"Последний год" - читать интересную книгу автора (Зуев-Ордынец Михаил)

АПОСТОЛ С БАЛАЛАЙКОЙ

Стучали в волоковое окно без рамы и стекол, закрывавшиеся наглухо деревянной задвижкой — волоком. Оно было прорублено в стене, выходившей за палисад. В дни большого скопления приехавших с пушниной индейцев на двор редута не пускали, а расторжку с ними вели через это окно.

— Кого бог принес? — крикнул капитан, подойдя к окну, но не открывая волока.

— Хвала господу Иисусу и пресвятым угодникам! — пропел за окном детский дискант.

— Отец Нарцисс пожаловал, — сказал капитан и, открыв волок, крикнул: — Иди к воротам, отец, отопру!

Македон Иванович вышел. Вскоре послышался скрип редутных ворот и повизгивание усталых ездовых собак. Затем загремело что-то в сенях, отворилась дверь, и в избу влетел тяжелый объемистый мешок, за ним второй такой же, а за мешками, прогибая половицы, поступью Каменного Гостя, вошел иеромонах Нарцисс, наезжий поп, как звали на Аляске миссионеров. Был поп огромен ростом, широк до жути в плечах, могуч в груди и тяжек на поступь, как высеченный из желтого камня языческий идол. В жилах отца Нарцисса текла медленная густая кровь эскимосов. Покарябанное оспой, желто-дубленое лицо его было плоско, как тарелка, и ничто не выражалось на этом лице, словно иеромонах не знал никаких страстей: ни горя, ни радости, ни гнева, ни любви. Но черные, как уголь, глаза его в узких азиатских щелках были по-детски невинны, ясны и добры. За широкий кожаный пояс свой иеромонах заткнул, как нож или топор, огромный медный наперсный крест, чтобы не мешал в пути управляться собаками, а в руках он бережно держал маленькую, изящно сделанную балалайку.

Вошедший вслед за монахом Македон Иванович подошел к нему, сложив руки лодочкой, под благословение. Отец Нарцисс вытащил из-за пояса и одел на грудь крест и тогда только прривычно замахал волосатыми ручищами. А благословив, ткнул руку в губы капитану. Македон Иванович благоговейно приложился к ней.

— А ты, атей [43], без божьего благословения живешь? — с добродушным осуждением посмотрел монах на Андрея. Тот молча улыбнулся.

Скинув теплый ватный подрясник, отец Нарцисс бесцеремонно затопал к столу. Придвинув скамью, пошатал ее, испытывая прочность, и сел, тяжелый, широкий, неподвижный.

— Угощай, Македон, зело бо взалкал на стезе моей.

— А откуда и куда, отче, тропу ведешь? — спросил капитан, придвигая к монаху доску с жареной олениной и штоф с ерошкой.

— С Хорошей Погоды [44] теку. Бегал проведать тамошних индианов-новокрещенов, как они, мои овечки, без пастыря пасутся.

— Путина добрая! — сказал уважительно Македон Иванович. — Верст триста отмахал! И дивно мне, как тамошние овечки до сей поры пастыря своего не прирезали.

— Все бога для. А от тебя в Икогмют, в миссию побегу.

Андрей знал, что до Икогмютской православной миссии в устьях Юкона еще добрых верст восемьсот будет. И он вообразил, как именно побежит монах, погоняя собак, грохоча среди безмолвия пустынь пудовыми яловыми сапогами с широчайшими, в ведро, рыжими голенищами. Развевая полы подрясника и космы прямых и жестких эскимосских волос, будет он бежать, задыхаясь от ледяного ветра по необъятным равнинам, под холодной луной, и длинная тень огромного монаха заскользит по снегам. И так всю жизнь, в трудных походах, в лишениях, в голоде, в смертельных опасностях. Только религиозные фанатики, вроде попа Нарцисса, способны месяцами бродить по тундрам, горам, лесам, ночевать под сугробами, тонуть на порогах, сушиться на ветру и крестить индейцев, алеутов, жечь их идолов, расторгать браки многоженцев, оставляя им одну жену, и ждать за это мучительной смерти под дикарскими топорами и копьями. Они ставили на своих тропах кресты из бревен или вбивали их на приморских скалах, и кресты эти были маяками для русских моряков или метой для зверобоев и купцов, идущих по следам наезжих попов. На полях евангелий и псалтырей они записывали не только имена крещеных дикарей, но и версты расстояний от стойбища до стойбища, и пометы о рудных местах, бобровых запрудах, о горных перевалах и волоках между реками. Они считали свое дело святым, апостольским, работой «бога для», не замечая, что выполняют работу разведчиков и пролагателей путей для купцов и завоевателей.

— А к тебе, Македон, завернул я в страхе и смятении. Слыхал, дела-то какие?

Капитан понимал, о чем говорит монах. Об этом сейчас каждый русский на Аляске говорит.

— Дела хорошие, хуже некуда, — сдержанно ответил капитан. — Продали нас с тобой, отче, как упряжных собак!

— Богу только и плакаться, коли престол царский от нас отвернулся! — отец Нарцисс вздохнул сокрушенно. — Пошто оставил нас господь? Во многие печали вверг ты нас, боже!

— А тебе, отче преподобный, какая печаль? И при янках будешь крестики на бисер менять.

— Не пустословь, Македон! Крыло России, — крыло матери для всех нас. В жилах моих кровь иннуита [45], а по душе я русский. А како при иноверах нам будет?

Македон Иванович не ответил, только дрогнул седым усом. Он пощупал в мешке монаха и вытащил из одного горсть медных нательных крестиков, а из другого горсть бисера.

— Мало ты что-то, отец, крестов раскрестил. — Капитан обернулся, улыбаясь, к Андрею. — Отец Нарцисс, как и я, реестр ведет. Я меха записываю, а он — новокрещенные души. Я записываю, сколько за меха товару дал, а он — сколько бисера отсыпал крестившемуся индиану или алеуту.

— Мы, черноризцы смиренные, не токмо крестим язычников, мы их огороды разводить поучаем, пользу ремесел гончарных, кирпичных, плотничных и всяких других в их темные умы внедряем, избы теплые строить учим, с сенями, банями и нужниками.

— Это весьма хорошо! — кивнул ободряюще головой капитан. — Считаю, что индиану для благоденствия нужно не только ружьишко, а и пара поросят, и огорода грядок десять. Тогда он действительно исправный хозяин будет. В огороде его спасение.

— Поросятами да огородами не спасешься. Во грехах язычники погрязли! Кто их очистит?

— Кто про что, а цыган про солонину! — махнул рукой Македон Иванович.

— Ты руками-то не маши, не маши! — закричал строго монах. Но в детском писклявом его голосочке не получилось строгости. — Возьми, для примера, их грех многоженства. Апостол Павел по случаю сему глаголет…

— Грех многоженства ты, отче, особо рьяно искореняешь! — весело перебил его капитан. — И будто бы калечат тебя за это индианы тоже весьма рьяно!

— Были такие случаи, отец Нарцисс? — спросил Андрей.

— Всяко бывало! Стрелой в ребра уязвлен, копием глаз едва не вышибли, — показал монах на глубокий шрам, разрубивший надвое бровь, — собаками своими лютыми не единожды травили. А братья мои единокровные, иннуиты, хотели меня, раба божьего, на костре сжечь. На проповедь еду, будто на смертный промысел, на медведя иду! Ничего! Все бога для.

Отец Нарцисс рассказывал спокойно и лениво, то поглаживая жиденькую и узенькую бороденку, то почесывая эскимосский нос пуговкой.

— Спаслись от костра? — заинтересованно спросил Андрей. — У вас оружие с собой бывает?

— Монахам по сану оружие не положено, — ответил строго Нарцисс.

— Он при нужде своих овечек крестом по башке лупит! — засмеялся Македон Иванович, указывая на медный наперсный крест монаха. — Взгляните-ка, что твой головолоы индианский или кузнечная кувалда. Были такие дела, отче благий?

— Ох, были! — опустил виновато глаза отец Нарцисс. — Не по-христиански поступал, каюсь!

— Коли начал каяться, отец, кайся до конца. Про пятьдесят седьмой год расскажи и про печку вот эту расскажи. Она тебя спасла. Не хуже камнеметного фугаса дунула! А то содрали бы твои овечки поповскую твою гриву на скальп!

— Не осуждаю, — коротко ответил монах. — Ибо нищие духом, светом христовым не просветленные.

— Ты их здорово тогда просветил! — подмигнул ему капитан. — Штуцером не хуже кропила орудовал. Тебе, отче, не в попах, в егерском полку служить!

— Не вспоминай, Македон, не вспоминай! — испуганно замахал руками Нарцисс. — Грех неотмолимый монаху из ружья пулять… Вы вот про иннуицкий костер интересовались, — повернулся он к Андрею. — Разве я штуцером от смерти огнеопальной тогда спасся? Балалаечкой спасся!

— Как это балалаечкой? — удивился Андрей.

— Талант я имею играть на ней, — поднялся отец Нарцисс и снял со стены балалайку. — А язычники шибко любят эту музыку. Обо всем забудут, завораживает их балалайка. Весь день горела моя пещь огненная, весь день я на балалайке играл. А ночью сбежал, яко апостол Павел из Рима языческого!

— Ой, боже ты мой! — захохотал снова Македон Иванович. — Апостол с балалайкой!

Монаха не обидел смех капитана. Он не слышал уже, что говорилось рядом, он тихо бренчал на балалайке. И по глазам его, отсутствующим и задумавшимся, можно было понять, что он вспоминает что-то, может быть, перебирает в памяти дни тяжелой своей жизни, как перебирали сейчас его пальцы струны балалайки.

В бренчание балалайки вплелся вдруг новый звук. Нарцисс, не переставая играть, поднял голову, вслушиваясь. За кожаной занавесью запел Громовая Стрела, запел очень тихо, видимо, не открывая рта. Индеец пытался вторить балалайке, и в бедном однообразном его напеве, как и в бренчании струн, не было ни одного радостного звука

— Кто такие? Из каких? — услышал Андрей шепот монаха, поглядел на него и удивился. Светлая, детская улыбка удивительно преобразила непроницаемо-сумрачное лицо Нарцисса, сделало его добрым и жалеющим.

— Со мной пришли. Ттынехи, с Юкона, — тоже шепотом ответил Андрей.

— Наслышан о них. Суровый, сильный народ! Мечтание имел и до них добежать, свет веры христовой им принести.

Громовая Стрела, услышав шепот, оборвал песню. Монах подождал, не запоет ли снова индеец, и недождавшись, сказал со щемящей скорбью:

— Пропадет теперь индиан. Пропадет! Беспременно пропадет этот самый идиан! Сожрал американ своих индианов и этих сожрет!

Он потрогал струны балалайки и сказал скорбно:

— Надумал я было уйти на Преподобную гору. Я так гору святого Ильи называю. Думал, построю там келью, и будем мы вдвоем, я да балалаечка, хвалу господу воспевать. Ибо не вместих аз злодеяний грядущих! Но заглянул я в душу свою и восчувствовал: не могу! Не могу оставить овечек моих возлюбленных, не могу бросить их в пасть льву рыкающему!

Монах опустил низко голову, скрыв отчаяние и скорбь своих глаз. Македон Иванович ласково и сочувственно тронул его за плечо. Отец Нарцисс поднялся и прошептал:

— Молиться пойду. Помолюсь за них, несчастных…

Он снял из угла икону, перенес ее в кладовку, зажег перед ней лампадку с чистым тюленьим жиром, и вскоре послышалось оттуда тяжкое бухание монахова лба в пол.

— Помилуй мя, господи, яко смятешеся кости моя и душа моя смятеся!.. Мнози восстают на мя, но ты, боже, заступник мой!

Пламенно молился отец Нарцисс за своих чад, предвидя их трагическую участь. Исступленно вымаливал он у бога счастье и спокойствие соплеменникам своим, пасынкам жизни и судьбы. Из кладовки доносился то молитвенный шепот, то страстный, молящий вскрик детского дисканта, и тогда казалось, что там жалуется и умоляет плачущий ребенок.

— Воспарил в горняя наш отец Нарцисс! Молиться он лют, — тихо, но восхищенно сказал капитан, затем подошел к дверям кладовки и стеснительно покашлял: — Прости, отец Нарцисс, что мешаю твоей молитве. Просьбишка к тебе есть. Отслужи, будь добр, завтра утром молебен о здравии моих зверобоев. Второй месяц байдары в море, а вестей нет. Далеконько, правда, они ушли, на Тукушку.

— Пошто на Тукушку? — поднимаясь с колен, хозяйственно спросил монах. — Твои ведь на анатальских лежбищах промышляют.

— Опять в этом году ушел зверь с Анатала на Тукушку. Вот какая история!

— А ты, вижу, и не знаешь, почему он ушел. А я вот знаю! Анатальский водяной бес, дедушка с зеленой бородой, в карты проиграл своих котиков тукушкинскому водяному. Тот и угнал к себе на Тукушку ваших зверей. Ладно, отслужу завтра молебен. И сейчас за твоих зверобоев помолюсь. Уйди, не мешай!

Македон Иванович на цыпочках отошел от двери кладовки.