – вскрикнула она.

Конечно, Соня. Бледная, осунувшаяся – улыбается…

– Похоже, что так, – с трудом выговорил Джерри. Слова словно застревали в горле; он словно боролся с собственным дыханием.

– Я позову доктора Кордрей, – сказала вторая женщина. – Вам надо побыть наедине… хоть немного.

– Соня… Со мной что-то странное…

– Произошла авария, и тебе здорово досталось, – сказала она. Глаза ее были полны слез. Она молчала, не зная, как продолжать, потом наклонилась и чмокнула Джерри в щеку. – Но я здесь, я позабочусь о тебе. Все будет хорошо.

– Позаботишься обо мне?

– Тебя выпишут через несколько дней, и я заберу тебя домой.

– Куда?

– Домой, на авеню Трюден. Ты помнишь, Джерри?

– Но мы… но мы…

Соня тыльной стороной ладони вытерла слезы.

– Кто-то должен заботиться о тебе, пока… пока ты не выздоровеешь, – сказала она. – А кто это сделает лучше меня? Или ты хочешь лежать в больничной палате?

– Но мы с тобой… столько лет…

Соня приложила палец к его губам.

– Не сейчас, ладно? – сказала она ласково. – У нас будет полным-полно времени.

Сознание Джерри прояснилось еще не до конца, но и без того он понял, что произошло нечто страшное, иначе Соня не стояла бы у его кровати, заплаканная, не целовала бы его, не обещала забрать домой и ухаживать за ним – после всего, что произошло.

– Что со мной случилось, Соня? – спросил он. – Что именно?

– Осколок ударил тебя в голову, при взрыве, – сказала Соня. – И… и…

Она не могла договорить до конца. Он догадался сам.

– Поврежден мозг?

Соня встретилась с ним глазами и кивнула.

Джерри судорожно сжал пальцы правой руки, потом левой. Подвигал ступнями. Попробовал, действуют ли руки, хотя кисти были привязаны. Согнул ноги под одеялом. Ни зрение, ни слух не подсказывали ему, в чем несчастье. В голове окончательно прояснилось. Он обонял острый больничный запах, и слабый запах озона, плывущий от аппаратов, окружавших его постель, и жасминовые духи Сони.

– Похоже, у меня все цело… – пробормотал он.

– Да, Джерри, все цело.

– Но в таком случае…

На пороге появилась сиделка вместе с седовласой женщиной в зеленом халате.

– Джерри, это доктор Кордрей, – сказала Соня. – Она объяснит тебе лучше, чем я.

Соня искоса посмотрела на Элен Кордрей, словно напоминая об их уговоре: не говорить Джерри всей правды. Было бы слишком жестоко сказать ему, что у него впереди два-три года медленного угасания и смерть. Нельзя лишить его надежды – на этом настаивала Соня после операции.

– Я не привыкла лгать своим пациентам, – возражала доктор Кордрей.

– И не надо лгать, доктор. Расскажите ему о травме со всеми подробностями. Опишите устройство, которое поддерживает его жизнь, – поверьте, он этим заинтересуется, он в таких вещах разбирается хорошо. Вы не говорите только о том, что его ожидает. И это не будет ложью, потому что ничего нельзя сказать наверняка. За два года многое может произойти в науке. Вы сами говорили, что еще год назад не смогли бы его спасти.

– Но при его технических знаниях…

– Ах, доктор, он же мечтатель. Он напичкан научной фантастикой. Он только что построил космический аппарат, который спроектировал пятнадцать лет назад. Настоящее и будущее в его сознании сцеплены невероятным образом – до сих пор не понимаю как. Вам достаточно сказать, что он может выздороветь, а остальное Джерри Рид дофантазирует самостоятельно.

Доктор Кордрей колебалась.

– Хорошо, мадам Рид, я попытаюсь, – сказала она наконец. Потом заглянула Соне в глаза. – Разведены вы или нет, но вы любите этого человека. Я не ошибаюсь?

Соня промолчала.

–… Добрый день, господин Рид, как самочувствие? – спросила Элен Кордрей.

– Все нормально, по-моему, – ответил Джерри. – Сколько я был в отключке?

– Около семидесяти часов. В основном из-за повторной операции.

– Что вы имеете в виду?

– Кусок металла повредил мозг, и нам пришлось держать вас под наркозом до тех пор, пока вам не вживили электроды.

– Какие электроды? Что со мной сделали? – с ужасом спросил Джерри.

– Ваша… э-э… супруга, – с профессиональной улыбкой сказала доктор Кордрей, – сообщила мне, что вы хорошо разбираетесь в технике. Если у вас хватит терпения выслушать, я введу вас в курс дела – со всеми подробностями.

И, памятуя о договоренности с Соней, она начала рассказ. Когда Джерри узнал, что участки его мозга, ответственные за сокращение сердечной мышцы и за дыхание, разрушены навсегда, у него внутри все оборвалось. Потом доктор Кордрей объяснила, что это за установка, провода от которой тянутся к его затылку, и Джерри совершенно растерялся – он ощутил отвращение к самому себе. Но по мере того как она излагала устройство этого монстра на колесиках, в нем пробуждалось любопытство.

В свое время он читал об этом, и его знаний хватило, чтобы понять новизну замысла – при том, что установка еще далека от совершенства. Когда аппарат будет доработан, он сможет контролировать все функции мозга и вводить человеческий организм в состояние, подобное зимней спячке животных. И это – пока теоретически – открывает возможность долгих межзвездных путешествий на околосветовых скоростях.

Он не подозревал, что русские продвинулись в этой области так далеко. Компактность установки производила впечатление, и было что-то умиротворяющее в том, что его жизнь поддерживается благодаря космической технологии, пусть и далекой еще от идеала. Ну а то, что аппарат сделан в Советском Союзе, – с такими вещами он успел свыкнуться, это не вызывало у него протеста.

– Что еще может делать установка? – спросил он у доктора.

– Не понимаю вашего вопроса.

Джерри внимательно рассматривал полированный алюминиевый ящик размером с небольшой телевизор. Две кнопки, две мигающие шкалы на жидких кристаллах – и никакой клавиатуры.

– То, о чем вы рассказали, – сказал Джерри, – лишь небольшая часть возможностей этого прибора. После отработки он будет способен на большее. Контроль над альфа-ритмом. Замедление жизнедеятельности. Избирательная стимуляция мускулатуры. Могу я настроить его на эти программы?

– Понятия не имею, господин Рид, – призналась Элен Кордрей. – Однако экспериментировать не советую.

Она перекинулась взглядом с Соней, та отрицательно помотала головой и улыбнулась.

– Моя подвижность будет сильно ограничена?

– Не очень. Нынешний провод временный. Можно поставить длинный кабель, он будет сматываться и разматываться. Внутри установки есть небольшой двигатель, она может сама передвигаться.

– Я смогу путешествовать?

– С определенными предосторожностями, – сказала доктор Кордрей. – С лестницами возникнут проблемы, и метро или автобусами вам пользоваться не удастся, по оживленным улицам ходить нежелательно. Для поездок в автомобиле нет никаких препятствий.

– А что насчет "Конкордски"? Я имею в виду невесомость.

– Вы говорите о самолете?! О космическом путешествии? Вы шутите?

Вот так… На жизни поставлен крест. Какой там "Гранд Тур Наветт"! Ему не позволят взлететь на самом паршивом самолете, не говоря уже о сверхзвуковом "Конкордски". Вероятно, его отстранят и от наземных работ. Конец всему, чем он жил до сих пор. Лучше бы никогда не просыпаться, чем эти похороны заживо!

Он затряс головой и разрыдался громко, откровенно, ни на кого не обращая внимания.

– Я не вынесу этого, Соня, – прохрипел он. – Почему ты не выключишь эту штуку!

…Соня толкнула Элен Кордрей в лодыжку. Та, к ее великой радости, невозмутимо улыбнулась Джерри.

– Ну-ну, не надо так огорчаться, это временно, уверяю вас. Господин Рид, вы лучше моего знаете, что аппарат, который сегодня весит одиннадцать килограммов, очень скоро будет весить граммы. Если так, мы сумеем вживить всю установку…

Джерри повернул голову на подушке и внимательно слушал. Соня видела, каких усилий воли ему стоит взять себя в руки.

– Коммутация на атомном уровне… – пробормотал он. – Это на два порядка уменьшит размеры прибора.

– Изотопный источник энергии, вроде тех, что используются в стимуляторах, сделает вас мобильным… – сказала доктор Кордрей.

Благослови тебя Господь, – подумала Соня…

– Нет, лучше внешний источник питания, – размышлял Джерри. – Подпитывать снаружи, через индукцию…

– Не смею спорить с вами, господин Рид.

– А что вы думаете о биологических методах? О подсадке мозговой ткани?

– Это в принципе возможно, однако соединить нейроны необычайно трудно.

– Но если клонировать мои собственные ткани…

– Неплохая мысль. Я слышала, будто американцы сумели вырастить мозг крысы из одной клетки.

– И конечно, для того, чтобы использовать в системах наведения крылатых ракет, все другое им неинтересно…

Соня давно потеряла нить разговора – это было свыше ее понимания. Она только радовалась, что Джерри сел на своего конька и отошел от края пропасти, в которую успел заглянуть. Он буквально тащил себя из черного отчаяния – к жизни.

– Что ж, господин Рид, мы пришли к ободряющим выводам, – сказала доктор Кордрей и поднялась. – Однако сил у вас еще немного. Отдыхайте.

Она взяла Соню за локоть и кивнула на дверь.

– Я вернусь завтра, – сказала Соня, посылая Джерри воздушный поцелуй.

– Боюсь, до завтра мне не улизнуть, – ответил он с улыбкой и подмигнул. У Сони отлегло от сердца.

– Ненадолго, Джерри, – сказала она. – Скоро поедем домой.

В коридоре Элен Кордрей воскликнула:

– Боже мой, какая умница! И сколько выдержки! Простите старуху за глупые слова, но я в него влюбилась. Завидую вам. Как вы позволили себе упустить такого мужчину?

– Я сама с ним развелась, – призналась Соня.

– Невероятно! Бога ради, почему?

– Сама не понимаю, – призналась Соня.

– Но вы по-прежнему его любите, разве не так?

– Похоже, что так, – нежно сказала Соня. – Именно так.

Это было немыслимо – сорок минут они ползли по рулежке в очереди на взлет… Наконец вышли на взлетную полосу и получили "добро" на старт с вышки "Нариты". Франя дала обороты турбинам, бортинженер жестом показал, что все в порядке, она кивнула второму пилоту, отпустила тормоза, и "Конкордски" начал разгон. На скорости в триста километров Франя взяла штурвал на себя, и самолет взмыл в воздух. Аэрофлотовский рейс Токио – Париж начался с опозданием на пятьдесят одну минуту, и это при том, что сам перелет занимал всего девяносто минут.

Она включила микрофон.

– Говорит командир Гагарина. Аэрофлот приносит извинения за задержку вылета, вызванную исключительно перегруженностью аэропорта. Так как мы ходим по баллистической траектории с максимальной суборбитальной скоростью, мы, к сожалению, не нагоним упущенное время. Полет продлится девяносто минут; всего вдвое больше времени, которое мы ожидали разрешения на вылет. Желаем приятного путешествия.

Буланин, второй пилот, рассмеялся:

– Не совсем по инструкции, а?

– В следующий раз скажу это на частотах диспетчеров, – раздраженно ответила Франя. – Пусть балбесы знают, что мы о них думаем!

Когда скорость перевалила за шестьсот километров в час, Франя включила основной двигатель, вырубила разгонные и ощутила приятный удар – перегрузка в два и семь десятых "же" вдавила ее в мягкое кресло. Водородный реактивный двигатель, пожирая атмосферный кислород, стремительно переводил "Конкордски" на сверхзвуковую скорость.

Как ни досадно, весь полет, почти до самого аэропорта де Голль, не надо было и притрагиваться к ручному управлению. Франя включила программу полета до Парижа, и компьютер взялся за дело. Угол подъема заметно снизился, небо за небольшим лобовым стеклом из темно-голубого с розовым быстро превращалось в насыщенно-черное. Поднялись до ста тридцати километров, заблистали звезды, атмосферного кислорода уже не хватало для сгорания топлива, – возникла небольшая вибрация, за ней – рывок: двигатель перешел на собственные запасы окислителя.

Еще через пять минут он отключился. Самолет бесшумно скользил, невесомый, к вершине баллистической параболы. Франя ослабила ремни и позволила себе повисеть над креслом. До входа в атмосферу – целых полчаса – делать было нечего, только держать в поле зрения приборы и любоваться через окно квадратом звездного неба.

У пилота "Конкордски" работа не из самых увлекательных. Сначала короткими пробежками добираешься до взлетной полосы, потом взлетаешь, переходишь на сверхзвуковую, включаешь автопилот, ждешь, перед посадкой принимаешь управление, крутишься над аэродромом, пока не подойдет твоя очередь, приземляешься…

Где, скажите на милость, летная романтика? Даже работа в космограде "Сагдеев" – и та интереснее: какое упоительное чувство охватывало ее в открытом космосе, чувство власти над огромными махинами, которые ты можешь перемещать в невесомости…

Фране становилось грустно, когда она вспомнила, что летать в космоград ей разрешат не раньше чем через два года, и еще столько же, прежде чем появится шанс ходить в Спейсвилль. О полетах на Марс или хотя бы на Луну пока можно только мечтать. Тем не менее Франя редко жалела, что нанялась извозчиком в Аэрофлот. В самих рейсах не было ничего достойного внимания, но после посадки начиналась жизнь. Четыре дня полетов, три – на земле. Полтора часа – и ты на другом континенте. Два-три прыжка в день, причем через диспетчера всегда можно поменяться с кем-нибудь рейсами и три свободных дня провести где захочешь. Париж! Рим! Токио! Сидней! Лондон! Ленинград! Киев! Мюнхен! Амстердам! Вена!

Из всего огромного космоса видишь только клочок звездного неба, зато мир поглядишь вдоволь. Пусть на Марс и Титан летают другие, зато пилот "Конкордски" – гражданин мира. Временные пояса, дни недели – все это как бы не существует.

И еще у нее есть Иван. Их отношения тоже особые – два пилота "Конкордски", этим все сказано.

Как только Франя узнала, что ей предстоит обосноваться в Москве, она решила найти квартиру на Арбате. Шумная и беспутная жизнь в этом районе, месте встреч и ночных гульбищ, была теперь введена в рамки приличия. И все же Арбат оставался сердцем веселой Москвы, он обещал с лихвой возместить лишения, которые она перенесла в студенческие годы. Но, увы, слишком многие москвичи хотели того же, и у них хватало средств на чудовищную квартплату – обременительную даже для пилота Аэрофлота.

Через информационную службу клуба "Конкордски" Франя стала подыскивать компаньонку, чтобы снять квартиру на двоих, и, конечно, не ожидала, что объявится мужчина. Иван Федорович Ерцин оказался обаятельным красавцем и практичным человеком. Он сказал, что даже двум пилотам будет по карману только квартира с одной спальней и что приятнее разделить эту спальню с человеком другого пола, – и вскоре доказал, насколько он прав.

Они договорились, что в квартире каждый из них будет полным хозяином; им не часто придется быть здесь вместе. Они сняли квартиру в квартале от Арбата и начали новую жизнь. Бывшей космической обезьяне это не казалось развратом, что бы ни говорили на сей счет в матушке-России.

Когда они отсутствовали, информационная служба предлагала квартиру другим пилотам. Когда Франя или Иван возвращались, квартира принадлежала им. Вне Москвы, по обоюдному согласию, они жили собственной жизнью.

…"Конкордски" миновал высшую точку траектории, компьютер повернул его носом к земле, и над рамкой лобового стекла показалась полоска горизонта. Франя пристегнулась и приготовилась к входу в атмосферу. К земной силе тяжести и к земным тяготам. Обычно она радовалась концу полета, с удовольствием бралась за рукоятку управления, ожидала встречи с новым городом за тридевять земель от Москвы. На этот раз все было иначе. Они прибывали в Париж, и при мысли о предстоящем ей становилось скверно.

…Когда случилось несчастье, она летела из Лиссабона в Мельбурн, а когда мать пыталась дозвониться до нее, она вела самолет во Владивосток. Сообщение настигло ее только в Пекине, из Сингапура она сумела поговорить с матерью по телефону, но ее ждал рейс в Тель-Авив, и было поздно менять его на парижский.

В Тель-Авиве ей стоило немалой нервотрепки подобрать вариант обмена, чтобы попасть в Париж в начале следующей четырехдневки. Вместо Вены она полетела в Киев, оттуда в Лондон, а затем – в Барселону, там устроила себе рейс на Токио, три дня провела на земле и только тогда вылетела в Париж.

Все это время она названивала матери и мало-помалу узнавала о происшедшем. Из первого разговора в Сингапуре она поняла, что на испытательном стенде взорвался двигатель и отцу проломило голову, что у него повреждены мозговые центры и он подключен к специальной аппаратуре, а постоянную установку жизнеобеспечения везут из Москвы. Ко времени звонка из Тель-Авива отцу вживили в мозг электроды и его жизнь была вне опасности. В Лондоне она не без удивления узнала, что мать намерена забрать отца в квартиру на авеню Трюден. До вылета из Токио мать успела сообщить, что отца скоро выписывают из больницы и Франя, прилетев, застанет его дома…

…Компьютер включил вспомогательные двигатели, и они, ворча, развернули самолет хвостом вперед и к Земле. После этого на три минуты включился основной двигатель и сбил скорость полета. Затем самолет принял прежнее положение и пошел вниз как бы с приподнятым носом, подставив брюхо набегающему потоку.

Раз, другой, третий "Конкордски" входил в верхние слои атмосферы и выскакивал в вакуум, сбрасывая скорость, и наконец устремился вниз, планируя на сверхзвуковой скорости. Как самолет спустился настолько, что реактивный двигатель смог работать на атмосферном кислороде, он еще раз включился на торможение. Машина шла к Парижу; скорость – километр в секунду, угол снижения – двадцать градусов. Франя взяла на себя управление и пошла вниз по спирали, пока скорость не упала до пятисот метров в секунду. Тогда она заглушила основной двигатель и пошла по спирали дальше, снижая скорость до предзвуковой. Теперь включились турбореактивные двигатели, и "Конкордски", как обыкновенный самолет, пристроился в очередь лайнеров, ожидающих разрешения на посадку в аэропорту де Голль.

На сей раз Франя не огорчилась, когда диспетчер поставил ее на ожидание – на двадцать минут. Впервые она не спешила на землю.

Во время последнего разговора мать умоляла ее пожить с ними на авеню Трюден. Через правление "Красной Звезды" она уже договорилась с Аэрофлотом, чтобы Фране дали четырехдневный отпуск из-за несчастья в семье.

Отказаться было нельзя. Пусть она годами не говорила с отцом, пусть ярость не утихла, надо идти туда и поддержать мать. На кого ей опереться, если не на Франю? Особенно теперь, когда Илью Пашикова перевели в Москву. Но целых четыре дня в семейном гнездышке на авеню Трюден! При матери, взвалившей на себя заботы о человеке, с которым едва ли не десять лет жила врозь. При отце, забывшем о своем отцовстве.

Но чему быть – того не миновать. Сколько ни болтайся в воздухе, ожидая разрешения на посадку, рано или поздно придется опуститься на землю.

Со вздохом Франя повела самолет на последний круг.

– Здравствуй, Франя, – произнес Джерри, толком не зная, что можно сказать дочери, с которой не виделся столько лет.

– Здравствуй, отец.

Момент был на редкость неловким, глупее не придумаешь. Джерри восседал на кушетке в гостиной, а Франя скованно стояла возле него. Она выглядела холодно-замкнутой, однако от Джерри не укрылось, что его вид потряс ее, и она под маской отчужденности скрывает волнение.

Ему стало жалко ее. Что она должна чувствовать? Вот она стоит перед лицом отца, который от нее отрекся, и, вместо того чтобы обрушить на него упреки, замешанные на ненависти, которую она, безусловно, ощущает, она глядит на него с состраданием.

Джерри сознавал, что его вид может и камень разжалобить: на затылке липкой лентой закреплены контакты; голова перехвачена резиновой полоской, чтобы они не отошли при резком движении. От головы тянется кабель к установке, стоящей возле кушетки. Какое это производит впечатление, он мог догадываться по Сониным глазам, по тому, как она ухаживала за ним: спешила подать кофе, поправить подушки, говорила только ласковые пустяки, обращалась с ним как с беспомощным стариком. Да и сейчас она стоит рядом с Франей – губы дрожат, глаза застилают слезы – и не может найти слов, чтобы нарушить тягостное молчание.

Джерри вздохнул. С тех пор как он очнулся в больнице, ему пришлось поразмышлять на непривычные темы – особенно в последние два дня, когда он очутился в квартире, которая некогда была его домом. Он мог найти лишь одно объяснение, почему он оказался здесь, лишь одну причину, по которой Coня вернула его в свою жизнь: не было другого выхода. Иначе он бы пропал. Соня не могла его бросить, она истерзалась бы чувством вины…

Любовь, рожденная жалостью; это вставало поперек горла. Принять такую любовь недостойно мужчины…. Но – он во всем виноват. Он дал распасться их браку, отказался от дочери – по мотивам, которые теперь кажутся смехотворными; он умудрился оттолкнуть протянутую Соней руку дружбы. Он отрекся от всего на свете, чтобы пройти по водам, – и все на свете потерял. Но теперь он не может быть марсианином. Отныне он в любом пустяке зависит от другого человеческого существа, от Сони, и он должен хоть что-то давать взамен. Иначе он просто обуза, искупление давней вины, предмет жалости, что угодно – только не мужчина.

Он обязан сказать дочери то, что нужно сказать.

– Слушай, я хочу сказать… Спасибо, что ты приехала, – напрямую начал он. – Я понимаю, каким я был дерьмовым отцом…

– Пожалуйста, отец, не сейчас! Я думаю…

Джерри заставил себя ухмыльнуться.

– Знаю, знаю. Трудно устоять на ногах, когда видишь, что твой отец превратился в киборга. Притом в советского киборга! – добавил он, похлопав полированную поверхность установки. – Кто знает, может, вскорости я стану убежденным марксистом.

Он принужденно рассмеялся своей дурацкой шутке. Застывшее лицо Франи исказилось нехорошей ухмылкой. Соня почувствовала, что вот-вот расплачется, пробормотала что-то о кофе и быстро вышла, оставив их вдвоем. Джерри молча смотрел на дочь, снова не зная, что сказать. Франя встретилась с ним взглядом, отвела глаза и села на дальний край кушетки.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она, глядя мимо него.

– Отлично, хотя в это трудно поверить.

Тишина.

– Послушай, Франя, я понимаю, как трудно это для тебя…

– Для тебя тоже, – холодно парировала она.

Джерри поежился. Снова не получилось. Ладно, он обязан это сделать.

– Это прозвучит жалко после стольких лет, – сказал он, – но я прошу у тебя прощения. За все.

Франя не поднимала глаз от ковра.

– Я был не прав, – продолжал Джерри. – Я был уязвлен, русские проныры сломали мою карьеру, и я не мог трезво оценить твой поступок. Ты стала советской подданной ради собственного будущего, а я воспринял это как предательство – и ошибся. Ты просто должна была это сделать.

– Я хотела этого! – отрезала Франя, бросив на него сердитый взгляд. – Я всегда хотела стать гражданкой СССР и горжусь этим сейчас!

– И я горжусь тобой, – примирительно сказал Джерри. – Я полагал, что именно Боб…

Он горестно поморщился, упомянув Боба, который угодил в капкан идиотского Закона о национальной безопасности – закона, приковавшего его к Штатам. Даже теперь, когда с Джерри случилось такое, ему не разрешили побывать дома, в Париже.

– Но вышло так, что ты… – силой заставил он себя продолжать, – ты стала космическим пилотом и, может статься, поднимешься туда, куда я…

Ее лицо смягчилось. Она сказала:

– Не надо об этом, отец. Я понимаю, как тебе больно из-за…

И снова отвела взгляд.

– Я просто хотел сказать, что горжусь тобой.

– Долго же ты таил эту мысль! – взвилась Франя, но тут же одернула себя. – Прости.

– Не извиняйся, – сказал Джерри. – Я причинил тебе боль. Может быть, тебя хоть немного утешит, что сегодня я понял… Что бил сам себя… Замечательная дочка, надо было гордиться, надо было ее любить, а я как последний дурак…

– Будет тебе, – мягко сказала Франя и, как ему показалось, чуть подалась в его сторону. – Теперь… Когда ты стал таким…

– Таким? – Джерри постучал пальцем по электродам на затылке.

Франя кивнула и в который раз отвела глаза.

– Не надо меня жалеть. Попробуем снова стать отцом и дочерью, как в старые добрые времена. Сказать по совести, я не знаю, получится ли. Может быть… попробуем?

– Не знаю, отец. Честное слово, не знаю. Прошло столько времени, и столько всего случилось…

– Только попробовать! – умоляюще сказал Джерри. – Хотя бы ради мамы. Для нее это жестокое испытание. Без твоей поддержки ей не справиться. Попробуем, заключим мир – ради нее. Идет?

Франя пристально всматривалась в его лицо, словно видела его впервые. И Джерри подумалось: может, она и впрямь видит меня впервые в жизни?

– Хорошо, отец, если так… – сказала она тихо.

Джерри не без робости прикоснулся к ее руке. На лице Франи не дрогнул ни один мускул. Но руку она не отдернула.

– Мама, как тебя угораздило согласиться! – говорила Франя матери вечером того же дня, когда они вдвоем пили кофе на кухне. – Неужели ты не понимала, во что это выльется?

Мать сидела, ссутулившись, и молча смотрела в чашку.

Франя сердцем понимала, что сразу после несчастья мать, ошеломленная происшедшим, не могла бросить отца в беде. Но обдуманно связать остаток своей жизни с инвалидом, с человеком, которого она больше не любит, а только жалеет, пойти на поводу у ложного чувства долга…

– А кто еще о нем позаботится? – сказала Соня. – Не сдавать же его в дом призрения?

– Но ты, надеюсь, понимаешь, какой воз тебе предстоит тянуть…

– Ничего особенного. Днем он справляется сам, и с понедельника я могу выйти на работу.

Франя дотронулась до руки матери и проговорила сочувственно:

– Ей-же-ей, у меня не камень вместо сердца. Я понимаю, что ты ощущаешь сейчас. Но через два года? Десять? Двадцать?

Соня внезапно разразилась рыданиями. Франя обняла ее, но она плакала и плакала, бессильно свесив голову.

– Мамочка, что случилось? – повторяла Франя. Соня вытерла глаза и посмотрела на нее.

– Он умирает, Франечка. Его не станет через год или два. Эта машина его не спасет. Он будет медленно и мучительно угасать, в полном сознании, видя свое движение к могиле…

– Боже правый!

– Разве я имею право оставить его? Упечь его в богадельню или в больницу, где он будет один-одинешенек, и день за днем жизнь вытекает, и ни родного лица, ни любящего человека!

– Но он кажется таким беспечным, таким…

– Мужественным? Да, он всегда был храбрецом, это и разбивает мне сердце…

– Но ты не сказала ему правду? – растерянно спросила Франя.

– Конечно нет. Я не так безжалостна. И ты не смей ничего говорить! Он полон надежд, ты его знаешь. Еще в больнице он носился с идеей крошечного вживляемого аппарата, регенерации тканей мозга.

– Это… Это реально?

– Лет через десять, может быть.

– Значит, он не…

Франя поймала страдальческий взгляд матери и осеклась.

– Мы не вправе отнять у него надежду, – сказала Соня.

– Но рано или поздно он поймет.

– Чем позднее, тем лучше!

– Конечно, – пробормотала Франя.

Привычный мир рушился и грозил погрести ее под обломками. Сперва эта нелепая авария, потом мучительная и неловкая встреча с отцом, с которым она за много лет и словом не перемолвилась, потом… Как, скажите на милость, она может любить отца, который отшвырнул ее?

– Я понимаю, Франечка, у тебя своя жизнь, но ты не бросишь меня, нет?

– Конечно нет, – пробормотала Франя. – Но как я могу помочь?

– Помирись с ним, Франя. Почаще бывай у нас. Будь ему дочерью, чтобы он ощутил себя отцом. Прости ему старое – все, чем он жил, у него отнято. Ему так мало осталось в жизни.

Франя подбежала к матери и порывисто обняла ее за плечи.

– Мамочка, я сделаю все. Я не дам тебе пасть духом.

Соня с трудом поднялась на ноги.

– Господи, в том моя надежда, – сказала она сквозь слезы. – Мне не справиться одной, Франя, у меня никого нет, кроме тебя…