"Мальпертюи" - читать интересную книгу автора (Рэ Жан)Глава восьмая. Тот, Кто Гасил Лампы Из глубины огромного холла голубая звезда наблюдала мое вступление в дом – я узнал лампу толстого стекла, зажженную у ног бога Терма. Я направился к ней, как припозднившийся на проклятом болоте путник идет на предательский свет блуждающего огонька. Минуя спиральную лестницу, я увидел в черном проеме сверкающие наверху искорки – по всем этажам на лестничных площадках горели лампы и свечи Лампернисса. Я закричал что было сил: – Лампернисс! Лампернисс! Странный и зловещий был ответ. Оглушающий и вместе с тем какой–то сдавленный шум, будто хлопал на ветру поникший парус. Самая верхняя искорка померкла. Бессильно прислонясь к стене, не в силах разбить жестокие оковы и двинуться с места, я наблюдал медленную агонию света. Светильники гасли один за другим, и каждое новое затмение сопровождалось тяжелым хищным звуком. Тень приближалась, подкрадывалась ко мне, чернильно–смолистый мрак уже затопил все верхние этажи. В нише второго этажа, похоже, горела сальная свеча; мне не было видно ее, но неверный желтый свет падал на ступеньки и перила. Туда, на лестничную площадку, словно опустилось облако, еще чернее, чем наступающая за ним ночь; гибели свечи неожиданно сопутствовал не шум бесполезного паруса, а жуткий вопль и оглушительный скрежет железа по железу. Свод мрака надвинулся на меня. Оставались только два источника света: красивая лампа с округлым язычком пламени в углу большой лестничной площадки первого этажа и слабый отблеск где–то вдали – венецианский фонарь, яркий сам по себе, именно поэтому дающий мало света. Солидная верхняя лампа, по–видимому, сопротивлялась – ее отсвет сначала дрогнул, почти пропал и разгорелся вновь. Уже пронесшаяся было мимо лампы тень вернулась, сопровождаемая хлопающим звуком и криком ярости, – и лампа уступила, побежденная. Оставался фонарь. Я различал его очень хорошо – он висел на шнуре почти над моей головой: хищник из мрака неизбежно явился бы моему взору, если готовил фонарю ту же судьбу, что и остальным светильникам. И я его увидел, если, конечно, можно сказать, что видишь тень, падающую на тень. Нечто огромное, мимолетное, подобное стремительно несущемуся дымовому сгустку, в котором выделялись два светящихся красным пятна, набросилось на радужный свет, и он сгинул. В это критическое мгновение я вновь обрел способность двигаться. В дьяволовом логове оставался единственный источник света – голубая лампа бога Терма. Я кинулся к ней и схватил, твердо решив защитить свет от любого исчадия ночи. Внезапно моего слуха достигли жалобные стенания. В жизни не слышал ничего более душераздирающего и безысходного – и в этом плаче, в этом нечеловеческом страдании прозвучал призыв ко мне. – Маленький господин… Света, маленький господин! Откуда–то со второго этажа, из–за непроницаемой стены мрака меня звал Лампернисс. Я торопливо вывернул на пару дюймов фитиль в голубой лампе, и прекрасное маленькое зарево родилось в моей сжатой руке, бросающей вызов грозной тьме. – Лампернисс… я иду… держись! Я помчался наверх через две ступеньки, осененный лазурным ореолом, жестом и словом противоборствуя неизвестному врагу. – Только попробуй вырвать у меня лампу! Но творение мрака не явилось, я беспрепятственно добрался до лестничной площадки, откуда доносились стоны Лампернисса. Свет неровными скачками двигался впереди меня, вызывая к жизни причудливые тени, светло–голубыми мазками ложился на стены и резные панели. – Лампернисс! Я чуть не наткнулся на него; жуткое зрелище предстало моим глазам, потребовались все мое мужество и весь мой гнев, чтобы не выронить лампу. Бедный Лампернисс лежал на липком от почерневшей крови полу, безобразно нагой, со страшной рваной раной на теле. Я наклонился приподнять его, но слабым движением он отказался от помощи. Руки его бессильно упали – звякнуло железо. Только тут я разглядел: он был прикован к полу тяжелыми цепями. – Лампернисс, – взмолился я, – только скажи… Он страшно захрипел. – Обещайте… – Да, да, все что скажешь… Он приоткрыл подернутые пеленой глаза и улыбнулся. – Нет… не то… света! О, пощади меня! Тело его обмякло, глаза закрылись, только огромная страшная рана продолжала судорожно пульсировать. Из ночной глубины что–то надвигалось на меня, и вдруг перед моими глазами возник чудовищный коготь. В голубом свете лампы явился громадный орел: звезды бы содрогнулись, устрашенные его величием, яростный взор обжигал, Мальпертюи потряс его жуткий крик. Лапа со стальными когтями вырвала из моих рук светильник и отбросила далеко в сторону. Тьма сомкнулась вокруг меня, как тюремные стены. Чудовище, по–видимому, ринулось на свою жертву, ибо я услышал страшный звук раздираемой плоти. – Обещайте!… Слабый голос, принесенный легким дуновением, произнес это слово как будто прямо мне на ухо. И тишина. Немного погодя открылась дверь. В черной глубине родился свет – свет свечи или высоко поднятого потайного фонаря. Неуверенные шаги, осторожно ступающие по темной лестнице. Свет разгорался, приближаясь с каждой ступенькой. Я увидел свечу. Вставленная в примитивный подсвечник из обожженной глины, она колебалась в такт державшей ее руке. Короткие и толстые, словно сосиски, пальцы другой руки прикрывали пламя. Когда свет упал на меня, обладатель свечи остановился и что–то пробурчал. Толстая лапища больше не заслоняла огонек – она протянулась и схватила меня за плечо. – Ну–ка, пошли! В голосе звучала угроза. Свеча дернулась, и я наконец увидел лицо – лицо кузена Филарета. Я пробормотал его имя, но он не ответил. Угрюмо таращась на меня, он еще сильнее сжал мое плечо и с силой подтолкнул. Меня овеяло нежным ледяным дыханием, и я ощутил себя почти невесомым. Но грубая враждебная сила по–прежнему владела мной, казалось, меня неумолимой хваткой сдавил мощный борец, затем будто змея обвила руки и ноги, спускаясь к запястьям и щиколоткам. И я словно погрузился в глубокую и очень холодную воду. – Ты будешь все видеть и слышать, но даю слово, мучений ты избежишь. Приятная легкость не исчезла, но я оцепенел в полной неподвижности, исключающей малейшую возможность движения, – признаться, я и не пытался пошевелиться, боясь спугнуть сладостное ощущение покоя. – Я простой пожилой человек и зла ни на кого не держу; хоть и мог бы обидеться на тебя; помнишь, как ты отказался добыть мне коростеля (вот славное было бы чучело!), и вообще – нет чтобы поймать одного из маленьких злых бесов с чердака, так ты еще и ловушку потерял, на которую столько времени и труда положено. Я плашмя лежал на очень холодном столе, надо мной висела люстра с множеством рожков – в каждом по массивной свече витого воска, и все они горели ровным высоким пламенем, разливая мягкое золотистое сияние. Голос кузена Филарета удалось признать сразу, но самого его я не видел: в поле зрения оказался лишь потолок с глубокой лепниной, где притаились бархатные тени, да еще самый дальний угол комнаты. – Голову повернуть ты не можешь, а потому не видишь компанию, куда в скорости попадешь. Небось порадуешься встрече с ними; ладно уж, коли сам неподвижен, так и быть, покажу их тебе. Послышалось пыхтение, будто кто–то изо всех сил раздувал тлеющую головешку, затем несколько раз что–то мягко ударилось о потолок. Пламя свечей затрепетало. Три тощие фигуры прибились к потолочным балкам; премного довольный кузен Филарет расхохотался и хлопнул себя по ляжкам. – Вот они, голубчики… Узнаешь, не правда ли? Жаль только, не в моих силах сейчас заставить их повыкаблучивать кое–что, а не просто плясать по потолку этакими надутыми пузырями – впрочем, они и есть пузыри. В его голосе звучало сожаление. – И впрямь жалость берет. Я–то не из их числа… Лампернисс так мне прямо и заявил при оказии. Ах, чтоб его… К сожалению, не имею права отправить его в вашу компанию – у него, видите ли, привилегии! Ну, а с тобой… Он замолчал, и его молчание длилось вечность. – Насчет тебя мне толком не сказано… честно говоря, и сейчас не знаю – я, видишь ли, Кассаву был верный слуга, а доверенностью своей он меня не почтил; представляешь, уже несколько недель без дела сижу – ты–то понимаешь мои мучения. За тебя никто отчета не потребует, милый мой малыш, ведь поручили же мне толстого Чиика – а его–то случай не так прост, если верить перепуганным Грибуанам. Ладно, ладно… добрые времена вернулись к славному кузену Филарету, наконец–то поработаем – заживем вовсю и насладимся радостями бытия. Я услышал серебристый перезвон инструментов и склянок. – Гм, гм… – бурчал он, – надо бы поспешить, а то опять вмешается эта… тварь, она–таки хапнула у меня тетушку Сильвию! Отличный был материал, да попробуй поработай со статуей, настоящей такой – твердокаменной! Вновь звяканье склянок и стальных инструментов. – А бедняга Самбюк, подумать только… Я–то любил его и хотел было законсервировать навечно. Какое там! Только пепел остался, вот ведь незадача; грубо сработано, по–моему! – Ну, пора и за дело… Вроде как табаком потянуло, видно, опять где–то близко этот бездельник аббат шныряет. Не надейся – он не за тобой здесь шастает, я–то знаю, чего ему надо – только не дождется. Скоро уже и ночь на Сретение. Тут я, наконец, увидел кузена Филарета. Он облачился в халат из перекрашенной ткани и то размахивал длинным отточенным скальпелем, то пробовал его на ногте большого пальца. – Скоро и ты к ним отправишься, – продолжал он, тыкая в сторону плясунов, толкущихся под потолком. – Вот только, увы, оставить тебе голос, как Матиасу Крооку, не удастся. Не я решаю… а вот он, видать, тоже в привилегированных ходил, хоть мне его и уступили… И вообще не мое дело решать всякие загадки, я человек простой. Рука со скальпелем зависла над моим горлом и на мгновение замерла. Страха не было, напротив, меня охватило блаженное предчувствие спокойствия, великой безграничной безмятежности. Но поблескивающее лезвие не опустилось. Внезапно оно судорожно дернулось раз и другой, будто руку, нацеленную на мое горло, вдруг поразил испуг или паника. Затем рука неожиданно исчезла из моего поля зрения и появилась физиономия Филарета. Он был изжелта–бледен, в выпученных глазах застыло выражение гнусного страха. Кривящийся, сведенный испугом рот вперемежку с икотой выбросил умоляющие слова: – Нет, нет – не хочу! У них нет такого права… Где–то слегка скрипнули петли открывающейся двери. Филарет успел пролепетать: – Я человек простой… Дядюшка Кассав сказал… Челюсть у него щелкнула, словно с силой захлопнули крышку кастрюли, и черты лица удивительным образом начали меняться. В один миг жизнь словно вытекла из глаз, и в них отчетливо отразилось желтое пламя восковых свечей, глубокие морщины избороздили щеки, в них залегли тени, лоб заблестел, как полированный мрамор. Он покачнулся и исчез с моих глаз. Послышалось тяжелое падение и оглушительный грохот расколовшегося камня. Рядом со мной раздался голос: – Не смотри! Закрой глаза! Нежные, словно шелк, пальцы легли на мое лицо и закрыли веки. Снова заскрипела дверь: легкие удаляющиеся шаги. Чары, приковавшие меня к столу чучельщика, рассеялись. Я приподнялся, дружеская рука помогла мне встать. Я узнал эту руку… – Айзенготт! Он стоял рядом, в своем знакомом обличье – зеленый сюртук, ниспадающая на грудь борода – и пристально смотрел мне в глаза. Но привычная суровость сменилась странным волнением: мне показалось даже, что в его глазах блеснули слезы. – Ты спасен! – воскликнул он. А я, в отчаянии перебивая себя, заспешил: – Зачем меня вернули сюда, в этот проклятый дом? Ведь я вас узнал там, у моря, – это вы доктор Мандрикс, вы велели мне вернуться… Он по–прежнему смотрел на меня бесконечно печальными огромными глазами, и с губ его сорвалось одно лишь непонятное слово: – Мойра! Я с мольбой протянул к нему руки. – Кто вы, Айзенготт?… Вы внушаете страх, а ведь вы не злой, как многие из живших здесь. Он тяжело вздохнул, и на краткий миг волнение, даже отчаяние проскользнуло по бесстрастному, точно восковая маска, лицу. – Я не могу тебе открыть… Еще не истек срок, мое несчастное дитя. – Я хочу уехать, – разрыдался я. Он тихонько кивнул. – Ты уедешь… Ты покинешь Мальпертюи, но, увы, Мальпертюи будет преследовать тебя всю жизнь, такова воля… Он замолк, но его прекрасные сильные руки дрожали. – Чья же воля, Айзенготт? Во второй раз я услышал это загадочное слово: – Мойры! И он склонил голову, словно согбенный неодолимой силой. – Я хочу поскорее уйти! – нарушил я молчание. – Хорошо, только дай мне руку, позволь вести тебя, и не открывай глаза, если хочешь избегнуть воистину страшной участи. Я подчинился, и мы переступили порог: по лестнице я спустился, держась за своего загадочного покровителя; под нашими шагами гулко отзывались каменные плиты. Внезапно мы остановились, и я почувствовал, что сам Айзенготт вибрирует всем телом. Издалека, откуда–то из глубины ночи, доносилось мрачное и грозное песнопение. – Барбускины! – в ужасе воскликнул Айзенготт. – Они идут! Они все ближе! Они вышли из смерти! Он трепетал, как хрупкое деревце на ветру. – Неужели вы боитесь их? – спросил я, понизив голос. Ответом мне был вздох. – Нет, не их, – пояснил он, – а того, что они несут мне… небытия! Свежий ветер пахнул мне в лицо, звуки гимна внезапно затихли. – Мы выбрались на улицу! – обрадовался я. – Да, только не открывай глаза! Еще долго мы шли молча рядом, пока Айзенготт не разрешил осмотреться. Я стоял у таверны Бетс: за шторой в окне слабо светился огарок свечи. – Иди, дитя мое, мир вернулся к тебе, – сказал Айзенготт, выпуская мою руку. Я удержал его: – Там, на берегу моря, я видел отца и… Слова застряли у меня в горле. – И глаза Нэнси, – с трудом пробормотал я. Он яростно потряс головой. – Замолчи!… Замолчи! Ты видел лишь призраки, отражения сокрытого. Если бы великие силы, правящие миром, так и оставили их призраками для тебя, дитя мое! Он покинул меня столь быстро, что в сумерках я даже не заметил, куда он направился. Я толкнул дверь в таверну: Бетс встретила меня с четками в руках, спокойно улыбаясь. – Ты ждала меня? – Разумеется, – сказала она просто, – я знала – ты скоро вернешься, и надо ждать; все это время я молилась. Я бросился в ее объятия. – Хочу уехать подальше отсюда, с тобой! – рыдал я. Долгим поцелуем Бетс закрыла мне глаза. – Конечно, милый мой, мы поедем ко мне в деревню. И отправимся к добрым Белым Отцам, – прибавила она со вздохом. На глаза у нее навернулись слезы. Приди ко мне… приди ко мне… – так зовет колокол; пока я молилась за тебя, этот зов слышался совсем рядом, а ведь моя деревня так далеко… Здесь кончаются мемуары Жан–Жака Грандсира. |
||
|