"Путешественник" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

Глава II СВЕТ ФОНАРЯ В НОЧИ…

Назавтра погода переменилась. Пронизывающий сентябрьский ветер пронесся над землей. Его северное дыхание ощущалось над поверхностью реки. Воды ее углубились и приняли свинцовый оттенок. Но люди радовались: если наступает зима, значит, англичанам придется поскорее убраться, и Квебек наконец сможет перевести дух.

Словно ожидавшая сигнала природа в одну ночь преобразилась. Деревья начали сбрасывать листву, меняя свой цвет на бледно-желтый, к нему вскоре стали примешиваться всевозможные золотистые и охряные оттенки, вплоть до кораллового, ярко-красного и густого пурпурного цвета, в который одеваются клены, прежде чем сбросить свой последний великолепный убор…

Гийом любил осень и ее роскошные краски. Обычно они с другом Франсуа забирались на дерево и часами любовались великолепным пейзажем: устье реки, острова, состоящий из двух частей город; вокруг, на огромном пространстве — холмы в их волшебном Наряде. Картина эта возвещала о наступлении зимних радостей: сбор грибов после первого дождя, потом, в октябре, заготовка дров в лесу, куда мальчики любили сопровождать мужчин, затем игра в снежки и катание на санках по крутым улицам, рождественские пряники в форме лошадок, рассказы в ночь под Рождество, прогулки в порт и многие другие развлечения, завершавшиеся, с возвращением весны, сбором кленового сока и томительным ожиданием, пока он сварится и превратится в жидкий крем прекрасного теплого цвета спелого каштана… Правда, помимо удовольствий были еще и коллеж, брат Гратьен и его плеть, но раз уж невеселой троицы все равно не миновать, то лучше и вовсе было о ней не думать. Ведь существовало столько радостей в награду!

Увы, в этом году, если, конечно, не произойдет чуда, Гийому предстояло в одиночестве присутствовать на великом представлении природы… Дом на улице Су-ле-Фор был разрушен бомбой, и отец Ньель, до смерти обрадованный тем, что и он, и его семья, и даже хранившиеся в шкатулке деньги остались целы, решил на следующий же день переехать к брату в Монреаль, где тот держал крупный магазин и торговал мехом и молочными продуктами. Мальчик подумал, что отныне ему будет очень одиноко. Теперь он тоже хотел бы уехать в большой город в глубине страны, который даже представлялся ему раем — мало ему было Франсуа, так он забрал у него и дорогую Милашку-Мари. К сожалению, рай этот был так же недоступен, как и настоящая Земля обетованная: нечего было и думать, что доктор Тремэн согласится покинуть своих больных, ведь многие из них были слишком бедны и не могли избежать ужасов войны… Его отношение не могло не вызывать в мальчике восхищения, но все же приводило его в отчаяние!

Не менее удручающей была и обстановка в доме, которую не могла скрасить даже радость по поводу диких гусей. Дом На Семи Ветрах превратился в храм тишины, где каждый предпочитал предаваться своим мыслям. Лишь Гийому время от времени доставалась улыбка или несколько слов, чаще всего от Коноки. Догадываясь, какие вопросы мучают ребенка, обычно бесстрастный индеец занимался с ним, поручая посильные работы на ферме. Иногда он брал мальчика с собой в напоенные влажным ароматом леса Сильри, где они словно тени скользили в своих мокасинах по ковру из сосновых иголок. Они даже залезали на деревья, пытаясь проследить движение англичан на противоположном берегу.

Но Конока ошибался: Гийом не задавал себе никаких вопросов. Просто он не понимал, почему отсутствие Ришара все более походило на драму. Старший брат был всегда ему противен, даже ненавистен! Избавиться от него было истинным облегчением, и мальчик думал, что мать, вечно страдавшая от дурного обращения со стороны пасынка, так же как и он должна была бы петь от радости. Как, впрочем, и Адам, поскольку Ришар, когда этого не мог слышать отец, обращался с ним презрительно и дерзко, умудряясь при этом довольно ловко маскировать свои чувства, дабы не вызвать бурной реакции, свойственной мужчине его склада. Между тем в доме слышались лишь жужжание прялки, потрескивание огня, бой часов, поскрипывание пола да звон посуды, когда наступало время садиться за стол. Поэтому, несмотря на плохую погоду, лучше уж было подольше оставаться на улице. Но вернувшись вечером домой, так тяжело было видеть, как все больше мрачнеет лицо отца и как углубляются его морщины на лбу и вокруг рта. Имя отсутствовавшего не решался произносить никто. Поэтому даже при звуке дальнего грома пушек в крепости Гийом испытывал что-то вроде радости. Хоть какое-то разнообразие…

Ко всеобщему изумлению, Ришар явился к концу четвертого дня, десятого сентября. Он вошел, когда вся семья сидела за столом. Никто не двинулся, пока он снимал шляпу и большой черный плащ, защищавший его от дождя. Казалось, волшебник прикоснулся к ним своей палочкой, заставив не дышать… Все ждали, что сейчас что-то произойдет.

Вошедший некоторое время смотрел на неподвижные лица, на которых плясали тени от двух свечей, стоявших в центре стола. Никто не посмотрел в его сторону. Тогда он глубоко вздохнул и направился к краю стола, где сидел Гийом-старший.

— Отец, — вымолвил он наконец, — боюсь, что я глубоко оскорбил вас в тот вечер… Меня… переполняли радость и возбуждение по поводу оказанной мне чести, и я… не снес того, что вы отнеслись к приглашению иначе. Я… я пришел просить у вас… прощения.

Тяжелые, помятые, как у черепахи, веки доктора поднялись, обнажив каменный взгляд.

— Ты, как я вижу, не торопился! Неужели потребовалось четыре долгих дня, прежде чем ты надумал раскаяться?

Молодой человек потупил взор.

— Это как раз потому… что я понял свою ошибку. Я не решался вернуться…

— И вдруг сегодня смелость пришла к тебе?

— Не сама собой. Мэтр Юге — он ничего не знал о нашей встрече, и теперь ему весьма неловко из-за уважения, которое он к вам испытывает, — настоял на том, чтобы я вернулся. Он считает даже, что я слишком долго колебался.

— Я тоже так считаю. А теперь я хотел бы, чтобы ты рассказал, где провел эти четыре ночи. Не у мэтра Юге, надеюсь?

Густая краска залила лицо юноши, и он отвел глаза:

— С вашего позволения… и из уважения к даме и ребенку, я хотел бы ответить на ваш вопрос с глазу на глаз.

— Ага!

И вновь тишина сделалась такой тяжелой, что Матильда не смогла ее вынести. Она поднялась и устремила свой прекрасные спокойные глаза на очередное воплощение блудного сына:

— Вы ужинали, Ришар? — Нет, но…

Взглянув на мужа, она принесла миску, приборы и салфетку и положила все на скатерть, там, где оставалось свободное место, слева от отца.

— Мы обо всем поговорим позже, как ты просил, — сказал он. — Садись и ешь! Ничего похожего, разумеется, на ужин у господина интенданта. Всего лишь вареные бобы, правда, с остатками печенки от гусей, подстреленных нашим другом Адамом.

Не поблагодарив Матильду и даже не взглянув на младшего брата, Ришар перешагнул через лавку, сел между Гийомом и отцом и принялся за еду с видом проголодавшегося мужчины — жадно заглатывая рагу и отламывая большие куски кукурузного хлеба. Ребенок наблюдал за тем, как он ест, с отвращением и строгостью. Наконец он не выдержал.

— Такое впечатление, что ты давно не ел! — заметил он.

— А ты как думал? — злобно бросил тот. — Там, в городе, едят еще меньше, чем мы…

— Но у господина интенданта…

— Не лез бы ты не в свои дела, щенок!

— Детям не полагается разговаривать за столом, маленький Гийом! — с упреком сказала Матильда, даже не предполагая, какая последует реакция.

Как и тогда на утесе, Гийом возмутился и, выпрямившись, сказал:

— Я не хочу больше, чтобы меня так называли! Это… это глупо!

Впервые за много дней отец рассмеялся, и это удивило ребенка, готового испытать на себе последствия гнева.

— Почему же, интересно?

— Потому что, если я достаточно вырос, чтобы носить штаны, нет причины обращаться со мной, как с малышом…

— Как же ты хочешь, чтобы тебя называли? — спросил Ришар, ехидно улыбаясь. — Глий!.. Как эта маленькая дуреха госпожи Вергор? Глий! Так, что ли? По-моему, это еще глупее, но, в сущности, ему подходит…

Ответная атака была мгновенной. Уязвленный в своем достоинстве и в своей любви, Гийом взбесился. Набросившись на старшего брата, он сорвал с него парик, швырнул его в сторону и вцепился ему в волосы, как будто собирался содрать с него скальп. Но отец был уже рядом. Он стащил его с жертвы, дав крепкого подзатыльника:

— Довольно! Проси прощения, у брата и отправляйся спать!

Просить прощения у чудовища, которое осмелилось обозвать дурехой Милашку-Мари и причинило такую боль ему самому? Никогда!.. Нахохлившись, словно боевой петух, с глазами, как у дикого зверя, в которых пробегали молнии, мальчик отважился выступить против Гийома-старшего.

— Никогда не стану просить прощения у того, кто меня оскорбляет. А он оскорбил меня, назвав щенком!

Не дожидаясь ответа, он повернулся, подошел к камину, взял ореховый прут, который, впрочем, требовался не часто, и, вернувшись, протянул его отцу с таким гордым видом, что тот опешил. В тот же миг все услышали, как Адам Тавернье медленно произнес:

— Благородный ответ, мальчик! Достойный мужчины! Приготовься испытать его последствия» как мужчина!

И без того натянутый как струна, ребенок напрягся еще больше, приготовившись к заслуженной каре, ведь он осмелился бросить вызов своему отцу. Но наказания не последовало. Несколько мгновений Гийом-старший взирал на сына так, будто собирался броситься на него. От гнева его вены вздулись, глаза горели, а щеки стали красными. Сжимавшая прут рука его поднялась. Матильда сцепила пальцы, у нее вырвался стон… Отец уронил руку и в сердцах отбросил тонкий прут к очагу; потом доктор отвернулся и направился к столу.

— Иди спать! — лишь произнес он.

— Он никогда не будет вас уважать, если вы проявите слабость! — выкрикнул Ришар. — Этот мальчишка — настоящее семя…

— .. Тремэна! — резко оборвал отец, к которому вернулся гнев. — А ты прекрати бахвалиться! Наш разговор еще не кончен!

Гийом вздохнул с облегчением и, едва поклонившись, поплелся к лестнице, даже не решившись подойти к матери, чтобы ее поцеловать. Однако, поднявшись, он не сразу пошел к себе в спальню, а присел на последней ступеньке, чтобы послушать, о чем пойдет речь дальше, и станут ли говорить о нем. Он ошибся. Покончив с одним делом, отец всегда принимался за другое. Отложив на время семейные дела, он принялся расспрашивать Ришара о том, что, происходит в городе.

— Скажи-ка сначала, кого ты видел в тот вечер на ужине? Губернатор был там?

— Я даже удостоился чести быть ему представленным, — торжествующе отвечал Ришар. — Видите, отец, я был бы очень не прав, если бы не пошел туда, и…

— Отвечай только на мои вопросы! Маркиз де Монкальм тоже там был?

Допрашиваемый неприятно засмеялся.

— Конечно, нет! Вы прекрасно знаете, отец, что главнокомандующий и наш губернатор, господин де Водрей, не любят друг друга. Еще меньше ладят они с господином интендантом.

— Иначе и быть не может, — промолвил Адам Тавернье. — Монкальм — человек честный, чего не скажешь о двух других. И потом, в осажденном и голодном городе место военачальника — не в банкетном зале. Я знаю, что он никогда не бросает своих людей, так же как и его заместитель, шевалье де Леви…

— Да это просто смешно! И недели не пройдет, как осада будет снята: посмотрите хотя бы, что происходит на южном берегу — со вчерашнего дня генерал Вольф грузит свои войска на корабли. Он уходит из лагеря Леви, уже покинул лагеря у водопада Монморанси и на острове Орлеан. Его отход, вероятно, теперь уже вопрос нескольких часов. Должно быть, Вольф ожидает ветра…

— Проказник! — с иронией воскликнул доктор Тремэн. — Да ты, оказывается, в курсе всех событий и планов! Если англичане думают уходить, почему же тогда их шхуна прошла у нас перед носом четыре дня тому назад? Лично я нахожу это странным!

— Не думаю, что этого стоит опасаться. В любом случае линейные корабли не смогут подняться вверх по реке тем же путем. Если они готовятся встать под паруса, то лишь затем, чтобы пойти вниз по реке и выйти в открытое море. Давно пора, кстати. — Интересно, почему? Ни Квебек, ни мы пока еще не выдохлись. Мы могли бы еще долго сопротивляться…

— Конечно! Тем не менее по городу ходят слухи. Люди поговаривают, что нам нет больше смысла защищать интересы короля, которому на нас наплевать.

— Что это значит? — проворчал Адам, — Я повторяю что слышал. Говорят, что в конце концов… англичане, может, и не так уж плохи, и что…

По грохоту Гийом догадался, что акадиец резко встал, опрокинув свой стул. Должно быть, он впал в ярость, так как голос его гремел:

— Не так уж плохи? Ты мне это говоришь? Прости, Тремэн! Но, по-моему, мне лучше прогуляться. От таких речей мне становится душно…

Дверь хлопнула. Сидя на ступеньке, Гийом с тайной надеждой подумал, что настал час, когда отец и брат начнут выяснять отношения, но ему не суждено было при этом присутствовать: мать неслышно поднялась по лестнице и предстала перед ним.

— Ты что здесь делаешь? — спросила она строго. — Ты уже должен быть в постели.

— Я знаю, но…

— Никаких «но»! Я не люблю, когда мой сын ведет себя, словно гадкий шпион. Давай! Поторапливайся!

Вздохнув, ребенок повиновался:

— На самом интересном месте!

— Ох! — воскликнула Матильда в негодовании. — Неужели ты надеялся услышать, как распекают твоего брата?

— Да, — спокойно согласился Гийом. — Я его ненавижу! — Затем, встав на цыпочки, он поцеловал мать в щеку. Добрый вечер, мама, желаю вам спокойной ночи!

Энергичным, но исполненным нежности движением госпожа Тремэн привлекла к себе сына и поцеловала его в лоб. Она не решалась упрекнуть его в антипатии, которую и сама ощущала. Ей и так приходилось скрывать это чувство от мужа, ведь она разочаровала его тем, что не захотела открыть ему свое сердце, а он, разочаровавшись, испытывал потребность чаще, чем следовало, прощать старшего сына. Матильда с трудом мирилась с тем, что он был недостаточно тверд с Ришаром.

Ришару, впрочем, нечего было особенно опасаться отцовского гнева, так как тот, приободренный возвращением сына, уже остыл. Молодая женщина потому и ушла, что не желала своим присутствием вынуждать мужа к строгости, проявлять которую он не особенно хотел. Оставшись одни, мужчины могли легко договориться: Ришар прекрасно знал что делал, когда просил отца о разговоре наедине.

Гордость не позволяла Матильде слушать, о чем говорили внизу, поэтому она ушла в спальню, где могла хоть несколько мгновений побыть одна.

Комнату освещал лишь огонь в камине: она разожгла его в конце дня, чтобы в доме было не так сыро. Спеша подняться наверх, она забыла взять свечу, но это не имело значения: она поворошила растленные угли, от них тотчас вспыхнули ярким светом сосновые поленья, которые ома подложила в очаг, и комната наполнилась душистым ароматом.

Если бы Матильда жила здесь одна, она любила бы эту светлую комнату, где на фоне белых стен так прекрасно смотрелся большой темно-зеленый шкаф двух разных оттенков, рядом стояла широкая ореховая кровать из тщательно навощенного дерева мягкого тона с толстой периной ярко-красного цвета. Она была освящена висевшим над ней простым деревянным крестом, по обе стороны лежали узкие коврики с незатейливыми цветами и стояли два кресла на хрупких ножках, на которые клали одежду, а у камина красовалась деревянная колыбель, ставшая ненужной с тех пор, как маленький Гийом перестал в ней спать. Вот уже девять лет, как в нее не клали ребенка. Матильда предпочла бы, чтобы ее убрали на чердак, но муж хотел, чтобы она стояла там, хоть и прекрасно знал, что никакой надежды на появление ребенка больше нет. Для него она была своего рода символом его мужской силы и постоянно напоминала о сыновьях, которых он смог дать канадской земле. Когда утром он поднимался с кровати, это был первый предмет, на который падал его взгляд. И он им дорожил… Колпак камина украшали картинка на библейскую тему в рамке, медный подсвечник и небольшие мехи для раздувания огня.

Несмотря на простоту, это была милая комната, гораздо более красивая, чем та, где Матильда жила в доставшемся брату доме своего отца, солевара из Сея-Васт-ла-Уг. Когда молодая жена Гийома Тремэна впервые вошла сюда, она надеялась обрести если не счастье, то по меньшей мере отрадный покой, что для нее было почти одно и то же. Увы, ее надежда умерла с наступлением первой брачной ночи, оказавшейся настоящим кошмаром.

От врача, мужчины много старше ее, а значит, и более опытного, можно было ожидать внимательной нежности, умения постепенно открыть ей физическую сторону любви, но вместо этого Матильда явилась жертвой изверга, в котором трудно было узнать сурового, немного грустного мужчину, за которого она выходила замуж. Во-первых, он выпил слишком много сидра. К тому же длительное воздержание всегда вредит мужчине, и Тремэн, едва не задушив жену, впопыхах срывая завязку на ее рубашке, был ослеплен открывшейся ему красотой и повел себя как примитивный самец: медведь и тот был бы лучше! С редкостной грубостью несчастная была лишена девственности, после чего ей пришлось выдержать еще три не менее болезненных приступа. Палач ее, занятый поглощением своей неподготовленной жертвы, даже не замечал заливавших ее лицо слез, а ее робкое сопротивление лишь разжигало его. И когда он, наконец, оставил ее, откинулся на спину и захрапел, ей показалось, что она тихо поднималась из глубин ада.

На следующий день он выглядел раскаявшимся, просил прощения, обещал вести себя иначе… Но то были известные обещания пьяницы! Стоило ему скользнуть к жене в постель, вдохнуть теплый запах ее молодого тела, прикоснуться к нежной бархатистой коже, как безумие вновь овладевало им. Он с силой обнимал, давил, кусал, углублялся в плоть, не в силах насытиться ее прелестью, о которой никогда даже не осмеливался мечтать. Это продолжалось до тех пор, пока у Матильды не случился обморок и он не подумал, что убил ее…

Она пригрозила ему с холодной решимостью, обидевшей не в меру пылкого любовника. К счастью, она уже могла сообщить ему, что беременна.

— Если вы хотите, чтобы я любила ребенка, которого ношу в себе, — заявила она, — постарайтесь сделать так, чтобы я не возненавидела его отца.

— Все от большой любви, которую вы мне внушаете, Матильда, и вы это хорошо знаете.

— Это объяснение, а не извинение. К тому же я никогда от вас не скрывала, что я вас не люблю… по крайней мере так, как вы бы того хотели.

Впоследствии она пожалела о том, что была слишком откровенна, потому что ее слова сделали его более несчастным, чем она могла предположить. В течение нескольких недель он уходил спать в ригу, а после переезда на улицу Сен-Луи — в комнату, где его обычно ожидали больные. Пока длилась беременность, он больше не пытался к ней приблизиться и мучился угрызениями совести, услышав, как Матильда кричит во время схваток, хотя роды прошли нормально. Ровно пять часов — минимум для женщины, рожающей впервые.

С того дня интимная жизнь четы была лишь внешней. Они вновь спали в одной комнате, но доктор звал, что его жена, чувствительность которой была обострена до предела, не хотела и слышать о новом зачатии. Он не делал больше попыток, но страдал от этого, так как горячо любил ее. Она это знала и всегда старалась быть внимательной и услужливой супругой. Но даже постепенно привязавшись к мужу, она не могла решиться вновь принять его. И он уважал ее решение.

Вернувшись в спальню сегодня вечером, она знала, что ей нечего опасаться. Однако по привычке она испытывала смутное беспокойство, так как всегда боялась, что прежний демон вновь проснется; она много дала бы за отдельную комнату, по оба их дома были недостаточно велики; да и сами они были не столь важными персонами, чтобы позволить себе такую роскошь… Тяжелее всего на протяжении десяти последних лет и даже теперь было жить с упрятанным в сердце ощущением разрыва, вызванного ее отъездом в Новую Францию, когда ей пришлось смириться с мыслью, что она никогда не выйдет замуж за Альбена, юношу, которого всегда любила…

Было поздно, когда Гийом-старший и Ришар поднялись спать. Лежа в постели, Матильда слушала, как ветер завывает в трубах, как когда-то в ночи ненастья он бушевал вокруг фортов Татиу и Ла-Уг, и ей было до боли приятно вернуться в прекрасное прошлое, когда ей, беззаботной и счастливой, казалось, что вся жизнь раскинулась перед ней, словно ровная песчаная дорога. Она всегда любила ветер — его неугомонность отвечала затаенной страсти, и когда она снимала свой чепец, предоставляя ветру одним порывом растрепать прическу, ей вдруг казалось, что длинные волосы увлекают ее за собой подобно крыльям чайки над пенящимися волнами…

И сейчас она не спала, а лишь делала вид, что спит. Стоила ей прикрыть веки, и она легко погружалась в свою мечту…

Бушевавший весь день и всю ночь шторм примирил противников: и осажденным, и осаждавшим приходилось кое-как защищаться от неистовства перекрестных ветров, дождя и волн. Утратившая свое величие река Святого Лаврентия бесновалась, словно ведьма. Гийом унаследовал от матери любовь к порывистому ветру и едва мог сохранять спокойствие: боясь, что ветер унесет его как соломинку, родители заставили его сидеть дома, который и сам, казалось, улетит. Мальчик выпросил разрешение пойти с Конокой в его домик, где он под присмотром индейца учился увлекательной резьбе по дереву: с куском сосны в одной руке и ножом в другой он устраивался возле своего краснокожего друга и не замечал, как летит время. Ришар, простудившись вовремя своих таинственных похождений, воспользовавшись непогодой, не вставал с постели, принимая пищу и питье только из рук отца.

Все утихло к вечеру 12 сентября, когда последовавший за приливом штиль сменился отливом.

— Может, хоть сегодня удастся поспать спокойно! — сказал Адам Тавернье, когда настал момент разойтись по комнатам. В душе Гийом с ним не согласился: даже самый сильный ураган никогда не нарушал его сна, к тому же за последние два дня он не настолько устал, чтобы гореть желанием отправиться в постель.

И в самом деле, он закутался в одеяло, задул свечу, но не мог уснуть. Он старательно закрывал глаза, прочел, как учила мать, одну или две молитвы — ничего не помогала Причина заключалась не только в том, что последние часы он провел взаперти; было что-то еще… чутье подсказывало ему, что спать нельзя… Он словно безотчетно ждал чего-то. И это началось…

В доме уже давно все стихло, как вдруг едва слышный звук заставил мальчика вздрогнуть: кто-то осторожно закрыл за собой дверь, затем в коридоре скрипнула половица, отчего Гийом резко сел на кровати и напряг слух, словно белка, ощутившая приближение охотника.

Его комната — самая маленькая — располагалась ближе всего к лестнице, поэтому, когда одна из ступенек едва слышно заскрипела, он догадался, что кто-то спускается. Тотчас он соскочил с кровати, натянул одежду, сунул мокасины в карман и тихо, как кошка, вышел из комнаты, направляясь к лестнице, и сразу ощутил на лице волну свежего воздуха: открыли дверь на улицу. Он увидел быстро промелькнувший силуэт, в котором узнал своего брата.

Не теряя времени на размышления о том, что Ришар мог делать на улице в этот час (ведь все считали, что он едва начал выздоравливать), Гийом решил идти за ним: он сорвал с крючка накидку и вышел следом. Но тотчас вернулся. В тот самый миг, когда он собирался ступить под навес, Ришар, поискав что-то в кладовке, вновь прошел мимо дома. Мальчугану пришлось подождать, пока брат выйдет на спускавшуюся к двум пихтам дорогу, и лишь после этого он бросился за ним, недоумевая, куда тог мог отправиться…

Ночь была сырой и темной. Но мальчик обладал достаточно острым зрением, чтобы ориентироваться в темноте, к которой глаза его очень быстро привыкли. Поэтому, добравшись до двух деревьев, он без труда отыскал глазами приземистую фигуру брата, который теперь уже бегом направлялся к форту. Однако цель его была не там; наоборот, чуть не дойдя форта, он пошел прочь, оставаясь под прикрытием небольшой рощи. Вовсе не желая быть замеченным часовым, Гийом выбрал тот же путь» между тем любопытство его продолжало растя. Вдруг он потерял фигуру из виду, но, учитывая выбранное направление, Ришар мог пойти лишь по одной дороге: теряясь в чаше, она футов через триста должна была привести к утесу.

Мягкий звук падения и последовавшее за ним приглушенное ругательство подтвердили вывод Гийома. А бледный свет рассеял сомнения: это был фонарь, за которым старший брат ходил в кладовку, и теперь он на миг приоткрыл железную заслонку, чтобы осветить дорогу. У Гийома освещения не было, так что преследование становилось труднее; надо было во что бы то ни стало идти так, чтобы ни один камень не покатился из-под ног и не спугнул дичь.

Так, один за другим, цепляясь за ветки, чтобы не сорваться, они добрались до берега, узкую полоску которого так тщательно укрывали низкие ветви, что ее совсем не было видно. Гийом остановился выше и забрался на первый сук ясеня, откуда он, слегка раздвинув ветви, мог видеть большую часть Фулонской бухты и наблюдать за движение ем Ришара. Обогнув форт, тот подошел к часовому, каждую ночь стоявшему здесь на посту. Гийом не мог их слышать, но увидел, что они тихо сказали друг другу несколько слов.

Успокоившаяся река несла свои черные воды, на поверхности которых не было видно ни единого отблеска с беззвездного неба, лишь слабый желтый свет фонаря отразился в воде, когда Ришар три раза подряд открыл заслонку.

Прошло немного времени, и вдруг мальчик различил выше по течению медленно надвигавшуюся черную массу, которая плыла лишь благодаря усилившемуся отливу. И опять свет фонаря, но на этот раз из центра черного пятна — три ответные желтые вспышки. Тотчас послышался голос часового:

— Кто там?

С реки миролюбивый голос отвечал:

— Тише! Это конвой снабжения…

И в самом деле, черная масса разделилась, и Гийом различил несколько нагруженных тюками барж. Два человека, одетые словно перевозчики в большие куртки, стояли один на носу, другой на корме, управляя длинными веслами. Вновь наступила тишина. Ничего больше не шевелилось, да и на противоположном берегу не произошло никакого движения, во которому можно было бы судить о том, что разговор услышан. Гийом почувствовал себя почти счастливым: еще много дней назад объявили, что из Монреаля выслан караван с продовольствием. Но в то же время он не понимал, с какой стати его брат так осторожничал, обходя форт стороной. И тогда у него возникла мысль, что тот, должно быть, договорился с часовым, чтобы раздобыть немного еды раньше других. Это было на него похоже, ведь Ришар был лакомка, каких свет не видывал. Судя по всему, в доме и не понюхают его добычи: все сам проглотит втихаря…

Но вот первые баржи причалили к берегу, и вдруг Гийом понял: тюки распрямлялись, сбрасывая с себя темные накидки; теперь стало совершенно ясно — это были солдаты, которых легко было узнать по высоким шапкам. Ришар Тремэн вел англичан в город по тому самому пути, который осажденные так тщательно держали в тайне…

Внезапно задохнувшись от тревоги и стыда, Гийом забыл, где находится и каковы могут быть последствия. Ему захотелось крикнуть, предупредить людей в форте. Он знал, что надо что-то сделать, но крик застрял у него в глотке. Там внизу солдаты по одному сходили с плоскодонок на берег и организованной цепью направлялись к свету фонаря, которым перед ними размахивал предатель. В их движении было что-то механическое, неумолимое. В ужасе, дрожа всем телом, Гийом хотел броситься вперед; надо было во что бы то ни стало дать сигнал тревоги… К несчастью, волнение повергло его в дрожь и сделало неловким; его движения утратили обычную уверенность. Он забыл даже, что сидит на дереве: желая слезть как можно быстрее, он не попал ногой на ветку, поскользнулся и тяжело упал к подножию ясеня, ударившись головой о камень. Потеряв сознание, он лежал, распростершись на корнях дерева, слишком далеко от любого, кто мог бы ему помочь…

Когда он пришел в себя, наступал тусклый серый рассвет, было холодно и сыро. Голова страшно болела, и когда он потрогал ее, то увидел на руке кровь. Другой ребенок упал бы в обморок, стал кричать. Но Гийом не боялся крови. Главное было вернуться домой, где мама сумеет сделать все, что нужно. Он уже представлял себе, как положит голову между ее колен, погрузившись в веяны многочисленных юбок, и покорно предоставит свою рану ее нежным и мягким рукам… Когда она раньше лечила ему ссадины, это всегда доставляло ему почти удовольствие… Только бы добраться…

Медленно, с величайшим трудом он смог подняться, но был вынужден прислониться к стволу дерева. Голова кружилась, он чувствовал себя таким слабым, будто только родился на свет. Вновь опустившись на четвереньки, он больше не пытался встать Не в первый раз ему приходилось передвигаться таким способом, и он начал подниматься по откосу вдоль узкой расселины в скале. К тому же ему следовало оставаться незамеченным…

Тропинку наполнил шум шагов. Сквозь поднимавшийся с реки туман ребенок, укрывшись в кустах, заметил голые колени среди толстых коротких чулок и шотландских юбок. У Гийома пересохло в горле, ему казалось, что он пробирается сквозь вату. Через некоторое время он больше ничего не видел и не слышал: шотландцы прошли. Но по-прежнему не выходил на дорогу.

С бесконечным трудом он шел, казалось, целую вечность, пока не достиг форта, и сердце его сжалось: наполовину сорванные деревянные ворота висели, во дворе никого, лишь два заколотых штыками тела.

Он даже не вспомнил об отце Милашки-Мари. Ужас охватил его при мысли о доме, который был совсем рядом. Что эти проклятые англичане сделали с его родителями? С его отцом? Гийом знал, что тот не пустил бы врага. Ведь несмотря на то, что отец носил имя первого короля Англия (нормандского происхождения), он с удивительным постоянством ненавидел сынов Альбиона, а присутствие в его доме пострадавшего от них человека лишь усугубляло положение…

Наконец показался дом На Семи Ветрах. Добравшись до больших пихт, Гийом на миг остановился, чтобы перевести дух. Туман стал таким плотным, что он едва мог различить очертания дома. Надо было дойти до него, но никогда еще, даже в самую ледяную стужу, Гийому не было так холодно. Сырость пронизывала его, он продрог до костей, но, несмотря ни на что, решил идти по траве, а не по каменистой тропинке. По мере того как он поднимался, туман рассеивался, становясь молочным и текучим. Вдруг послышались три выстрела: стреляли, без сомнения, внутри. Почти вслед за выстрелами он увидел, как Ришар выбежал из дома с дымящимися пистолетами в руках… Старший брат скатился с горы так, будто за ним гнались ведьмы, и, не оглядываясь, побежал в сторону города.

Гийом открыл рот, чтобы позвать его, но инстинкт подсказал ему, что этого делать не следует. Понимая, однако, что произошло что-то серьезное, он собрался с силами и поднялся. Голова кружилась уже меньше. Он добрался до крыльца и на секунду прислонился к стене, прежде чем навалиться на дверь, которая неожиданно оказалась приоткрытой. Он скорее упал, чем вошел в большую комнату. Его глазам предстало ужасное зрелище: отец лежал на спине, с широко раскрытыми глазами и увеличивающимся алым пятном на груди. Рядом с ним, лицом вниз, не подавал признаков жизни Адам Тавернье. Он был убит выстрелом в спину. Возле его правой руга лежал пистолет.

Гийом не успел закричать: раздавшийся со стороны камина стон привлек его внимание. Там он увидел мать, которая пыталась выпрямиться, прижимая руку к истекающему кровью плечу…

Он бросился к ней, встал на колени и подхватил ее голову рукой.

— Мама!.. Что случилось? Кто это сделал?.. Перекошенными от боли губами она прошептала:

— Ришар… По-моему… он сошел с ума… Ох!. Боже мой!

От боли она потеряла сознание и откинулась назад, еще больше побледнев. Напуганный Гийом подумал, что она умерла. Он собирался закричать, взывая о помощи, на которую вряд ли можно было рассчитывать, как вдруг в комнате появился вооруженный томагавком Конока. Он окинул взглядом трагическую картину, увидел три тела и мальчика, который рыдал, уткнувшись в юбку своей матери. К нему-то он и поспешил, но прежде задержался на миг у своего мертвого друга, положив твердую руку ему на голову.

— Я за тебя мстить! — заверил он. — И дорогие друзья тоже!

Осторожно он заставил Гийома подняться.

— Настоящий мужчина никогда не плакать. Оставить слезы женщинам!

— Он чудовище… это Ришар убил их! — внезапно закричал малыш. — Ты слышишь? Он убил всех троих!

Индеец склонился над молодой женщиной.

— Два убитых! Мать не мертва… Смотри!

И правда, грудь женщины поднялась. Она издала вздох, перешедший в хрип. Душа ребенка встрепенулась от радости. Но когда он поднял глаза на единственного друга, который у него остался, взгляд его был по-прежнему полон тоски.

— Может быть, она тяжело ранена… Но почему, почему он это сделал? И зачем он привел сюда англичан?

— Это он предатель?

— Да. Я следил за ним сегодня ночью. Я видел, как он размахивал фонарем, чтобы указать путь к проходу. Я не понимаю, Конока…

— Трудно понимать! Ты слишком молодой!.. Зависть сначала… и деньги тоже. Ришар все хотеть: дома, земли. Быть друг англичан — только так иметь. Отец ни за что не согласиться. Друг Адам тоже…

— А я?.. Ты думаешь, он и меня бы тоже убил? Ответ последовал немедленно:

— Да. Большая опасность для тебя… Он вернуться наверняка! Бежать! Быстро!..

— А моя мать?

— Взять с собой. Нужно человек-медицина! Рана, возможно, не смертельная, — произнес индеец после короткого осмотра.

Матильда изредка стонала, во не приходила в себя. Индеец нагнулся, подхватил ее под плечи и под колени, собираясь поднять.

— Куда ты ее уносишь?

— К дочерям Бога! Нужно госпиталь…

— Так далеко? Можно было бы уложить ее в постель и…

— Нет времени! Слушай!

Снаружи послышался нарастающий шум. В нем выделялись несколько приближавшихся голосов, и среди них Гийом узнал металлический тембр сводного брата…

— Быстро! — поторопил индеец.

Но ребенок стоял посреди комнаты, пораженный каким-то священным ужасом.

— Я убью его! — прорычал он.

— Нет времени!.. Потом! Идти, и быстро! Ты нужен мать!

Мальчику именно это и следовало сказать. Не произнеся больше ни слова, Гийом бросился к вешалке, сорвал большую синюю пелерину Матильды, прихватил корзину, наполненную бобами и соленой треской — его мать, должно быть, принесла ее из кладовки перед тем, как в нее выстрелили, — и последовал за индейцем, который бесшумно устремился к низенькой дверце, выходившей во двор. В несколько длинных прыжков индеец достиг ее и скрылся со своей ношей. Гийом сначала последовал за ним, потом передумал; он вернулся и, словно эльф, бесшумно ступая в своих замшевых мокасинах, припал к перегородке рядом с дверцей и приоткрыл ее прутиком. Он хотел услышать, о чем будут говорить. До него донесся голос старшего брата, ставший вдруг удивительно плаксивым:

— Да… это я его застрелил! Когда я вернулся, этот жалкий акадиец, которого отец подобрал полумертвого от голода, уже убил его, чтобы обокрасть. Я не смог сдержаться!

— Упрекать вас за это не станут, — отвечал мужской голос, в котором слышался едва уловимый британский акцент. — Кто еще есть в доме? — Больше никого! Девка, жившая с моим отцом, должно быть, испугалась и убежала со своим внебрачным ребенком. Можете разместить здесь кого угодно; дом мой, как и все, что осталось от отца… если, конечно, вы ничего не заберете. — Разумеется, нет! Помощь, которую вы вам оказали, вполне того заслуживает. Однако я не советую вам здесь задерживаться. Посмотрим после сражения, устоит ли дом! Идемте! Сейчас будет потеха…

Голоса стали глуше. Выходя, люди закрыли за собой дверь. Затем послышался шум удалявшихся шагов. Тогда, не колеблясь, Гийом вернулся в дом. Ярость и отвращение боролись в его душе, и он не знал, какое чувство было сильнее. Но среди всего этого ужаса, поглотившего нежность детства, сквозила одна мысль: прежде чем он доберется до отцеубийцы, он должен помешать ему воспользоваться награбленным. Никогда дом На Семи Ветрах не будет ему принадлежать!

Быстро поднявшись по лестнице в спальню родителей, он побросал в платок молитвенник Матильды, ее скромные украшения, теплую юбку и шерстяную рубашку. Туда же он положил, забежав к себе, свою енотовую шапку, толстые чулки, башмаки и книжку басен Лафонтена, которую так любил, — в ней хранилась подаренная ему Милашкой-Мари белая розочка и еще лента, которую он у нее украл.

Треск ожесточенной ружейной перестрелки заставил его броситься к окну, и тут он осознал размер совершенного Ришаром преступления: вся английская армия была здесь, повернувшись к нему спиной, она выстроилась перед Авраамовыми равнинами — длинные толстые краевые линии словно процарапали еще зеленевшую траву, оставив в ней кровавые борозды. Темное оружие отливало тусклым светом бледного солнца, изредка пробивавшегося сквозь тучи. На слабом ветру тяжело хлопали расшитые знамена… А дальше двойная голубая река, казалось, вытекала из ворот Сен-Луи и Сен-Жан — это французская армия спешила вступить в бой под белой пеной знамен и снежных перьев, венчавших треуголки командиров. Из лагеря Бопер ей пришлось переправиться через реку Сен-Шарль по понтонному мосту и войти в Квебек через Дворцовые ворота, чтобы выйти из города как можно ближе к неприятелю. Со своего места Гийом не мог отличить офицеров от солдат, и все же он поклялся бы, что сине-золотистым пятном, во весь опор устремившемся вперед под трепетавшими знаменами, был сам полководец — маркиз де Монкальм во главе своего войска. У истоков любой легенды есть немного безумия…

Пушки у городских ворот открыли огонь. Тогда Гийом спустился: начинавшееся сражение его не касалось. Ему предстояло выполнить свой долг.

В большом камине огонь еще не угас. Он развел его, подкинув охапку пихтовых веток, затем, когда пламя достаточно поднялось, стал добавлять еще и еще, ни разу не взглянув при этом на неподвижные тела, отца и Адама Тавернье, которые никто, даже он, не подумал накрыть. Покрывало, которое он им готовил, было совсем другого рода…

Когда он бросал в пылающий костер прялку своей матери, вновь появился Конока. Ему не потребовалось объяснений: одного взгляда было достаточно для того, чтобы понять, что ребенок собирался делать. На миг его черные искрящиеся глаза заглянули в дикие глаза мальчика.

— Жечь дом? — лишь произнес он.

— Да. Ришар убил из-за дома, но он его не получит. Уж лучше я сожгу дом На Семи Ветрах, чем он ему достанется: Я люблю его, понимаешь?

Ничего не ответив, индеец принес широкую лопату, сунул ее в огонь и стал раскидывать угли и головешки по полу, бросив в очаг что полегче из мебели. Вскоре комнату наполнил дым, и дышать стало нечем. Огонь был повсюду: и на занавесках, и на коврах, в которые Конока поспешил завернуть трупы. Гийом кашлял, срывая голос, но оставался неподвижен, словно зачарованный жертвоприношением, которое должно было упокоить души убитых. Заметив, что он остолбенел, индеец схватил в одну руку сверток, другой взвалил на плечо мальчика и выбежал на улицу.

Остановился он лишь вод сенью леса, там, где оставил Матильду, положив ее на ложе из листьев, прежде чем вернуться за мальчиком. Грохот близкого сражения наполнял серый воздух — то была странная смесь разрывов, криков, приказаний и звона металла, среди которого выделялись звонкие трубы, а дробь барабанов лишь усиливала пронзительные голоса флейт и назойливую жалобу волынок генерала Марри. Этот смешанный с музыкой шум вполне мог сойти за суматоху праздника. В нем было что-то нереальное и несвязное, как в кошмарном сне, от которого — и это прекрасно понимал девятилетний Гийом — невозможно проснуться. Слишком явными были солдаты, которые сражались совсем рядом и падали, приготовясь к смерти; слишком реален был любимый дом, полыхавший словно огромный факел, погребая в клубах дыма и пронизывавших его высоких языках красного пламени двух людей, которых мальчик любил больше всего на свете.

Тем временем Конока сооружал из веток индейские носилки, куда он собирался впрячься, чтобы попробовать добраться через лес до Главного госпиталя: это была простая решетка, один край которой волокли по земле. Когда все было готово, он позвал Гийома, чтобы тот помог ему привязать к носилкам мать, укутанную в длинную накидку. Видно было, что Матильда страдает, лицо ее покраснело. У нее начинался жар, так как она не узнавала ни сына, ни индейца. Голова ее тихо перекатывалась из стороны в сторону, а из сомкнутых губ вырывалось подобие заунывной песенки.

— Она не умрет, скажи? Нет? — умоляюще спросил ребенок.

— Молить Бога! Он один знать, — ответил индеец, который более двух лет назад принял христианство.

Потом, заметив, что мальчик часто оборачивается, чтобы еще раз взглянуть на пожар, спросил:

— У тебя было мужество сжечь дом, но большие сожаления теперь? Да?

— Нет! Так было нужно! — Когда-нибудь я вновь выстрою дом На Семи Ветрах, — заявил он неожиданно твердо и решительно.

— Здесь?.. Трудно, если красная форма победить…

— Либо здесь, либо в другом месте. Я смогу жить счастливо только в доме, который будет называться так.

Привязывая кожаными ремешками носилки к своим плечам, Конока повернулся к юному спутнику с едва заметной улыбкой, но глаза его остались серьезными.

— Сперва пробовать жить. Если Богу угодно!..

Они нашли ведущую на север тропинку и пошли по ней. Звуки сражения постепенно становились тише, но не настолько, чтобы мужчина и ребенок могли их больше не слышать…