"Амулет смерти" - читать интересную книгу автора (Жиров Александр)

2

О близости деревни возвестили мухи.

Они не встречали пришельцев по одной — чем ближе, тем больше. Нет. Здесь не Россия, здесь климат иной.

Мухи обрушились на роту всем скопом.

Много ли проку отмахиваться от комаров в чукотской тундре? Тем более — отбиваться от мух в африканской деревне.

Мухи черные, здоровенные. Их раскормленный вид говорил о том, что жители не слишком щепетильны, когда дело касается отбросов. Сваливают их где только можно. Справляют большую нужду где придется.

Командир роты вспомнил, что читал о специальных топориках, которые носили при себе люди в библейские времена в библейских местах. Там тоже полупустыня. Едва древний человек чувствовал соответствующие позывы, как уединялся и рыл топориком ямку. А после засыпал ее. «Мухам в ту пору сесть было некуда», — с ностальгическим вздохом подумал капитан.

Наконец рота охватила полукольцом скопление лачуг.

— Стой! — передал по цепи капитан.

Лачуги удивительно смахивали на вигвамы из фильмов гэдээровской киностудии «ДЕФА» об индейцах. Кажется, это были пучки пальмовых листьев, обмазанные глиной. Оттуда не доносилось ни звука. Только мухи целыми авиадивизиями завывали над головами.

— Слева и справа по двое вперед марш!

Десантники с автоматами на изготовку задвигались среди лачуг. Здесь не было даже собак. Тропинки, имевшие, очевидно, назначение улиц, усыпаны всевозможным хламом. Впечатление такое, будто жители впопыхах бежали, захватив самое-самое необходимое.

Каждая улочка-тропинка струилась среди пальмовых жилищ и вдруг раздваивалась. Спустя двадцать метров раздваивалась каждая из новых улочек. И так далее.

Поворот, еще поворот.

Одно из двух: либо негритосы действительно бежали, либо устроили засаду. Ждут, когда рота рассеется по деревне. Потом на каждого солдата навалятся десять черномазых…

Поворот, еще поворот. В гробовом молчании солдаты мелькали среди лачуг, заглядывали в смрадные недра, переступали через брошенную утварь. Скрипела пыль под крепкими ботинками. Предзакатное солнце в свирепости, кажется, не уступало полуденному.

«Нас перебьют поодиночке, — как бы само собой зазвучало в голове у Кондратьева на очень известный мотив. — „И залпы башенных орудий в последний путь проводят нас…“ Тьфу, чертовщина! Нет тут никого. Бежали, когда увидели наш привал. У нас один Серега Иванов вместо Зоркого Сокола, а у них любой вдвое дальше видит. Никакой бинокль не нужен. У белых все в мозги ушло. Слух, зрение, обоняние — вместо всего этого у белых мозги. Интеллект. Распухший, как раковая клетка…»

Неожиданно за очередным поворотом капитану открылась площадка. Посреди площадки высилось здоровенное дерево неизвестной породы, кряжистое, как дуб.

Должно быть, площадка заменяла жителям площадь точно так, как тропинки заменяли им улицы.

Рядом с деревом что-то стояло… Кто-то стоял. Если бы дело было где-нибудь в Италии, можно было решить, что площадь украшена статуей. Стоит статуя в лучах заката. А вместо головы торчит лопата.

В ста километрах от Порто-Ново, на седьмой параллели северной широты, статуи не в ходу. Не родит скульпторов дагомейская земля. А родит она в основном пальмы. Пальмовое масло — главный экспортный продукт. Что хорошего нашло в этой Богом забытой дыре начальство?

Из щелей улиц на площадку выходили солдаты. Вот он, центр деревни. Можно радировать наверх о занятии населенного пункта Губигу. Не опуская автомата, капитан Кондратьев приблизился к статуе.

А та вдруг обрела черты старого негра.

— Колдовство, — прошептал Василий Кондратьев.

Солдаты застыли, ожидая команды.

Только головы их вертелись, примечая бугорки, кустики, лачуги — все места, из-за которых можно было ждать нападения.

И за которыми можно укрыться.

Старику было лет шестьдесят. Преклонный возраст для негра. Ярко-белая седина украшала его голову. Одежда состояла из набедренной повязки. Собственно, ее даже нельзя назвать набедренной. Бедра оставались голыми, и лишь пах был прикрыт свисавшей со шнурка тряпицей.

Кожа негра от старости выцвела. Она уже не отливала синей сталью, как кожа молодых местных жителей. Годы словно пылью покрыли морщинистое тело.

Капитан опустил ствол. Заметил, что кожа старика, помимо пыли и морщин, покрыта татуировками. Они были сделаны очень давно и тоже порядочно выцвели.

Какие-то примитивные, но непонятные символы — концентрические круги, неровные орнаменты.

Держался старикан молодцом. Пока его окружали со всех сторон вооруженные до зубов убийцы, не шелохнулся. Так и стоял статуей. Выцветшее лицо выражало спокойное превосходство.

Кондратьев раньше не раз с этим сталкивался. Неграмотный и лишенный крупицы мудрости человек мог быть у черных авторитетом. При общении с белыми авторитет мгновенно испарялся. Оставался безмозглый гуманоид. «Нехорошо, товарищ капитан, — сам себе сказал Кондратьев. — Ты ж советский человек. А рассуждаешь, как расист».

Составив в уме фразу по-французски, капитан открыл рот:

— Вы говорите по-французски?

Старик в ответ выдал тираду из таких звонких звуков, что Кондратьеву захотелось поковыряться правым мизинцем в левом ухе.

Вот чертовы французишки, колонизаторы хреновы. Колонизировали-колонизировали, а население государственному языку обучить не удосужились.

— Русским владеете? — спросил капитан по-французски и уже по-русски повторил: — Русский знаете?

На этот раз старик говорил довольно долго. Воздух над центральной площадью деревни Губигу звенел, будто ветер раскачивал сотню невидимых колокольчиков.

Старик, видимо, испытывал гордость по поводу того, что эти странные белые люди не понимают его родной речи. Такой легкой и доступной. Не все этим белым умникам известно, не все!

Наконец колокольчики отзвенели, и старик сжалился над глупыми белыми людьми. Повернув надменное лицо к дереву, махнул рукой. И подкрепил жест десятком новых слов-колокольчиков.

"Язык группы эве, — вспомнил капитан спецкурс, прослушанный еще в Союзе. — Часть суданской группы языков.

Хоть узнаю, как звучит. В Порто-Ново все туземцы худо-бедно говорят по-французски".

Из ветвей показалась сначала нога, потом рука. Легкий воздушный кувырок — и перед Кондратьевым в мгновение ока возникла девушка. Потрясающая пластика.

Такими соскоками восторгается весь мир во время соревнований по спортивной гимнастике на Олимпийских играх. Голова девушки была наголо выбрита. Наряд состоял из такой же повязки, как у старика.

Капитан не столько услышал или увидел, сколько почувствовал, как оживились десантники. Да и сам ощутил, как где-то внутри гулко перекатилось странное томление, знакомое, должно быть, каждому мужчине.

Она была вдвое чернее старика. Попробуй определи возраст негритянки. До замужества все они стройные, гибкие, с высокой грудью, огромные соски глядят в разные стороны. Эта черная была не по-негритянски хороша.

— Это Губигу? — Кондратьев вновь приступил к упражнениям с французским языком.

Она радостно закивала головой. Но сама не издала ни звука.

— А где ваш народ? Нам говорили в Порто-Ново, что здесь проживает не меньше тысячи человек.

В речи капитана оказалось слишком много новых и непонятных слов. Девушка не могла уразуметь все сразу.

Кондратьев, помогая себе жестами, начал подробно объяснять смысл сказанного. Через пару минут девушка вновь радостно закивала. Серьезная заявка на взаимопонимание.

Удивительно, что ее широкие губы складывались почти в европейскую милую улыбку. На взгляд белого человека, негры, независимо от пола, скалятся. Эта — улыбалась.

На безобразно изломанном французском поднебесная фея сказала:

— Народ там! — Она неопределенно махнула рукой в сторону и добавила: — На берегу реки.

Этот способ спасения известен с глубокой древности. Племя собирается на берегу, рассаживается по лодкам или плотам и ждет. Если опасность серьезная, народ отчаливает и пускается вниз по течению.

— Мы пришли с миром, — медленно и по слогам сказал капитан. — Мы вас не тронем. Пусть люди вернутся.

Девушка слушала с напряженным вниманием. В ее наголо бритой головке происходил мыслительный процесс. «Когда много думаешь — появляются мысли» — этот афоризм всякому известен. Наконец древесная прыгунья обратилась к старику на своем звенящем языке.

Капитан готов был поклясться, что высокомерия на лице у негра прибыло! Видимо, то, что жителям ничто не угрожает, старик немедленно поставил себе в заслугу. Вот, мол, как удачно он провел трудные переговоры с этими белыми.

Судя по жестам, он отсылал девушку на берег реки. Пока она не ушла, капитан спросил, не вполне по-европейски указывая пальцем на старика:

— Кто он?

Этот вопрос девушка поняла мгновенно и даже подобрала слова для ответа:

— Мой отец. Он вождь Губигу. Его зовут Нбаби.

— А тебя как зовут? — не удержался капитан и некстати вспомнил жену Лену в далеком Питере.

Жены всегда некстати.

— Зуби. Я — Зуби.

— Очень приятно, — сказал Кондратьев и склонил голову на манер царского поручика.

Слава Богу, в России не принято владеть языками, и солдаты ни бельмеса не знали по-французски. Вот комедия: бравый командир десанта знакомится с первобытной женщиной, будто с коренной ленинградкой.

— Сергей! — позвал Кондратьев.

— Слушаю, товарищ капитан.

— Напротив деревни, через дорогу, выбери место для расположения. Веди туда роту. Первым делом выходи на связь.

Ставьте палатки. Готовьте жрать. Сержант Агеев!

— Я!

— Останешься со мной. Отдай желудкам из своего взвода все, что на тебя навьючено. Все, что не нужно для патрульной службы…

— Есть, товарищ капитан! — радостно заорал Агеев. — Эй, желудки, ко мне!..

— Рота-а-а-а! За прапорщиком Ивановым цепью-ю-ю-ю шаго-о-о-о-ом ма-а-аарш! И помните, желудки: каждый отвечает за соседа справа!

Сержант Агеев мигом забыл все обиды.

Настоящий дембельский фарт! В Союзе ставить палатки и заготавливать топливо дембель никогда не станет. Это работа для духов-первогодков.

Но в частях, которые прыгают в зарубежку, дедовщины нет. В таких частях первогодки просто не служат. Покончить с дедовщиной несложно. Надо, чтобы призывники разных лет служили раздельно. Плюс нельзя доверять обучение молодых солдатам срочной —службы. Обучением должны заниматься сами кадровые военные. Но в Советской Армии офицеры ленятся и перепоручают это сержантам.

Агеев стоял рядом с командиром, готовый на все. Душа пела. Не доберется ротный до его усов. Уйдет сержант на дембель усатым. В родном Полоцке от девчонок отбоя не будет!

Тем временем на площадку выходили люди. Неустанно отгоняя мух, они останавливались подальше от опасных белых людей и поедали их глазами.

— Скучно им тут, — сказал Кондратьев сержанту. — Телевизоров нет, книг не читают. Для них любое событие — забава.

Даже приход колонизаторов.

— Как вы думаете, товарищ капитан, за кого они нас принимают? — обратился Агеев. — Они же и про Советский Союз, должно быть, не слыхали.

Командир всматривался в черные лица.

Не отдавая себе отчета, ждал возвращения красавицы Зуби.

Когда-то, еще до Африки, ему попало на глаза стихотворение одного американца. Этот поэт, видимо, был рабовладельцем и большим любителем черных женщин. Стихотворение называлось «Черная Венера». Сейчас бы оно очень пригодилось. Кондратьеву казалось, что теперь-то он готов понять восторги давно умершего автора. Ни строчки не мог вспомнить командир роты, и только название вертелось в голове — в таинственной темноте под крышей его мозга: «Черная Венера».

Чтобы любить ВДВ, нужно быть поистине романтиком. Не отрываясь от черных лиц, капитан ответил:

— Они, нас, Саня, принимают просто за белых. Для них что русские, что французы — одно и то же. Это очень удобно. Если когда-нибудь другие белые дяди приедут в Губигу узнавать, какая тут побывала воинская часть, жители ничем не помогут. Они не разбираются в марках оружия, в знаках различия, в технике. Самое главное, Саня, эти черномазые не разбираются в языках.

Я говорю с ними по-французски, но для них это язык не только французов, а всех белых вообще.

На хлипких стенках лачуг сержант увидел какие-то странные наросты. Полоцким девчонкам предстоит навешать много лапши, надо впитывать все новое. Африканских впечатлений должно хватить на всю оставшуюся жизнь. Когда еще советский парень за бугром побывает.

— А это что, товарищ капитан? — спросил любознательный сержант. — Во-о-он, видите, какие-то бляхи на хибарах.

Кондратьев засмеялся. Такие штуки он видел в Эфиопии. И не только видел, но и пользовался ими. Сейчас с помощью Агеева будто старых знакомых встретил.

— Это то, на чем они жрать готовят.

Они ж не совсем первобытные. Огонь им уже знаком. А это топливо. Обыкновенный коровий навоз. Они подбирают свежие плюхи, прилепляют к стенам и так сушат.

— На дерьме еду готовят?

Полоцкий парень был сражен. Такую лапшу даже полоцкие дуры с ушей стряхнут.

— Точно, на дерьме, — кивнул капитан. — Ты, чем на это дерьмо пялиться, посчитай-ка, сколько их тут уже. С точностью до десяти человек.

— Есть! — козырнул Агеев. — Всех считать или только взрослых?

Капитан на мгновение задумался и сказал:

— Да, дети нам статистику исказят. Негритоски непрерывно рожают, но мало кто из детей доживает до взросления. Голод, болезни, жестокое обращение. Считай взрослых. Их тут меньше половины.

Взгляд сержанта пополз по лицам.

Один, два, три, четыре… Господи, какие порой встречались уроды!..

Тридцать два, тридцать три… Неужели и мы им кажемся уродами?.. Сто шестьдесят четыре, сто шестьдесят пять… Глаза невольно задерживались на детях лет трех-четырех. На их лицах и волосах густо сидели мухи. Триста девяносто восемь, триста девяносто девять… «Дети спасают взрослых от мух, — подумал сержант. — На нежной детской кожице мухам сидеть приятней…»

Кондратьев между тем присматривал за вождем. Лопаясь от надменности, старый Нбаби давал какие-то указания соплеменникам. Над площадью вокруг кряжистого, как дуб, дерева звенели странные звуки языка народа фон.

«Зуби! — воскликнул про себя Кондратьев. — Черная Венера!»

Девушка вернулась с реки одной из последних. И сразу же — капитан готов был поклясться! — бросила быстрый взгляд на него.

Наконец приток людей на площадь прекратился. Видно, даже самые трусливые и медлительные вернулись с реки. На небе царил пунцовый африканский закат.

Площадь была черным-черна от голых тел.

Казалось, в мире остались два этих цвета.

Пунцовый. И черный.

Вождь Нбаби воздел к гаснущему светилу руки и что-то сказал, рассыпав несколько слов-колокольчиков.

Из толпы выбежал одетый в балахон негр с раскрашенным лицом. Он стал кружиться, припрыгивая и подвывая, вокруг дерева и вокруг вождя. Застучали барабаны. Они стояли здесь же под навесом из коровьей шкуры.

— Что за чувак, товарищ капитан? — шепнул сержант. — Почему в материю завернулся? Чем он лучше других?

— Шаман, наверно, — так же шепотом, чтобы не оскорбить религиозных чувств хозяев, ответил Кондратьев. — Впрочем, шаманы в Сибири, у якутов. Или на Чукотке. Здесь колдуны.

Общее собрание народа фон рухнуло ниц как подкошенное. По чьей-то команде племя распростерлось в пыли. Перед двумя русскими десантниками. И сам вождь с надменной физиономией. И прекрасная Зуби, дочь вождя. Сержант Агеев отвалил нижнюю челюсть. Трудно быть Богом.

Капитан напустил серьезный вид и сказал:

— Французы на славу поработали с ними, а, Сань? Вот, блин, порядок. Белый человек — Бог. И никаких гвоздей.

— Товарищ капитан, может, надо честь им отдать? Может, после этого с земли встанут?

— Ну, давай отдадим, — шепнул Кондратьев. — Давай приколемся… Три-четыре!

Они постояли какое-то время с ладонями у висков. Кондратьева душил хохот.

Агеев запоминал все до мелочей. Скоро на полоцких девушек обрушится великий рассказчик.

— Гад буду, Саня, — сказал командир. — Пока мы с тобой не упилим, они из пыли не подымутся. Французы не церемонились. Учили этих дуриков так, что в гены вошло. Через поколения передалось. Нука, сержант, слушай команду: нале-во!

В расположение роты шаго-о-о-ом марш!

Капитан с сержантом удалились строевым шагом. Гуськом, затылок в затылок.

Над площадкой прошелестели восхищенные вздохи. Лежа в пыли, народец по имени фон, оказывается, приглядывал за обстановкой.

Должно быть, французы таких почестей негритосам не оказывали. К тому же французские парашютисты не умеют ходить строевым шагом. Их обучают только одному искусству. Убивать, убивать, убивать.

Лагерь за песчаной дорогой встретил запахом костра и пищи.

— Где повар? — заорал Кондратьев, откидывая полог палатки-столовой. — Ужин на две персоны, живо!

Откуда-то примчался запыхавшийся рядовой Врунов и заорал в ответ:

— Есть на две персоны, товарищ капитан!

Кондратьев уселся за стол и жестом пригласил сержанта. Солдат принес перловую кашу с тушенкой.

«Уже три года, как скитаюсь по Африке, и всегда одна и та же пища — перловая каша. Как она меня достала! Эх, сейчас бы борща, — подумал Кондратьев, проталкивая в себя жесткий перловый комок. — Густого борща, да со свежей капусткой…»

Агеев ковырял деликатес алюминиевой дембельской ложкой с насечками. В присутствии командира он словно стал бесплотным. Не было слышно, как жует, глотает, облизывает.

Снаружи заливались цикады. На равнину валились стремительные тропические сумерки.

Запихнув любимую еду в желудок, капитан мрачно взглянул на повара:

— Врунов, хорош спать. Где мой компот?

На столе немедленно появился концентрат из сахарного песка и сушеной малины, разведенный дурно пахнущей водой в пластиковом стакане.

Кондратьев понюхал, несколько раз перевел глаза со стакана на повара, с повара на стакан. Махнул рукой. Встал. И вышел вон, вытаскивая на ходу пачку «Беломорканала».