"Мальпертюи" - читать интересную книгу автора (Рэ Жан)Глава седьмая. Зов МальпертюиПосле нескольких листков, оставленных Дуседамом Старшим, с которыми читатель только что познакомился и которые, вероятно, в небольшой мере прояснят происшедшее, я поместил продолжение воспоминаний Жан–Жака Грандсира. Меня разбудил отдаленный шум, схожий с дыханием исполинской груди. Незнакомая комната: светлая, со стенами, сложенными, словно из снежных плит, и с оконными переплетами, блестящими, как перламутр. Тепло, будто в гнезде у щегла, когда в поисках птичьих яиц засунешь туда руку, – светлое пламя весело танцевало за решеткой переносной железной печки. Из соседнего помещения послышались шаги, и сквозь полузакрытые веки я увидел незнакомую женщину, краснолицую, пышущую здоровьем. В комнате она не задержалась, только взяла со стола блюдце, вытерла донышко у чашки и вышла, причем на какое–то мгновение ее огромный зад заслонил от меня весь дверной проем, будто плотоядно поглотил пространство. Невольно пришло на ум сравнение с большой лодочной кормой – в порыве мальчишеского энтузиазма я запечатлел бы на ней какое–нибудь очаровательное имя, искупающее слой жира и тяжеловесность. В воздухе за окном разразилась перебранка высоких пронзительных звуков; немного приподняв голову, я увидел голубое небо, вспененное маленькими облачками, – словно кукольное корытце для игрушечной стирки, и в нем быстрое движение энергичных силуэтов. – Чайки! – воскликнул я. И тут же прибавил: – Море! Море окаймляло горизонт лентой цвета стали, переходящей в неясную дымку. – Смотри–ка! – вновь воскликнул я, непонятно к кому обращаясь. Только тут до меня дошло, что все это время за стеной глухо звучали голоса – теперь же они смолкли; хлопнула дверь и раздался голос, на сей раз мне знакомый: – Боже праведный!… Он очнулся! Комнату захлестнул ураган юбок, сильные руки обняли меня, влажные поцелуи чмокали по моим щекам. – Жан–Жак… Господин Жан–Жак… Жижи… О, я не должна была вас покидать! Это была Элоди, рыдающая, трепещущая – так вибрирует в радостном звуке струна арфы. – Я знала, милосердный Господь вернет мне его! Но я молчал, ошеломленный. У Элоди были густые темные волосы, которые она тщательно убирала, туго стянув гладкие пряди узлом на затылке, а к моей груди прильнуло нечто похожее на серебряную каску. – Элоди, что с нами случилось? Вероятно, она поняла, потому что около рта у нее прорезалась недовольная складка. – Ничего, малыш; ничего, о чем стоило бы вспоминать. Послушай, нам везет: в округе появился превосходный врач, зовут его Мандрикс. Он тебя посмотрит. И наверняка вылечит. – Вылечит? Разве я болен, а? Элоди смутилась и отвела взгляд. – Тебе немного трудно… ходить. Я хотел пошевелить ногами… Боже! Они словно налились свинцом и отказывались повиноваться. Элоди, очевидно, заметила мое замешательство и энергично затрясла головой. – Уверяю тебя, он вылечит… О, это очень хороший врач. Он много путешествовал, служил когда–то во флоте. И знал Николаса… твоего отца. Чтобы вывести ее из замешательства, я прервал разговор, спросив, где мы находимся. Тут же просветлев, она принялась многословно болтать, чего и вовсе никогда за ней не водилось. Нас забросило на север, на морское побережье, в одинокий домик среди дюн: по вечерам маяк освещал корабли, плывущие мимо в далекие загадочные страны. Толстуху звали Кати, она весила двести двадцать ливров[7] и занималась хозяйством, как другие занимаются любовью. В одном лье отсюда маленький приморский городок – словно игрушечный, выстроенный из разноцветного камня. Мы там будем гулять… ну да, в повозке, пока я не смогу передвигаться самостоятельно, возможно, хватит и тросточки, потому что доктор Мандрикс и в самом деле очень хорош. Будем есть суп из мидий и булочки с угрями, просто чудо! Один рыбак только что принес на кухню камбалу, целых шесть штук. Устроим настоящий праздник – ведь Кати собирается в город с тележкой рыбника и привезет оттуда напитков и кучу разных вкусных вещей. Ведь предстоит праздновать и праздновать… – Почему? – Ну… так ведь исцеление… уж во всяком случае, частичное выздоровление, не так ли? Мне вдруг сделалось грустно, я устал; непривычная веселость Элоди, внезапная перемена в ее спокойном и строгом характере, убаюкивающая атмосфера светлой комнаты, дыхание моря, веющее отовсюду, заманчивые обещания, охапками разбросанные перед вновь обретенным маленьким мальчиком, – все это отдавало приторно–пресным вкусом лежалых сластей. Я еще не смел себе признаться: едва лишь вернулся к жизни, а мне уже не хватало острой приправы мрачных сумерек, мучительной тревоги, самого чувства ужаса. Роскошное зимнее солнце золотило воздух и слепило глаза, привыкшие к мраку, к неверному отсвету ламп, ведь им постоянно угрожали нечистые духи. Я охотно променял бы всю соль и йод бескрайних просторов, все эти свежие веяния жизни на затхлый привкус смерти, застоявшийся в Мальпертюи. Мальпертюи звал меня, подобно тому, как неведомая сила тысячелетиями волнует и зовет мигрирующие живые существа, повелевая преодолевать неизмеримые пространства. Я закрыл глаза, призывая искусственную ночь сомкнутых век, и начал было погружаться в бархатную пропасть сна, как вдруг почувствовал чью–то тяжелую руку на своем плече. Рука была мне знакома: крупная, красивая, словно точенная из старинной слоновой кости. – Здравствуйте, друг мой, я – доктор Мандрикс! Около кровати стоял человек высокого роста с серьезным выражением лица. Я покачал головой: – Вы говорите неправду. Ничто не дрогнуло в его лице, только в глубине больших черных глаз вспыхнул и тут же погас огонь. – Видите ли… я узнал вашу руку. – Вы будете ходить, – медленно произнес доктор глубоким голосом, – это в моих силах сделать для вас! В ногах моих возникло странное ощущение, точно бесчисленные укусы мельчайших насекомых. – Встаньте! Меня пронизала дрожь. – Встаньте и идите! Так могло повелевать лишь божество, в чьих силах вершить чудеса. Доктор Мандрикс превратился в смутный силуэт, рука исчезла, оставив на моем плече словно каленый след; все потайные фибры души моей трепетали, будто приглушенное эхо откликалось на зов таинственного колокола, затерянного в безбрежной дали. Потом наступил сон. Я шел. И не слишком удивлялся этому: Элоди со своими знакомыми, верно, просто ошиблась, посчитав, что меня приковал к постели приступ необъяснимого паралича. Я шагал по мягкому, как войлок, песку. Стоял один из тех прекрасных дней, напоенных весенней ясностью и негой, которые январь приберегает для взморья. Из ложбины между дюнами поднимался дымок, вскоре показался и рыбацкий домишко. Скрипела на ветру размалеванная вывеска. Неуклюжая надпись воспевала пиво и вина из подвалов сего приюта, равно как и достоинства кухни; а изображение толстяка канареечного цвета с раскосыми глазами и бритым черепом, увенчанным длинной тонкой косой, наглядно убеждало прохожего, что этот постоялый двор на отшибе называется «Хитроумный Китаец». Я толкнул дверь и вошел в пустынную комнату, чем–то схожую с кают–компанией, – обитую смолистой сосной, с удобными кожаными банкетками вдоль стен. В глубине за стойкой царили кувшины и бутылки, в которых оттенками орифламмы отсвечивал алкоголь. Окликнув хозяев, я постучал по гулкому дереву стойки. Никто не ответил. Да по правде говоря, я и не ждал ответа. Вдруг меня охватило тревожное чувство: я не был один. Я повернулся на каблуках вокруг собственной оси, медленно разглядывая помещение, так, чтобы ничто не ускользнуло от внимания. Таверна была пуста, и однако чье–то присутствие ощущалось столь явственно, что не вызывало у меня никаких сомнений. На мгновение мне показалось, что на столе перед банкеткой в дальнем углу комнаты стоит стакан, и в воздух поднимается дымное облачко. Нет, снова каприз расстроенного воображения – убранный стол поблескивал чистотой, а за дымок я принял игру света и тени. Однако галлюцинация возобновилась, на этот раз слуховая. Послышался стук поставленного на стол стакана и потрескивание раскуриваемой трубки. Снова и снова я рассматривал банкетки вдоль стены – наконец в противоположном, самом темном углу я уловил смутные очертания. Вернее, четко различимы были только глаза – прекрасные темные глаза. – Нэнси! – вскрикнул я. Глаза затуманились и исчезли. И тут же показались совсем близко, почти на уровне моих. Бережно и осторожно я протянул руку и наткнулся на что–то гладкое и холодное. Передо мной стояла ваза в форме урны из толстого полупрозрачного голубого стекла; я вздрогнул, будто прикоснулся ко льду. – Нэнси! – вновь позвал я с пересохшим от волнения горлом. Глаза на этот раз не исчезли: взгляд был устремлен на меня с выражением неописуемого страдания – Внезапно тишину нарушил голос, умоляющий, жуткий. – В море… заклинаю… брось меня в море! И слезы отчаяния потекли из широко открытых глаз. – Убирайся! Повелительный голос прогремел откуда–то из–за стола, где я видел стакан и дымок. Мужской, привыкший отдавать приказания голос, и все же в нем звучало больше печали, чем вражды. Стакан вновь появился на столе, дымила трубка, но теперь я видел и курильщика. Командир корабля Николас Грандсир! – Отец! – Убирайся! Я видел его лицо, обращенное не ко мне, а к голубой урне, где из глаз Нэнси все струились и струились слезы отчаяния. За моей спиной открылась дверь. Образ отца тотчас же исчез, вместе со стаканом и дымом; последнее стенание донеслось из вазы, и кошмарное видение скрылось. Рука легла на мое плечо и медленно, с силой заставила повернуться. Доктор Мандрикс вывел меня из таверны. Он шел рядом молча, и я повиновался его тяжелой прекрасной руке, запрещающей обернуться и посмотреть на таинственную таверну в дюнах. – Я знаю, кто вы, – вдруг заговорил я. – Возможно, – мягко ответил он. – Вы Айзенготт! Молча мы продолжали идти по кромке темного моря. – Тебе следует вернуться в Мальпертюи, – неожиданно произнес он. – Отец… сестра! – воскликнул я в отчаянии. – Я хочу вернуться к ним! – Тебе необходимо вернуться в Мальпертюи! – повторил он. И внезапная неодолимая сила завладела мной, унося прочь от этих мест. Больше я не видел ни «Хитроумного Китайца», ни домика в дюнах, где ждала меня Элоди, ни самое Элоди. И вновь оказался я в своем городе, ночью, вокруг – закрытые дома с погасшими окнами. Мои шаги гулко отдавались в ночной тишине безлюдных улиц; куда они приведут меня, я не знал. Во всяком случае, я стремился прочь от Мальпертюи, и на мгновение мне почудилось, что направляюсь в наш дом на набережной Сигнальной Мачты. Но все оказалось гораздо хуже. Миновав мост, я спустился вдоль заросшей травой журчащей речки до пустынной эспланды Преоз–Уа. В ночной глубине абсолютно темной улочки светилась одинокая лампа. Я направился прямо на свет и трижды дернул захватанное кольцо звонка. Дверь открылась, кот с огромными, как плошки, глазами метнулся во тьму. С облегченным вздохом я опустился на белоснежные меха и протянул закоченелые руки к сказочному розово–золотистому огню. Так я обрел убежище на улице Сорвиголовы в гнусной лачуге мамаши Груль. И только тут, под сенью жалкого приюта, я принялся размышлять Почему в прошедшие месяцы – прожитые как долгие годы – я покорился безымянному страху? Почему безропотно отдался на потеху жестоким таинственным силам? Каковы были намерения покойного Кассава, моего двоюродного деда, предавшего нас этому кошмару и поступившего со всеми нами хуже, чем с чужими? По чести говоря, с того момента как проявилась злонамеренная воля Мальпертюи – а она не заставила долго ждать его обитателей, – я сделал лишь весьма слабые попытки что–либо понять, а окружавшие меня старались и того меньше. Мой добрый учитель аббат Дуседам как–то сказал: – Бесполезно ждать, чтобы сновидение само раскрыло свой глубинный смысл. Это из книги его комментариев, с трудом получившей imprimatur[8] от церковных властей; что же касается заключительной фразы, то ее с раздражением вычеркнул цензор: – У Бога и Дьвола не спрашивают: почему? А сейчас… почему я скрылся здесь, в убежище позора, в ненавистном домишке мамаши Груль? Не могу пожаловаться – за всю свою жизнь я не наслаждался столь безмятежным спокойствием, как здесь, никогда еще не испытывал подобного чувства полного душевного отдохновения. Преследующие меня силы тьмы, возможно, забыли обо мне, как это не раз случалось и в самом Мальпертюи. Я пребываю в чудесном состоянии почти абсолютной свободы – делаю что хочу и как хочу. Дальний квартал, где я живу, отделен от основной части города рекой и каналом, через которые довольно далеко друг от друга перекинуты лишь два моста. Ни единая душа не знает меня здесь: до переезда в Мальпертюи я вел замкнутый образ жизни с Элоди, Нэнси да еще аббатом Дуседамом – мой превосходный наставник называл это жизнью внутренней, по большей части обращенной к проблемам духа. Красивые слова, но пустые – теперь я чувствую всю их суетность. Когда я возвращаюсь в дом, мамаша Груль открывает дверь на звонки и, жадно урча, хищно хватает протянутые ей крупные монеты. Сиренево–голубая комната превосходно содержится; здесь я предаюсь долгим, безмятежным мечтаниям, порой меня тешит мысль дождаться здесь конца своего существования, хотя именно на этой сцене разыгралась одна из самых мрачных трагедий моей жизни. На самом берегу канала я открыл вполне пристойную таверну, где необщительные моряки опустошают огромные блюда съестного и огромные кружки пива; никто не пытается со мной познакомиться, и я отвечаю окружающим тем же счастливым безразличием. Единственное исключение в этом приюте мира и забвения я делаю для молодой женщины, занимающей весьма скромное и не очень определенное положение в таверне: она моет посуду, убирает, подает на стол, а может быть, удовлетворяет и более низменные потребности клиентов. Ее зовут Бетс, у нее волосы цвета золотистых льняных оческов и немного расплывшаяся талия. Ближе к вечеру, когда трое–четверо моряков, с удовольствием засиживающихся допоздна, уделяют все свое внимание сложной и безмолвной партии в карты, Бетс подсаживается за мой столик, удаленный от игроков, и не отказывается от подогретого вина с пряностями, которое я ей предлагаю. Как–то само собой случилось, что мы стали очень откровенны друг с другом. И однажды я рассказал ей все. Была почти полночь, когда я закончил свой рассказ. Последние посетители расплатились по счету и удалились, попрощавшись; хозяйка, личность незначительная и ко всему безучастная, покинула свой пост за стойкой и оставила нас одних; с улицы в ставни били шквальные порывы ветра. Сложив руки на коленях, Бетс смотрела поверх меня на длинный язычок газового пламени, плененный в стеклянном рожке. Она молчала, и ее молчание тяготило меня. – Ты не веришь, – прошептал я. – По–твоему, я брежу и плету небылицы. – Я бедная девушка, – отозвалась Бетс. – Евангелие и то с трудом читаю. С малолетства мне приходилось пасти гусей, помогать родителям добывать красную глину из вредоносной низинной почвы – они торговали кирпичом и черепицей. Меня воспитали в страхе Божьем и научили стеречься происков дьявола. Я верю тебе, и сама, не понаслышке, знаю могущество дьявола и его приспешников. В шестнадцать лет меня обещали в жены молодому человеку с добрым именем и обеспеченным будущим: его отец был рыбником на общинных прудах, и сын унаследовал бы его положение. В ночь на Сретение, ты и сам об этом знаешь, нечистая сила особенно опасна для людей, и мой нареченный поддался искушениям Лукавого – получил от него шкуру волка–оборотня. Слишком поздно мы поняли, что немало запоздалых путников погубил он в этом мерзком обличье на проклятых дорожных распутьях. Однажды мой отец обнаружил страшную шкуру в развилке ивового дерева. Тут же развел он из сухих поленьев костер побольше, чтобы поскорее сжечь чудовищную личину. Вдруг издалека донесся ужасный вопль – к нам бежал мой жених, обезумевший от ярости и муки. Он бросился в огонь, чтобы вытащить уже занявшуюся шкуру, да кирпичники и землекопы удержали его, а отец подтолкнул шкуру в огонь пожарче, так что вскорости от нее осталась лишь кучка пепла. И тогда мой нареченный разразился жалобными стенаниями, признал свои грехи и скончался в ужаснейших муках. Я покинула родную деревню, не в силах оставаться там, где пришлось пережить этот ужас. Так разве могу я не поверить тебе? Она совладала с волнением и продолжала: – Кабы несчастный мой жених собрался с мужеством, пал в ноги священнику и признался в свершенных злодеяниях, он мог бы спастись даже в мире сем, и душа его не терпела бы теперь вековечную муку. Ах, заговори он тогда со мною о своем горе, как ты, думаю, удалось бы помочь ему. – О, правильно ли я понял? – спросил я тихо. – Ты бы и мне помогла? Милая улыбка осветила ее лицо: – Ну а как же иначе? И тебе помогла бы, только не знаю, как. Все, о чем ты рассказал, такое таинственное и темное, мрак окружил тебя и не отпускает!… Дай мне подумать этой ночью; срок небольшой, и пока я буду размышлять, не выпущу из рук четки, привезенные из Святой Земли: в кресте на четках сокрыт кусочек мощей, говорят, чудодейственных. Она снова улыбнулась; в этот момент в ставень трижды постучали. Ее рука легла на мою. – Не выходи, это смерть стучит! Мы оцепенели, испуганно и вопросительно глядя друг другу в глаза. Ветер на улице вдруг утих, и в наступившей тишине раздался громкий голос: Невыразимым отчаянием звучала Песнь Песней – я узнал голос Матиаса Кроока. Бетс закрыла глаза и вся дрожала. Песня вдруг словно воспарила ввысь и затихла где–то высоко–высоко. Бетс смотрела на меня полными слез глазами. – Нет, – прошептала она, – нет, это не мертвый поет, это кое–что пострашней, только уж такое горе слыхать, что у меня просто сердце разрывается. Я встал и направился к выходу, повинуясь некой влекущей силе, но Бетс решительно удержала меня. – Не уходи… Там, за дверями, притаилось ужасное. Не знаю что… но это ужасно… понимаешь? Ужасно. Я услышал сухое постукивание – Бетс перебирала четки из темных блестящих зерен. – Они из дерева с горы Елеонской! Я склонился к девушке. – Я останусь, Бетс. Она потушила лампу и тихонько подтолкнула меня к темной лестнице. Это была странная брачная ночь, добрая и нежная; я заснул на ее плече, рука в ее руке, в которой так и остались четки из зерен благословенного дерева. Назавтра Бетс сказала: – Надо попытаться найти Айзенготта. Мне казалось, что в своей исповеди я не слишком–то распространялся о загадочной роли Айзенготта, поэтому спросил: – Ты его случайно не знаешь? – Ну а как же, кто ж его не знает? Он живет в двух шагах, там, где канал сворачивает в сторону, на углу площади Вязов и Стрижиной улицы, в маленьком чистеньком домике, и торгует всякими старыми безделушками, даже очень красивыми. Видишь этот светлый черепаховый гребень? Это он отдал мне вещицу за мелкую серебряную монетку. В округе его очень уважают – он всегда готов помочь и подать добрый совет. Площадь Вязов?… Стрижиная улица?… И в самом деле, мне смутно припомнилось – когда–то я видел там антикварную лавку. Но… ведь задворки этого дома должны выходить к лачуге мамаши Груль? Что–то тут не так… – Ладно, – согласился я, – схожу. Но встать и не подумал. Бетс улыбнулась. – Конечно же, времени у тебя много… – Бетс, а ты не сходишь со мной? – Пойдем, почему бы и нет! Дверь распахнулась, в таверну с шумом и гамом ввалилась компания моряков, с ними вместе сегодня пришли и плотогоны, сплавлявшие огромные еловые плоты из глубин Черного Леса до приморских равнин Фландрии и Голландии. Они заработали хорошие деньги и намеревались основательно кутнуть. – Вина для всех! Разносолы на стол, да побольше! – скомандовал один из парней с веселой располагающей физиономией. Сейчас нечего было и думать уйти из таверны; Бетс пришлось подавать на стол, а я не умел отказаться от приглашения этих славных людей. Мы выпили легкого красного вина, за ним, подстегивая аппетиты, на столе появились высокие бутылки рейнского. Кухня наполнилась шумом и дымом, загремели кастрюли, заскворчали капли жира в противнях под вертелами. – Выпьем! – предложил толстый моряк. – Пока не догнал нас Голландец Михаэль! Эти слова нагнали мрачное настроение на присутствующих. – Не к добру поминать его имя! – бормотали некоторые. Толстяк почесал в голове с виноватым видом. – И впрямь, друзья, лучше не поминать его всуе ради святого имени Спасителя и… трижды проклятого сатаны! – Только вспомнишь про него, он тут как тут! – запричитал кто–то. Я хотел было выпить, но опустил руку и поставил стакан: на стол упала тень – темная фигура заслонила окно. К стеклу прильнуло чье–то лицо – нас пытались разглядеть с улицы. Мои сотрапезники не обратили на это никакого внимания, верно, и вообще ничего не заметили. Скорее всего, видение мелькнуло только для меня одного. Впрочем, и ничего пугающего в нем не было; сердце сильней забилось в моей груди. Бледное лицо легкой тенью обрамлял тонкий шерстяной капюшон, прищуренные глаза улыбались мне и сквозь полуопущенные ресницы горели светлым изумрудом. Эуриалия!… Одним прыжком я оказался на улице. У окна никого не было, на улице ни души, но, свернув на бегу за угол, я увидел омерзительную мамашу Груль, неверной походкой она спешила прочь, а на плече у нее, вцепившись, сидел кот Лупка, щуря на солнце свои глазищи. Моряки и плотогоны ушли из таверны только в сумерки. Бетс, освободившись от забот, набросила на плечи темную шерстяную накидку и сделала мне знак следовать за ней. – Дом Айзенготта тут недалеко. В этот час он наверняка сидит в своей лавке, смотрит на улицу да покуривает трубку. Мы шли вдоль зеленой воды канала, первые лампы загорались на стоящих у причала баржах. Бетс немного грузновато опиралась на мою руку; я понимал, что девушка счастлива, доверяет мне, и ее присутствие великим спокойствием наполняло мое истерзанное сердце. – О чем ты думаешь? – внезапно прервал я молчание. – О тебе, конечно, – с обычной своей прямотой отвечала Бетс. – И о моем несчастном женихе. Моя родная деревня тянется вдоль больших, очень больших прудов, которые сообщаются с морем длинными протоками. Воды у нас богаты рыбой, а вот земли пустынны, однако добрые Белые Монахи, благослови их Господь, основали в тех местах свою обитель. Если бы только мой нареченный доверился мне… Обратись мы тогда к монахам, они изгнали бы дьявола из его души. Хочешь, как–нибудь навестим их – они наверняка защитят тебя от таинственных опасностей. Я ласково сжал ее руку. – Хорошо, Бетс, я сделаю, как ты велишь. – Знаешь, когда у них звонят, то колокол отчетливо зовет: приди ко мне… приди ко мне… А над дверями выведено золотыми буквами: – Если я войду туда, как же ты? – Я останусь в деревне, хоть и тяжело мне туда возвращаться; а глядя издали на монастырскую колокольню, я утешусь мыслью о том, что тебя там защитят и спасут. Мы миновали несколько улочек, куда уже вползала ночь; двери и окна закрылись, готовясь к близкому сну. – Вот и Стрижиная улица! Улочка, тоже темная и пустынная, уводила от канала к темной платановой аллее для игры в мяч. – Странно! – прошептала моя подруга. – Что такое, Бетс? Она не ответила и прибавила шагу. – Где же лавочка Айзенготта? Рука, опиравшаяся на мою, дрожала. – Странно, – судорожно вздрогнув, ответила Бетс. – Вроде бы мы прошли Стрижиную улицу, но… О, что же это? Это ведь не Стрижиная улица! Хоть и знакомая. Пойдем дальше! Мы дошли до сонной аллеи; на ясном небе высыпали звезды. – Мы ошиблись, – вдруг сказала она, – и что такое со мной! Вот же наша улица! Но и это была не наша улица, в чем Бетс убедилась, когда мы в темноте прошли ее от начала до конца. – Ничего не понимаю, – прошептала Бетс. – Ведь Стрижиную улицу я могу найти и с закрытыми глазами; мы просто должны найти ее… Должны! Еще трижды Бетс казалось, что мы, наконец, нашли нужную улицу, и всякий раз она ошибалась. – Ох, мы ходим, словно по заколдованному кругу, и совсем заплутались. Куда же мы попали? – жаловалась Бетс. Мы ни разу не переходили через мост, тем не менее я был уверен, что нас завело совсем в другую часть города. Вдруг я сдавленно вскрикнул и застыл на месте. – Смотри… там… Мы стояли перед Мальпертюи. Черный и огромный, как гора, в ночи высился дом моего двоюродного деда Кассава. Ставни опущены, словно веки мертвеца, черная пасть подъезда зияла зловещей бездной. – Бетс, – взмолился я, – уйдем… Я боюсь входить! Девушка не ответила, и я сомневаюсь, находилась ли она еще подле меня. Башмаки мои, казалось, налились свинцом, я с трудом оторвал ногу от земли и двинулся – тяжелым шагом сомнамбулы. Я шел… шел… Все мое существо бунтовало и кричало в страхе – и все–таки я шел к крыльцу. Поднялся по лестнице, медля на каждой ступени. Дверь открылась, а может, она была заранее открыта? Черной ночью вошел я в Мальпертюи. |
||
|