"Черепашки-ниндзя и Баркулаб фон Гарт" - читать интересную книгу автора (без автора)

ДЖОН СМИТЛИ

Доктор Круз проснулся. Закурил. Перед глазами стояло лицо, знакомое до боли, будто бы свое, но вместе с тем – чужое. Лицо восставшего из небытия, из памяти сна, лицо Джона Смитли. Когда это было? Что за чудовищная сила вернула к жизни эту давно забытую им историю, приключившуюся с доктором Крузом в ранней юности? Зачем снова явился к нему его непостижимый, загадочный друг, его двойник?

Второй раз в жизни доктор Круз увидел сон, и это его насторожило. Джон Смитли? Кто он? Или это не он? У доктора Круза заболела голова. Застучало в висках.

«Я потерял себя, – вертелось в уме, – меня нет… Кто-то приходил за мной, чтобы отнять последнее – мой разум!

Доктор Круз неожиданно раскатисто рассмеялся. И тотчас вздрогнул. Щелкнули электронные часы на стене. Кто-то, показалось, тихо позвал его. Перед глазами стояло молодое, красивое, очень похожее на его собственное, лицо Джона Смитли. Доктор Круз закрыл глаза и… вспомнил… Это было тридцать лет назад…

Он назначил свидание Джону Смитли.

Джон сидел в роскошном красном кресле гостиничного холла клиники, уставившись на электрические часы. Они были обычные, стандартные, вмонтированные в стену. Каждую минуту раздавался еле слышный щелчок, и большая стрелка передвигалась еще на одно деление. До восьми оставался единственный щелчок. Джон знал, что вместе с ним в холле появится молчаливый и элегантный доктор Круз. Именно это и забавляло Джона.

При всей несхожести характеров Джон Смитли и доктор Круз внешне очень напоминали друг друга – фигурой, даже манерой одеваться. Оба по-спортивному поджарые и рослые, аккуратно причесанные, в хорошо сшитых, чуть отстающих от моды костюмах. Оба чем-то неуловимо напоминали японцев, самураев. Оба сдержанные, с безупречными манерами, по крайней мере на людях.

Но Джон был гораздо энергичнее. На его худощавом лице лежала печать одухотворенности, а насмешливый взгляд, как правило, смущал собеседников, за исключением, разумеется, доктора Круза. Может, поэтому они и сошлись. Между ними сложились естественные, равноправные в лучшем смысле слова, непринужденно-искренние отношения. Оба считались блестящими молодыми докторами – учеными, прекрасными специалистами равноценных клиник, и это сближало их больше, чем общие интересы.

Часы, наконец, щелкнули. Но доктора Круза не было. Легкая улыбка на губах молодого человека медленно угасала. Доктор Круз никогда не опаздывал. Слово его было законом. Это качество, не так уж часто встречающееся, особенно привлекало Джона Смитли.

Доктор Круз пришел, лишь, когда часы щелкнули еще раз. Чуть запыхавшись и немного смущенный, он удивил этим Джона больше, чем, если бы заявился в клинику в плавках. Сев в кресло, доктор Круз мгновенно овладел собой и спокойно бросил:

– Ну, рассказывай.

Джон вытянул ноги. Все в порядке, в конце концов, одна минута опоздания вовсе не причина, чтобы менять мнение о приятеле.

– Больших знаний от нас не потребуется, – начал он. – Том Каст по взглядам своим позитивист, имеет обширную сеть лабораторий в новых клиниках, кроме того, он эмпирик. Я бы назвал его даже идеалистом, да к тому же запоздалым махистом. Но ты этому не придавай значения. По-моему, он вообще никакой не философ, хотя порой у него встречаются мысли по-настоящему гениальные.

– Что же тогда, по-твоему, в нем всемирного? – усмехнулся Круз.

– Во-первых, слава. Известность… Это ученый, считающий, что буржуазная цивилизация неудержимо и навсегда сходит с мировой сцены. Рекомендую прочесть его «Энтропию миров», у меня есть.

– Предпочитаю, чтобы ты вкратце пересказал ее своими словами.

– Вкратце трудно. Но в общем это что-то вроде футурологического исследования развития человеческих цивилизаций, их зарождения и гибели.

– Шпенглер?

– Не совсем. Хотя Том Каст, как и Шпенглер, считает, что любая цивилизация живет сама для себя и умирает без всякой связи с теми, которые ей предшествуют или за ней следуют. Более того, он считает, что каждая новая цивилизация тем сильнее, чем ярче она противостоит предыдущей.

В этом смысле Том Каст принимает и революцию – не как хирурга, разумеется, а исключительно как могильщика.

– Это тоже верно, – пробормотал доктор Круз.

– Отнюдь, – едва заметно усмехнулся Джон Смитли. – Каст существенно отличается от большинства западных футурологов. Он считает, что человечеству угрожает не то, чем нам изо дня в день забивают головы – разрушение экологической среды, истощение ресурсов, перенаселение. Он убежден, что основная беда – замедление процессов развития, девальвация целей, превращение человека из творца в потребителя. Что, по его мнению, вызывает полное истощение и опустошение духовного мира человека и, главное, человеческих эмоций.

Доктор Круз помолчал.

– А как считает Том Каст, что происходит с человеческим разумом? Разум развивается или деградирует?

– И развивается, и деградирует.

– Но это же логический абсурд! Такое суждение могли позволить себе средневековые японцы, но они пришли к этому не путем умозаключений, а иначе…

– Но не диалектический! – Джон Смитли засмеялся ясным, правда, чуть злорадным смехом. – Разум, конечно, развивается, мозг увеличивает свой вес, растет количество мозговых клеток. Но, по Тому Касту, это оружие двуострое. Разрастаясь, мозг постепенно подавляет то, что его стимулирует. Эмоции, воображение, мораль, эстетические категории. Все это он считает гораздо более естественным для человека, чем инстинкты. Совсем исчезают интуиция и прозрение. Как наивысшие формы знания.

– Нет такого знания, – заметил доктор Круз.

– По Тому Касту – есть! По его мнению, разум сам по себе бесполезен и беспомощен! Лишенный своих естественных стимулов, жизненных соков, он быстро деградирует. А это приводит к тому, что вся человеческая жизнь постепенно замедляет свое движение, остывает. В результате чего и возникает энтропия.

– Очень наивно, – презрительно возразил доктор Круз. – С чего он взял, что эмоции и воображение важнее разума?

– Том Каст имеет в виду не мозг. В сущности, еще ни один умник на свете не выяснил, что такое мозг и какого типа энергия помогает ему осуществлять важнейшие функции. Под разумом Том Каст понимает способность человека к активному мышлению.

Прошло уже десять минут, а знаменитого доктора-философа все не было. Подождав немного, доктор Круз и Джон Смитли отправились к нему в гостиницу.

Они позвонили в номер. Никто не ответил. Ключа у портье тоже не оказалось. Джон всерьез встревожился. Он обежал все холлы, заглянул в бары и, наконец, нашел его у ресторана.

Маленький, худощавый, но с мягким, округлым животиком, вырисовывающимся под шелковым жилетом, Том Каст напоминал цаплю, неизвестно почему торчащую у дверей ресторана на тонких, сухих ногах. Знаменитый доктор-ученый стоял, сунув руки в карманы полосатых брюк и с интересом разглядывал посетителей.

Мимо проносились официанты с подносами, вежливо обходя его, но философ их попросту не замечал. Как и не заметил сначала молодых людей, в недоумении остановившихся перед ним. Потом взгляд его задержался на приветливо улыбающемся лице Джона. Ни малейшего смущения, а тем паче вины ученый явно не испытывал.

– Ведь мы же договорились встретиться в клинике доктора Круза? – начал Джон.

– Разве? – рассеянно отозвался ученый. – Не все ли равно?

– Как это все равно, господин Каст? Мы полчаса вас прождали там.

– Все равно, все равно, – пробормотал ученый. – Я тут кое о чем размышлял. Доктор Круз и Джон Смитли переглянулись.

– О чем же, господин Каст?

– О портрете нации. То есть, я имею в виду, вашей нации… Иногда лицо человека говорит больше, чем, к примеру, хорошо обдуманное поведение.

– Извините, но здесь каждый второй – иностранец, – безжалостно сказал Джон. Но Том Каст ничуть не смутился.

– Все равно, все равно… А это, вероятно, доктор Круз?

– Да, разрешите вам его представить. Но Том Каст даже забыл протянуть руку, с таким откровенным любопытством он воззрился на Круза, словно впервые увидел самурая. Похоже, глаза его немного, чуть заметно косили, хотя смотрели проницательно и сосредоточенно. Лишь когда все уселись за столик, Том Каст дружелюбно сказал:

– Красивый представительный молодой джентльмен. Вам очень пошел бы белый жилет, вы не находите?

– Эта мысль давно меня занимает, сэр, – вполне серьезно отозвался доктор Круз. – Да все никак не наберусь смелости…

Что-то дрогнуло в глазах философа, он вынул из кармана записную книжку, переплетенную в искусственную шагреневую кожу и что-то записал.

Официант поспешил подойти к их столику. Заказали закуску и водку. Ждать пришлось недолго. Том Каст тут же ухватился за рюмку.

– За ваше здоровье, друзья! Один мой знакомый вполне серьезно утверждал, что вы не знаете отпущения именно потому, что у вас есть водка.

– Это импортная, господин Каст.

– Э, все равно, все равно. А вы, господин Круз?

– Извините, я не пью.

– Почему?

Круз поколебался, а затем неохотно сказал:

– Не знаю, сэр, мне трудно ответить на это однозначно, но я думаю, что это деформирует разум.

– А вам не кажется, что деформированный разум порой рождает весьма причудливые образы?

– Зачем же она нужна, эта причудливость? Вполне достаточно истинных образов.

– Все великие истины странны, молодой человек. И, к тому же, необъяснимы. Чтобы не сказать сверхъестественны, каковыми они, естественно, не являются. Что такое, например, земное притяжение? Или время? Можно ли их постичь разумом? А что такое воображение? Да и есть ли вообще что-нибудь более невероятное и загадочное, чем человеческое воображение?

– Но разве воображение не есть комбинаторная способность человеческого разума?

– В этом и заключается одна из серьезнейших загадок природы, – сказал Том Каст, потирая руки. – Вы никогда не задумывались над тем, почему самое живое и интенсивное воображение свойственно именно, молодым людям? Чем старше человек, тем реже он им пользуется, тем меньше мечтает. И в конечном итоге получается, что разум подавляет воображение вместо того, чтобы его стимулировать. Доктор Круз мрачно молчал.

– И чем это вы объясняете, сэр? – с учтивым интересом спросил Джон.

– Ничем! Это выше моих сил! – с удовольствием ответил философ. – И не хочу объяснять. Даже нейрофизиологи не могут сказать об этом ничего внятного. Но факт остается фактом. Если принять, что мозг – единственное средоточие и носитель психической деятельности, то что получается? Получается, что более молодой и более бедный клетками и нейронами мозг выполняет самую ответственную и тонкую работу.

– Это логический абсурд, – сказал Круз. Том Каст с живостью взглянул на него:

– Где же вы здесь видите логическую ошибку?

– В утверждении, что воображение – самый тонкий продукт психической деятельности. Таковым, несомненно, является мышление, и именно абстрактное мышление.

– Да. Охотно соглашаюсь с вами. Лично я разделяю это мнение, потому что я философ, то есть моя профессия – абстрактное мышление, основанное на безупречности логики. Но что подсказывает нам действительность? Или, вернее, практика? Философы стареют и забываются. Самых гениальных ученых что ни день опровергают. Только люди искусства остаются вечно молодыми и сильными. Больше того, Гомер или Шекспир сейчас производят гораздо более мощное впечатление, чем в те времена, когда они создавали свои шедевры. А что такое искусство? Прежде всего, это воображение. А воображение это тем богаче, чем моложе и сильнее породившее его чувство.

Пораженный доктор Круз молчал. Эта логика показалась столь безупречной, что он не видел никакой возможности ее опровергнуть.

– И что же вы в конечном итоге хотите доказать? – сдержанно спросил он.

– Ничего хорошего. Ничего ободряющего. По всему видно, что природа заботится прежде всего о том, что молодо, что растет и крепнет. К окрепшему и сильному она безразлична. И полна ненависти ко всему, что уже прошло зенит своего развития, приказывая ему состариться и умереть. Единственный способ сохранить себя – это оставаться молодым, что относится не только к отдельным людям, но и ко всему человечеству. Следовательно, вы как личность, как индивидуум вполне можете относиться ко мне снисходительно.

– Так мы и делаем, сэр, – сказал доктор Круз. Том Каст окинул его быстрым взглядом. Но нет, молодой человек не шутил. Философ добродушно усмехнулся.

– Все дело в том, что молодость не чисто биологическое понятие. Я хочу сказать, что она не находится в прямой зависимости от состояния внутренних органов, даже от их совокупности. Я не виталист, конечно, но, думается, мы весьма легкомысленно вычеркнули из словаря это слово. Не зря же престарелый Соломон спал меж двумя отроковицами.

– Сейчас даже мы, молодые, стараемся этого не делать! – засмеялся Джон Смитли. – Нынешние отроковицы много курят и потому ужасно храпят.

Приход официанта прервал разговор. Поборник духовных ценностей с острым любопытством уткнул хрящеватый нос в папку меню.

– Один мой коллега – доктор, ученый и друг – рекомендовал попробовать знаменитое блюдо из барашка. Говорят, это что-то особенное.

– Боюсь, как бы вы не разочаровались, господин Каст, – осторожно заметил Джон.

Но барашек если и разочаровал философа, то лишь размером. Том Каст очистил тарелку едва не до блеска, сопроводив еду изрядным количеством хорошего вина. Вероятно, именно оно и заставило его задержать молодых людей до самого закрытия ресторана. Том Каст один выпил две бутылки – не торопясь, не насилуя себя, маленькими чмокающими глотками, которые произвели на приятелей почти отталкивающее впечатление. Но доктор Круз с удивлением заметил, что, чем больше философ пил, тем неожиданней, остроумней и желчней становилась его мысль. И в то же время – ясней и логичней. Неужели разум этого старого человека сильнее, чем у него, доктора Круза? Каст не путается в сложных нитях рассуждения – все тот же тихий голос, внимательный и сосредоточенный взгляд. Лишь недоразумение с сигарой, когда он чуть не прижег свои редкие желтые усы, свидетельствовало о том, что философ уже явно под шафе.

Теперь уже Каст не рассуждал, он расспрашивал. На первый взгляд, вопросы эти задавались как бы невзначай, мимоходом, но Джон Смитли, заранее подготовленный к встрече, сразу почувствовал подводное течение. Все вопросы сводились к одному – каковы наиболее характерные черты современного молодого ученого? Джон Смитли имел на этот счет мнение, но предпочитал не слишком откровенничать. Тогда философ заявил:

– Видите ли, господин Смитли, ложь подтверждает истину больше, чем себя самое! Если хотите, чтобы я от вас отстал, лучше не отвечайте совсем.

– Так я и сделаю! – засмеялся Джон. Тогда Том Каст немедленно перенес свое внимание на доктора Круза. Глаза его сейчас, казалось, косили сильнее. Но взгляд от этого сделался еще более пристальным. Хлынул целый водопад вопросов. Какие науки ему нравятся? Какие книги он читает? Ходит ли в кино? А в театр? Сколько раз в году? Как относится к телевидению? Никак? А к балету? К блюду из барашка? К футболу? Джазу? Сколько часов спит? Какие сны видит?

– Никаких! – ответил доктор Круз, который не только не умел лгать, но и не считал нужным это делать.

– Абсолютно никаких?

– Абсолютно.

– Не может быть. Вы их просто не помните.

– Нет. Я в самом деле не вижу снов. Том Каст пристально посмотрел на него.

– Это плохо, – сказал он. – Вы недопустимым образом подавляете ваше подсознание.

– Если говорить искренне, сэр, то я не считаю подсознание научным понятием.

– Правильно. И все же это не значит, что его не существует. Назовите его хоть засознанием, если вам так больше нравится, но в любом случае сознание должно иметь какую-то камеру или кладовку, где можно держать ненужные или поломанные вещи.

– Рискую показаться нескромным, но замечу, что мое сознание, как мне кажется, не оставляет ненужных вещей, которые нуждаются в кладовке.

Том Каст задумался.

– Теоретически это допустимо, – сказал он, наконец. – Хотя и самая точная машина порой производит брак. Все же припомните, вы действительно никогда не видели снов?

– Только раз, – неохотно признался доктор Круз. – Правда, я не уверен, что это был сон.

Том Каст начал настаивать, и доктор Круз был вынужден рассказать.

– Я впервые увидел себя среди ледяных вод океана, таких синих и плотных, какими они не бывают. Все словно бы дрожало, как в ознобе, вода искрилась, будто наэлектризованная, и над всей этой промерзшей маленькой Вселенной разносился нежный, едва слышный стон – это тихонько сталкивались леденеющие верхушки волн.

Я вошел в этот мир внезапно и неожиданно, словно бы шагнул из другого существования. Но не испытывал ни малейшего удивления. Всматривался в бесконечную синюю пустыню – самое живое, что до сих пор видели глаза. Белоснежные птицы рассекали холодную глубину неба. Совсем один лежал я, лениво раскинувшись на громадной белой, белее птичьих крыльев, ледяной глыбе. Лежал на айсберге и смотрел на солнце, как ни ослепительно сверкало оно, маленькое в этой пустоте. Лежал, охваченный ощущением, что тут родился, тут и сольюсь когда-нибудь с Вечностью. Ни в ком и ни в чем не нуждался. Мне вполне хватало этого пустынного мира, синего и белого. И птиц. Разум, мой разум, самое невероятное из всего, чем я обладал, лениво и спокойно отдыхал…

И тут появились киты. Три. Самец плыл чуть впереди. Могучий, величественный, с блестящей кожей, он казался почти черным в бурлящей воде.

За ним, чуть поодаль, следовали самки, каждое движение которых выражало уверенность и покорность.

Все трое плыли быстро, ныряли в тугую эластичную воду, которая через некоторое время с силой выталкивала их на поверхность. Сначала в мягком солнечном свете появлялись головы, тонны воды на какое-то мгновение застывали на плоских лбах и тут же обрушивались на спины – уж не вода, а целые водопады хрусталя. И все это бесшумно, да, абсолютно бесшумно, хотя они работали хвостами с такой силой. Только нежный звон по-прежнему звучал у меня в ушах, нет, даже не в ушах, а где-то внутри, в самой глубине. Да, киты не делали ничего, они только плыли. Все так же споро ныряли и выныривали, только и всего. Но я смотрел на них, не в силах оторвать взгляда, с огромным напряжением, с ощущением чего-то небывалого, рокового. И даже не пытался понять, что все это значит, откуда пришло и зачем. Просто лежал и смотрел. Что это было – сон или просто какое-то нелепое видение – я не знаю. Ведь мне никогда ничего не снилось.

Философ слушал рассказ доктора Круза с большим интересом. Потом достал шагреневый блокнотик и опять что-то записал. Молодым людям показалось даже, что он чем-то взволнован.

– Да, прекрасный сон, – сказал он наконец. – Очень хороший, очень обнадеживающий сон.

– Вот как? Вы умеете разгадывать сны? – попытался пошутить Джон Смитли.

– Нет, не пробовал… Но этот кажется мне предельно ясным.

И замолчал. Приятелям не удалось выудить из него больше ни слова на эту тему.

– Вы интеллигентные юноши! – сказал он резко. – И сами должны понять, в чем тут дело. Особенно вы, господин Смитли. Всегда легче понять других, чем себя.

Том Каст попытался заказать третью бутылку, но, к счастью, было уже поздно. Каст и не настаивал. Еще спускаясь в ресторан, он приметил, где находится ночной бар. Сердечно попрощавшись, он отпустил собеседников. Те с облегчением удалились.

Ночь была теплой и тихой. В желтом свете фонарей тускло поблескивали пыльные спины машин, уравненные усталостью и ночью. Все одинаковые, они словно бы мстили городу за безразличие, отравляя его тяжелым металлическим дыханием.

Молодые люди, не замечая их, прошли мимо, занятые своими мыслями.

– Ну, как он тебе? – спросил, наконец, Джон.

– Никак. Довольно скучный старикашка. И невоспитанный к тому же.

– Невоспитанный? Почему?

– Ты же видел, как он бесцеремонно записывал… Джон Смитли виновато умолк.

– И вообще, неужели тебе не ясно, что он приехал сюда ради меня!

– Какое это имеет значение? Все равно мы о нем узнаем больше, чем он о нас!

– Мне нечего от него скрывать, – сухо отозвался доктор Круз. – Ни от него, ни от себя. Расстались они у автобусной остановки. Доктор Круз отправился к себе. Странное чувство оставил в нем этот день, полный необычных событий, которые его мысль, едва коснувшись, отбрасывала с отвращением – чувством, пожалуй, столь же неведомым ему, как стыд, пронзивший его сегодня. Мир, представлявшийся ему таким покорным и подвластным разуму, вдруг оказался сложным и-уродливо хаотичным. Впервые в жизни доктор Круз почувствовал, что за всем, что он видит, что так легко постигает мыслью, кроется нечто невероятное, глубокое и темное – глубже и темнее самых мрачных и бездонных вод.

Он плыл по ним с удивительной легкостью, без всяких усилий. Вода свободно скользила по его спине – прохладная, блестящая, ласкающая даже. Вокруг не было ничего, кроме сумерек, сгущавшихся где-то вдали. И все же его слабые глаза напряженно смотрели вперед, он был начеку. Он не знал, чего страшился, но страх переполнял все его существо – от пустого желудка до кончиков тонких желтых пальцев. Он весь был – плывущий страх и голод. Да, голод, неудовлетворенность и беспомощность.

И вдруг он увидел рыбу. Огромную, неизмеримую взглядом. Она медленно плыла в тихой, упругой воде, лупоглазая, спокойная, наверное, не очень голодная. Потом лениво разинула рот, и он на мгновение увидел белесую пасть, бледные розовые жабры. Верно, заглотнула что-то невидимое. Ощутив это всем своим напряженным существом, он быстро нырнул, вжался в холодную скользкую тину. Здесь он почувствовал себя увереннее – он был так же невидим, как вода, которая по-прежнему ласково струилась над ним. Замерев, он следил, как сверху проплывает твердый белый живот. Потом живот исчез, оставив за собой лишь слабые толчки воды, волнуемой мерными движениями рыбьего хвоста.

Но он все лежал, не шевелясь, в мягкой тине. Зрение у него было гораздо слабее остальных органов. Вот и сейчас он словно бы кожей ощутил, как из черных глубин выплывают змеи. И только потом увидел их – они плыли, сплетаясь, неторопливыми волнообразными движениями, гигантские змеи, каждая намного больше той рыбы. Он уже совсем ясно видел их желтые злые глаза, но знал, что змеи его не замечают, так он слился с дном. Змей он боялся меньше, чем рыбу, даже бывало в приступе отчаянной смелости плыл рядом, не упуская их, впрочем, из виду. Змеи тоже его видели, но никогда не нападали – знали, что он плавает быстрее и может внезапно и резко менять направление.

Он снова поплыл вперед, предусмотрительно держась над самым дном, подальше от прозрачного массива вод, простиравшегося наверху. Наверное, сам того не замечая, он все-таки поел, потому что почувствовал приятное ощущение сытости.

И тут на него напала другая рыба, не похожая на первую. Очень острая морда, пасть, полная зубов. Рыба чуть не проглотила его, но он успел увернуться, и та промчалась мимо, больно задев его острым плавником. Он знал, что рыба попытается повторить нападение – еще стремительней, еще яростней. Сильная и ловкая, с хорошим зрением, она могла его разглядеть даже на дне. Он уже чувствовал ее разинутую пасть и с отчаянной быстротой ринулся наверх, поближе к свету, к спасительной границе с другим миром. Что-то ослепительно ударило его по глазам, под ним была грубая земная твердь. И вдруг все кончилось…

Это был сон. Доктор Круз не сомневался. Он лежал на спине и смотрел на румянец неба, про хладный, прозрачный, почти осязаемый, словно вода, и как вода, казалось, готовый хлынуть прямо на него. Только что пережитый страх все еще струился в его крови, отчетливо бился в висках. Никогда еще не было у него такого трепетного, всполошенного пульса. Казалось, сердце вообще больше никогда не вернется к своему невозмутимо-равномерному ритму.

Доктор Круз взглянул на соседнюю кровать. Рядом спал Джон Смитли. Спал, повернувшись к нему спиной, спокойно и ровно дыша. Наверное, и сны у него такие – спокойные. Уж его-то вряд ли преследуют в темных глубинах прожорливые рыбы.

Часа через два доктор Круз и Джон Смитли завтракали на верхней террасе ресторана. Они были одни. Молодые люди, так похожие друг на друга и одновременно напоминающие самураев, заказали лимонный сок, чай, яичницу. Дожидаясь, пока подадут завтрак, поглядывали на море, чуть вздымавшееся над желтой полоской пляжа. День обещал быть жарким, безветренным, на белесой эмали неба не было ни единого облачка.

Внезапно доктор Круз прервал молчание:

– Теперь я представляю, что такое страх.

– Что же? – вскинул на него глаза Джон.

– Как тебе сказать? – хмуро проговорил доктор Круз. – Знаю только, это нечто позорное и отвратительное.

– Пожалуй, ты прав, – задумчиво произнес Джон. – Страх – главное, что в нас есть. Восемьдесят пять процентов нашего тела составляет вода. Девяносто процентов человеческой души – страх. Тотальный страх перед всем, что стоит на нашем пути – от лифта до начальства.

Доктор Круз подавленно молчал.

– И что же такое, по-твоему, страх? Инстинкт или чувство? – спросил он, наконец.

– Дай сообразить… Во всяком случае разум обычно его поощряет. Не говоря уже о воображении. Не зря же храбреца обычно называют безрассудным.

– Хочешь сказать, что человек трусливей животного?

– Конечно! – Джон Смитли даже удивился. – Остановится на дороге какая-нибудь корова, и плевать ей на твою ревущую машину.

– Тогда почему я не знаю страха?

– Ты же сказал, что знаешь!

– То было во сне.

И доктору Крузу пришлось рассказать Джону Смитли о своем странном сновидении. Он и не ожидал, что произведет на приятеля такое сильное впечатление.

Джон Смитли слушал, не шевелясь, затаив дыхание.

Когда доктор Круз, наконец, умолк, за столом воцарилось молчание.

– Ну, что скажешь? – не выдержал Круз.

– Может, тебе покажется странным, но я думаю, ты увидел кусочек картины, сохранившейся в твоей генетической памяти, в какой-нибудь клеточке мозга, словно фотопленка в хорошей кассете. Сместились какие-то пласты, и она вклинилась в механизм сна. Я бы даже не сказал, что это сон. Фрейд, вероятно, в чем-то прав: сновидения – штука далеко не случайная. Просто мы их слишком свободно, даже произвольно толкуем. Но твой сон образно очень точен – никакой деформации…

– Никакой? А рыбы? А змеи? Даже палеонтология не знает таких громадных животных. Джон снисходительно улыбнулся.

– Не они были огромны, – сказал он. – Ты – мал.

Это было так просто и убедительно, что Круз буквально разинул рот.

– А тебе никогда не снилось ничего подобного? Происторического, я имею в виду.

– Не знаю. Может быть. Снилось мне, например, что я летаю. А ведь это еще более странно. В своей бесконечной эволюции человек вряд ли когда-нибудь был птицей.

– Тогда?…

– Не знаю. Но, может, какое-нибудь крохотное земноводное, скажем, в когтях у птицы. Если птица его выронила.

– Да, понимаю, – кивнул Круз.

– Послушай, ты согласился бы увидеть этот сон еще раз? – неожиданно спросил Джон Смитли. – Я хочу сказать, этот страшный сон. Или что-нибудь более страшное…

– Да, конечно!

Окончить этот разговор им не удалось. На террасе появился Том Каст в мохнатом розовом халате, который был ему явно не к лицу. Худые ключицы, жирная, отвисшая, как у старухи, грудь, животик, вздымавшийся над плавками, белый и гладкий, как чайная чашка.

Разумеется, маститому ученому и в голову не приходило, насколько комично он выглядел. Он с достоинством вышел на середину террасы и объявил:

– Иду купаться! Говорят, утреннее купание – полезнее всего! И правда, через некоторое время они нашли его на пляже. Войдя по колено в прозрачную зеленую воду, философ глядел вдаль пустыми глазами. Плавки его были, конечно же, совершенно сухими, но круглый животик беспокойно напрягся.

– Очень холодная вода, – виновато сказал он. – Здесь всегда так?

И, повернувшись, понес свою плоскую спину к ближайшему зонтику.

Приятели искупались и присоединились к нему. Свежесть, исходившая от их влажных тел, заставляла Тома Каста прямо-таки ежиться. Философ был явно не в духе. Некоторое время они лежали молча, со всех сторон окруженные отдыхающими.

Совсем близко возвышались пышные, словно подушки, тела двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и мрачно сказал:

– Не знаю, почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию.

– Даже женское?

– Особенно женское. Извините, молодые господа, но это не пляж, а братская сексуальная могила…

Первые дни прошли спокойно. Вероятно, чтобы не подвергать себя сексуальным разочарованиям, Том Каст вообще перестал ходить к морю. Лишь иногда приятели находили его на лечебном пляже, где он сидел, скрючившись, как старая больная дворняга. Похоже, женское племя окончательно отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел таким грустным и чуждым всему окружающему.

Не обращая никакого внимания на разлегшихся рядом немок-парикмахерш с тяжелыми, оплетенными синими венами ногами, с расплывшимися грудями, Том Каст работал, желтым кривым ногтем отмечая в книге отдельные абзацы и строки.

Порой он сердито бормотал что-то. Однажды он выругался так громко, что у парикмахерш вывалилось из рук вязанье. Иногда он спорил со своими молодыми спутниками – главным образом, понося человечество за тупую беззаботность и близорукость, за чудовищную его жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать даже горы, словно они сложены не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.

– Сожрет и не поперхнется, – с ненавистью бормотал он. – До последней косточки. Нет на свете животного более прожорливого, чем человек. Разве что солитер. Но и тому лучше всего живется в человеческих кишках.

– Но вы-то едите очень мало, – примирительным тоном заметил Джон.

– Потому что кормят в ресторане отвратительно! А вообще-то я ем, вернее, просто жру, как скотина.

Помолчал немного и добавил:

– Знаете, как я представляю себе современного человека? Хлипкая фигурка, тонкие ножки и между ними – громадный мягкий живот. Приятели, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них:

– Не вижу ничего смешного, дорогие господа. Наоборот, все это достаточно грустно.

Только вечером, обычно после третьей рюмки, Том Каст приходил в хорошее настроение, становился доброжелательным и склонным пошутить. Но тогда он впивался взглядом в доктора Круза и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил ли тот когда-нибудь в церковь? Что думает о Боге? Ну, если не о Боге, то хотя бы о самой идее Бога?

Доктор Круз, потеряв терпение, неприязненно, с раздражением отвечал:

– Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании величия.

– Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?

– А зачем она нужна, первопричина, господин философ? Достаточно первоосновы.

– Не будем ловить друг друга на слове, господин младший научный сотрудник.

– Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим созданием.

– Вы уверены, что во всей бесконечной Вселенной не найдется места для такого создания?

– Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный, как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не может быть первопричиной, а лишь продуктом.

Что-то хищное появилось во взгляде философа.

– А как, по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?

– Как, чем? Тем же, что и всякий другой. Размышлением.

– Ив конечном итоге просто бы лопнул, превратившись в какую-нибудь новую звезду.

– Почему?

– От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное, в мгновение ока передумал бы все возможные мысли. Познал бы себя, за ничтожный отрезок времени просчитал бы варианты существования. И, самоисчерпавшись, стал бы работать вхолостую, пока, в конце концов, не свихнулся бы. И лучшее, что он тогда бы смог сделать, это наброситься на другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом, он по крайней мере получил бы возможность возродиться заново через миллиарды лет.

Доктор Круз взглянул на него с досадой.

– Неужели вы не понимаете, господин Каст, что размышляете со всей ограниченностью человеческой природы… Подобный колоссальный разум наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя.

– Не нашел бы! – сварливо возразил Каст.

– Почему?

– Очень просто. Потому что никакой разум не может работать для собственного удовлетворения…

Так спор завершился на той же точке, с какой он, в сущности, и начался.

Том Каст допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал:

– Вам никогда не бывает скучно?

– Никогда, – ответил Круз.

– А мне скучно. Вы знаете, что это значит? Скука означает, что внутренне движение сознания ослаблено, стимулы его исчерпаны. Куда вы меня водите, господин Смитли? На завтрашний вечер найдите-ка что-нибудь поинтереснее – заведение, где было бы много музыки и движения.

Они повели его в «Цыганский табор». С трудом нашли место за большим столом рядом с какими-то шведами, уже изрядно подгулявшими. Подали сильно наперченную, поджаренную на вертеле домашнюю колбасу, густое вино. Не успели они сесть, как ударили бубны, заиграл кларнет, и на площадку, к самым их ногам, высыпала толпа цыганок – веселых, белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и слишком черные, без блеска, волосы наводили на мысль, что это скорей всего не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, с хорошим чувством ритма.

На мгновение они застыли, но тут во всю мощь грянул оркестр, зазвенели тарелки. Цыганки, как фурии, понеслись по площадке.

Том Каст, вероятно, и представить себе не мог, что увидит такую живую, зажигательную пляску.

А темп все возрастал, и пляска была уже не пляска – настоящий вихрь красок, белозубых улыбок, бегающих лучей прожекторов, порхающих в воздухе шелковых лент. В полном исступлении гремели бубны, захлебывался кларнет.

Когда танец, казалось, достиг вершины, мелодия резко оборвалась, и цыганки замерли на площадке, как небрежно брошенные цветы.

Шведы вскочили. Том Каст с ними. Все бурно аплодировали.

Но это было лишь начало. Им принесли еще вина и запеченных цыплят, снова появились цыганки, на этот раз ленивые, с томными лицами. Звучали только скрипки да тихонько позванивали цимбалы. Волоча за собой шелковые шали, цыганки полукругом расселись у сцены.

И тогда вышла певица, роскошная, но как искусственная – вся из атласа и бархата – роза. Это была крупная, уже немолодая и слегка располневшая цыганка. Словно черным крылом, взмахнула шалью, расправила плечи и запела глубоким, сильным сопрано. Щеки вздрагивали от мощи голоса, песня лилась густая, тяжелая, как смола.

Кудрявые парни в лиловых безрукавках вились вокруг нее, тихонько подпевал хор. Затем певица и дирижер подошли к шведскому столу, она низко поклонилась сначала всем, потом отдельно философу. Платье распахнулось. В ярком свете прожекторов блеснули груди – сильные, величественные, невероятные.

Почему она выбрала эту развалину, этого смешного тощего старика с колючим взглядом? Как, каким чутьем угадала его беспокойную душу?

Но все дальнейшее произошло так легко и естественно, словно было заранее отрепетировано. Том Каст приподнялся, достал из кармана деньги и непринужденным жестом сунул их в карман дирижера. Певица царственно удалилась, даже не взглянув на сидевших рядом молодых людей, всем своим видом напоминающих самураев.

Соседка Тома Каста, молодая двухметровая шведка в розовом платье, наклонилась и поцеловала его в щеку.

Веселье продолжалось до поздней ночи. Программа окончилась, остался только оркестр.

За шведским столом остался один доктор Круз. Не из каприза – просто не умел танцевать. Чувство ритма у него отсутствовало напрочь. Он сидел, внешне равнодушный, и все больше мрачнел. Он не узнавал себя – ему никогда еще не доводилось испытывать столь тягостного чувства. Но уйти все-таки не решался. А может, и не хотел: он не мог избавиться от глубокого и сильного желания быть вместе со всеми, быть, как они, как этот совершенно взбесившийся философ, танцующий со своей громадной шведкой. Правда, к удивлению Круза, шведка довольно пластично двигалась в танце, зато Каст лишь бездарно подпрыгивал рядом, ни чуточку не заботясь о ритме. В изумрудном свете прожекторов оба выглядели фантастически, напоминая сценку из античной вакханалии. Наконец оркестр замолк, Каст и шведка, взявшись за руки, направились к столу.

– Прошу меня простить, друзья, но я собираюсь пойти с ними! – заявил Каст. – Надеюсь, вы ничего не имеете против?

– Куда это – с ними? – сдержанно спросил Джон.

– Они предлагают искупаться… По-шведски, разумеется, в костюме Адама.

– Не слишком ли вы рискуете, сэр? – раздраженно спросил Круз.

– Нет, молодой человек! – с достоинством ответил Каст. – Я выгляжу не так плохо, как вы, может быть, думаете.

Но тут ринулся в бой Джон. Отбросив в сторону все ссылки на эстетику и приличия, он призвал на помощь медицину:

– Сэр, человеку вашего возраста, да к тому же усталому, потному, подвыпившему, такая полуночная ванна грозит просто-напросто инфарктом. В прошлом году при подобных обстоятельствах погиб известный всему миру специалист по семантике…

Разумеется, это было чистым враньем, но, к счастью, философу случай показался знакомым, он опомнился и, хотя не без горьких сожалений, отдал себя в руки молодых людей.

Шведка окинула их презрительным взглядом – рухнуло ее желание увидеть голым этого пьяного старика.

– Жаль мне вас, – с искренним огорчением заявил Том Каст. – Лучше умереть голым среди дам, чем одетым среди прелатов.

Но по дороге в гостиницу Том Каст и сам понял, что у него не хватило бы сил даже добраться до пляжа. Вскоре он окончательно ослабел, и молодые люди уже не поддерживали, а буквально волокли его под мышки. Кое-как впихнули в лифт, поднялись на этаж. Самым разумным было бы раздеть старика и уложить в постель, но они решили, что и так возятся с ним слишком много. Ничего, пусть поспит ночку одетым, в другой раз будет осторожней и со спиртным, и со шведками.

В коридоре оба с облегчением перевели дух. Ночное приключение окончательно прогнало сон.

– Давай поднимемся на верхнюю террасу, – предложил Джон. – Немножко придем в себя…

На террасе было совсем темно, фонари погашены, шезлонги сложены и убраны.

Молодые люди облокотились на каменную балюстраду и устремили взгляды на едва видимое в ночном мраке море.

Оно простиралось почти прямо под ногами, у самых скал, о которые в непогоду с тяжелым гулом разбивались волны. Но эта ночь была так тиха, что они с трудом улавливали могучее дыхание моря, ровное и приглушенное, словно во сне. Большое темное облако с полупрозрачными краями, словно веко, прикрыло красноватую луну.

Оба молчали, говорить не хотелось. Но и тот, и другой думали о Томе Касте. Каждый по-своему, разумеется. Наконец Круз не выдержал:

– В сущности, Том Каст всего-навсего жалкий паяц! – сказал он враждебно. – Или шут, все равно!… Даже певица это поняла.

– Певица просто предпочла его другим, – сдержанно отозвался Джон.

– А я было подумал, что ты и организовал все это жульничество!

– Ты с ума сошел! – Джон, похоже, обиделся. – Я не сводник!

– Тогда почему же?

– Откуда я знаю? Может, догадалась, что сердце у него доброе и любвеобильное.

– Глупости! – оборвал доктор Круз. – У этого старого скрюченного эгоиста! Догадалась, что бумажник у него полный, вот о чем она догадалась! А он, как и положено старому дураку, клюнул на эту удочку.

Джон Смитли помолчал немного, потом неохотно, с видимым усилием, проговорил:

– Ты, похоже, слегка возненавидел его сегодня…

– Я?! – удивленно взглянул на него Круз. – Это чувство мне вообще незнакомо.

– Нет, ты его возненавидел! Хотя и сам этого не сознаешь. В конце концов, ничего плохого тут нет.

– За что же я могу его ненавидеть?

Джон Смитли усмехнулся, правда, довольно криво:

– Сейчас я тебя ошарашу. По-моему, ты ему просто завидуешь.

Действительно, ошарашил. Круз был поражен, что слова подействовали на него так болезненно. Ненависть, от которой он еще минуту назад столь решительно отрекся, пронзила его, словно внезапное головокружение. Но что такое ненависть – он не понял, и никогда потом не мог вспомнить этого тяжелого ощущения.

– Завидую? Ему? – нервно переспросил он. – Чему же это? Его красоте? Инфантильному его разуму? Или, может, его маниакальным теориям?

– Я могу сказать, чему ты завидуешь, – спокойно ответил Джон. – Тому, что он моложе!… Что он намного нормальней и естественней нас с тобой. И к тому же умеет веселиться. Теперь ты согласен?

– Да, ты, видимо, здорово выпил сегодня! Неужели не понимаешь, что над ним просто смеялись?

– Они просто радовались вместе с ним…

– Ты и вправду пьян, – убежденно заявил Круз. – Я уже было думал, что с тех пор ты протрезвел, но нет!

– Пусть так. Что из того?

– Как, что? Значит, ты невменяемый! Со мной так было однажды. Я даже не знал, что делаю. Джон рассмеялся.

– Ты и сейчас того не знаешь. Сам себя не можешь никак понять.

– Не так уж трудно… Я, конечно, не светило мировой науки, как Том Каст… Но и не такой дурак, как он. Все, что я делаю, по меньшей мере необходимо.

Джон долго молчал, потом, собравшись духом, быстро заговорил:

– Нет. Все, что ты делаешь, абсолютно бесполезно. И для людей, и для тебя самого! Сначала Круз просто не понял его:

– Как это? А моя работа?

– Какая там работа! – с досадой отозвался Джон. – Разве ты способен понять разницу между работой и настоящим творчеством?

Действительно, разницы для Круза не было. И, не зная, что ответить, он просто замолчал, смутно догадываясь, что Джон Смитли на этом не остановится. Так оно и оказалось.

– Думаешь, решить какую-нибудь задачу и в самом деле работа, достойная человека? – заговорил он. – Компьютеры делают это гораздо лучше.

Человек должен уметь поставить задачу. Или создать теорию. Или открыть истину. Все равно какую, лишь бы другим ранее она была неведома. Ты этого не делаешь. И даже не сознаешь, что с бешеной скоростью крутишься вхолостую, как колесо без трансмиссии.

Он замолк.

Темное веко облака приподнялось, показался красноватый глаз луны.

Доктор Круз выпрямился у балюстрады, белый и неподвижный, как статуя.

– Тогда почему меня держат на работе? – спросил он. – Да еще предлагают возглавить новую клинику…

– Ты для них всего лишь эксперимент, – холодно отозвался Джон. – Морская свинка, подопытная собачка. Впрочем, так же, как и другие люди для тебя… Опыт начался и должен быть доведен до конца. Хотя всем уже давным-давно ясно, что толку от него никакого.

Круз глубоко вздохнул.

– Так… Теперь и мне ясно, что ты меня ненавидишь, – сказал он совершенно спокойно. – И все это – из-за такого болвана, из-за Тома Каста. Я и раньше подозревал, что ты разделяешь его полоумную теорию об энтропии человеческих обществ.

– Конечно, разделяю! – внезапно взорвался Джон Смитли. – Вернее, не совсем. Но рядом с тобой мне хочется поверить в нее до конца. И знаешь, из-за чего? Из-за твоей бесчувственности, самоуверенности, из-за пустой самонадеянности твоего еще более пустого ума.

– Каст – старая тряпка! – не выдержал Круз. – Лучше умереть, чем быть похожим на него!

– Нет, мой дорогой Круз! Ты не можешь ни на кого быть похожим… Но будет ужасно, если другие станут походить на тебя. А так ты безвреден. И даже порой чем-то мне симпатичен. Но только жаль мне тебя. Я, верно, единственный человек в мире, который тебя жалеет. И все же, если бы я мог, я бы тебя уничтожил…

– Почему же ты этого не сделаешь?

– Потому, что я – человек! – яростно заорал Джон. – Потому, что у меня есть совесть!

– А у меня-нет!…

В какую-то долю секунды он вскинул Джона Смитли над головой с такой легкостью, словно тот был не человек, а полый внутри портновский манекен, и с силой швырнул его в бездну.

Джон не издал ни звука, будто испустил дух еще в руках Круза. Нет, нет, он был жив. Тело его жалко и беспомощно дернулось, словно хотело уцепиться за что-то невидимое, потом он исчез…

Доктор Круз так и остался стоять у балюстрады, выпрямившись, вскинув вверх руки. Ему казалось, что прошла целая вечность, пока не послышался глухой удар о скалы. Мертвая, белая, неожиданная молния пронзила его душу, рассекла ее, словно ударом сабли. И в этом ослепительном свете он на мгновение увидел себя. Голого, изнуренного, с отчаянно вскинутыми к небу руками. Берег был крутой, каменистый, мимо него стремительно неслась страшная черная вода – не просто вода, а стихия, волоча громадные, вырванные с корнями деревья. Корни эти торчали и извивались среди волн, словно руки утопленников. Потом небо снова ослепительно вспыхнуло, все исчезло.

Круз пришел в себя.

Облака рассеялись, над горизонтом светила луна, по-прежнему далекая и безучастная.

Доктор Круз неторопливо вернулся к себе в комнату, лег и тут же заснул: будто кто-то в один миг лишил его памяти…

Ранним утром следующего дня тело Джона Смитли нашли среди белых ноздреватых прибрежных скал. Впрочем, телом его назвать было трудно, настолько оно было разбито и изуродовано. Черная кровь засохла на камнях, над ней уже кружились осы. Те, кто первым увидел, что сталось с Джоном, в ужасе разбежались…

Потом вызвали полицию, портье опознал тело. После краткого осмотра разбудили доктора Круза. Было около шести – время, когда тот обычно совершал свой кросс. Но сегодня он спал. Дверь его комнаты была не заперта, полицейский вошел свободно. Бледный и расстроенный, он подошел к кровати и растолкал доктора Круза. Тот открыл глаза и обратил к нему ясный взгляд, в котором тлело едва заметное удивление и вопрос.

– Где ваш друг?

– Вчера я вернулся один…

– Когда вы видели его в последний раз?

Круз неохотно рассказал. Были вместе с Томом Кастом в ресторане, там они, Джон Смитли и философ, изрядно выпили. Нет, нет – сам он не пьет, просто сидел, смотрел на них и порядком скучал. Вернулись часам к трем, кое-как уложили Тома Каста у него в номере, затем вместе поднимались на лифте. Круз отказался от приглашения Джона Смитли постоять на террасе и подышать свежим воздухом. Тогда тот, видимо, поднялся один…

Наступило краткое молчание.

Полицейский ждал вопроса: «Где же Джон? Не случилось ли что-нибудь, что означают ваши вопросы, ваше появление в моем номере в такую рань?» Но Круз молчал и смотрел на полицейского холодным, бесстрастным взглядом.

– Ваш друг бросился ночью с крыши, – прервал молчание полицейский. – Он разбился о скалы. Его тело уже найдено и опознано.

– Бросился на скалы? – переспросил Круз спокойно. – Это исключено.

– Почему?

– Потому что вчера, когда мы расставались, он был в великолепном настроении.

– Тогда, может быть, его сбросили? – продолжал полицейский.

– Но это тем более нелепо, – возразил доктор Круз. – Джон Смитли такой деликатный и воспитанный, разве он мог кого-нибудь спровоцировать на убийство? Извините, но я уверен, что это исключено.

– Может быть, ревность?

– Нет, нет, мы же все время были вместе…

– Ограбление?…

– При нем не было денег?

– Да нет, были – его пятьдесят. В бумажнике.

– Да, думаю, это его деньги. Полицейский помолчал.

– Может быть, у вас есть какие-нибудь предположения, – наконец спросил он.

– Только одно. И самое простое, – сказал Круз. – Думаю, он склонился над парапетом слишком низко. Может, его затошнило… Человек в таком состоянии легко может потерять равновесие…

Полицейский промолчал, хотя ему как будто хотелось возразить. Осмотр не очень-то подтверждал это самое простое предположение. Тело было найдено не у самой стены, как должно было быть, если бы Джон упал сам, нечаянно, а в нескольких метрах от стены. Но и предположить, что кто-то сбросил его, было трудно. Такое мог сделать лишь великан или сумасшедший…

– Да, благодарю вас, – довольно сухо сказал полицейский. – У меня все.

– Можно его увидеть?

– Труп?

– Пока я его не увидел, Джон Смитли для меня не труп, – довольно странно ответил Круз.

– Вот как?

Его отвели на место происшествия. Приподняли брезент. Ужасная картина вновь открылась глазам людей. Все, даже врач, невольно содрогнулись. Все, кроме доктора Круза. Он смотрел ясными, ничего не выражающими глазами, ни один мускул не дрогнул на его лице. Только выглядел он таким отрешенным, таким погруженным в себя, что, казалось, не видел ничего вокруг. Вся его внутренняя сила, все напряжение, на какие он был способен, были направлены на то, чтобы вспомнить… Как тогда, так и теперь, после жуткого сна, в котором всплыло до боли похожее на его собственное лицо Джона Смитли… Вспомнить, что он пережил тогда, на крыше, когда это тело, еще не такое жалкое и разбитое, летело в бездну… Вспомнить напряжение последних дней, споры, разговоры, все то, что заставило его совершить такое… А эти люди вокруг? Разве они поймут, разве они помогут вспомнить, разве не они причина идей философа?… Вспомнить…

И он вспомнил. Вспомнил все до последнего мгновенья. Черная вода, он – с поднятыми к небу руками и какое-то чувство… Но сейчас в душе было пусто и болезненно-мертво…