"ПИР В ОДЕССЕ ПОСЛЕ ХОЛЕРЫ" - читать интересную книгу автора (РЕКЕМЧУК АЛЕКСАНДР Евсеевич)

На разных языках


Между тем, симпозиум в Одессе шел своим чередом. Его тема «Литература для масс и литература для избранных» в различных статьях и отчетах варьировалась: «... для немногих», «... для элиты».

Я был бы рад сказать, что это не меняло сути. По-видимому, сама формулировка исходила от наших финских коллег, а их волновали отнюдь не нюансы.

Финны приехали в Одессу со своими тревогами по поводу засилья на книжном рынке западного мира, к которому относилась и Финляндия, суррогатного массового чтива самого дурного пошиба — криминального, эротического, фантастического — буквально сметающего с прилавков не только серьезную современную литературу, но и классику.

По их мнению, это грозило человеческой культуре одичанием.

Жестко обозначила эту проблему в своем выступлении Марья-Леена Миккола.

Двадцатипятилетняя яркая блондинка, будто бы сошедшая живьем с этикетки финского плавленого сырка «Виола», ценимого у нас как закуска, еще в Москве привлекла к себе внимание писателей — и Трифонова, и Гинзбурга, и Оклянского, а тут еще добавились ценители женской красоты из Киева и Одессы. Всех интриговало ее имя, как бы составленное из русской деревенской Марьи и русской же городской Лены. Иным слышался в этом сочетании отзвук имени такой же белокурой богини Мэрилин Монро, оставившей недавно в безутешности сонмы поклонников. Третьих умиляло, как близка ее фамилия хохлацкому Мыколе. А может быть, возбуждали интерес и совсем другие качества.

Все расспрашивали, не участвовала ли она в конкурсе на титул «мисс Финляндия», вообще выясняли — мисс она или миссис (по-фински «нейти» или «роува»), будто имели намерение жениться, на что получали суровый ответ, что миссис, что роува, что уже, слава богу, замужем.

В меньшей мере дознавались, что она пишет. Но от консультантов Иностранной комиссии было известно, что Миккола — прозаик, у нее есть книги, сочиняет тексты для политических варьете. Наиболее осведомленные уверяли, что эта финская Мэрилин — коммунистка, другие же остерегающе добавляли: маоистка.

Надобно заметить, что среди финских писателей, приехавших в Одессу, было немало коммунистов либо сочувствующих им людей левой ориентации. Молодого поэта финских кровей, выросшего в Америке, они сами, смеясь, представляли нам как «дитя Карла Маркса и Кока-Колы».

Вообще, в конце шестидесятых и начале семидесятых годов мир заметно припадал на левую ножку.

Повсюду еще ощущалось жженье молодежных бунтов в Соединенных Штатах Америки, студенческих буйств в Латинском квартале Парижа, террора «красных бригад» в Италии и Германии. Кубинские бородачи Фидель Кастро и Че Гевара пленяли воображение юношества.

Во всем этом был отзвук катастрофического толчка китайской «культурной революции», которая, в свою очередь, была отчаянной попыткой воскресить идеи русской большевистской революции...

Возможно, были и мистические причины этого мирового пассионарного беспокойства.

Одни жаждали революций, социализма.

Другим лишь претила буржуазность.

Путешествуя по Финляндии, я наблюдал — в самолетах, поездах, автобусах — длинноволосых юношей и коротко стриженных девушек, уткнувшихся носами в кроваво-красные томики. Это были цитатники Мао-Цзедуна.

В маленьком приполярном городке финский писатель, зазвав меня в гости, показывал достопримечательности своего уютного дома: детскую комнату с койками в два яруса, где к стене был пришлепнут большой плакат с красным знаменем и головою Ленина; затем повел в спальню, где у обширной кровати белого лака стояла такая же белая этажерка, на которой теснились книги в белых глянцевых обложках — дамские романы, love stories; я-то сперва, по простоте души, вообразил, что он хвастает изысканным вкусом хозяйки, выдержавшей спальню сплошь в стиле какого-то Людовика, но по его ехидной улыбке понял, что он показывает мне, какое говно читает супруга писателя...

Именно этим — прорвой бульварщины, хлынувшей взахлеб с книжных страниц и экранов — были озабочены наши коллеги.

Они основательно подготовились к дискуссии. Даже вывесили на доске диаграммы, изображающие борение сил и тенденций.

Мы же несколько иначе понимали и трактовали тему симпозиума.

Юрий Оклянский в своих более поздних книгах «Биография и творчество», «Счастливые неудачники» немало страниц посвятил одесской встрече 1970 года.

При этом он опирался на стенограмму дискуссии, которую ему удалось разыскать в архиве.

Я цитирую тексты по Оклянскому, сохраняя пунктуацию.

«Мне кажется, — говорил в Одессе Юрий Трифонов, — суть всей проблемы — элита, массы — заключена в простом факте просвещения. Уровень читателя, интеллектуальный уровень растет... То, что накопила история искусства, то сейчас накапливает — не полностью, разумеется, по уменьшенной модели — средний образованный человек. Так вот, чтобы оценить, к примеру, фильм «Земляничная поляна»... надо иметь накопления. Надо, может быть, знать Библию, Данте, Шекспира, Хемингуэя, Льва Толстого, Кафку, Чехова...»

Характерно, что элитарным, в представлении Трифонова, было лишь искусство творческого эксперимента.

«В России был Велимир Хлебников, — продолжает он. — Поэт для поэтов. Его странная поэзия была и в то время совершенно чужда читателям. Прогресса не произошло за 50 лет. Хлебников массовому читателю не нужен. Заумный язык — все эти «убещу-ры» и «гзи-гзи-гзео» — отвергнуты и погребены на кладбище литературного былья. И, однако, хлебниковская поэзия все же пришла к массовому читателю — через Маяковского, Асеева и затем Евтушенко, Вознесенского и т. д. То есть то, что делалось сугубо для избранных — а Хлебников и не рассчитывал завоевать читателя, — не пропало даром и не исчезло. Оно присоединилось, влилось».

Столь же решительно Трифонов выводил вообще за рамки разговора тему коммерческой субкультуры.

«Действительно массовая, «ширпотребовская» продукция и пустая, развлекательная, детективная, шпионская и т. д., которая наполняет корзины магазинов, вся эта продукция не имеет отношения к нашему семинару».

Тем не менее, сам Юрий Трифонов чувствовал половинчатость, отвлеченность состоявшегося разговора. Уже возвратившись в Москву, он продолжал обдумывать ход дискуссии, тезисы своего собственного выступления, которым, судя по всему, не был удовлетворен.

Это очевидно из его письма критику Л.И.Левину от 26 октября 1970 года — оно опубликовано много позже в книге А.Шитова «Юрий Трифонов. Хроника жизни и творчества. 1925-1981».

«Дорогой Лев Ильич!

Получил Ваше письмо вчера, вернувшись из Одессы, где происходил симпозиум с участием финских писателей на тему: «Искусство для масс, искусство для элиты». Мне тоже пришлось произнести монолог на эту тему. Мысль у меня нашлась единственная: о том, что время вносит катастрофическую путаницу. То, что когда-то делалось для элиты, становится со временем достоянием масс, и наоборот. (Примеры: Рабле, Свифт, которые сделались достоянием детского чтения, с другой стороны, художник Пиросмани или протопоп Аввакум). Другие участники симпозиума тоже изощрялись, как могли. Словом, было порядочно болтовни, как обычно на таких мероприятиях...»

Наших финских коллег, по-видимому, тоже не устраивала эта отвлеченность, это парение в горних высях. Выражаясь фигурально, разговор шел на разных языках. То есть, общение на симпозиуме и так велось через переводчиков: финнам очень трудно дается русский язык, хотя, по уверениям старика Покровского, именно финская кровь течет в жилах русского народа.

Но здесь речь об ином — о сути.

На одесском симпозиуме одни, по выражению Трифонова, «изощрялись, как могли», другие же попытались вести речь о хлебе насущном в прямом и переносном смысле этих слов.

На правах ближайших соседей, финны были отлично осведомлены о том, что книги русских писателей — да того же Юрия Трифонова, — имеют многомиллионного читателя, достигают самых удаленных уголков страны; что толстые литературные журналы, такие, как «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», издаются неслыханными тиражами; что самый острый дефицит в стране — книги, притом хорошие книги.

Знали они и о том, что эти книги очень сильно влияют на сознание масс, будоражат общество, что иногда это приводит к острым ситуациям, к противоборству писателя с идеологической машиной государства, но в итоге — не государство, а именно писатель остается властителем дум...

А вот они, финны, честные и безусловно прогрессивные писатели своей маленькой страны, лишены этой роли властителей дум, оттеснены от жизни общества и, вообще, их творчество захлестнуто мутным потоком переводной коммерческой дряни, тем самым «ширпотребом», о котором с небрежением говорил Трифонов.

Они — вежливо и ненавязчиво — пытались втолковать нам, что у них с этим делом плохо.

Мы же считали, что если плохо — то это у нас.

У нас нет свободы. Нет хороших джинсов на прилавке. Нет кока-колы. Нету стриптиза. Нету книжек Микки Спилейна. Нету фильмов про Джеймса Бонда...

Фантом коммерческой литературы, как неизменный атрибут «сладкой жизни» за бугром, порой вводил в искушение серьезных и талантливых людей.

В том же семидесятом писательская братия сочувственно следила за аферой, предпринятой Василием Аксеновым, Овидием Горчаковым и Григорием Поженяном.

Они решили составить конкуренцию англичанину Яну Флеммингу, автору романов о супершпионе Джеймсе Бонде, знаменитом агенте 007, растиражированном еще и в кинематографической «бондиане».

Причем для этой цели они выбрали не какого-нибудь советского разведчика типа Абеля, а пошли по пути прямого соперничества, дав своему герою имя Джин Грин, прозвище Неприкасаемый, и снабдив его личным номером 014 Центрального разведывательного управления США.

Конечно же, в этой затее был отчетлив мотив игры, озорной мистификации, был достаточно обнажен прием литературной пародии и даже, в некоторой степени, присутствовал вызов застойной скукотище.

Они придумали себе коллективный псевдоним — Гривадий Горпожакс, составленный из слогов их уважаемых имен и фамилий. Был он настолько неуклюж и коряв, что однажды, в кругу собутыльников, я, в порыве бескорыстного участия, предложил более звучный вариант — Аксгоржоп. Но его не оценили.

Три стилиста, три веселых друга, подались в «литературные негры».

Роман века приятели сочиняли в Доме творчества на берегу Черного моря, разделив объем задуманной книги на три части — поровну, каждому своя доля.

Василий Аксенов к той поре написал «Коллег», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко» и уже опубликовал в журнале «Юность» сенсационную «Затоваренную бочкотару», на которой зацвела желтым цветом и поплыла к синю морю вся хренотень доморощенного авангардизма.

Наш добрый знакомый Гриша Поженян, волонтер холерного симпозиума в Одессе, как уже сказано выше, являлся автором дюжины поэтических книг, песенных текстов, киносценариев.

Овидий Горчаков был единственным из трех писателей, объединившихся под псевдонимом Горпожакс, кто на самом деле имел отношение к шпионской теме. О нем в писательской сфере ходили почтительные легенды, будто бы он родился и вырос за границей (хотя справочник «Кто есть кто» утверждает, что он родился в Одессе), в совершенстве владел иностранными языками и потому в годы второй мировой войны не раз засылался в глубокий тыл противника с целью разведки. Юлиан Семенов называл его реальным прототипом героя своего романа «Майор Вихрь». Собственные книги Горчакова «Далеко по ту сторону фронта», «Он же — капрал Вудсток», да еще высокий польский орден Виртути Милитари, с которым он иногда появлялся на людях, не противоречили легенде.

Все трое не нуждались в заемной славе — их имена были на слуху.

Чего они хотели? Заработать бешенные деньги на расхожем чтиве? Но ведь они знали, что в Советском Союзе мошна писателя зависит не от жанра, а от его поста в чиновной иерархии. Не случайно же гонорарами бездарного, как пень, Георгия Маркова, в конце концов заинтересовалось даже ведомство Андропова. Кстати, на Маркова тоже работали литературные «негры».

Нет, тут была именно игра.

Однажды, в веселую минуту, Аксенов поведал мне о том, как создавался «Джин Грин».

«Мы сидели в Ялте, в доме творчества, — рассказывал Василий Аксенов, — жили там вольготно, но и вкалывали на совесть. Как-то прикинули — кто сколько написал. Вышло, что у меня листов пять, я имею в виду авторские листы, у Овидия Горчакова почти десять, молодец. А у Гриши Поженяна — на нуле, ничего. Он целыми днями где-то пропадал, суетился, но за пишущей машинкой его так и не видели... И когда терпение иссякло, мы с Овидием составили заговор: решили исключить Поженяна из нашего творческого коллектива, убрать его из соавторства за саботаж. Сидим злые, мрачные, пьем пиво и договариваемся, в каких формулировках изложить ему наше решение... Вдруг видим — бежит Гриша домой и тащит полную авоську вяленой воблы. Уму непостижимо, где достал, ведь жуткий дефицит! И тогда мы с Овидием посмотрели друг на друга и, устыдившись самих себя, отвели глаза. Мы поняли, что Гриша Поженян — человек незаменимый в нашем соавторстве...»

Аксенов хохотал, я тоже.

Боевик «Джин Грин — неприкасаемый» Гривадия Горпожакса вышел в свет в издательстве «Молодая гвардия» в 1972 году. Эта книга не приумножила славы своих подлинных авторов. И денег они на ней не заработали.

Но кое-какую нервотрепку она им причинила.

Если Центральному разведывательному управлению США было в высшей мере начхать на злоключения своего агента 014, то, говорят, КГБ проявил нешуточный интерес к деятельности Джина Грина. Рукопись затребовали из издательства «Молодая гвардия» на Лубянку...

Опыт первопроходцев в стихии коммерческой литературы для широких народных масс позже пригодился другим олухам.

Едва на волне перестройки запахло свободой предпринимательства — первыми на этот запах ринулись книгоиздатели.

Весною 1990 года меня пригласили на книжную ярмарку в Мюнхен. Уточняю: не в Лейпциг, не во Франкфурт-на-Майне, где международные книжные ярмарки проводились искони и где мне случалось бывать раньше, а в Мюнхен. В том угадывалась некоторая экстренность: западные издатели спешили уяснить обстановку за рухнувшим «железным занавесом», оценить возможности нового потенциального рынка.

Вместе с группой писателей «Апреля», уже упомянутого в этой книге, я участвовал в создании Независимого издательства «Пик».

Мы мечтали издавать новинки поэзии и прозы, которые раньше, из-за цензурных препон, не могли пробиться к читателям; хотели выпустить в свет книги русской эмиграции и «самиздата», состоящие под запретом; намеревались дать дорогу публицистике, размышлениям о прошлом, настоящем и будущем страны.

Елена Георгиевна Боннэр передала «Пику» рукопись составленной ею посмертной книги академика Андрея Сахарова «Pro et contra». Была в работе «Исповедь на заданную тему» Бориса Ельцина. Готовились к первоизданию в России книги Сергея Довлатова, Александра Зиновьева, Гайто Газданова.

Но все это еще было покуда на столах редакторов, художников, корректоров, в компьютерах, в пленках...

Ехать в Мюнхен с пустыми руками?

На всякий случай я обежал самые бойкие книжные магазины Москвы и купил несколько книжек, как образцы того, что мы хотели бы издавать. И еще — образчики того, чего мы издавать не будем ни за какие деньги...

С трибуны симпозиума в Мюнхене я рассказал о планах «Пика», о его завидном портфеле, показал несколько весьма достойных книг, выпущенных нашими первыми независимыми издателями и пояснил: вот эти книги послужат нам примером!

А затем брезгливо, двумя пальцами, как использованную туалетную бумагу, я поднял несколько несброшюрованных печатных листков, озаглавленных «Похождения космической проститутки» с загадочным авторством и неслыханным тиражом.

Это была, так сказать, первая ласточка вольного книгопечатания в России, купленная мною на толкучке в Лужниках — впрочем, ее продавали на каждом углу по всей Москве и по всей России: тут тебе и детектив, и фантастика, и эротика — все вместе, в одном флаконе.

Я с омерзением тряс этими листками перед коллегами по международной книжной ярмарке, ожидая вполне предсказуемой реакции: pfui, schweinerei... what a filth... либо, на худой конец, взрыва смеха.

К удивлению, аудитория не разделила моего сарказма.

Меня лишь спросили:

— Но это покупают?

— Увы, да.

— Ну, и прекрасно... ведь это — бизнес!

И они не ошиблись. Бизнес расцвел махровым цветом.

Через полгода прилавки московских книжных магазинов были сплошь завалены этим дерьмом.

Вскоре пошли слухи о том, что такого-то писателя видели в подземном переходе — он стоял с протянутой рукой. Другой же классик развозит на тачке, на «блядовозке», девиц по вызову — ну, этот всегда неплохо устраивался. Третий вообще кайфует: сдал свою квартиру иностранным бизнесменам, а сам живет на даче, на свежем воздухе.

Впрочем, наиболее упрямые все-таки предпочли добывать хлеб насущный профессиональным трудом: шли в «негры», подряжались писать детективы, триллеры, порнуху — вроде того же «Джина Грина — неприкасаемого», вроде тех же «Похождений космической проститутки». Работали под псевдонимами. Но иногда хозяева требовали: «Нет-нет, возьми женскую фамилию — сейчас хорошо идут женские детективы...» А иногда высказывали претензии к стилю: «Что-то ты, браток, не по-нашему пишешь — больно заковыристо, ты бы гнал попроще...»

В писательских кругах прокатилась волна внезапных смертей, загадочных самоубийств.

Но все это произошло гораздо позже.

А тогда, в Одессе, на симпозиуме по теме «Литература для масс и литература для избранных» мы с финскими писателями просто не вполне понимали друг друга, говорили на разных языках.