"Поединок со смертью" - читать интересную книгу автора (де Куатьэ Анхель)Часть втораяМы все время говорили только о ней. Она говорила о себе… О своей работе на радиостанции и обо всем, что с этим связано. «Знаешь, у нас на работе…» «У меня есть знакомый…» «Сегодня к нам на эфир приходил, ты не поверишь…» «Моя подруга…» и так далее. Она называла это «делиться». В моей жизни, кроме Олеси, ничего не происходило. Во всяком случае, ничего такого, чем можно было бы «поделиться». У меня не было работы, к моим знакомым даже я сам относился без особенного восторга, с известными людьми мне встречаться не доводилось, единственный мой друг умер от передозировки полтора год назад. Любимой фразой Олеси было: «Ты ничего не понимаешь». Например, она говорила: – Сегодня Виктор отстранил Лену от прогноза погоды и дорожных сводок. Это так несправедливо. У нее маленький сын, он болеет. Конечно, она не справлялась с работой, надо было взять ей помощницу, сменщицу, но увольнять саму Лену… Это так не по-человечески. Виктор – это их шеф-редактор. Лена – мать-одиночка. Бездарная журналистка, которая за два года даже по бумажке толком читать не научилась, но ее все жалели. – По-моему, он поступал очень по-человечески… Днем, в ожидании Олеси, я читал Ницше «Человеческое, слишком человеческое». – Будь у него воля преодолеть навязанный всем нам культ жалости, он уволил бы ее давным-давно, – говорил я. – Подумай сама: Лена – паразит. Она живет за счет чужой совести. Более того, ей в голову не приходит принимать вашу добрую волю как дар. Она берет ее как должное. Высшая степень паразитизма. Ты жалеешь ее? А ведь она тебя обирает. Услышав ее блеянье, сотни ваших слушателей переключаются на другую волну. Ваш рейтинг падает, становится меньше рекламы, и в результате тебе нечем платить за квартиру. И тебе некого в этом винить, кроме себя самой – это плата за жалость. Олеся чуть нахмурилась, как всегда в таких случаях, и, чуть помолчав, сказала: – Ты ничего не понимаешь. До сих пор Виктора устраивало, как работает Лена и то, что Алла ее заменяет. Но теперь… Она начала рассказывать длинную историю депрессии Виктора, каким он был до развода, каким стал теперь, почему в нем столько черствости… Все это она говорила с легким раздражением, будто я школьник, не понимающий урока. – Просто ты не знаешь этих людей и тебе трудно понять, что с ними происходит, – подвела она черту и ласково улыбнулась. Она словно бы объяснила мне мою «двойку», оправдалась. Мол, я не просто так ее поставила, а потому что это объективная оценка. – Почему ты всегда говоришь только о внешней стороне событий? – не выдержал я. – Да, возможно, я не знаю именно этих людей. Но поскольку они мало чем отличаются от всех остальных, мы с тобой может поговорить о сути. О сути событий, понимаешь? Ты же всегда просто перечисляешь факты – кто что сказал, кто что сделал! Олеся чуть помолчала, взяла пульт от телевизора, повертела его в руках, потом просто, словно ничего и не было, – ни ее рассказа, ни моих слов, – спросила: – Ты хочешь есть? И переключила канал. Меня передернуло, взбесило. Она всегда со мной так! Когда ей не нравится, что я говорю, она просто меняет тему. Легко, точь-в-точь как с телевизором. Я вырвал у нее из рук пульт и швырнул в угол. – Не смей со мной так! Не смей!.. Она непонимающе захлопала глазами. Потом заплакала. Смотрела на меня не моргая, а по щекам лились слезы. Губы кривились и дрожали. Она силилась улыбнуться, но не могла. Теперь, после инъекции, Павел говорил медленно. Язык его заплетался. В какие-то моменты его рассказ и вовсе обрывался на полуслове. Павел словно проваливался в свой сон-воспоминание. – Зачем ты мне все это рассказываешь? – спросил Данила в одну из таких пауз. – Зачем рассказываю? – удивился он и открыл глаза. – Да, зачем? – Просто хочу, чтобы ты знал правду, – вяло и ехидно улыбнулся Павел, выходя из оцепенения. – Как живут обычные, настоящие люди. Не те, которых вы придумываете, а настоящие… – О настоящих людях, говоришь… – Данила встал и прошелся по комнате. – А я слышу рассказ о человеке, который вознамерился сыграть с Богом в рулетку, а сыграл с самим собой – в русскую… Сыграл и проиграл, но не умер, только поранился. В этом вся правда. Ведь если ты хочешь найти изъяны в другом человеке, ты обязательно их найдешь. А ты хотел. Подлавливал ее… – А даже если и подлавливал, что с того? – огрызнулся Павел. – А то… – ответил Данила. – Ты придумал себе «счастливую историю» и надеялся, что все само собой сложится. Счастье упадет на тебя с неба – повстречаешь девушку, и влюбишься в нее, и будешь счастлив. И знаешь, в чем беда? Ты о чуде думал, а не о девушке, поэтому ничего и не получилось. Счастливые истории, Павел, не придумывать надо, а делать. Но как любить по-настоящему, если ты собственной любви боишься?.. – Я боюсь любви? – разозлился тот. – Да я любил ее! Любил! – Любить и хотеть любить – это разные вещи, Павел. Разные. – Снова ложь! Одна ложь! – орал Павел. – Знаешь, – продолжал Данила, не обращая внимания на его выкрики, – можно, наверное, ударить человека. Но если ты бьешь его, зная, что он тебе не ответит, – это удар по самому себе. Ты пострадал, Павел. Сам загнал себя в угол, сам ударил, а виновной ее назначил – Не любила она меня, нет! Каждый вечер я ждал Олесю. Когда она придет с работы, примет душ и юркнет ко мне под одеяло. Однажды она задержалась. Почти на два часа. А когда пришла, я сразу почувствовал, что он нее пахнет алкоголем. Каким-то убийственно дорогим вином. Она хитро улыбнулась, скинула пальто и бросилась мне на шею. – Представляешь! Мне дали эфир! Я буду вести вечернюю программу! С шести до десяти! Целых четыре часа! Лучшее время! Я так счастлива! Она смотрела на меня и ждала, что я тоже вспыхну, как электрическая лампочка, и начну охать: «Ох как замечательно, что ты будешь теперь трепаться ни о чем в перерывах между тупыми песенками!» Замечательно! Супер! – Да? – я отстранил ее и пошел на кухню, бросив через плечо: – Здорово. Краем глаза я наблюдал за ней. Олеся удивилась. Довольная улыбка еще какое-то время держалась у нее на лице, но уже неуверенно – мелко подрагивала и, казалось, вот-вот осыплется. – Мне дали эфир, – повторила Олеся. Она, видимо, решила, что я не расслышал или не понял. Но я все слышал, и в моей голове бился один-единственный вопрос: «А как же мы?!» Впрочем, я не стал его задавать, а она делала вид, что такого вопроса не существует вовсе. Человеку запрещено быть просто человеком. Он теперь не человек, он – сумма своих достижений. Поэтому, если перед ним стоит выбор – отношения или очередное достижение, – не задумываясь, решает в пользу достижений. Отношения должны подстроится. – Здорово, – повторил я и включил воду, чтобы вымыть кастрюлю из-под пельменей. Я надеялся, что она пойдет, оценит мою реакцию, подумает. Поймет… Но нет, она пришла за мной на кухню, раскинув руки – прямо как Христос перед своими овцами! – Ты не рад за меня? – спросила она удивленно, с печалью и недоумением. – Рад, – ответил я, намывая уже и так блестящую кастрюлю. – И это все? Она смотрела на меня так, словно я нераскаявшийся грешник, который даже не понимает, что он согрешил. – А что еще? – буркнул я. Мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не разораться. – Например, поздравить… – нерешительно предложила она. – Сказать, какая я молодец… – А ты сама этого не знаешь? Обязательно надо, чтобы кто-то это сказал? – усмехнулся я. Олеся закрыла глаза ладонью и отвернулась, но не заплакала. Она, видимо, судорожно искала какое-то оправдание мне. Придумывала, как бы объяснить себе мое поведение, чтобы все было «ладненько» и «миленько». Она – гений таких объяснений. – Ладно, – сказала она, и ее голос звучал уже умиротворенно. – Извини… Я должна была как-то по-другому тебе это сказать. Прости. Меня как огнем обожгло. Я понял, что за объяснение крутится у нее в голове. Она не стала изобретать велосипед. Взяла самую раздутую банальность из женских журналов… Я повернулся и скрестил руки на груди. Мне было интересно, начнет ли она оправдываться за свою шаблонность. Или создаст внутри своей головы еще какую-нибудь маленькую ложь, которая чудненько объяснит все. – Думаешь, я не знаю, о чем ты сейчас подумала? – мой голос прозвучал желчно и пронзительно. – Ты стоишь, смотришь на меня и думаешь: «Ну конечно! Какая же я дура! Как же я могла прийти и вот так бестактно сообщить ему о своем успехе! Он ведь безработный, неудачник. Хоть и хорохорится, но внутри не может не переживать из-за этого. Просто со мной не делится. Это слишком больно для его самолюбия. А тут я со своим эфиром. Дура! Дура!» Так ты думаешь? Ведь так? Не отпирайся!.. Она глядела на меня огромными, полными слез глазами и отступала назад, словно боялась, что я ее ударю. – Да как ты смеешь так обо мне думать?!! – заорал я. – Я раскрывался перед тобой! Молился, чтобы ты начала меня понимать! А ты все это время считала меня идиотом! Тупым неудачником! Озлобленным. Который не может вынести твоего успеха и способен поднять на тебя руку?! Что ты закрываешься?! Что ты плачешь?! Что ты корчишь из себя жертву?! Прекрати играть со мной! Прекрати разыгрывать эту дешевую глянцевую пьеску! Ты небось уже видишь себя героиней идиотского ток-шоу! Рассказываешь о том, как полюбила ни на что не годного мужчину и как позволяла ему над собой издеваться из-за необыкновенной любви к нему! Ты дрянная актриса, Олеся! Ты для этого слишком дрянная актриса!.. Наконец ей стало некуда отступать. Она уперлась спиной в стену. – Боже, что ты говоришь! – с ужасом прошептала она, глядя на меня со страхом и жалостью. – Послушай себя! Это же бред! Это неправда! Это не ты говоришь! – Нет, Олеся, – я подошел к ней вплотную и уперся рукой в стену прямо на уровне ее лица, – это говорю я. Познакомься со мной наконец. Это не тот милый мальчик-мечтатель, которого ты себе выдумала. Это я! И я такой! И ты только сейчас это заметила! С кем же ты была все это время? В этот момент ее слезы иссякли. Она подняла на меня глаза и перестала дрожать. Осторожно протянула руку и погладила меня по щеке. В ее взгляде уже не было страха, а только любовь и беспредельная жалость. – Нет, – тихо, но уверенно сказала она. – Ты не такой. Не такой, каким хочешь казаться. Ты не злой и не жестокий. Я не знаю, зачем ты говоришь мне все это. Зачем пытаешься сделать больно. Может быть, ты чего-то боишься? Скажи мне. Мы вместе… – Дура! – резко перебил я Олесю, оттолкнув ее ладонь. – Господи, какая же ты дура! Я отошел, сел на табуретку, упершись локтями в колени. Мне было интересно, что она предпримет теперь. Как сейчас будет объяснять себе происходящее. Она дрожала. Ее глаза лихорадочно перебегали с моего лица на окно, потом возвращались, и снова. Она то и дело втягивала воздух, будто хотела что-то сказать, но никак не решалась. Она не могла понять причины… Она даже мысли не допустила, что я тоже человек! Что и у меня есть своя собственная воля, что и я могу совершать свои собственные поступки! Она все молчала. – Ты не понимаешь, почему я сержусь? – спросил я почти дружелюбно. Олеся с радостью уцепилась за эту возможность помириться. И я уверен, подумала, что у меня просто-напросто приступ дурного настроения. Минутная вспышка моей вздорности, не более того. А моя общая раздражительность, разумеется, из-за моей фатальной жизненной неустроенности. – Нет, – она отвернулась, чтобы вытереть слезы, и скорчила жалкую улыбку, которая выглядела ужасно нелепо на ее заплаканном лице. – Объясни мне… Пожалуйста! Я… я… даже не знаю, что и думать! Если я чем-то… – Ты, ты, ты! – воскликнул я. – Всегда «ты»! Ты считаешь себя центром мира! Думаешь, что все происходящее как-то связано с тобой! Тебе в голову не приходит отказаться от своего «я» и подумать обо мне! Или хотя бы о нас! Для меня, с тех пор как мы вместе, слова «я» уже не существует! Я думаю и говорю только «мы»! – Я… я… не понимаю… – пролепетала она едва слышно. – Прости… я не понимаю… В этот момент у меня иссякли последние душевные силы. Я был опустошен, она выпила меня до самого дна. Ни критиковать, ни остановить эту нелепую пьесу, которую она так мастерски режиссировала, я уже не мог. – Просто ты не хочешь понять, – устало сказал я. И тогда я взглянул на нее – такую отстраненную, жалкую, живущую в плену своего эгоцентризма, – взглянул и к своему ужасу понял, что даже такую я ее люблю. Люблю. – Прости, – хрипло сказал я, целуя ее в щеку. – Прости. Не знаю, как это вышло… Я не хотел говорить тебе всего этого. Мне ужасно больно на тебя кричать. Просто мне хочется, чтобы наши отношения оставались особенными. Не такими, как у большинства людей. Люди ведь только делают вид, что живут друг с другом. Делают вид, что друг друга понимают и слушают. На самом деле каждый сам по себе. Никому нет дела до чувств другого. И я ужасно боюсь этого. Я хочу, чтобы мы были с тобой одним целым. Чтобы все было по-настоящему! Олеся, я тебя так люблю! Мне иногда самому страшно, как сильно я тебя люблю!.. – Господи, Павел, зачем ты мне все это рассказываешь?.. Зачем? – прошептал Данила. – Это же просто невыносимо… Знаешь, если хочешь взорвать эту бомбу – взорви. Не тяни. Это невозможно слушать! Невозможно. Ты говоришь, что Бог – садист. Знаешь, если ты сделан по его Образу и подобию, то это действительно так. – Защищаешь слабых? – ухмыльнулся Павел. – Сирых и убогих? Ну-ну… Давай. Валяй, Вижу, одного ты не понимаешь, Данила. Она не слабая. Нет. Она мне всю душу вынула, а ты говоришь – – Ты – слабый, – отозвался Данила. – И это я только сейчас понял, – продолжал Павел. – Надо было через свою любовь переступить, нужно было заставить себя. Бросить ее нужно было. Сразу, как только понял, что все ее чувства – только ложь, только приторная, просоленная искусственными слезами картинка, надо было бросить. Переступить… – Через какую любовь? – Данила уставился на Павла с искренним недоумением. – Через какую любовь, Павел? Ты в своем уме?.. Ты же мучил ее! Мучил! О какой любви ты; говоришь?! О какой?! Ну неужели же можно так себя обманывать? Так врать себе – разве можно? А слабый ты просто потому, что ты слабый, и не из-за чего другого. – Не понял… – Павел поднял отяжелевшие веки и с ненавистью посмотрел на Данилу. – Я сильный. – Да ладно… – раздраженно бросил Данила, встал и прошел к окну, показывая всем своим видом, что не хочет более продолжать этот разговор. – Нет-нет! – воскликнул Павел. – Это уже даже становится интересно! Я – слабый?! Слабый – «просто потому что я слабый»?! Ты – Да, я это сказал, – ответил Данила и пригвоздил Павла немигающим взглядом. – Я так сказал. И про – А люди?.. – прищурился Павел. – А люди-то – как? Не жалко тебе людей? – Паша, – сказал Данила, прислонившись к оконной раме. – Дом пуст. – Что?! – взвыл Павел. – Как пуст? Никто не выходил из подъезда! Я слежу! Как он может быть пуст?! – В том-то все и дело, что не выходил. Пожарная лестница – она с той стороны дома, ведь так? – «уточнил» Данила. – Не знаю, – рассерженно выкрикнул Павел и только в эту секунду спохватился: – Пожарная лестница?! Вы вывели людей через пожарную лестницу?! – Паша, мы с тобой уже почти два часа говорим, – устало произнес Данила и покачал головой из стороны в сторону. – За все это время ни один человек из подъезда не вышел. Ни один. И не вошел. Это может быть, как ты думаешь? Четырнадцать этажей… И ни одного человека за два часа! Конечно, эвакуировали людей. Спустили вниз и вывели через черный ход. А ты что думал, Гаптен будет ждать, чем тут наши с тобой переговоры увенчаются?.. Павел, у тебя близорукость. Во всем. Понимаешь?! Бли-зо-ру-кость… – –Ты видишь только то, что хочешь видеть. А главного не хочешь понять, не хочешь или боишься. Страшно. Ведь если перестать отмахиваться от главного, если принять всем сердцем то самое важное, что есть у тебя в жизни, то уже нельзя будет жить как прежде. Тебе-прежнему предстоит умереть, а тебе-новому – родиться. Смерть и возрождение. Страшно. И всегда ты, Павел, главное пропускаешь, всегда… Устроил маскарад. И с Олесей – ужасный. И здесь, с этой бомбой. Просто глупо. Детский сад. – Гадко, – сквозь зубы процедил Павел. – Что – Я сказал, что только ты один. Я и ты. А вы все подстроили, вывели людей… Данила тихо рассмеялся, закрыв лицо руками. – Павел, мы здесь с тобой – один на один, как ты и хотел. Мы одни. Ты и я. Что еще?.. Ты плачешь?! Павел плакал. Действительно, он плакал. – Я думал, ты меня поймешь. Я думал, ты меня поймешь… – шептал он сквозь слезы и бессильно бил себя кулаками по голове. – Ты один… Потому что если не ты, то кто?.. Кто?.. И даже ты, даже ты не понимаешь, ничего не понимаешь… Ничего… C момента того разговора прошло две или три недели. Олеся стала строже одеваться и уходить на работу раньше. Потом я узнал, что ее в самом деле повысили. Она стала программным директором, но не сказала об этом мне. Видимо, по-прежнему думала, что страдает мое самолюбие. Отвратительно. Своей уверенностью в ничтожности моих мыслей и чувств, своей ложью и недоверием она разрывала мою любовь к ней на мелкие клочки. Однажды вечером она пришла сияющей и, улыбаясь, протянула мне бутылку вина. – Что за праздник? – спросил я. – Просто так, – ответила Олеся, продолжая улыбаться и бросать на меня загадочные взгляды. – Говори, что случилось? – я обнял ее за талию, поднял и закружил. Она рассмеялась. – Ну так в чем дело? – я поставил ее и прижал к себе, поправляя выбившиеся из прически пряди волос. Мы поцеловались, и она сказала, гладя ладонями мое лицо: – Знаешь, у нас сейчас идет совместная акция с одним телеканалом. Они собираются делать телепроект. Интеллектуальное ток-шоу. У них много вакансий. От ведущего до сценариста. И я подумала, что тебе это может быть интересно. Ты много знаешь о философии, у тебя очень оригинальный взгляд… Ты бы мог попытаться. Я уже говорила с продюсером… Я отнял ее руки. – Ты, кажется, говорила, что любишь меня таким, какой я есть, – мои губы сложились в жесткую саркастическую усмешку. Мне были не нужны ее оправдания. Я наперед знал все, что она скажет. Как она будет уверять в том, что все она делает исключительно ради моего блага. Что думает только обо мне. И она сказала это. Все. Точь-в-точь. Слово в слово. Как дежавю. Старательно подбирая слова, Олеся трепетно «оберегала» мое «уязвленное самолюбие». – Мне, кажется, ты сможешь чувствовать себя увереннее… – нерешительно, словно ступая по тонкому весеннему льду, сказала она. – У тебя… м-м… появятся деньги на те книги, что ты хочешь купить… – Если мне понадобится какая-нибудь книга, я могу взять ее в Публичной библиотеке, – ответил я с издевкой. Неужели она не остановится? Неужели и дальше будет вбивать гвоздь за гвоздем в мое сердце? – Извини, – она глубоко вздохнула, чтобы унять волнение. – Я понимаю, что это совсем не та работа, о которой ты мечтал, но… Но я подумала… Я подумала… Она не могла найти слов. Ведь если она признается самой себе в истинных причинах своего поступка – образ ее «возлюбленного», который она так тщательно и так долго выкраивала внутри своей головы, с треском разойдется по швам. – Хочешь, скажу это за тебя? – усмехнулся я. – Тебе стыдно за меня. Тебе дико стыдно перед твоими знакомыми, перед твоими идиотскими подругами, что твой мужик не зарабатывает денег! Что он не приезжает за тобой на крутой тачке. Что он не возит тебя в Париж на выходные. Впрочем, я даже думаю, что ты им и вовсе обо мне ничего не говоришь. Меня нет в твоих рассказах, ведь так?! – Нет!.. – она выкрикнула это с такой болью, словно ее проткнули толстенной иголкой. – Да! Да! Да! – заорал я в ответ и с силой схватил ее за запястья. – Олеся, ответь себе на один вопрос – зачем я тебе нужен?! Зачем ты выдумываешь эти свои высокие чувства свою заботу?! Зачем ты врешь себе, что ты меня любишь?! Зачем?! Она съежилась, словно я поливал ее кипятком из чайника. Я приблизился к ее лицу вплотную, сжал челюсти и заговорил тихо, отчетливо проговаривая каждое слово: – Я ведь тебе только для секса нужен – да, Олеся? Только для секса. Ну так признайся себе в этом и прекрати врать. Ведь между нами больше ничего нет. Ни-че-го. Хватит меня «улучшать», хватит впихивать меня в «общий стандарт». Не надо искать мне работу. Не надо пытаться превращать нас в семью. Этого не будет. Никогда. Слышишь меня – ни-ко-гда. Я буквально навис над ней. Она забилась в угол, сидя на корточках. Она уже не плакала, а тихонько выла. Казалось, разум оставил ее. Она отказывалась слышать. Отказывалась принимать правду о себе, потому что принять эту правду для нее было еще хуже, чем смерть. Неожиданно она перестала плакать и поднялась на ноги. Ее лицо оказалось вровень с моим. Она посмотрела мне в глаза и нежно, с какой-то вымученной надрывной тоской, прижалась губами к моей щеке. Потом медленно, шатаясь как пьяная, побрела к двери. Взяла сумку. Шелковый разноцветный шарф с ее плеч соскользнул на пол. Я как зачарованный глядел, как он падает. Тихий хлопок двери заставил меня вздрогнуть и очнуться. Она ушла. Не выдержала правды и ушла. Олеся позвонила ночью. Голос был глухим, с какой-то странной самоубийственной решимостью. – Нам нужно поговорить, – сказала она. – Послушай… Я все думала… Если ты меня больше не любишь… – Я тебя люблю, – ответил я, наблюдая, как черные тени медленно плывут по белому потолку. – Тогда… – она запнулась. – Ты можешь сейчас приехать? – спросил я. – Я тоже тебя люблю, – ответила она и положила трубку. Мы не виделись пару дней. Вечером в пятницу, словно ничего не произошло, Олеся приехала ко мне. Мы старательно делали вид, что все остается по-прежнему. Но это было не так. Я все ждал, когда же она скажет или сделает то, за чем вернулась. Когда начнет свою «работу над ошибками». Мне было интересно, до какой степени она может меня не понимать и как далеко зайдет в своем самообмане. Наконец она сказала: –У моей близкой подруги день рождения. В субботу. Завтра. Нас пригласили. Ты пойдешь? Олеся спросила как бы между делом, не отвлекаясь от кулинарной книги, которую увлеченно листала, выискивая какое-нибудь новое блюдо. Мы с ней всегда вместе готовили ужин. Это был ритуал. Я на секунду замер, потом продолжил чистить картошку. Так вот оно что. Теперь она хочет во что бы то ни стало познакомить меня со своими друзьями. И тем самым показать, что на самом деле меня ни капельки не стесняется. Что ж… Посмотрим, так ли это на самом деле. – Почему нет, – пожал я плечами. – Давай сходим. Она кивнула, а через пару секунд раздался ее протяжный выдох. На следующий день она заехала за мной. Да, я забыл сказать – у нее появилась машина. Какой-то ужасный голубенький зверек по имени «Ситроен». Внутри него постоянно воняло чем-то приторно-сладким. Я натянул джинсы и майку, одел грязные кроссовки и спустился вниз. Она сидела за рулем. В платье. Я впервые увидел ее в платье. И в каком! Короткое, воздушное, бледно-розовое. – Почему ты раньше никогда так не одевалась? – спросил я Олесю, поцеловав ее в щеку. – Повода не было, – она пожала плечами и улыбнулась. Я понял, что ей стоит больших усилий не смотреть на те жалкие обноски, которыми прикрыто мое тело. – Мне очень нравится, – сказал я. – Думаю, и раньше бы тоже понравилось. – Ты о чем? – Олеся улыбнулась, немного нервно стрельнув глазами в мою сторону. – Ну, если бы ты хоть раз одела такое платье раньше, то мне бы это очень понравилось. – Просто обычно мне удобнее в джинсах, – быстро сказала она и тут же сменила тему, чтобы не дать мне ответить: – Я сегодня утром прочитала интересную статью. Там говорилось… Она знала, о чем я подумал. Она понимала меня без слов, но никогда, никогда, не пользовалась этим «в мирных целях». Она очень умная. А подумал я вот о чем: ходить в платье Олесе неудобно, как она сама признается. И ради меня она ни за что не вылезет из джинсов. Я и так ее люблю. Иначе и быть не можжет. Такой неудачник, как я, должен прыгать от радости, что его хоть какая-то женщина любит. А уж если его любит Олеся… Но ради друзей, а точнее, подруг она стерпит любой дискомфорт. Оденет и неудобное платье, и ужасные колготки, от которых у нее зудит кожа, и натянет даже жесткое кружевное белье вместо своих обычных милых беленьких хлопковых комплектов. – Знаешь, – задумчиво сказал я, – твоя жизнь похожа на витрину. Ты все время украшаешь ее, выставляешь «новинки»… Все напоказ, для других людей. А за этой блестящей витриной – темный и одинокий угол, где ты настоящая прячешься ото всех. Когда речь идет о других людях, ты направляешь к ним своего двойника. Правильного, красивого, умного, того, который «на уровне». Сама же остаешься в стороне. Но ты настоящая во сто крат прекраснее, чем твой витринный двойник. Не бойся быть собой. Олеся бросила на меня быстрый взгляд, улыбнулась, но ничего не ответила. Я физически ощущал, как ей страшно. Она боится сказать или сделать что-нибудь «неправильное», отчего я снова «разозлюсь». Мне оставалось лишь по достоинству оценить ее храбрость. Ведь в редставлении Олеси я как «прыгающая мина» – никогда не поймешь, где и почему рванет. Но она все равно повезет меня к своим друзьям. Лишь бы доказать мне, что ей совсем за меня не стыдно. Она не стесняется. Она меня любит. По лбу Данилы пролегли три большие продольные складки. – Тебе доставляло удовольствие видеть, как она страдает? – спросил он с болью в голосе. – Никто не может заставить человека страдать, – безразлично ответил Павел. – Это его собственный выбор. Он может страдать, а может не страдать – это его дело. В ваших книгах так написано. Разве не помнишь? В «Учителе танцев»… – Ты правда думаешь, что именно – А что, разве нет? – Павел недовольно повел плечами и фыркнул. – Написано, – тихо прошептал Данила и отвернулся. – Но ведь дело не в том, что написано, а в том, что прочитано. И ты ведь, Павел, прочитал все правильно. Ты знаешь, что стоит за этими словами. Дух человека, поднимаясь над собственным страданием, над великой иллюзией безысходности, видит перед собой огромное пространство подлинного Бытия, в котором нет ничего, кроме Света, кроме Бога. И ты понял это, еще когда читал «Учителя танцев». Но в тебе живет ненависть, и то, о чем ты говоришь – Ты все еще думаешь убедить меня в том, что Олеся меня любила? – с отвращением в голосе спросил Павел. – И опять ты врешь, – все так же тихо ответил Данила. – И ты сам это знаешь… Мы подъехали к высокому новому дому. Остановились перед шлагбаумом. Олеся назвала человеку в будке свою фамилию и номер квартиры. Охранник сверил номера машины со своим списком и пропустил нас. – Башня из слоновой кости, – весело улыбнулся я. Олеся протянула мне огромный букет цветов. – Ее зовут Люда, – она первый раз упомянула об имениннице. Подарок Олеся решила вручать сама. Когда мы поднялись на нужный этаж, нам открыла девочка лет восьми. – Здравствуйте, тетя Олеся! – прокричала она и умчалась с криком. – Мама! Мама! Там тетя Олеся! Она с каким-то… Тут детский голос оборвался. Люда оказалась женщиной среднего роста и среднего возраста. Ее средней длины волосы были выкрашены в средне-рыжий цвет. Олеся расцеловала именинницу в обе щеки. – Людочка, мы тебя поздравляем, – чмок, – счастья, – чмок, – здоровья, – чмок, —успехов… – Спасибо, спасибо, – повторяла именинница, стараясь не очень сильно на меня коситься. – Вот, – Олеся повернулась ко мне. – Познакомьтесь. Это Павел. Павел, это Люда. – Здравствуйте, – я протянул ей цветы. – Очень приятно. – И мне, – сказала она, а мне стало не по себе от ее взгляда. – Проходите. В течение часа собрались и остальные гости – всего человек восемь. Я не запомнил ни лиц, ни имен. Было невыносимо скучно. Все делали вид, что знают меня сто лет. Старались быть милыми. Пожалуй, даже слишком. – Ты, наверное, очень большой начальник? – тихо шепнул я Олесе. Она снова мягко улыбнулась и погладила меня по руке. Я почувствовал ее напряжение. – А что, Кира не придет? – вдруг спросила она Люду. Та взмахнула руками, изображая неведение. – Ты же понимаешь… – многозначительно сказала она, картинно вывернув кисть. – Кто это – Кира? Олеся недовольно поморщилась и уже открыла рот, чтобы сказать: «Так… Это не интересно» – но Люды тут же затараторила: – Ой, это одна наша журналистка. Они с Олесей вместе учились, Олеся привела ее к нам работать. Теперь ужасно жалеет. Я ей все время говорю: «Да уволь ты ее!»… – Люда… – Олеся попыталась ее остановить, но та отмахнулась, будто не видит. – Вот как? Ты уже можешь увольнять? – я удивленно приподнял бровь. – Люда, вы знаете, Олеся такая скромная, она мне ничего не рассказывает! Она что, уже ваш начальник? – Ну ты даешь! – Люда слегка хлопнула Олесю по коленке. – Ты что же, вообще ничего Павлу не рассказываешь? – Неудобно… Зачем… – по лицу Олеси пошли красные пятна. – Не скромничай, – остановила ее Люда. – Знаете, когда она только пришла к нам, я сразу поняла – у нее большое будущее. Тогда, правда, ее директором был Виктор и от меня очень мало чего зависело. Но после того как наш генеральный его уволил и назначили меня, я сразу сделала Олесю программным директором. Но сейчас она уже фактически полностью освоила и коммерческую часть. Вы знаете, как ее любят рекламодатели? – Люда, перестань! – с отчаянием почти крикнула Олеся. – Почему? – Люда мастерски изобразила недоумение. Я видел, что она завидует Олесе. Завидует ее внутренней силе. Завидует, но помогает, чтобы Олеся была ей благодарна, чтобы зависела от нее. Олеся добьется успеха и без ее помощи, но Люда не может этого допустить. Звонок в дверь прервал этот фарс. Люда пошла встречать очередного гостя. Олеся схватила меня за руку. – Я хотела тебе сказать… – Понятно, – кивнул я и встал. – Пойду покурю. – Паша! – Олеся дернулась следом за мной, но несколько пар любопытствующих глаз пригвоздили ее к месту. Я направился к входной двери, чтобы выйти на лестницу. Миновав комнату и длинный коридор, вдруг нос к носу столкнулся с маленькой щупленькой девушкой. Ее голова напоминала застывший взрыв. Черные волосы с ярко-алыми прядями торчали во все стороны, обрамляя густо раскрашенное личико капризного ребенка. Черные тени вокруг глаз, яркая помада, толстый слой пудры – неудачная попытка скрыть неровную, изъеденную угревой сыпью кожу. Она была одета в чудовищное – черное с красными блестками – короткое платье. Незнакомка уставилась на сигареты в моих руках. – Ты курить? – спросила она, и, не дожидаясь ответа, продолжила: – Я с тобой. Что за идиотизм? Еще три года назад можно было курить во всех квартирах. А теперь нет. Все вдруг стали пить травяные чаи и жрать соевую пасту. Появилась Люда. Увидев сигареты, она укоризненно покачала головой: – Ай-яй-яй! Вас проводить? – спросила она и, не дожидавшись ответа, повела нас через кухню на балкон. – Кстати, познакомьтесь. Это Кира, – показала она на девушку. – А это Павел, – тут она понизила голос и заговорщицким тоном сообщила: – Тот самый загадочный молодой человек Олеси. Кира уставилась на меня так, словно речь шла о пришельце с другой планеты. Мы вышли на огромную лоджию с панорамным видом, обставленную как летняя веранда – с плетеной мебелью и огромными фикусами в кадках. Я щелкнул зажигалкой. Кира прикурила с грацией привокзальной проститутки, грохнулась в плетеное кресло и закинула ногу на ногу. – Н-да… – сказала она, оглядывая меня с ног до головы. – Вот уж никогда бы не подумала… Была уверена, что ты правильный очкастый зануда на «Вольво». Один из тех, что даже на пляж приходят в галстуке. А ты ничего. Даже на человека похож. – Спасибо, – я повернулся к Кире боком и оперся на балконный парапет. – Сдохнуть можно, как стало скучно жить, – продолжала она свой монолог, сбросила туфли и положила ноги на столик. Короткое платье задралось настолько, что стали видны кружевные резинки чулок. – Ужасно натирают… Ненавижу туфли. Слушай, а где вы с Олесей познакомились? Мне просто интересно, где это в принципе вообще могло случиться. – На улице, – коротко ответил я, решив опустить подробности нашего с Олесей школьного знакомства. Кира удивленно вытаращилась на меня, выпуская дым вверх. – На улице? – переспросила она и усмехнулась. – Черт, чем дальше, тем интересней… Ничего, что я тебя об этом спрашиваю? – Я похож на человека, который из вежливости будет отвечать на неприятные ему вопросы? – Нет, не похож, – Кира уставилась на меня странным долгим взглядом. Потом стрельнула окурком так, что тот полетел далеко за бортик лоджии. – Ну что, пойдем к остальным? Посидим с этими занудами? Когда мы вернулись в гостиную, на Олесе просто лица не было. Она смотрела на меня так, словно умоляла не убивать ее. – Клевый у тебя бойфренд, – бросила ей Кира и села за стол прямо напротив нас. Олеся едва заметно кивнула. Я сел и молча принялся есть, время от времени поглядывая на свою новую знакомую. Она деловито складывала в свою тарелку съестное. Быстро образовалась целая гора, которую она поглощала с такой скоростью, словно боялась, что у нее отберут, если она не уложится в норматив. Олеся положила руку на мое колено. Я повернулся к ней и подмигнул. Ее рука чуть заметно дрогнула. За столом тем временем шел оживленный разговор. Гости обсуждали, кто куда поедет в отпуск, делились советами и впечатлениями. Громче всех говорила Люда: – Ой, Марокко – это такая сказка!.. Я зевнул. Кира заметила это и странно улыбнулась. Олеся сняла руку с моего колена и взяла бокал с вином. – Ты же за рулем, – заметил я. – Вызовем такси, – махнула она рукой и нервно рассмеялась. – Налей мне еще… Ты изменил ей? – тихо спросил Данила. – Изменил Олесе? – Да, – спокойно ответил Павел. – Тем же вечером? – Да. – С Кирой? – Да, – в третий раз повторил он. – Думаешь, наказал? – спросил Данила. – Наказал – ответил Павел, и мускульные желваки прокатились по его скулам. – И доказал себе, что свободен, да? – Да. – – Доказал, – сказал Павел, и снова те же желваки побежали по скулам, та же непримиримость блеснула во взоре. – Господи, Павел… – Данила откинулся на спинку стула и с удивлением смотрел на него. – И ты скажешь, что тебе не жалко своей собственной жизни? – А что?.. – гневно выкрикнул Павел. – Что ты заладил? Почему мне должно быть жалко собственной жизни? У меня такая жизнь, как я хочу. Я свободен. Я живу так, как считаю нужным! И пусть мне тяжело, да. Но для этого и нужна сила. И она у меня есть. У меня есть – Но как с этим жить… – А что такого особенного в измене? – Павел сделал вид, что он вообще не понимает, о чем говорит Данила. – Вот у тебя была девушка, ты ей не изменял? Или, может быть, даже не хотел? И только не надо мне врать! И про мораль мне тоже ничего неинтересно. Мораль – самая большая ложь, ложь в кубе. – Ты что, вправду не понимаешь? – Данила прищурил один глаз, словно в одну секунду потерял зрение. – А что я должен понимать? – Павел отвел глаза и нервно заерзал на диване. – Что?! – Ты ей не просто изменил, ты ей душу… – Данила не смог договорить, выражение отчаяния промелькнуло в его глазах. – Кто как любит, тот так и получает, – зло ухмыльнулся Павел и, как-то странно вытянув шею, продолжил рассказ. Вечеринка постепенно становилась все более и более расслабленной. Музыка стала громче. Кто-то начал танцевать. Олеся, уже довольно нетрезвая, сидела на диванчике с Людой и финансовым директором. Они что-то оживленно обсуждали. Я остался один. И вдруг моего плеча кто-то, тихонько коснулся. Кира. – А давай уйдем отсюда, – хрипло прошептала она мне в самое ухо. Голос был пьяный. – По-английски. Все решат, что мы пошли курить на балкон, а когда хватятся – нас уже нет. Она мелко захихикала и добавила: – Представляешь, какие у них будут рожи? Мне вдруг тоже стало смешно. Я молча встал и вышел следом за Кирой в коридор. Быстро, словно воры, мы похватали свою обувь, выскочили за дверь и понеслись вниз по лестнице, не дожидаясь лифта и едва сдерживая идиотский смех. Пробежав пару этажей вниз, вызвали лифт. Когда он приехал, ввалились внутрь, тяжело дыша и бесконечно радуясь собственной проделке. Кира оказалась близко-близко ко мне, потом вдруг схватила за шею и, притянув к себе, жадно впилась в мои губы. Это был самый злой и агрессивный поцелуй в моей жизни. – Предлагаю зажечь по-настоящему, – хрипло сказала она. Потом отстранилась от меня и натянула черные кроссовки, которые дико контрастировали с ее платьем. Туфли она бросила в свою огромную заплечную сумку. Мы выскочили из подъезда. Кира схватила меня за руку и потащила вдоль стены, показывая наверх: – Еще заметят. А нам ведь это не нужно, правда? Оказавшись на улице, она побежала к дороге и замахала рукой, тормозя машину. – Слава богу, – выкрикивала она, – еще не все в этом городе превратились в зализанных фитнес-зомби. Есть места, где можно оторваться! Ты читал Чака Паланика? Я его обожаю! Он сказал, что самосовершенствование – это мастурбация. Саморазрушение – вот где настоящий кайф! Следующие два дня прошли в угарном бреду. Я очнулся ранним утром в постели дома у Киры. Проснулся от ее диких раздраженных воплей. – Черт! Я опаздываю! Как же я опаздываю! – орала она, носясь туда-сюда по комнате и хватая разбросанные на полу вещи. Заметив, что я проснулся, она бросила мне джинсы. – Поднимайся! Уже десять часов! У меня через полчаса эфир! У тебя есть деньги? Деньги есть?! Я полез в карман джинсов, вытащил кошелек. Там было совершенно пусто. Даже мелочь отсутствовала. Потряс кошельком в воздухе, показал его Кире и упал обратно на подушку. Она издала очередной вопль с нецензурной бранью и умчалась на кухню. Похоже, звонила кому-то. Я с трудом перевернулся набок и приподнялся на локте, оглядываясь вокруг. Это была малогабаритная однокомнатная квартирка. Настолько грязная, что, казалось, здесь этой ночью был пожар. Повсюду валялись вещи вперемешку с грязными тарелками и пепельницами, полными окурков. На столе у окна громоздились пустые бутылки и… лежало два шприца. События выходных медленно всплывали в памяти. Мы приехали в какой-то маленький клуб, устроенный где-то на окраине города в подвале продуктового магазина. Внутри было ужасно тесно, дымно и грохотала жуткая хаотичная музыка. Потом мы пили водку, а потом… Я ничего не помнил. Посмотрел на свою руку и увидел несколько дырок в вене. – Что ничего не помнишь? – усмехнулась Кира. Она тяжело плюхнулась рядом, – Нет, – я перевернулся на спину и прикрыл глаза рукой. – Еще бы… – проворчала она. – Поздравь меня. Твоя Олеся только что турнула меня с работы. Все-таки она редкая… – Кира выругалась. – Не волнуйся, я ей не сказала, что ты здесь. Можешь наплести ей все, что вздумается. – Что-то было? – спросил я, не глядя на Киру. Она сунула руку под кровать. Поискала там что-то, нашла пачку «LМ», устало повертела ее в руках и вытащила сигарету зубами. – Нет, – ответила Кира, чиркнув зажигалкой. – Сначала мы ужрались как свиньи, потом еще наширялись. Как не сдохли только, ума не приложу. Здоровье, видать, лошадиное. Ничто его не берет. На! Она подняла с пола и бросила мне мобильный. На экране высветилась куча пропущенных вызовов и сообщений. – Олесюля с ума сходила, – зло хихикнула Кира. Действительно, все звонки были от Олеси. Я машинально стал читать сообщения, начиная с последнего; «Где же ты? Я с ума схожу! Обзвонила все больницы, все морги! Где ты? Я мечусь по твоей квартире как тигр в клетке! Ушел, ничего не сказал! Мне уже все равно, с кем ты! Просто дай знать, что с тобой все в порядке!» – Похоже, она две ночи не спала, – сказала Кира с едким злорадством. – Голосок у нее сейчас был почти как у нас с тобой. Ты бы ей позвонил, что ли? Она, поди, уж думает, что тебя и в живых нет. Я отложил телефон. « Усмешка сама собой коснулась моих губ. Я взял Киру за локоть и притянул к себе… – Проверял? – как-то странно спросил Данила. – Что проверял? – Павел непонимающе уставился на него. – Проверял, насколько далеко можешь зайти, – тихо ответил Данила. – Проверял, насколько сильно она тебя любит, какую боль сможет выдержать… Эксперимент над человеком. – Над Кирой? – Павел недоуменно поднял бровь. – Нет, над Олесей. Павел тихо расхохотался. Нет, это был не смех. Это был именно тихий хохот. Его сотрясали приступы злого, наигранно циничного, но в то же время бессильного, пустого, испуганного смеха. Я вернулся к себе домой только к вечеру. В квартире – идеальная чистота и порядок. Похоже, Олеся, чтобы хоть как-то скоротать время томительного ожидания, устроила генеральную уборку. – Гениально, – сказал я, глядя на ряд ослепительно чистых тарелок в сушилке. Олеся строчила нервные SМS-ки и одновременно спокойно расчищала свою В замке повернулся ключ. Олеся, в измятом деловом костюме с огромным портфелем в руках, замерла на пороге. – Господи, слава богу! – воскликнула она и бросилась ко мне. Порывисто обняла. – Где… где ты был? Я… я… – она заплакала. – Прости… прости… Я вынул руки из карманов, погладил ее по голове и сказал с мягкой улыбкой: – Вижу, ты убрала квартиру. – Что? – она перестала плакать и подняла на меня удивленные глаза. – А, квартиру… Да… Просто не знала, чем себя занять. – Так ехала бы домой, – таким же ровным, приторно сладким голосом продолжал я. – Убирала бы свою квартиру. Тебя кто-нибудь просил убирать у меня? Олеся отступила назад и впервые за все время слегка нахмурилась. – Когда же ты поймешь? – заговорил я. – Мне не надо от тебя никаких жертв! Не надо жертв, Олеся. Прекрати превращать меня в монстра! Ты же упиваешься своей ролью! Посмотри на себя! Она отступила еще, потом устало села на табуретку у двери, закрыв уши руками. – Где ты был? – спросила она тихо. – Ты писала, что это не имеет значения, – сказал я, показывая телефон. – Ладно, – она прислонилась к холодной стене. – Не хочешь – не говори. В самом деле, какая теперь разница… – Я был у Киры. Олеся даже не повернула головы. – И что теперь? – спросила она. – Ты теперь с ней? – Я что, по-твоему, эстафетная палочка, которую вы можете друг другу передавать? – мне стало гадко от того, как устроена ее голова, по какому чудовищному шаблону текут Олесины мысли. – Просто спросила, – пожала плечами Олеся и повернула ко мне лицо. Оно не выражало ничего, кроме смертельной усталости. И тут меня как прорвало: – Я свободный человек, я не твоя собственность! Я тебе ничего не должен! Как и ты мне! И если у меня возникает случайный секс на стороне, я не чувствую никаких угрызений совести, потому что ни у кого нет права на другого! Ни у кого не может быть права собственности на другого человека! – Ты спал с ней? – спокойно спросила Олеся. – Да, – ответил я. Она встала, повернулась, взялась за ручку двери, но не открыла. Остановилась, прижалась лбом к дверному косяку и тихо рассмеялась. Она одновременно смеялась и плакала. – Знаешь… – сказала она, – я часто представляла себе, как ты это скажешь. Как все закончится… Но никогда не верила. Я так привыкла к этой фантазии, что сейчас… я тебе не верю! Мне все кажется, что это просто кошмарный сон. Очередной кошмарный сон Олеси. Сейчас она проснется, и ничего этого нет. Слушаю тебя и не верю, что это ты говоришь. Я уже ничему не верю. Не понимаю, сплю или нет. Все как в бреду… Я медленно стянул майку. Кира занималась сексом как кошка, кусаясь, царапаясь. От ее поцелуев на моем теле остались сине-черные синяки. Олеся медленно повернула голову, взглянула на меня и вдруг прыснула со смеху. А потом расхохоталась в голос. У нее началась истерика. Она показывала на меня пальцем и ржала как сумасшедшая. – Прекрати! – крикнул я. Но она продолжала, Я бросился к ней и заорал: – Я тебя больше не люблю! Ты не понимаешь?! Уходи! Ненавижу тебя! Ненавижу! Я свободный человек! Я не твоя игрушка! Нет! Я больше не буду играть в твоем спектакле! Я свободен! Свободен! Свободен! Олеся перестала смеяться, посмотрела мне в глаза и сказала: – Если ты идешь на поводу у своих желаний – это еще не свобода, – и снова повернулась к двери. Я схватил ее за плечо и с силой развернул к себе. – Что ты хочешь этим сказать? А! Кажется, мне ясно. Очередное удобное объяснение из глянцевых журналов, не так ли? Мол, все мужики кобели и так далее. Они думают одним местом, да? Так ты думаешь? Да? Да?! Она резко сделала шаг вперед, явно желая что-то сказать, но слова так и не сорвались с ее губ. Ставший было жестким взгляд смягчился. Она смотрела на меня… с жалостью. Гениальный ход! Даже сейчас Олеся не сдалась и с блеском решила задачку. Мысленно она превратила меня в маленького, неразумного зверька, которого поманили сахарком, и он побежал. Я физически ощутил липкую паутину ее мыслей. Она смотрела на меня не моргая, демонстрируя силу и «моральное превосходство». Я виноват, но она меня прощает. Я виноват, а она меня прощает!.. Гениально! Моя рука сама взметнулась вверх и опустилась на ее лицо. Олеся схватилась за щеку. Наверное, собаки, которых везут усыплять, смотрят на своих хозяев такими же глазами, как она смотрела на меня в тот вечер. Когда Олеся ушла, я глубоко вздохнул. Теперь я был свободен. Действительно свободен. Теперь она уже точно никогда, ни при каких условиях не сможет считать меня своим. Никому и никогда не выдумать лжи, способной «объяснить» этот мой поступок. В тот вечер я торжествовал, решив, что разрушил Олесину ложь до основания, что поставил ее перед зеркалом и заставил увидеть саму себя в истинном свете. – Освободился? – спросил Данила, пристально глядя на Павла. – Да, освободился, – ответил тот и как-то очень быстро отвел глаза в сторону. – А сейчас эта дура рванет, – Данила устало кивнул в сторону шкафа со взрывчаткой и детонатором, – мы и вовсе освободимся… Так? – Освободимся, – огрызнулся Павел. – Пустая у тебя какая-то свобода получается, – Данила сокрушенно эамотал головой. – Пустая. Пустая и бессмысленная. И даже не свобода, а бегство. И не воля, а паника. Страх. – Почему это? – насупившись больше прежнего, спросил Павел и заерзал на месте. – Какой страх?! – Олеся сказала тебе: «Следовать своим желаниям – это еще не свобода». А я знаешь, что скажу? – Что? – кисло, одной половиной рта улыбнулся Павел. – Следовать своим желаниям – это еще не свобода. Но идти вопреки своим желаниям – это, Павел, настоящее рабство. – Вот я и не иду вопреки своим желаниям, – Павел уставился на Данилу. – Не идешь? – удивился тот. – Нет. – Совсем-совсем? – Данила почему-то улыбнулся. – Совсем-совсем» – проскрежетал Павел, чувствуя какой-то подвох в его словах. – А чему ты улыбаешься? Да, это так! – Больше всего на свете, Павел, ты хочешь, чтобы тебя любили, – спокойно и уверенно сказал Данила. – Больше всего на свете. Все, что ты рассказываешь, – это бесконечный, призывный, душераздирающий плач. Я слушаю твой рассказ и слышу одну-един-ственную, повторяющуюся рефреном фразу: «Меня не любят. Как же я несчастен! Меня не любят. Как же я несчастен! Меня не любят». – И?! – гневно прокричал Павел. – Не «и», а «но», – поправил его Данила. – Но – ты ужасно боишься. Ты боишься любви. Ты боишься довериться любви, жить своим чувством, принадлежать другому человеку. Тебе кажется, что если ты полюбишь или если тебя полюбят, ты станешь – Что за бред?! Что это за слюнявый бред?! – заорал Павел. – А разве не так? – пожал плечами Данила. – Павел, разве не так? Разве не этого ты боишься? Разве не этого хочешь?.. – Чего?! – кричал Павел. – Чего я хочу?! Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь! Я отказываюсь понимать эту чушь! Это бред! – Нет, Павел, это не бред, – прежним уверенным голосом продолжал говорить Данила. – Ты хочешь, чтобы тебя любили. Любили искренне, всем сердцем, по-настоящему, именно тебя, а не твои бесконечные маски и позы. Да, Павел, в этом правда. Ты мечтал о любви Олеси, тебе нужна была ее любовь – больше всего на свете, больше жизни. – Нет!!! – Не отпирайся, это просто смешно… Ты не на свободе, ты в рабстве. Ты – в рабстве, потому что ты боишься самого главного своего желания. Ты мечтаешь любить и быть любимым, но тебе стыдно, неловко, страшно. Это противоречит всем твоим теориям, твоей такой патетической философии. И если в какой-то момент жизни ты признаешься себе в этом желании, от твоего собственного представления о самом себе камня на камне не останется… – Ерунда! Ерунда! – кричал Павел и от бессилия хватал себя за волосы. – Замолчи немедленно! Замолчи! – Нет, Павел, не замолчу, потому что это не ерунда, – Данила был непреклонен. – Ты говоришь, что в тот вечер поставил перед зеркалом Олесю. Заставил ее увидеть саму себя в истинном свете. Но, Павел, давно ли ты сам стоял перед зеркалом? И если да, то кого ты там видел? – Прекрати это немедленно, или я сейчас все здесь разнесу к чертовой матери!!! – А я скажу тебе, Павел, кого ты видишь в зеркале… |
||
|