"Журнал Наш Современник 2006 #12" - читать интересную книгу автора (Современник Журнал Наш)

Владимир ТЫЦКИХ Война на вечную память К 65-летию Битвы под Москвой

(По воспоминаниям старого солдата)

Здесь ничто не выдумано. Я пытаюсь рассказать действительную историю простого солдата, известные мне эпизоды его жизни со всеми доступными подробностями, не думая об их занимательности.

Этот человек живёт во Владивостоке и с 1956 года без смены и перерыва работает художником в газете Краснознамённого Тихоокеанского флота “Боевая вахта”. Зовут его Виктор Андреевич Ваганов.

“От Советского Информбюро… В течение 29 октября наши войска вели бои на Волоколамском, Можайском и Малоярославецком направлениях. За 29 октября под Москвой сбито 39 вражеских самолётов”.

От Москвы до самых до окраин не было человека, которого не будоражили бы слова, звучавшие из чёрной тарелки репродуктора. Они вызывали боль и муку — немцы у самого сердца страны. Но и гордость и надежду — наши бьют врага!..

Виктор испытывал ещё и нетерпение. Кому-то когда-то потом покажется это странным, но для Виктора Ваганова, для миллионов его сверстников, для безусловного большинства их соотечественников, независимо от возраста, профессии и всего прочего, тогда, в драматическую осень 1941 года, было совершенно естественным делом, абсолютно чистым сердечным устремлением — рваться на фронт.

Бушевал “Тайфун”. Этот очередной взлёт стратегической мысли гитлеровцев, эта масштабная операция по взятию Москвы должна была, по убеждению фашистов, привести их прямиком к русскому Кремлю. Близкий конец войны, триумф над обречённым восточным колоссом — Советским Союзом — уже могли казаться миру вполне реальными, уже кружили головы высокопоставленному берлинскому фюрерству, вызывая, однако, всё больше сомнений у тех, кому непосредственно предписывалось победно завершить штурм советской столицы.

И совсем по-другому виделась ближайшая историческая перспектива уральскому пареньку, зачисленному рядовым в 45-миллиметровую противотанковую батарею 1233-го стрелкового полка, за полторы тысячи километров от фронта, в тихом уральском городке Чебаркуле, где формировалась, одновременно готовясь к боям, 371-я стрелковая дивизия.

Его призвали в армию через месяц после начала войны.

Многого не хватало: оружия, снаряжения, но главное — опытных командиров. Среди новобранцев не было обстрелянных, почти никто из них до этого не служил в армии: в строй стал народ, пришедший с заводов, фабрик, из сёл Урала. На занятиях в казармах даже использовались деревянные карабины — настоящие выдавались только на стрельбищах. Командиры говорили: всё боевое оружие идёт на фронт, его там не хватает.

Ваганов вспоминает: “Мы в этом убедились, когда прибыли на фронт. Батарею вооружили грубо сработанными карабинами, стрелять из которых в условиях морозной зимы было почти невозможно. Топорно отёсан приклад, покрашен чем-то вроде марганцовки. К нему приделан ствол. Если в затвор попадал снег или песок, то не пытайся его открыть или закрыть. Было немало случаев, когда в бою бойцы выходили из строя, так ни разу и не выстрелив. Я попытался было такой карабин обменять на трофейный немецкий, удобный, аккуратный, но мне в ту пору не разрешили. А вообще в ходе войны трофейным оружием пользоваться не запрещалось”.

7 ноября 1941 года состоялся октябрьский парад войск Чебаркульского гарнизона. Парадом командовал командир 1233-го стрелкового полка полковник Решетов, принимал парад командир 371-й стрелковой дивизии генерал-майор Чернышёв. А 16-го на станцию Чебаркуль подогнали составы под погрузку. Бойцы пуще прежнего рвались схватиться с Гитлером, да и выглядели теперь вполне по-военному. Даже главный батарейный увалень — заряжающий Шатров — стал на удивление проворен.

Навстречу шли эшелоны с оборудованием: из европейской части Союза эвакуировались заводы на Урал и в Сибирь.

20 ноября уральцы выгрузились в Ярославле. Штаб полка, в котором служил Ваганов, расположился в имении Некрасова в Карабихе, батальоны — в Красных Ткачах, в Черелисине… Молодому солдатику — запомнится на всю жизнь! — в Карабихе доведётся стоять на посту у дома, в котором когда-то жил Некрасов…

Разговоры: предстоит строить оборонительные сооружения под Ярославлем. Но 1 декабря — погрузка на станции Козьмодемьянск, короткий подскок — и эшелоны тормозят в Кимрах, Савелове, Сухом…

Артиллеристы прибыли к месту назначения ночью. Замаскированные тьмой, при строжайшей светомаскировке; на станции всё-таки виднелись следы бомбёжки — и несведущие легко могли догадаться: бомбили здесь недавно.

Их выгрузили без промедления, без заминки, и они пошли пешком к фронту.

Тёплая, или по крайней мере умеренная, как им могло казаться на суровом Урале, зима Подмосковья встретила солдат лютым морозом и метелью. Казалось, от стужи замерзает дыхание…

В снежной пыли днём и ночью лесными дорогами движутся войска. Скрипят колеса повозок. Всхрапывают лошади. Лошадиные гривы, воротники и шапки бойцов выбелены инеем. Шуршат закуржавевшие полы шинелей, стучат по оледеневшей дороге солдатские ботинки и конские копыта. Промёрзший воздух обжигает лёгкие, горячие, учащённые выдохи тысяч людей и животных, быстро, как только они могут, шагающих сквозь пургу и ветер, сливаются, смешиваются, курятся над колоннами синеватым, как бы стекленеющим от холода паром.

Марш вершится почти без остановок. Краткие привалы — только чтобы подкрепиться. Бойцы садятся, падают в колючий, кристаллизовавшийся снег. Ваганов грызёт твёрдый мёрзлый хлеб, выковыривает из банки закаменевшую в лёд тушёнку. “Эх, чайку бы горячего попить да поспать малость!” — хриплый, простуженный голос наводчика Рогова. Но разводить огонь запрещено…

Истекающий кровью фронт ждёт не дождётся подкрепления, ох как ждёт сибиряков и уральцев, ждёт дальневосточников, их необстрелянные, зато полнокровные, свежие полки, бригады, дивизии — на смену, на поддержку остаткам взводов, рот, батальонов…

В безжизненном, безжалостном, холодном, как смерть, снегу не засидишься, не соснёшь и получаса: в такой мороз одно спасение, одно условие не забыться ненароком навсегда — встать и идти. Встать и идти, даже если уже нет сил…

Они всё шагают, шагают, уже не ощущая себя, не ощущая ни души, ни тела, но твёрдо веруя, даже точно зная, что дойдут, что в конце концов победят и эту лютующую декабрьскую непогодь, и этих поганых фрицев, которые принудили их, уральских мужиков и парней, оставить родившую их далёкую землю и идти теперь по этой ставшей непригодной для жизни зимней подмосковной степи.

Ваганов вспоминает: “Когда мы проходили через деревню (кажется, Бирюлёво), были немало удивлены: во всю длину деревенской улицы, по левую сторону, стояли большие открытые бочки с малосольной горбушей и сельдью. По правую сторону дороги прямо на снегу лежали горы свежеиспечённого хлеба — от него ещё шёл пар. Бойцы брали, ели на ходу да ещё и прихватывали про запас, кто сколько мог. Такого я больше за всю войну не видел. Но изобретательность тогдашних снабженцев была поистине уникальной!”.

Временами уже слышны дальние орудийные выстрелы. Горизонт по ночам всё больше багровеет от зарева пожаров. Уже иногда можно различить: где-то далеко гудят самолёты и дробно потрескивают зенитки.

Война становится всё ближе, всё меньшее расстояние отделяет от неё Ваганова, всё больше подробностей первого в его жизни стопятидесятикилометрового фронтового марша фиксируется в его памяти, закладывая фундамент боевого солдатского опыта.

В полночь с 5 на 6 декабря 1233-й стрелковый полк подойдёт к передовой линии обороны и остановится в обгорелом, вспаханном снарядами лесу. Затемно подразделения полка займут отведенные им исходные рубежи. Будет тревожно и тихо. Лишь изредка простучит короткая пулемётная очередь — там, на самом переднем крае. Да вдруг ослепит чёрную ночь осветительная ракета…

К утру старшина Чугаев привезёт завтрак и первые в жизни рядового Ваганова фронтовые “сто грамм наркомовских”. И ещё старшина осчастливит артиллеристов валенками! Ваганов, в самых сумасшедших мечтах не предвосхищающий, что когда-нибудь настанет время и он будет щеголять в офицерских сапогах, перед первым своим боем с наслаждением снимет ботинки с обмотками и облачится в катанки-пимы, в которых, слава Богу, можно не так бояться русского мороза.

А немцев русский мороз крепко ударит! Они будут выбегать из ещё целых и уже вспыхивающих быстрым огнём, рушащихся от взрывов домов прямо в исподнем — в белых, сливающихся со снегом рубахах навыпуск, в белых кальсонах с тесёмками у щиколоток — незавязанными…

Он скоро увидит их, и они окажутся внешне такими же, с руками, ногами, головами, похожими на всех иных человеками, отличающимися от Ваганова, от его друзей-сослуживцев лишь тем, что не знают и сами — зачем они пришли куда их не звали и почему не торопятся — туда, где их ждут.

Первый убитый… Он лежал в кювете на подходе к Орловке. Он был нашим. Из той дивизии, которую сменяла 371-я стрелковая. Ваганов, разумеется, не знал, не мог знать ни номера этой дивизии, державшей здесь фронт прежде, ни этого бойца, чьё одинокое, сведённое предсмертной болью и посмертным холодом тело коченело у дороги, по которой двигалось к фронту пополнение. В общем-то было вполне объяснимо, что первый погибший, попавшийся на глаза Ваганову, оказался русским — трупы немцев, конечно, могли находиться по ту сторону фронта. Да, это было объяснимо, но — неправильно. Виктору представлялся несправедливым сам факт, что погибший за Родину солдат так вот, неизвестно сколько времени, лежит неприбранный и люди, соотечественники его, проходят мимо, не останавливаясь и ничего не говоря… Страшная правда войны открывалась Ваганову. Его славянская душа скорбела.

Это чувство скоро не то чтобы притупится, замрёт навсегда, но заместится другим чувством — чувством праведного возмездия: в деревне Аксёново он увидит и первого убитого немца. Внешне немец запомнится лучше, чем наш. Может быть, потому, что будет он одет не в серенькую шинель, крепко уже припорошенную снегом, а во всё чёрное, видимо, эсэсовское одеяние. Он будет лежать навзничь опять же у самой дороги, широко раскинув большие руки — такой породистый, здоровущий немчина, с крупным серебристым крестом на чёрной груди. Вот тут, в этот момент, когда Ваганов увидит мёртвого эсэсовца, он поймёт, поверит абсолютно и несгибаемо: под Москвой, уже очень скоро, врага ждёт отпор, и отсюда, из-под Москвы, война повернётся в другую сторону…

Дополнение Ваганова: “Я когда-то пытался рассказать в газете о том, как увидел всё это. Как увидел первого убитого немца. Редактор газеты “Боевое знамя”, сам фронтовик, этот кусок вычеркнул при публикации. Сказал — это натурализм, зачем он — и вычеркнул. Но мне-то казалось, что о войне надо рассказывать всю правду. Мне казалось, да оно так на самом деле было: убитый немец стал для меня символом и знаком грядущей нашей победы под Москвой. Потом много видел — не сосчитать — и наших, и немцев…”

Ровно в шесть утра, в полной тишине, без артподготовки, без криков “Ура!”, войска пошли в наступление. И сразу артиллеристам была поставлена задача: идти в боевых порядках пехоты, поддерживать её огнем.

С бугорка, где стояло орудие Ваганова, можно различить, как поднимались из окопов цепи стрелковых рот и, бредя по глубокому снегу, исчезали в предрассветной сутеми. Окопы опустели. Расчёт получил приказ двигаться за атакующими.

Кони тяжело тянули орудие по сугробам, которые взрыхлили ушедшие вперёд пехотинцы. Морозный воздух наполнялся шумом боя. Схватка завязалась впереди, в невидимой пока деревне. К сухому треску автоматов и перещёлку винтовок, то и дело заглушаемым разрывами гранат, будто проснувшись, присоединился, захлебываясь длинными очередями, немецкий пулемет. Гася далёкие звёзды в прорехах туч, прочерчивали чёрное небо ракеты. По неровной линии переднего края немцев и из глубины их обороны сверкали выстрелы. Пели пули, и почти сразу стало Ваганову удивительно, что ни одна из них ещё не попала в него.

“Вот оно, началось!” — услышал он чьи-то слова рядом, но не разобрал, кому они принадлежали. Он быстро, почти мгновенно согрелся, и теперь тело уже не одолевал мороз, а мучила жара. Взмокшая одежда прилипла к коже. Пот заливал глаза. Кровь молотками стучала в виски.

Виктор с трудом поспевал за пушкой.

Деревня неожиданно открылась слева, у леса: она загорелась и стала видна артиллеристам. Пламя пожара осветило и поле боя, в багровых всплесках огня различались тёмные фигуры на алеющем в зареве пожара снегу. Они были неподвижны. Чуть в стороне от пушкарей кто-то копошился — Ваганов не сразу сообразил, что это тянут провод связисты. Там, куда ушла, куда продолжала рваться пехота, то затихала, то усиливалась перестрелка.

Расчёт “сорокапятки” почти догнал стрелков у деревни. На дальней её окраине гремел бой. Артиллеристы не знали, прошли ли пехотинцы деревню насквозь под покровом темноты, воспользовавшись тем, что не ожидавшие атаки, захваченные врасплох немцы не успели прийти в себя и должным образом организовать сопротивление, или атаковали её обходным ударом. Во всяком случае Ваганов и его товарищи тотчас убедились в том, что все фрицы в панике убежали по просёлкам. Едва они въехали в деревенскую улицу, с чердака одного из домов ударил фашистский пулемёт. Как будто споткнувшись, упал в снег заряжающий Саратов — первый раненый в расчёте. Но солдаты успели засечь место, откуда бил немец, и, быстро развернув орудие, двумя снарядами разнесли пулемётное гнездо.

К полудню продвижение замедлилось. Опомнившись, гитлеровцы начали кое-где активизироваться, переходить в контратаки, впрочем, не имевшие заметного успеха. А к вечеру появились наши танки, и пехота, идя за ними вплотную, опять энергично устремилась вперёд.

Воздух пропитался духом сражения — горьким запахом пожаров, кислым, першащим в горле спалённым порохом, вонью горящей техники. Снег стал серым от копоти. Разбитые орудия, брошенные автомашины и мотоциклы, чадящие танки дополняли картину. Тут и там торчали в снегу трупы в неестественных позах: серо-зелёные шинели чужаков вперемешку с нашими серыми; в маскхалатах и без них, некоторые — в полушубках и телогрейках.

Бой продолжался и на следующие сутки.

7 декабря у населённого пункта Слобода батарея попала под бомбёжку. Из строя вышли два орудия и несколько лошадей. Расчёт Ваганова остался без пушки, а его командир, младший сержант Климак, получил ранение. Понёсшая потери батарея прибыла в деревню Мужиково.

Стрелковые батальоны полка изрядно поредели в непрерывных боях, и артиллеристам приказали влиться в боевые порядки пехоты. Две оставшиеся пушки поставили на прямую наводку.

Утром 8-го гитлеровцы открыли массированный огонь из шестиствольных миномётов. Ещё не стих огневой налёт, как из леса, темнеющего метрах в пятистах от позиций уральцев, вывалило до батальона фашистов. Выровнявшись в цепь, они двинулись к нашим окопам. Это была типичная немецкая атака: с автоматами у пояса, с пальбой на ходу от живота.

Наша оборона замерла.

“Приготовиться к отражению атаки!” — Виктор расслышал надсаженный голос комбата Губанова, вдвоём со связным хоронящегося в маленьком окопе и в бинокль разглядывающего атакующих. Ваганов с наводчиком Роговым находились в окопе близко от командира батареи. Рогов пытался и всё никак не мог скрутить “козью ножку”. Мины с хрустом рвались вокруг, осыпая окоп землёй. Враг неумолимо приближался. Уже видны лица автоматчиков. Немцы явно прибавили шагу… Пора!

Кажется, в окопах выстрелили все разом. Залп получился дружный. За ним грянул второй. Из лощины слева заговорил “максим”. Справа ожили ручные пулеметы. Через головы обороняющихся с шелестом понеслись снаряды. Это вступила в бой 76-миллиметровая батарея. Чёрные султаны разрывов взметнулись в рядах врага. Цепи его смешались. Еще мгновение — и гитлеровцы, оставляя убитых и раненых, повернули назад…

Батарея считала потери. Ранен комбат Губанов. Ранен комиссар Фомин. Убит подносчик снарядов Семён Юдицкий. Это ему перед боем внушал старшина Чугаев: “Не торчите над бруствером, или вам жизнь не дорога?”. “Я человек маленького роста, в меня трудновато попасть…” — отшучивался Семён…

Поздним вечером артиллеристов отвели в недалёкий тыл. В штабе полка, в деревне Аксёново, Ваганова и пятерых его сослуживцев, умеющих ездить верхом, временно прикомандировали к комендантскому взводу.

……………………………………………………………………………………………………………….

Шли ожесточенные бои за Клин, первый город на боевом пути дивизии. Битва не прекращалась ни днём, ни ночью. Населённые пункты вблизи города переходили из рук в руки по нескольку раз.

12 декабря немцы бросили в бой до ста танков. В небе беспрерывно гудели вражеские самолеты. Мощные взрывы, точно обвалы, сотрясали землю. Враг постоянно бросался в контратаки. Но сломить уральцев фашисты не смогли.

13 декабря решетовцам пришлось схватиться с немцами в жестоком бою у деревни Шевелёво. И деревня — одно название: всего-то несколько домов…

Первый батальон атаковал в лоб. Стена огня встала перед солдатами, многие упали на белый снег, пятная его алой горячей кровью — упали и не поднялись уже. Атака захлебнулась. Новая попытка, и опять неудача. Ещё больше неподвижных тел осталось на поле боя… Так несколько раз.

Стихло под Шевелёвом лишь к вечеру.

Полковник Решетов сильно расстроен. Страшные потери (одних убитых около трёхсот), а задача не выполнена… Но и впрямь утро вечера мудренее. 14 декабря немцы боя не приняли — оставили деревню, не дожидаясь нашей атаки.

…В деревенской избе, в красном углу, под иконами, сидят комиссар полка капитан Нефёдов и оперуполномоченный особого отдела старший лейтенант Солдатов. С шумом открывается входная дверь, в избу врывается морозное облако. Двое дюжих автоматчиков в маскхалатах вталкивают плохо стоящего на ногах, дрожащего человека. Один из автоматчиков докладывает:

— Товарищ комиссар, вот — дезертира поймали!..

Нефёдов долго молчит, смотрит с удивлением, с изумлением даже.

— Где вы его взяли?

— В доме на краю деревни, на печи отогревался, у какой-то бабульки…

Красноармеец, возраст которого невозможно определить, — среднего роста, худощавый, с закопченным, обросшим щетиной лицом — стоял перед офицерами с видом почти отрешённым. Ноги его закутаны в тряпьё и солдатские обмотки, из-под которых кое-где видны стоптанные, большого размера ботинки.

— Так! — В голосе и в выражении лица комиссара удивление уже вытесняется негодованием и презрением. — Значит, наши дерутся с врагом, не жалея жизни, а ты, мать… так!.. на печке… Шкуру спасаешь, сволочь!.. Гад! Предатель!.. Молчать!

И после тяжёлой паузы:

— Расстрелять подлеца. Немедленно! — взвизгивая, переходя на фальцет, повторяет: — Да, расстрелять — и баста!

Потом поворачивается к особисту:

— А ты, Солдатов, потом оформи как положено!.. Автоматчики, выполняйте приказ!

Нефёдов рукой указывает куда-то за дверь, можно понять — в сторону огорода. Но боец, вдруг как будто придя в себя, трясущимися губами выдавливает, хрипит:

— Н-но.. н-ноги… това… комисс… ноги у ме…

— Какие ещё ноги?! — гневно (брови сцеплены возмущённо и кулаки сжаты до побеления в костяшках пальцев) бросает комиссар.

— Обмо…рож..ны… ноги, — уже чуть более внятно получается у бойца.

Нефёдов скользит взглядом по странной обувке солдата.

— Что же ты сразу-то не сказал? — Тон у комиссара меняется. — Санинструктора сюда! — И дождавшись санинструктора: — Проверь, не врёт ли…

Едва потянули ботинок с ноги, красноармеец дико завыл от боли.

— В медсанбат его немедленно! — кричит комиссар, и со стороны невозможно понять, чего в его голосе больше — ещё не успевшего остыть гнева, или сострадания к бойцу, или радости за него…

Вспоминает Ваганов: “Я живой свидетель этой сцены… В первые дни контрнаступления под Москвой бойцы нашей дивизии ещё не были обуты в валенки. Случаев обморожения ног было немало. Морозы-то жали — до 40 градусов!”

После трёхсуточного штурма 1233-й стрелковый полк полковника Решетова первым ворвался в Клин. Взятый в кольцо советскими войсками, к утру 15 декабря город будет полностью очищен от врага. Рядовой Ваганов, в недавнем прошлом замковой 45-миллиметровой пушки, героической противотанковой “сорокапятки”, уцелевший под бомбами, которые на подходе к городу накрыли остатки его батареи, был переведён во взвод конной разведки.

Много всякого придётся увидеть Ваганову за долгую-долгую войну, которая только началась для него. Западёт в память солдату и первый освобождённый город. На окраине Клина, бывшей передней линии немецкой обороны, предстанут перед глазами развороченные бомбами дзоты, кучи битого кирпича, перепаханные снарядами траншеи, груды искорёженного железа… Ещё дымящиеся развалины зданий, обгорелые заборы… На месте домов, совсем недавно хранивших тепло и человеческую жизнь, в чёрных печных трубах — завывание ветра. Но страшную картину разрушения затмит вид центральной площади города. Со сложенными в штабеля оснеженными телами расстрелянных… С раскачивающимися на ветру трупами повешенных…

О, как понятны Ваганову будут чувства немногих уцелевших жителей, слёзы радости на их лицах!..

Он побывает в Музее-усадьбе Чайковского. Выбитые окна, во дворе — изуродованный бюст композитора. На грязном снегу разбросаны ноты. В доме — гараж для мотоциклов…

В Клину получили короткую передышку. Бойцы устали: натруженные, свинцово отяжелевшие ноги не хотели двигаться. Много суток шли солдаты с боями без сна и отдыха, питались большей частью всухомятку. Даже чаем погреться удавалось редко. Но прежде всего хотелось спать. И там, где располагались на отдых, люди мгновенно проваливались в сон…

“В белоснежных полях под Москвой…”. Теперь многие “россияне” не знают песни, которую почти полвека пела вся советская страна…

“В белоснежных полях…”. А были они не только белоснежными — в чёрно-рыжих воронках вывернутой снарядами и минами земли… В бесчисленных пятнах краткое мгновение дымящейся — красной, а потом — буреющей, в коросту смерзающейся человечьей крови… В серых, пепельных заплатах остывших и ещё курящихся вонючими дымами пожарищ. Тогда в Подмосковье местами не было сплошного фронта, немцы сидели по деревням, спасаясь от холода, а когда отступали, фашистские факельщики старались всё спалить…

Артиллеристы оборудовали огневые позиции прямо в снегу: земля промёрзла до окаменелости, никакой сапёрной лопатке не давалась — хоть взрывай!

В батарее из четырёх осталось два орудия, несколько лошадей — пушки-то на конной тяге — выбило, кто-то из солдат ранен, кто-то уже убит.

Виктор не ведал, на сколько лет и зим растянется безжалостная, без счёта пожирающая человеческие души, калечащая людские тела война, но понимал, что она будет долгой. И, стараясь не думать о смерти, всё-таки признавал — ему пока везло на этой войне…

Решетовцы отдохнули пару суток и выдвинулись на Высоковск, уже взятый нашими. Рано утром 16 декабря походные колонны полка вышли из Клина. Вдруг с колокольни по хвосту колонны хлестанула автоматная очередь… Оказалось, там затаился гитлеровец. Его схватили. Вид фашиста был жалок: грязный, голова обмотана одеялом, поверх шинели натянут рваный полушубок, ноги в больших соломенных чунях…

Придорожный пейзаж — обычный для фронта. Кюветы, обочины завалены разбитой и брошенной немецкой техникой: танки, бронетранспортёры, штабные машины. Ветер гоняет по снегу бумажки — ещё вчера, быть может, важные какие-то документы… Приглушенная расстоянием, слышна канонада. Решетовцы снова идут туда, где гремит бой.

За Высоковском, когда до ближайшей деревни Красный Посёлок оставалось километра полтора, комполка приказал прощупать, что там и как. С наступлением темноты отделение разведчиков, восемь человек, ушло на задание. Осторожно подобравшись вдоль речки, подъехали к деревне. Тихо вошли, огляделись. Командир отделения сержант Денисенко одного послал в полк с донесением, что деревня свободна и приказ исполнен на все сто: и для санчасти здание отыскали, и для штаба целёхонькое нашли.

Во дворе крайнего дома обнаружилась крепенькая банька, оборудованная немцами, дзот настоящий: накаты брёвен и сверху хороший слой земли. Её разведчики облюбовали для постоя. Уральцы дивились: никак не ожидали увидеть немецкую баню без пола, баню по-чёрному. Казалось, немцы — народ цивилизованный. И Ваганов раньше не встречал такого. В литературе читал об этом, а видеть не видел. А тут, смотри-ка — немецкая баня по-чёрному…

Гонец уехал, остальные, привязав коней по периметру городьбы, расположились отдохнуть в бане. В шутку немцев благодарили: соломку фрицы оставили…

Часов в 10 вечера 1233-й стрелковый стал втягиваться в Красный Посёлок. Молча, без огней, без — не дай Бог! — курева. Но — снег, мороз; разумеется, скрип колёсный. Повозки были не санные — длинные такие армейские повозки на колёсах. Зима холодная, далеко разносится скрип по снегу.

Немцы не глухие: за речкой, на взгорке, надо полагать, был у них НП. Едва полк сконцентрировался в деревне, загремела канонада.

Ребята отдыхали, а Ваганов сидел в середине блиндажа: развёл на земляном полу огонь, варил из концентратов кашу. С недолётом упал первый снаряд, с перелётом второй, и Виктор успел подумать, что несколько накатов брёвен и вот эту могучую матицу над головой едва ли пробьёт. И только он так подумал, баньку рвануло. Хорошо ещё, земля накрыла, потушила костёр. И Ваганова, придавленного обрушившейся кровлей, присыпало этой спасительной землицей.

Очнулся — светало уже. В глазах красные круги, рука правая зажата бревном, под шинель набилась земля… Опять же, родная, оберегла — и от холода смертного: за ночь под калёными брёвнами — недвижимый, бесчувственный, похороненный заживо — окочурился бы солдатик как пить дать.

Утихомирились неохотно кровавые сполохи, и мало-помалу разглядели глаза свет Божий. Струился он откуда-то сбоку-сверху, через дырочку невидимую проникая извилистым путём в толщу завала. Давай разведчик царапаться одной левой, выручил беспомощную правую, вытащил её, ощупал, убедился, обрадованный — целы косточки, прижал к телу. Долго ли, коротко ли выскребался из-под земли, оставалось, кажется, совсем немного, и тут кто-то подошёл. Откопали его, подхватили, поставили на ноги, и двинулся он сначала сам, но недалеко утелепал — пришлось однополчанам положить его на носилки. В санчасти оглядели: вроде и нет ничего особого. Только рука висит плетью. Ну, тошнит, голова кругом, ноги не держат — это пройдёт. Начальник санчасти майор Обухов удивлён: ты, говорит, в рубашке родился. Один из семерых… Да, повезло!

Ему и впрямь несказанно подфартило в тот день, когда снаряд накрыл на отдыхе отделение конной разведки. Видно, попался уральцу добросовестный ангел-хранитель, не утратил он бдительности 13 января 1942 года. Как раз в день рождения рядового Ваганова — исполнилось ему ровненько двадцать. Однополчане после подначивали: вот, говорили, фрицы подарок прислали — на всю жизнь запомнишь.

Запомнил.

Вспоминает Ваганов: “Первый наш комполка был храбрец. Имел орден Красного Знамени ещё за гражданскую войну. Но воевал всё-таки неумело, гнал солдат в бой, не жалея, и сам погиб нелепо — от пули снайпера.

Холодным вьюжным вечером после утомительного перехода полк остановился на отдых в наполовину сожжённой деревне Овсяники. Бойцы, нуждавшиеся в тепле, в обогреве, битком набились в уцелевшие избы. В доме, где оказался я, на печи сидели старик со старухой — хозяева. Старуха ворчит: “Чёрт принёс вас, проклятых антихристов, погибели на вас нет!”. Дед пытается её урезонить — она не унимается. Кто-то из бойцов — надоело бабкин скрип слушать — клацнул затвором винтовки: старая мигом смолкла…

Я вышел из душной избы. Метель утихла, появилась луна.

Мне нужно было доставить почту командиру полка. Подхожу к дому, где разместился штаб, и вижу: на середине улицы стоят полковник Решетов и начштаба майор Петров. Комполка, как всегда, в белом тулупе, с тростью в руке — он с ней не расставался. Хрипловатый голос его гремит в ночном морозном воздухе, далеко разносится вокруг: “Почему полк не готов к маршу?!!”. Петров что-то объясняет, но полковник не слушает, заводится сильнее: “Почему… не готов?! Твою мать!..” — и бьёт майора тростью. Тот, закрываясь руками, старается увернуться.

— Куда?!! Пристрелю!!!

А тут — выстрел. Немецкий снайпер подкараулил. По крику, видно, понял, что командир, и не промахнулся… Мы, подчинённые, оказавшиеся рядом, были потрясены утратой. Склонив головы, молча смотрели на холодное неподвижное лицо командира. Потом прикрыли тело уже неспособным согреть его белым тулупом и везли.

Полк принял майор Петров. Но и его вскоре тяжело ранило. Полк возглавил капитан Кашин”.

Дивизию перебросили из Погорелого Городища под Ржев в спешном порядке в конце января 1942 года. Первоначально ей ставилась задача пробить брешь в обороне гитлеровцев и прийти на выручку частям, попавшим в окружение. Полки вступали в бой с ходу, но драчка там затянулась, бои, по сути, приняли позиционный характер и шли ещё в феврале и марте. Занятые немцами населённые пункты в полосе действий дивизии располагались на высотах на западном берегу Волги; оттуда, с высот, с деревенских церквей, противник просматривал наши позиции, нашу оборону почти на всю её глубину…

Там погибнут многие. В том числе командир полка и командир дивизии…

Ножкино, Кокошкино, Клепенино, Крутики немцы держали крепко. Ощерившись жерлами пушек, задрав к зениту трубы миномётов, ощетинившись всеми наличными стволами в пристреленных секторах, гитлеровцы окопались в деревнях, не имея ни малейшего желания быть выбитыми во чисто поле, и всю зиму атакующие не могли их выкурить с насиженных высоток. Ржевская группировка немцев оказалась очень мощной, и нашим не хватало сил на этом участке фронта. С точки зрения рядового бойца, непрерывная и настойчивая активность войск была трудно объяснима: атака за атакой, проводившиеся днём и ночью, приносили удручающие потери, не давая результата, которого, надо полагать, где-то в больших штабах ждали. Но, повинуясь приказам, солдаты снова и снова пытались теснить врага, недоумевая про себя, почему с такими малыми силами они без конца наступают и наступают, когда в полках остается всё меньше народу.

18 февраля 1942 года Ваганов привёз на командный пункт почту. Он был доволен, почти счастлив тем, что благополучно перешёл Волгу: по льду реки беспрестанно била артиллерия, и лошадь пришлось оставить на том берегу. Ваганов доложился на КП командиру полка, разнёс почту по обороне, по ротам и вернулся в командирскую землянку. Было тихо, никакая опасность, кажется, не грозила здесь, и комполка, выслушав доклад Ваганова, распорядился: “Отдыхай. Отдохнёшь, пойдешь обратно”.

Часов в пять утра Виктор проснулся от шума и ругани снаружи землянки. Потревоженный Кашин выскочил на улицу и тотчас вернулся: “Ты, Ваганов, давай мотай отсюда, занимайся своим делом, тут сейчас без тебя как-нибудь!..”.

На улице — темень. Медленно кружась, как бы нехотя сыплются с неба крупные хлопья снега. Виктор, ещё не успев оглядеться, по голосу узнал командира дивизии: Ягодкин кричал, направо и налево матерился. Над передовой вспыхивали свои и чужие ракеты, в неровном свете их маячили группы людей в маскхалатах.

Ваганов не мог знать, что комдив, неожиданно появившийся в расположении, приказал срочно, вот сейчас, пока ещё ночь темна, собрать всё, чем располагает полк на переднем крае, и атаковать Кокошкино. Да, Ваганов не знал ничего в точности, но правильно понимал: сейчас начнётся заваруха, и командир полка не просто отсылает с передовой фронтового почтальона, а даёт лично ему, рядовому Ваганову, шанс какое-то, ближайшее по крайней мере, время оставаться живым…

Минут через сорок — Ваганов ещё в повозке сидел, ждал, когда чуть высветлит, — послышался в ночной темноте неясный шум. Шум приблизился, и стал отчётлив скрип санных полозьев, различимо стало тяжёлое дыхание людей. Вот уже и разглядеть можно: солдаты, санитары кого-то везут на санках.

Это был Ягодкин.

Оказалось, командир дивизии сам повёл уральцев в атаку.

Убило его сразу — смерть комдиву выпала лёгкая. Командиру полка повезло больше — ранило в руку.

Вспоминает Ваганов: “Я не знаю, где похоронен комдив Ягодкин. Не знаю, почему он лично возглавил ночную атаку на Кокошкино. Почему мы вообще лезли тогда на рожон, не считаясь с потерями, с явно недостаточными силами, без меры теряли людей во фронтальных атаках против хорошо укреплённых немецких позиций. Наверное, была в этом какая-то стратегическая цель, был какой-то глубокий оперативный замысел командования, о чём нам, солдатам, знать было не положено. Думаю, задача заключалась в том, чтобы удержать немцев на нашем участке, чтобы они не перебросили часть дивизий на другие фронты. И потом, Ржев мог стать трамплином для нового прыжка немцев на Москву…

Ягодкин был другом командующего 30-й армией генерала Лелюшенко. Это я узнал из некролога, напечатанного 20 февраля 1942 года в армейской газете “Боевое знамя”. Посмертно командарм наградил Ягодкина орденом Красного Знамени.

Полковник Ягодкин командовал 371-й дивизией всего девятнадцать дней: с 30 января по 18 февраля 1942-го. Он сменил генерал-майора Чернышёва, при котором дивизия понесла под Москвой неоправданно большие потери.

После гибели Ягодкина комдивом сделался подполковник Олешев, ставший после взятия Ржева в марте 1943 года генерал-майором. Войну он закончил генерал-лейтенантом, командиром корпуса, Героем Советского Союза”.

“Я убит подо Ржевом…”. О ком это стихотворение? О многих и многих — бои там были страшные. Да нестрашных-то не бывает на войне. Какими же им надо быть, чтобы из всех прочих солдаты выделили именно эти и так сказали о них, так их оценили: страшные бои!

Я убит подо Ржевом… Не о Ваганове это, слава Богу. Но вполне могло случиться, что и о нём тоже. По местам этим Виктор Андреевич прошёлся, проехался, а то и прополз по-пластунски. По белым снегам в оспинах чёрных воронок от бомб и снарядов, в мороз градусов под тридцать с хвостиком да под огнём. Всё было. И впереди ещё был долгий фронтовой путь.

Первую медаль “За отвагу” Виктор Андреевич получил под Ржевом, будучи полковым почтальоном.

В августе 1942 года дивизия перебрасывается под Зубцов.

Бои под Зубцовом продолжаются до 3 марта 1943 года, когда был освобожден Ржев.

Ваганов уже воюет в 930-м артиллерийском полку замковым 76-миллиметрового орудия и награжден второй медалью “За отвагу”.

Потом были бои под Оршей, под Ленино в Белоруссии, и закончил свой боевой путь Ваганов в Кёнигсберге. Закончил — на западе, а потом был Дальний Восток, сражения с японцами, освобождение Северного Китая. Только в 1954 году вернулся Виктор Андреевич Ваганов, к тому времени сотрудник военной газеты, во Владивосток. А начался весь его славный боевой путь с того зимнего, жгуче-морозного декабрьского денька 1941 года, когда эшелон молодых солдат-уральцев выгрузили в заснеженных полях под Москвой и сразу бросили в бой, в сражение, которое решило судьбу России.

…Теперь стали мы забывать недавнее прошлое и к людям, которые вынесли это прошлое на своих плечах, непростительно охладели. Само ли по себе выходит, или кто-то из влиятельных сограждан, бывших и не бывших, старается в указанном направлении, однако провалы в нашей памяти зияют всё страшнее. Для уважающего себя государства это недопустимо.

Великая Победа и народный подвиг, сделавший эту Победу фактом истории, для непосредственного творца этой победы и этого подвига остаются навсегда тем, чем они были — Великой Победой и небывалым народным подвигом, и не подлежат никакому, даже насильственному, переосмыслению, не подвержены никакой модной “современной” переоценке.

И у нас есть надежда и есть будущее. До тех пор, пока мы не забываем о них, пока помним всё.