Замыслов Валерий АлександровичИван Болотников (Часть 2)

ВАЛЕРИЙ ЗАМЫСЛОВ

ИВАН БОЛОТНИКОВ

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

Часть 2

ДИКОЕ ПОЛЕ

ГЛАВА 1

СТЕПНЫЕ ЗАСТАВЫ

Матерый орел долго парил над высоким рыжим курганом, а затем опустился на безглазую каменную бабу.

Тихо, затаенно, пустынно.

У подножия холма, в мягком степном ковыле, белеют два человечьих черепа; тут же - поржавевшая кривая сабля и тяжелый широкий меч. А чуть поодаль, покачиваясь в траве, заунывно поет на упругом горячем ветру длинная красная стрела.

Орел повернул голову, насторожился; за бурыми холмами, в синем просторе, послышался шум яростной битвы; пронзительное ржание коней, гортанные выкрики, лязганье оружия...

С опаленных, знойных курганов полетели на кровавый пир вороны-стервятники.

Дикое Поле!

Огромное, степное, раздольное!

Край ордынцев и донских казаков, край гордой мятежной повольницы и беглого сермяжного люда. Сюда, на вольный степной простор, пробираются через лесную дремучую Русь москвитяне и новгородцы, владимирцы и ярославцы, суздальцы и рязанцы...

Бегут на Волгу и Дон, Медведицу и Донец, Хопер и Айдар... Бегут в поисках лучшей доли мужики-страдники и кабальные холопы, посадская чернь и ратные люди, бобыли и монастырские трудники, государевы преступники и попы-расстриги... Бегут от боярских неправд, застенков и лютого голода.

Уж давно ополчились на южную окраину бояре, шумели в Думе:

"Найди управу на чернь, государь! Обезлюдели вотчины, мужики нивы побросали, некому за соху взяться. Прикажи ослушников имать. А на окраину служилых людей пошли, пущай стеной встанут перед воровским Доном!"

И царь приказал. Многих ловили, били кнутом и возвращали к боярам. Однако велико и бескрайне Дикое Поле, не усмотреть стрельцам за всеми беглыми; ежегодно сотни, тысячи людей просачивались в степное Понизовье, оседая в казачьих станицах. Жили в куренях и землянках, зачастую без рухляди и скотины, предпочитая лихого коня и острую саблю. Жили вольно, не ведая ни господ с приказчиками и тиунами, ни городских воевод с губными старостами и ярыжками. Били в степях зверя и птицу, ловили в озерах и реках рыбу. А рядом, совсем рядом, в нескольких поприщах от казачьих городков и становищ рыскали по степи коварные, сметливые ордынцы. Жажда добычи снимала степняков со своих кочевий и собирала в сотни, тысячи и тумены1. Ордынцев и янычар манили дорогие, невиданной красоты, русские меха, золотая и серебряная утварь боярских хором и золотое убранство храмов, синеокие русские полонянки, которым нет цены на невольничьих рынках.

Первыми всегда принимали басурманский удар казаки-повольники. Это они стойко защищали свои станицы, заслоняя Русь от злого чужеземца; это они истребляли поганых и сами теряли буйные головы, обагряя обильной кровью горячие степи.

Дикое Поле!

Ратное поле!

Поле казачьей удали, подвигов и сражений.

Поле - щит!

Отяжелевший ворон уселся на череп. Вновь все стихло, лишь возле серой каменной бабы продолжала свою скорбную песнь тонкая стрела.

За курган свалилось багровое солнце, погружая степь в тревожно-таинственный сумрак.

Тихо и задумчиво шелестели травы.

От каменного идолища протянулась длинная тень.

На череп наткнулось колючее перекати-поле, будто остановилось на короткий отдых; но вот подул ветер, степной бродяга шелохнулся и вновь побежал по седому ковылю.

Гордая вольная птица парила над широкой степью; парила высоко, видя порыжевшие от знойного солнца холмы и курганы, казачьи заставы и сторожи; видела она и ордынских лазутчиков, скрытно пробиравшихся по лощинам, балкам и шляхам.

"Добро той птице. Она сильна и властвует над степью", - подумалось Болотникову.

Он лежал на спине, широко раскинув руки и утонув в горьковато пахнущем бурьяне.

Душно, рубаха прилипла к горячему телу, свалялись черные кольца волос на лбу. А над степью ни ветерка; травы поникли, и вся жизнь, казалось, замерла, погружаясь в вялую дрему.

Невдалеке послышался дробный стук конских копыт. Болотников поднял голову - скакал всадник на буланом коне.

- Татары, батько!

Болотников поднялся, поспешно натянул кафтан, пристегнул саблю с серебряным эфесом и бегом спустился в балку, где у тихо журчавшего ручейка пасся гнедой конь. Вставил ногу в стремя, оттолкнулся от земли и легко перекинулся на красное седло. Огрел коня плетью и выскочил из балки.

- Много ли поганых?

- Два десятка, батько.

Быстро доскакали до кургана. Дозорные казаки готовились запалить костер, чтобы оповестить о татарах другие сторожи.

- Зрите ли поганых? - спросил Болотников, осадив коня.

- Не зрим, батько, - ответил черноусый коренастый казак в синем зипуне.

- Никак в лощине упрятались, - молвил второй, высокий и сухотелый, в одних красных штанах. На смуглой груди болтался на крученом гайтане2 серебряный крест.. - Поджигать сушняк, атаман?

- Погодь, Юрко. Успеем дозоры взбулгачить. Татары малым войском на Русь не ходят. То юртджи3. Где приметил их, Деня?

Деня, казак молодой, с короткой русой бородкой по круглому лицу, указал саблей в сторону Волчьего буерака.

- Там, батько.

Станичный атаман на минуту задумался. До Волчьею буерака около трех верст. Татары скрытно пробрались в него по урочищам и, видимо, встали на отдых. Костры они разводить не будут: дым заметят сторожи, и тогда им прядется вновь убираться к своим улусам4,

- Что порешил, батько? - нетерпеливо вопросил Деня.

- Скачи до Бакеевской балки и поднимай станицу.

Будем окружать. Поспешай, Деня.

- Лечу, батько!

Казак пришпорил коня и помчал к балке, а Болотников въехал на курган. Отсюда на многие версты были видны туманные дали. В степи, в разных концах, рыскали конные сторожи - по два казака на дозор.

- А не собрать ли разъезды, атаман? Так-то спорее будет, - предложил Юрко.

- Опасно. Татары хитры. Они, может, только и ждут, чтоб мы сняли разъезды.

Вот уже пять лет Болотников в Диком Поле, и он хорошо изведал повадки татар. Иной раз они нарочно показывались донцам. Ехали дерзко, открыто, дразня разъезды; те не выдерживали бусурманской наглости, снимались с дозоров и устраивали погоню. А тем временем по урочищам шло никем не замеченное ордынское войско и внезапно нападало на засечную крепость. Потом разъезды снимать не стали.

Сметливыми и коварными были у татар юртджи. Это опытные, искушенные воины. Ездили всегда одним или двумя десятками Они были ловки, подвижны и неуловимы. Редкая станица могла похвастать казачьему кругу о полоне ордынских лазутчиков.

Вскоре к кургану прискакала станица из Бакеевской балки. Каждый день она пряталась в этом урочище и ждала своего часа, чтобы неожиданно появиться в степи и завязать бой с татарами, если их отряд не превышал двухсот-трехсот сабель. При большем же войске вспыхивали сигнальные костры на дозорных курганах, и тогда уже выходила в Поле рать из порубежной крепости.

- В буераке татары. Их надо окружить и захватить, - произнес Болотников.

- Возьмем, батько! - задорно прокричал казак Емоха, порывистый, горячий детина с длинным, горбатым носом.

- Твой десяток пойдет со мной. Попробуем отсечь ордынцев. Остальные к буераку. С богом, молодцы!

Казаки полетели по степи. Болотников же, с двумя десятками, поскакал в обход лощиной. Неслись молча, чтобы не вспугнуть раньше времени татар.

Ордынцы станицу заметили, тотчас высыпали из буерака и пустили коней вспять, к своим кочевьям; наперехват им стремительно мчались казаки Болотникова.

- Ги! - охваченный азартом погони, громко воскликнул атаман.

- Ги! Ги! - подхватили казаки.

Кольцо вокруг татар все сужалось, еще минута-другая - и улусники окажутся в гуще станичников. Но вот татары на полном скаку перепрыгнули на бежавших обок лошадей и начали постепенно удаляться от казаков.

- Уйдут, уйдут, батько! - прокричал Емоха.

- Достанем! - упрямо тряхнул смоляными кудрями Болотников.

Татарские кони приземисты, толстоноги и длинногривы, они быстры и выносливы. Но и казачьи лошади не уступают ордынским.

Все ближе и ближе татарские наездники. Они в чекменях5, в черных овчинных шапках с отворотами.

Внезапно ордынцы обернулись и метко пустили из тугих луков красные стрелы. Трое казаков свалились с коней.

Болотников выхватил из-за кушака пистоль, зычно и коротко скомандовал:

- Пали!

Казаки выстрелили. Несколько татар было убито, другие же с воем рассыпались по степи, но их настигали казаки, паля из самопалов и пистолей.

Ордынцы отвечали стрелами. Еще четверо станичников были выбиты из седла, но все меньше оставалось и улусников. Поняв наконец, что от казаков не оторваться, татары приняли бой на саблях. Они повернули коней и остервенело набросились на донцов, решив погибнуть в сече.

- Не рубить! Брать в полон! - прокричал Болотников.

Но сделать это было не просто: татары в плен не сдавались. С хриплыми устрашающими воплями ордынцы отчаянно лезли на донцов, норовя сокрушить их острыми кривыми саблями. Один из них, верткий и приземистый, бесстрашно наскочил на Болотникова, но тот успел прикрыться щитом, а затем плашмя ударил тяжелой саблей ордынца по голове. Татарин рухнул в бурьян, Болотников спрыгнул с лошади и связал кочевнику руки.

- Ловко ты его, батька! - соскочив с коня, проговорил Емоха, вытирая о траву окровавленную саблю. - Всех порубили. Добро хоть этого взяли. Жив ли поганый?

Иван толкнул татарина в спину, тот очнулся, взвизгнул, поднялся на ноги и свирепо метнулся к Болотникову, норовя вцепиться в него зубами. Иван отшиб его кулаком.

- Прочь, пес! Свяжите ему ноги.

Пока ордынца вязали, он извивался ужом и рычал, кусая в кровь губы.

- Злой народ, жестокий, - насупленно бросил Болотников.

- А посечь его, батько. Вон сколь наших полегло, - подскочил с обнаженной саблей Емоха.

- Не трожь! Он нам живой надобен. Орда что-то замышляет. Повезем к толмачу6. На коня его.

Татарина кинули поперек лошади.

Болотников приказал собрать убитых казаков. Семь станичников не вернутся в свои курени. Дорого даются битвы с ордынцами.

Иван взметнул на коня и оглядел степь. Невдалеке тянулись невысокие, опаленные солнцем, рыжие холмы. Степь казалась убаюканной и спокойной, но Иван знал, что в любой момент могут показаться из-за холмов татары и вновь начнется лютая сеча.

Оглянулся. Дозорный курган едва виднелся в синей дали. Сейчас на кургане стоит передовая сторожа и с нетерпением ждет от станицы вестей.

"Далече ускакали", - подумал Болотников, направляя копя к ближнему холму. Въехал на вершину, напряженно всматриваясь в сторону крымских кочевий.

"Отсюда хорошо видно. Самое место новому дозорному кургану".

Болотников поехал по разъездам, маячившим в разных концах степи. Вначале направил коня в сторону понизовья, к правому берегу Дона. Проехал с полверсты и вступил в густую высокую траву, доходившую до плеч. Здесь начинался один из самых тревожных дозоров: разъезды терялись в бурьяне и зачастую не видели татар, набегавших с крымских степей. Ордынцы, на своих низкорослых конях, прятались в траве, как суслики, не было заметно даже их черных овчинных шапок.

Застава беспокойная, опасная; чуть зазевался - и ткнешься в бурьян, сраженный стрелой татарина. Ехал чутко, осторожно, прислушиваясь к каждому незнакомому шороху.

В бурьяне тонко пищали бекасы, голосисто и звонко бормотали куропатки, не умолкая трещали кузнечики; высоко над головой с протяжными криками пролетала к Дону стая диких гусей, а где-то в низине, из тихого озерца, донесся крик лебедя...

Привычные, родные звуки Дикого Поля. Болотников давно уже научился слушать и понимать степь со всеми ее свистами, криками и отголосками, с ее удивительной красотой и богатырскими просторами.

Неподалеку тихо заржал конь. Болотников остановил Гнедка, тяжелая рука опустилась на пистоль.

Кто?.. Ордынец или свой казак-дозорный?

Конь вновь заржал, видимо, почуял лошадь Болотникова. Иван спрыгнул в траву: не подставлять же башку под ордынскую стрелу.

- И-ойе! Уррагах! - устрашающе донеслось вдруг из бурьяна. То был воинский клич татар. Но Болотников всердцах сплюнул, вскочил на Гнедка и смело тронул коня в сторону дикого возгласа.

- Опять степь булгачишь, Секира!

Голос Ивана был сердит: не первый раз пугает его этот дозорный. Секира, ухмыляясь, вышел из бурьяна.

- Здорово жили, Иван Исаевич!

- Тебе что, делать нечего? Сколь раз упреждал - не верещи. Память отшибло?

- Отшибло, батько. Бей!

Устим Секира заголил спину, ткнулся на карачки. Болотников вытянул из голенища сапога плетку, хлестнул. Секира поднялся, поблагодарил:

- Спасибо, батько. Больше не буду.

- А коль вдругорядь заорешь - на круг поставлю. Ты ж на стороже стоишь, дурень. Таем стоишь. А тебя за три версты слышно. Аль тебе дозорный наказ не ведом?

- Ведом, батько. Прости.

- Ну смотри, Секира, - погрозил кулаком Болотников. - Все ли тут улежно?

- Улежно, батько. Поганых не зрели.

- А где второй?

- Да вон же батько... Подле тебя.

Глаза Секиры были смешливы, смех так и гулял по его загорелой лукавой роже.

Болотников огляделся, но никого не приметил.

- Брешешь, Секира.

- Да нет же, батько. Явись атаману, Нечайка.

Совсем рядом шевельнулся бурьян, над которым поплыл зеленый пук травы.

- Тут я, батько.

Перед Болотниковым предстал могутный молодой казак с копной молочая на голове. В пяти шагах дозорный сливался со степью.

Иван одобрил:

- Похвально, Нечайка.

- Ни один поганый не узрит, батько, - молвил Секира. - На него даже коршун сел, норовил гнездо свить, да Нечай чихнул, спугнул птицу. А потом, батько...

- Будет, - оборвал словоохотливого казака Болотников. - Степь доглядай.

- Доглядим, батько, - заверил Секира, а Болотников поехал к новому дозору.

ГЛАВА 2

СТАНИЦА

Кончались запасы рыбы. Станичный атаман приказал раскинуть невод. Казаки направились к Гаруне, старому донцу, знавшему богатые рыбой тони.

Гаруня лежал у своего шалаша, обняв пустую бутыль из-под горилки. Казаки вздохнули.

- Не рыбак, старой.

Растолкали Гаруню, усадили, привалив к шалашу, позвали:

- Айда невод тянуть, Иван Демьяныч.

Гаруня поднял мутные глаза на донцов, молвил тихо:

- Айда, хлопцы.

Встал, замотался, но никто из донцов не поддержал деда: любой казак, как бы он пьян ни был, посчитает за великую обиду, если его поведут под руки.

Гаруня осилил два шага и рухнул в лопухи. Подложив ладонь под голову, бормотнул:

- Ступайте к Ваське.

Казаки пошли к Ваське. Тот был в своем курене и тискал смуглолицую турчанку. Добыл ее в набеге и вот уже два года держал у себя.

Дверь в курень открыта настежь. Вошли Юрко и Деня. Полуголая турчанка метнулась было в темный закут, но Васька удержал ее за подол сарафана.

- Казаки к неводу кличут, Васька.

- Ступайте к Гаруне, - позевывая, ответил станичник.

- Гаруня недужит.

Васька Шестак отпихнул полонянку, поднялся, натянул рубаху: когда Гаруня "недужил", он выходил вместо него на Дон, садился в челн и выбирал казакам тони.

Деня тихо греб веслами, а Васюта стоял на носу челна и глядел на воду. Никто лучше его не ведал рыбьих становищ, которые он определял по одному ему известным приметам.

На берегу дожидали казаки.

- Ну как, Васька, будем ли с рыбой?

- Будем. Тащите невод, за лещом нонче пойдем.

Казаки весело загалдели:

- Лещ - рыба добрая.

- И сушить и вялить.

- И под чарку!

Уложили невод, сели на челны и поплыли. Вблизи тони Васюта высадил казаков на берег и приказал, чтобы держали рот на веревочке. Казаки кивнули и молча застыли у камышей. Один из донцов привычно вбил в землю саженный кол с арканом.

- Трогай, - кивнул гребцу Васюта.

Челн медленно поплыл к заводи, а Шестак начал полегоньку выбрасывать в воду невод. Сперва плыли против течения, потом поперек заводи. Достигнув середины тони, Васюта глянул на верхнюю подбору с мотней. Над водой колыхались черные плуты7. Сеть хорошо легла на дно, перекрывая нижней подборой заводь. Над мотней чуть покачивался деревянный бочонок: если много рыбы зайдет в снасть, то бочонок не позволит утянуть подбору в воду.

Окружив неводом тоню, Шестак стал приближаться к берегу. Кинул конец аркана казакам.

- Тяни, братцы!

Казаки потянули.

- Тяжело идет. С рыбой, донцы! - выкрикнул Емоха.

- С рыбой, - повеселел Деня и оглянулся на Шестака. - А ты страху нагонял. Не един пуд прем. Ай да Васька!

Казаки тянули вначале за аркан, а потом ухватились за крылья невода. Шестак стоял на корме и довольно посмеивался. Богатую тоню захватили! Едва тянут казаки.

- Ух, тяжко! Уж не сома ли пымали? Дружней, братцы! - кричал Емоха.

Показалась мотня из воды.

- Боже! -: испуганно ахнул Юрко. - Да мы ж мертвяка словили, станишники!

Средь густого клубка трепыхавшейся рыбы торчала черная человечья голова с длинными обвисшими усами.

- Да то Секира, братцы! - изумился Нечайка Бобыль.

Вытянув мотню на берег, извлекли утопленника из спасти. Нечайка, первый со друг Секиры, сокрушенно закачал головой:

- Как же так, донцы? Доброго казака потеряли. Кто ж его сразил, какой злодей в реку кинул?

- А может, откачаем? Берись за руки, братцы, - скомандовал Емоха.

Казаки принялись откачивать Секиру, а Нечайка все причитал:

- Шесть налетий с ним в Поле. Сколь вкупе басурман перебили, сколь горилки выпили.

- Уважал горилку казак, - тяжко вздохнув, поддакнул Емоха.

- Уважал, донцы. Намедни в кабаке сидели. Бутыль мне задолжал...

- Это я-то задолжал? Брешешь, черт шелудивый! - открыв глаза, рявкнул вдруг Секира.

Казаки вначале опешили, а затем дружно грохнули, да так, что распугали птицу и рыбу на три версты. Больше всех хохотал Емоха: давясь от смеха, ходил вприсядку, а затем, обхватив руками живот, покатился по траве.

- Ну, скоморох! Ну, прокудник!

Когда смех начал стихать, казаки обступили Секиру, который с невинным, отрешенным видом сидел на берегу и выжимал красные портки.

- Как тебя угораздило? - вопросил Нечайка.

- Не все те ведать, - огрызнулся Секира.

А было так. Надумал подшутить казак. Взял да скрытно и поднырнул из камышей в мотню. Утонуть Секира не боялся: наловчился подолгу сидеть под водой, да и нож с собой прихватил на всякий случай. На берегу же прикинулся мертвецом.

- Нет, ты все ж поведай, поведай, как в мотню угодил? - прицепился Емоха.

Но Секира так и отмолчался. Емоха плюнул и позвал донцов разбирать рыбу. Улов оказался отменным: пудов десять леща покидали в лодку-рыбницу. А Васюта тем временем выискивал новую тоню.

После полудня казаки варили уху. И вновь здесь верховодил Васюта, бывший тяглый патриарший рыбак с ростовского озера Неро.

Варили в больших котлах. Вначале, по совету Шестака, в котлы кидали мелких ершей и окуней. Отварили, вычерпали, а затем в дело пошла рыба покрупней: язи, окуни, налимы. Вновь сварили и вычерпали, а в тот же отвар опустили карасей, щук и лещей. Не забыл Васюта и о приправе: укропе, петрушке, луке... В самый последний момент он набросал в котлы жгучего турецкого перца.

По станице духовито пахло ухой. Казаки подходили к котлам, крякали, нетерпеливо поглядывали на Васюту. Но тот не спешил, стоял у котла с деревянной ложкой, деловито, со смаком пробовал душистый отвар, томил казаков.

- Пора! - молвил наконец. - Кличьте станичного.

Деня побежал за Болотниковым, а все другие с мисками и баклажками тесно огрудили котлы.

Явился атаман. Ему первому поднесли дымящуюся миску с ложкой.

- Сними пробу, батько.

Казаки притихли, застыл Васюта: ежели уха атаману не понравится, не верховодить больше Шестаку у рыбацкого котла. Таков казачий обычай.

Болотников хлебнул ложку, другую, выглянул из-под густых кудрей на Васюту, скривил губы.

Васюта весь поджался. Все! Сейчас атаман швырнет ложку оземь, и станица поднимет его на смех.

- Знатно сварил, дьявол!

Васюта распялил рот в ухмылке, а по станице полетели одобрительные возгласы:

- С ухой, батько!

- Наливай, Васька!

- Быть те атаманом!

И загулял черпак по котлам!

Мигом заполнили миски, достали баклажки с горилкой. Болотников поднялся на бочонок, сверкнула на солнце золотая серьга в левом ухе. Зажав в руке чарку, тихо молвил:

- Вначале содругов своих помянем... Славные были казаки.

Донцы встали, посуровели смуглые, иссеченные шрамами лица. А Болотников продолжал:

- Они погибли в ратном поединке и теперь спят под курганом. Но пусть знают наши содруги верные, что казачьи сабли еще не раз погуляют по татарским шеям. Не ходить поганым по Дикому Полю!

- Не ходить, батько! - дружно прокричали донцы.

- Не сломить поганым казачьей воли!

- Не сломить, батько!

Казаки зашумели, замахали обнаженными саблями; что-то могучее и грозное было в их гневных и зычных выкриках.

Переждав, когда смолкнет станица, Болотников вновь поднял чарку.

- Помянем, донцы!

Болотников осушил до дна оловянную чару и спрыгнул с бочонка. Казаки тотчас хлебнули из баклажек и дружно налегли на уху.

В Родниковской станице обитало триста донцов. Домовитые казаки жили в куренях, а большинство ютилось в шалашах и землянках, не имея ни кола, ни двора. То была голытьба, самая что ни на есть воинственная и дерзкая вольница, готовая по первому зову атамана пойти хоть на край света, хоть к черту в пекло. Из голытьбы верстались дозоры и разъезды, из голытьбы подбирались казачьи сотни для степных набегов.

Прибыл из своего шалаша проспавшийся дед Гаруня. В походы он давно не ходил, однако донцы почитали его за прежние заслуги - и не только в Диком Поле, но и в Сечи, где запорожец провел не один десяток лет. Иван Гаруня был одним из тех казаков, чья острая сабля гуляла и по татарам, и по ногаям8, и по турецким янычарам9. Много видел за свою долгую жизнь старый казак. Не раз бывал он и станичным атаманом.

Казаки потеснились, усадили Гаруню подле Болотникова. Иван Демьяныч скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами.

- Сухо в баклажке, дети.

Гаруне протянули сразу несколько баклажек.

- Плесни в душу грешную.

Гаруня отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус.

- Знатная горилка, хлопцы.

Достал из штанов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька.

В станице "богомерзкое зелье" курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.

Устим Секира, сидевший обок с Мироном Нагибой, молвил с подковыркой:

- Ну что, есаул, добра ли горилка?

Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак!

Недавно Нагиба дюже провинился. В пролетье набежала на Родниковский городок малая татарская рать в триста сабель. Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Мирон Нагиба, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки. А чуть свет вновь набежали татары, но Мирон Нагиба, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь. Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день попивали горилку. Мирон удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов. Таем же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь. Учуют - и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут. А могло быть и того хуже: в куль - и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на Родниковскую станицу вновь не напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой.

Круг сказал:

- Лихо бился Нагиба. Допустить к чаре.

Теперь Мирон Нагиба весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки.

Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках.

Устим Секира, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Болотникову:

- Дозволь слово молвить, атаман?

- Молви, Секира.

Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза.

- Аль приспичило, Секира? - загоготал Емоха.

- Приспичило, братцы. Ой, пузу мому тошно!

- Никак рожать собрался.

- Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный!

- Так избавься, Секира!

- Пытал, братцы. Сидит!.. А ну послухай, Бобыль.

Нечайка подошел, приложил ухо к животу.

- Сидит, донцы!

- Во! Чуете, братцы. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! - пуще прежнего заорал Секира.

К нему подошел Емоха, ткнул в пуп рукоять сабли.

- Дай вызволю.

- Не! Черт сабли не боится.

- А чего ж он боится?

Секира картинно подбоченился, крикнул задорно:

- А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?

- Горилки, - изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня.

- Горилки!.. Горилки! - громогласно понеслось по станице.

Секира молитвенно воздел руки к небу.

- И до чего ж разумное войско у тебя, господи!

Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову.

- Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.

Так в погребе же последний.

- Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить?

Секира пал на колени, сотворил скорбную рожу.

- Избавь от нечистого, батько!

Болотников рассмеялся, обратился к кругу:

- Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны?

- Избавить, батько! - рявкнуло воинство.

- Кати бочку, Секира! - махнул рукой атаман.

До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни... А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов.

ГЛАВА 3

РАЗДОРЫ

Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Емохи, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной.

- Что он лопочет? - спросил Болотников.

- Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, - пояснил толмач.

- Дерзок ордынец.

Емоха вновь подступил к татарину с саблей.

- Не пора ли к аллаху отправить, батько?

- Аллах подождет, Емоха, - остановил его Болотников. - Нам татарский умысел надобен. Неспроста юртджи в Поле лезли.

- А может, на огне его поджарить?

- Этот и на огне не заговорит.

Болотников прошелся по куреню. Упрям ордынец! Свиреп, отважен, и погибель ему не страшна.

- Уведи его пока, Емоха, и покличь мне старшину.

Вскоре в курень явились старшина - пятеро выборных от круга. Среди них был и Гаруня.

- Нужен совет, донцы, - приступил к делу Болотников. - Ордынец уперся. Ничего не скажет он и под пыткой. Как быть?

Казаки не спешили: атаман ждет от них разумного совета.

Первым заговорил домовитый станичник Степан Нетяга, пожилой казак лет пятидесяти.

- Дозоры молчат, атаман. Татар в степи нет. Мыслю, пока нам нечего опасаться... А поганого посади в яму, и не давай ему ни воды, ни пищи. Не пройдет и двух дней, как он все выложит.

Выборные согласно закивали головами, один лишь Гаруня окаменело застыл на лавке.

- А ты что молвишь? - обратился к нему Болотников.

- Нельзя мешкать, хлопцы. Лазутчики зря к заставам не полезут. Надо, чтобы поганый заговорил немедля.

- Но татарин и под пыткой ничего не выдаст, - пожал плечами Нетяга.

- Выдаст... Выдаст за деньги. Надо отдать поганому часть нашего дувана10. Не было еще татарина, чтобы на золою не позарился, - проговорил Болотников.

- Дуван... поганому?! - вскинулись выборные.

- Не дело гутаришь, атаман. Дуван мы большой кровью добывали. Сколь добрых казаков за него положили. И теперь выкинуть басурману? - осуждающе высказал Нетяга.

- Не дело? - посуровел Болотников. - А дело будет, коли Орда на Русь хлынет. Ежели мы разгадаем помыслы татар, то успеем упредить все засечные крепости. И тогда спешно соберется рать. Соберется и достойно встретит поганых в Поле. Ни один ордынец не погуляет по Руси. Так неужель своих полтин пожалеем?

- Добро гутаришь, атаман, - молвил Гаруня. - На что казаку злато? Был бы конь, степь да трубка. Нехай берет злато татарин. Он его повсюду рыщет, он за него и башку потеряет. Нехай!

- Знатно молвил, Гаруня. Знатно.

- Так ли, донцы?

- Так, атаман, - согласилась старшина.

Однако Болотников заметил, что Нетяга кивнул неохотно: жаден был казак на деньги.

Подняли из подполья окованный медью сундук, отомкнули замок, откинули крышку. Резанули глаза самоцветы, золотые кубки и чаши, серьги, перстни и кольца, подвески и ожерелья.

- Добрая казна, - крякнул Емоха.

Степан Нетяга молча ткнулся на колени и запустил руки в дорогие каменья; пальцы его слегка дрожали.

- Богат, богат сундук, станишники.

- Тьфу! - равнодушно сплюнул Гаруня, едко дымя люлькой. - Бабам на побрякушки.

Болотников отсыпал в карман три горсти золотых монет и горсть самоцветов.

- Поди, хватит поганому?

- А не лишку? - насупился Нетяга.

- В самый раз. Ордынец на малое не польстится. Спускайте сундук, други.

Болотников приказал привести толмача и татарина. Когда тот появился в курене, Иван высыпал на стол золото и каменья.

- Вот твоя добыча, поганый.

Глаза татарина алчно загорелись. Такой добычи он не мог бы взять даже в самом удачном набеге: не так уж и много оставалось в чувале после хана, темников11 и сотников. А на эти самоцветы и деньги он заведет себе табун лошадей и стадо баранов. У него будут новые юрты и много юных красивых жен.

Ордынец метнулся к столу и начал было сгребать добычу в карман, но на его ладонь опустилась тяжелая рука Болотникова.

- Не торопись, поганый. Вначале об Орде поведай. Что замыслила она противу Руси?

- Я все скажу, иноверец. Через десять дней всемогущий хан Казы-Гирей сотрет с лица земли все ваши порубежные города и пойдет к Москве. Он сожжет вашу столицу и положит к своим ногам Русь.

- Замолчи, собака! - подскочил к татарину Емоха, выхватив из ножен саблю. Но Болотников остановил его движением руки.

- Не ярись. Сядь! - сохраняя спокойствие на лице, произнес он.

Емоха опустился на лавку, а Болотников встал подле татарина.

- Много ли у Казы-Гирея туменов?

- Много, урус. Пятнадцать темников съехались в Бахчисарай.

- А что юртджи искали в степи?

- Дороги для ханскою войска.

- Что еще?

- Мы хотели узнать, велика ли рать урусов стоит на засеке. Нам нужен ясырь12.

- Погнался за ломтем, да хлеб потерял, - усмехнулся Болотников. - В ясырь-то сам угодил. Забирай свою добычу.

Татарин проворно подмел со стола самоцветы и золото, шагнул к Болотникову.

- А теперь отпусти меня в степь, урус.

- В степь ты уйдешь позднее, когда пойдет на Русь войско Казы-Гирея. А покуда посидишь у нас в полоне.

Иван выехал в Раздоры с Васютой, Юрко и Секирой. Спешно гнали по степи коней: надо было как можно быстрее доставить весть главному казачьему городу.

Мимо, через каждые две-три версты, мелькали сторожевые курганы; на вершинах их стояли казачьи посты и зорко вглядывались в степь. Тут же, у подножий курганов, разъезжали конные станичники, готовые по первому приказу дозорного скакать в засечную крепость.

От Родниковской заставы до казачьей столицы - более двадцати верст. Гнали лошадей без передышки, и вот за холмами показались Раздоры, обнесенные высоким земляным валом и дубовым частоколом. Крепость имела двое ворот и несколько деревянных башен с караулами. С трех сторон Раздоры окружал глубокий водяной ров, а с четвертой - крепость защищал Дон.

Степные ворота были закрыты: они распахивались лишь в день выхода казачьего войска в набег или для отражения кочевников.

Обогнув крепость, поскакали к Засечным воротам. Через ров был перекинут легкий мост на цепях, который в любой момент мог подняться к башне и перекрыть ворота.

Караульные, заметив за кушаком Болотникова атаманский бунчук13, не мешкая, пропустили казаков в крепость.

- У себя ли атаман? - придерживая лошадь, спросил Иван, зная, что атаман Васильев часто выбирался в степь на охоту.

- В курене. Аль с худыми вестями? - спросил дозорный.

Но Болотников уже не слышал: огрев плеткой коня, он помчал к атаманскому куреню.

Возле просторной и нарядной избы Богдана Васильева прохаживались двое казаков с саблями и пистолями за синими кушаками. Иван спрыгнул с коня и ступил к крыльцу, но караульные дальше не пропустили.

- Спит батька. Нельзя!

Болотников повел широким плечом - казаки отскочили в сторону.

- Не до сна, други.

Взбежал на крыльцо, пнул ногой дверь.

- Куда? Куда, чертов сын! - закричали караульные, но Болотников уже входил в горницу.

Васильев почивал на широкой лавке, громко храпя на весь курень. Иван потряс его за плечо.

- Проснись, атаман!

Васильев, позевывая и потягиваясь, поднялся.

- Чего прибыл, Болотников?

- Поймали юртджи, атаман.

- Юртджи?.. Что доносит лазутчик?

- Через десять дней Казы-Гирей выйдет из Бахчисарая. Намерен двинуть пятнадцать туменов к Москве.

Лицо Васильева стало озабоченным, в темных глазах застыла тревога.

- Не сбрехал лазутчик?

- Не сбрехал.

Васильев грохнул по столу тяжелым кулаком.

- Не сидится хану!

Распахнул оконце, окликнул караульного:

- Ромка! Зови Гришку Солому. Немедля зови!

Вскоре прибежал дюжий казак в зеленом кафтане и в рыжей овчинной шапке.

- Слушаю, атаман.

- Посылай своих молодцев в засечные города с вестями.

- Татары, батько?

- Татары, - кивнул атаман и передал ему известие Болотникова. Отправляй немедля. И чтоб стрелой летели!

Солома выскочил из избы, а Васильев обеспокоенно заходил по горнице. С Казы-Гиреем шутки плохи: воинственный хан, коварный. Биться с ним нелегко. Если он выступит со всеми туменами, то сторожевые городки будут разорены и уничтожены. Большая опасность угрожает и Раздорам. В крепость можно стянуть лишь пять тысяч казаков. У Казы же Гирея в тридцать раз больше. Силы неравны, выходить с таким войском в поле нельзя, придется обороняться в крепости и выдерживать натиск ордынцев, пока не подойдет от Засеки порубежная рать с московскими воеводами... Да и пойдет ли царское войско? Борис Годунов недоволен низовыми казаками. Не воспользуется ли он крымским набегом, чтобы кинуть в лапы Казы-Гирея бунташную казачью столицу?

Васильев вновь подошел к окну.

- Ромка! Кличь старшину!

Глянул на Болотникова - грузный, крутоплечий, насупленный, подавленный недоброй вестью.

- Как с оружием в станице?

- Сабли при казаках, а вот зелья и самопалов маловато.

- И у меня не густо... А с хлебом?

- Худо, атаман. Станица на Волгу идти помышляет.

- Опять на разбой?

- А чего ж казакам остается? Годунов нас хлебом не жалует. С голоду пухнуть?

Васильев ничего не ответил, лишь еще больше наугрюмился. А тем временем в горницу вошли старшины - семеро выборных казаков от раздорского круга. Среди них был Федька Берсень, чернобородый, сухотелый есаул лет под сорок; на широких плечах его - алая чуга, опоясанная желтым кушаком, за опояской - два коротких турецких пистоля с нарядными рукоятями в дорогих каменьях. Увидев в курене Болотникова, Федька поспешно шагнул к нему, стиснул за плечи.

- Ну как родниковцы поживают, станичный? Не всю еще горилку выпили?

Глаза приветливые, веселые. Рад Федька земляку, почитай, полгода не виделись. Рад и Болотников раздорскому есаулу: как-никак, а оба из одной вотчины, когда-то вместе у князя Андрея Телятевского за сохой ходили.

- Присаживайтесь, - показал на лавку Васильев. - Гутарь, Болотников.

Иван поведал старшине о пленном татарине. Писарь Устин Неверков, едва выслушав до конца Болотникова, вскочил с лавки.

- Не зря запорожцы из Сечи доносили. Собирает орду Бахчисарай, копит войско. Казы-Гирей уже три года не ходил в большой набег. Когда это было, чтобы хан на пуховиках отлеживался? Верю я лазутчику. Не сбрехал!

- И я верю, атаман, - кивнул Федька Берсень. - Волк долго в логове не усидит. Надо готовить к бою крепость.

- Собирай в Раздоры станицы, Богдан Андреич, - молвил третий из старшины - Григорий Солома, степенный казак с каштановой бородой.

- Добро. Но то решать кругу, - сказал Васильев и позвал из сеней Ромку. - Беги на майдан и бей сполох.

Старшины потянулась из атаманского куреня, а Берсень вновь подошел к Болотникову, подхватил под руку и повел к своей избе.

- Покуда казаки сходятся, пропустим по чаре.

Курень Федьки стоял неподалеку от майдана, откуда уже начади доноситься частые, звонкие удары сполошного колокола.

В Раздорах многие казаки жили семьями, имел жену и Федька Берсень.

- Агата! Встречай дорогого гостя! - закричал еще с базу есаул.

Агата, услышав зычный голос мужа, тотчас выскочила на крыльцо; молодая, синеглазая, увидела Ивана, зарделась, поясно поклонилась.

- Милости прошу, Иван Исаевич.

Берсень ухмыльнулся: давно догадывался, что женке нравится чернобровый, статный Болотников. Догадывался и втайне посмеивался над своей половиной.

- Собери-ка что-нибудь, Агата.

Женка метнулась на баз, казаки же присели к столу, пытливо глянули друг на друга.

- Как в есаулах ходится, Федор?

- По-всякому, брат. Не шибко любит меня Васильев. Грыземся.

- Отчего ж так?

- А ты будто не ведаешь? Васильев за домовитых горой, а они мне поперек горла. Возьми нашего писаря Неверкова. Ух, хваткий мужик! Глянь, какие хоромы себе отгрохал, глянь в окно. Зришь? Укрыл у себя десятка два холопов и боярится. А сам Васильев? Один дьявол ведает, сколь у него беглых. Кто на конюшне, а кто в степи табуны пасет да сено косит.

- А чего ж беглые мирятся? У меня того в станице не заведено.

- У тебя. Сказал тоже. Ты на дозоре, станица твоя в степь выдвинута. А тут, брат, домовитые жирком обрастают. Сидят себе в куренях да меды попивают. Им по сторожам не ездить, с татарином не биться... А беглые. Что беглые? Они и тому рады. Упрятались от бояр и малым куском довольны. Привыкли на господ спину гнуть, вот и пользуются их смирением домовитые. Не всякий мужик казаком рожден. А мне от того тошно, тошно, Болотников! На Дону не должно быть холуев.

Вошла Агата. Поставила на стол вина и закуски.

- Угощайтесь.

Казаки выпили по чарке и вышли на баз. Со всех улиц и переулков тянулись к майдану густые толпы донцов.

- Пошто сполох?

- Зачем собирает атаман?

- О чем будет круг, братцы?

Но никто ничего не ведал, теряясь в догадках. Вскоре казаки запрудили огромный майдан. Мелькали зипуны, кафтаны, чуги, казакины. Многие пришли на площадь без шапок и голые до пояса, но никто не забыл в курене своей сабли. Казак без сабли - бесчестье кругу.

Пришли к майдану и молодые парни-донцы, не принятые еще в казаки. Они толпились в сторонке: быть на кругу им не дозволялось. Их удел - ждать своей поры, когда проявят себя в степи и покажут удаль в злой сече с ордынцами. А сейчас они с любопытством вытягивали шеи и чутко прислушивались к выкрикам с майдана.

В куренях остались одни женщины; они стайками собирались на опустевших базах, ожидая прихода мужей. Ни одной из них нельзя было показаться в казачьем кругу, то было бы великим поруганием всему войску донскому.

Год назад казачка Ориша прибежала на круг за мужем; добралась до самого помоста, где стоял атаман со старшиной; нашла у деревянного возвышения своего казака и потянула за собой с круга.

- Поспеши, Сашко! Кобыла жеребится!

Круг порешил: высечь дерзкую женку арапником, а казака Сашко выдворить с майдана.

Сашко заупрямился, но атаман веско изрек:

- Твоя баба - тебе за нее и ответ держать. Прочь с круга!

- Прочь! - дружно поддержали донцы...

Васильев взошел на помост, за ним поднялись Федька Берсень, Устим Неверков и остальные старшины.

Васильев оглядел гудящий майдан, вскинул над головой атаманскую булаву, и донцы притихли.

- Братья-казаки! Дозвольте слово молвить!

- Гутарь, атаман!

- Дошла в Раздоры худая весть. Хан Казы-Гирей собирается всей ордой выступить из Бахчисарая. Хан жаждет добычи!

Сказан несколько слов и замолчал, шаря глазами по застывшим лицам казаков.

- Далече ли собрался Гирей? - выкрикнул один из донцов.

- К Москве, братья-казаки, - ответил Васильев.

- К Москве? Вот и нехай его Годунов встречает! - зло воскликнул все тот же донец.

- Верна-а-а! - пьяно качаясь, протяжно прокричал другой казак. Годунов наших собратов на кол сажает. Не пойдем за Годунова!

- Чушь несешь! Не о Годунове сейчас речь, - отделился от старшины Федька Берсень. - Казы-Гирей мимо Раздор не пройдет. Какой же он будет воин, коль позади себя целую вражескую рать оставит? Хреновина! Казы-Гирей не впервой на Русь ходит. Он кинется всей ордой.

- Есаул дело гутарит, - поддержал Берсеня атаман. - Хан зол на Раздоры. Припомните, донцы, сколь раз мы тревожили его кочевья? Сколь табунов у хана отбили? Сколь дувана в улусах взяли?

- Зачем считать, батька? - прервал атамана стоявший подле Болотникова длиннющий полуголый казак с отсеченным ухом. - Поганые на нас ходят бессчетно. Разве мало от них урону? Разве мало станиц они в крови потопили?

- Немало, казаки, - мотнул головой Васильев. - Немало мы лиха от поганых натерпелись. А ноне новое лихо идет. Пятнадцать туменов собрал Казы-Гирей в Бахчисарае. Как будем татар встречать, донцы?

- А сам-то как мекаешь, атаман? - вопросил Григорий Солома.

- Погутарили мы со старшинами. В поле выходить не будем, не устоять нам противу всего ханского войска. Соберем станицы в Раздоры и примем осаду.

- Выдюжим ли, батька?

- Выдюжим, донцы. Крепость добрая, отсидимся. А там, глядишь, и засечная рать поспеет. Тогда ударим вкупе и наломаем бока поганым. Так ли, донцы?

- Так, атаман!

- Кличь станицы в Раздоры!

- Примем осаду!

Васильев постоял, послушал и ударил булавой по красному перильцу.

- Так и порешим, донцы!

Атаман и старшины начали было сходить с помоста, но их остановил громкий возглас казака, прискакавшего к майдану от Засечных ворот:

- Погодь, батька! Царев посол-боярин в гости прибыл. До тебя, батька, просится!

Васильев приказал:

- Проводи боярина в мой курень.

Федька Берсень недовольно глянул на атамана и вновь взбежал на помост.

- Пошто в курень? А не лучше ли здесь послушать царева боярина? На круг его, донцы!

- На круг! - дружно воскликнули казаки.

По лицу атамана пробежала тень: хотелось погутарить с послом с глазу на глаз. Но теперь уже поздно, против круга не попрешь.

- Сюда боярина!

Вскоре к майдану подъехал посольский поезд - крытый возок и несколько груженых подвод в окружении полусотни стрельцов в голубых кафтанах. Из возка сошел на землю царев посол в долгополой бархатной ферязи. То был московский боярин Илья Митрофаныч Куракин - полнотелый, среднего роста, с крупным мясистым носом. Приосанился, посмотрел на казаков без опаски.

- Где тут ваш атаман?

- Я атаман, - дурашливо подбоченился Секира и, выпятив грудь колесом, покручивая черный ус, шагнул к боярину.

- Рожей не вышел, - буркнул Куракин.

- А чем моя рожа плоха?

- Холопья твоя рожа. Не мельтеши!

Глаза Секиры сердито блеснули,

- Угадал, боярин, холопья. Когда-то у князя Масальского на конюшне навоз месил. А ноне вот казак, и шапку перед тобой не ломаю. Кланяйся мне!

- Прочь, смерд! - ощерился Куракин. - Прочь, голь перекатная!

- Братцы! - вскинулся Секира. - Боярин нас смердами лает! Собьем спесь с боярина!

Казаки озлились, тесно огрудили Куракина. Секира подскочил к боярину и сорвал с его головы высокую горлатную шапку; напялил на себя и вновь подбоченился.

Куракин весь так и зашелся от неслыханного оскорбления.

- Рвань!.. В железа пса!

- Казака в железа?

Секира сверкнул перед лицом Куракина саблей.

- Стрельцы! - взревел боярин.

Стрельцы заслонили Куракина, замахали бердышами. И быть бы кровопролитию, да атаман не позволил. Перекрывая шум, закричал:

- Стойте, донцы! Остыньте! Послов не трогают! Дорогу боярину!

Казаки нехотя расступились, пропуская боярина к помосту. Васильев молвил миролюбиво:

- Ты уж прости мое войско, боярин. Горячий народец.

- Не прощу! - затряс посохом Куракин. - Не токмо мне - государю хула и поруха. То воровство!

- Здесь те не Москва, боярин. Не ершись, - спокойно, но веско произнес Федька Берсень.

Куракин глянул на казака, на взбудораженный круг и будто только теперь понял, что он не у себя на Варварке, а в далекой степной крепости с гордой, необузданной казачьей вольницей. И это его несколько остудило.

- Отдайте боярину шапку! - приказал Васильев.

Секира нехотя снял дорогую боярскую шапку, и она, под улюлюканье и насмешливые выкрики донцов, поплыла к помосту.

- Прости, боярин, - вновь промолвил Васильев, возвращая Куракину горлатку.

Тот поперхнулся, побагровел и осерча нахлобучил шапку. Васильев указал Куракину на помост.

- Прошу, боярин.

Куракин не спеша поднялся перед тысячами устремленных на него усмешливых глаз. Никогда еще боярину не приходилось держать речь перед таким многолюдьем. Площадь кишмя кишит. А лица! Разбойные, наглые, дерзкие, никакого тебе почитания, так и норовят охальным словом обесчестить. Смутьяны!

Вспомнились слова думного дьяка Посольского приказа Андрея Щелкалова:

- Путь твой будет нелегок, Илья Митрофаныч. Нижние казаки на Дону своевольны. Особо не задирайся, но и государеву наказу будь крепок. Не давай Раздорам спуску. Пусть ведают - то земля великого государя, и он на ней бог и судья. Держись атамана Богдана Васильева. Был от него человек. Атаман хочет жить с Москвой в мире и помышляет призвать казаков на службу государю.

"Призовешь таких, - невольно подумалось Куракину. - Крамольник на крамольнике. На дыбе бы всех растянуть. Сам бы кнутом отстегал каждого".

- Гутарь, боярин! - поторопил Берсень.

- Гутарь! - потребовал круг.

Куракин оглянулся на Васильева.

- Придется говорить, боярин. Теперь с круга не отпустят.

Куракин вытянул из-за пазухи бумажный столбец с царскими печатями, сорвал их, развернул грамоту и принялся нараспев читать:

"От царя и великого князя Федора Ивановича, всея великий и малыя и белыя Русии самодержца, в нашу отчину Раздоры низовым донским атаманам..."

- Давно ли Раздоры московской вотчиной стали? - дерзко перебил боярина Федька Берсень. - Нет, вы слышали, донцы?

- Слышали, Федька! Не согласны!

- То казачья земля!

- Брешет посланник! Не мог царь так отписать. То бояре в приказе настрочили!

Чем больше кричали казаки, тем больше наливалось кровью лицо Куракина.

- Замолчите, злодеи! На грамоте царевы печати!

Но визгливый голос боярина утонул в недовольном реве вольницы. Атаман с досадой поглядывал на Берсеня.

"И чего лезет? Кто в Раздорах атаман - я или Федька? Дело дойдет до того, что казаки побьют государева посланника".

Застучал булавой о помост.

- Уймитесь, братья-казаки! Дайте гутарить боярину!

Круг мало-помалу утихомирился. Но разгневанный Куракин уже не мог читать грамоту: кудреватые буквы плясали в глазах. Свернул столбец и запальчиво передал царев наказ своими словами:

- Повелел великий государь в верховые городки и на Волгу разбоем не ходить, азовских людей не теснить, дабы жить царю в дружбе и мире с турецким султаном. А еще повелел вам великий государь беглых холопей и крестьян у себя на Дону не принимать и не укрывать, а тех, что сейчас на Дону и в городках упрятались, немедля выдать прежним владельцам...

- Буде, боярин! То Бориски Годунова присказка. Много наслышаны, вновь оборвал посланника Федька Берсень. - Чуете, донцы, как нас в капкан заманивают? На Волгу - не ступи! Азовцев - не задорь! Беглого мужика - в железа и к боярину! Хотите так жить?

И вновь забушевало казачье море:

- Не хотим, Федька!

- Азовцы каждо лето войной ходят! В полон донцов берут!

- Туркам в неволю продают! Ужель обиды терпеть?

- Ходили и будем ходить!

Не удержался и Болотников. Закипел. Протолкался к самому помосту и встал супротив посла, опустив тяжелую руку на серебряный эфес сабли.

- Ты вот что, боярин. Ты на нас оковы не надевай! Хватит с нас и былой неволи. Вот так натерпелись! - чиркнул ребром ладони по шее. - О беглых тут кричишь. А мы здесь все беглые, все из-под боярского кнута бежали. Но теперь господам нас не достать. Кишка тонка, боярин! Ни один беглый с Дона не уйдет. А коль силой сунетесь - головы посрубаем! Так Бориске Годунову и передай. Не быть на Дону боярской неволе.

- Не быть! - взметнулись над головами тысячи сабель.

К Куракину метнулся Васька Шестак; выхватил бумажный столбец, скомкал и бросил в круг. Грамоту подхватил Устим Секира и, не долго думая, подбежал к боярскому возку и сунул царев наказ под рыжий кобылий хвост.

Круг так и взревел от неудержимого хохота, а Куракин охнул и что-то беззвучно зашлепал губами. Слепая, клокочущая ярость исказила его лицо. Попытался что-то выкрикнуть, но спазмы перехватили горло.

Васильев, поняв, что казаки теперь и вовсе не будут слушать боярина, высоко взметнул над головой булаву.

- Кончай круг, донцы!

Васюта, Юрко и Секира направились к кабаку. Болотников предупредил:

- Шибко не напивайтесь. Позаутру в станицу тронем.

- На ногах будем, батько, - весело заверил Секира.

Берсень повел Болотникова в свой саманный курень. Был возбужден, всю дорогу сердито выплескивал:

- Годунова проделки. Хочет казаку петлю накинуть.

Не угомонился Федька и у себя за столом. Опрокидывал чарку за чаркой и все так же сердито гутарил:

- Годунов нас, как волков, обложил. Ни проходу, ни проезду. Сунулись как-то в верховые городки за товаром - не пропустили. На годуновские заставы наткнулись. От ворот поворот. Это нас-то, казаков? Нас, кои от поганых и янычар Русь заслоняют? Нет, ты чуешь, Иван?

- Чую, Федор. Годунов лишь верховых служилых жалует, тех, что волю на хомут сменяли.

- Воистину на хомут. Слышал: в Ельце, Воронеже и Курске казаков вынудили на государя ниву пахать. Казаков!

- И в Осколе десятинная пашня14. Весной десяток казаков в станицу прискакали. Сбежали из Оскола. Не захотели сохой степь ковырять. Так их было в острог, едва на дыбе не растянули. Добро, из крепости удалось выбраться, а то бы гнить в застенке. Вот как служилых зажали, - хмуро проронил Болотников.

- Не всех. Много лизоблюдов развелось да прихлебателей боярских. Годунова доброхоты! Им и деньги, и хлеб, и оружие.

- А нам, низовым, лишь брань да угрозы. Ни зипуна, ни зелья, ни хлеба. Как хочешь, так и крутись. Так ужель нам по куреням сидеть?

- Не станем сидеть!

- Не станем, Федор. Саблей зипуны добудем!

Оба разгорячились, зашумели.

В горницу вошла Агата. Поставила кувшин на стол, молвила с улыбкой:

- На весь баз крик подняли. Лучше бы песню спели

- Не до песен, женка. Сгинь! - прикрикнул Федька.

Но Агата не "сгинула". Уселась рядом с Берсенем, коснулась мягкой ладонью его кучерявой головы.

- Не гони. Я тебя, почитай, и не вижу. То в степи, то на майдане. Не домовитый ты, Федор. Все тебя куда-то носит.

- А я перекати-поле, женка, - смягчил голос Берсень, Придвинул к себе кувшин, налил в деревянный ковш холодного квасу, жадно выпил.

- Перекати-горе ты, - вновь улыбнулась Агата. - И зачем только меня с засеки сманил?

Оглянулась на Болотникова, при этом в больших синих глазах ее блеснули ласковые искорки.

- Помнишь, Иван, как он меня улещал?.. Кочетом ходил. Оседло-де жить буду. А что вышло? И десяти седмиц вместе не побыли. Нужна ли ему жена? Он давно ее на коня променял. А ведь на засеке иное гутарил. Помнишь ли, Иван?

ГЛАВА 4

ЛЕСНАЯ ЗАСЕКА

Болотников встретился с Федькой Берсенем в то самое лето, когда они с Васютой Шестаком, бежав от боярской неволи, доплыли на купеческом насаде до Тетюшей. Но дальше плыть не довелось: в городе Иван столкнулся с торговым человеком князя Телятевского. То был приказчик Гордей, прибывший в Тетюши с княжьими товарами.

...Болотников неторопливо тянул из медной кружки сбитень, когда к нему вдруг шагнул черный дородный мужик. Лицо округлое, глаза пронырливые, пушистая борода до ушей. На мужике суконный кафтан, опоясанный зеленым кушаком, и сапоги из мягкой, дорогой юфти.

- Так вот ты куда убег, Ивашка... Ну здорово, здорово, страдничек. Не признаешь?

Болотников вгляделся в мужика; где-то он видел это лицо. Но где? Уж не в Москве ли боярской?

Молча допил сбитень, отдал деньгу и кружку походячему торговцу и вновь зорко глянул на мужика. Но припомнить так и не смог.

- Не ведаю тебя.

- Не ведаешь, стало быть... Аль в бегах-то память отшибло? А я вот тебя сразу признал. Как такого молодца не приметить?

- Не петляй, - насупился Болотников. - Сказывай толком или проходи мимо.

- Ишь, какой ловкий, - ухмыльнулся мужик и цепко ухватил Ивана за рукав кафтана. - Пошто мимо, милок? Тебя, чать, князь ждет не дождется.

"Княжий приказчик!" - наконец-то вспомнил Болотников. Когда-то он видел Гордея на московском подворье Телятевского.

- Эгей, служилые! Хватай беглого!

Болотников двинул Гордея в мясистый подбородок, и тот отлетел к лавке. Иван же метнулся в густую толпу.

- Стой! Куды-ы-ы! - рявкнули стрельцы, но Болотников затерялся среди посадских. Запетлял по слободам, а затем выбрался на откос и споро зашагал к насаду. Поманил Васюту.

- Уходить надо, друже.

- Как уходить? - беззаботно переспросил Васюта. - Купец не забижает, поплывем до Астрахани.

- Приплыли, друже. На торгу с приказчиком Телятевского повстречался. Теперь меня стрельцы ищут.

- Худое дело, - обеспокоенно протянул Васюта, но, глянув на купеческое судно, оживился. - Так то в городе. Пущай себе ищут, а мы в насаде побудем.

- Пустое речешь, друже. Тут нам еще два дня торчать. Когда-то купчина с торгом распрощается. А у Телятевского приказчики не дураки, все суда со стрельцами обшарят. Не отсидеться нам в насаде. Так что поспешим, друже.

- Куда ж пойдем, Иванка?

- Покуда Волгой, а потом в леса свернем.

Шли Волгой с версту, а когда миновали слободы, тянувшиеся вдоль реки, то выбрались на крутой, обрывистый берег. Постояли недолго, любуясь открывшимися далями.

- Прощай, Волга-матушка. Авось еще и свидимся, - негромко произнес Болотпиков.

Углубились в лес; было тихо и сумеречно, солнце едва пробивалось сквозь густые, лохматые вершины. Духовито пахло смолой, хвоей и травами.

- Экая тут глухомань. Не закружить бы, - молвил Васюта.

- Выберемся. Здесь леса не такие уж и великие. Глухомань, поди, кончится.

- Так не сбиться бы.

- Не собьемся. Солнца не видно - по деревьям пойдем. На них приметы верные. Примечай зорче.

На шестой день пути нежданно-негаданно наткнулись на огромный лесной завал. Повсюду, насколько хватало глаз, торчали срубленные деревья; на высоченных, в рост человека, пнях лежали суковатые ели и сосны, обращенные вершинами на солнцепек.

- Чудно, - хмыкнул Васюта. - Кто ж так деревья рубит? Глянь, Иванка, какие пни. Не менее сажени, надумаешься срубить. И деревья зачем-то на пни подняли. К чему вся эта канитель? Ты чего-нибудь разумеешь?

Болотников отмолчался: он не знал, что и ответить Васюте. Лесной завал был и в самом деле необычен. Пни-надолбы и поваленные верхушками вперед сосны и ели составляли непроходимую полосу, через которую ни конному, ни пешему не пробраться. Но кому такой завал понадобился? Уж не разбойной ли ватаге, которая, возможно, шастает по этим дремучим лесам? Но уж больно велика заграда. Ого-го сколько тут мужиков надо! Едва ли ватага примется за такое тяжкое дело, тут чуть ли не на версту лес вырублен.

- Обогнем, - сказал Болотников.

Пошли вдоль завала, а когда он кончился, то перед ними вдруг предстал крепкий, высокий частокол из толстенных сосновых бревен.

- Крепостица! - удивленно присвистнул Васюта. - Это в такой-то глуши. Да кто ж обосновался здесь?

Не успел Васюта проговорить, как с крепостицы послышались звонкие удары сторожевого колокола, видимо, незнакомых людей приметил дозорный. За частоколом раздался чей-то выкрик, заскрипели окованные медью ворота. Из городка высыпал десяток воинов в кольчугах.

Васюта попятился в лес, но Болотников продолжал стоять на месте.

- Кто такие? - громко вопросил один из воинов.

- Странники, - коротко отозвался Болотников.

- А может, лазутчики вражьи? А ну вяжи их, ребята!

- Пошто вязать? Сами пойдем. Айда, Васюта.

Васюта вышел из леса, но ступил к крепости с неохотой. Угрюмо подумал:

"Иванка на рожон лезет. Один бог ведает, что это за люди. Тут недолго и башку потерять".

Воины окружили парней и повели в крепость. Болотников шел спокойно и с любопытством разглядывал деревянный городок, усеянный приземистыми сосновыми срубами. Посреди крепости высился дубовый храм со шлемовидными куполами и шатровой звонницей.

- Куды поведем, Тереха? В пытошную аль к воеводе? - спросил вожака-десятника шедший подле Болотникова воин.

Тереха еще раз оглядел парней, почесал загривок и порешил:

- Успеют в пытошную. Пущай допрежь сотник опросит.

Вскоре Болотников и Васюта предстали перед огненно-рыжим бородачом в суконном темно-синем кафтане с золотыми петлицами. Был он плотен, с коротким приплюснутым носом и с острыми цепкими глазами, которые не просто смотрели, а буравили, пронизывали насквозь.

- Что делали на засеке, милочки? - прищурив колючие глаза, вкрадчиво вопросил сотник.

- А ничего не делали, - пожал плечами Болотников. - Шли себе - и вдруг завал.

- Не шли, а таем пробирались. Добры люди по дороге ходят, вы же засеку доглядывали и воровской умысел держали.

- Навет, батюшка, шли мы с чистыми помыслами. Клянусь богом! размашисто перекрестился Васюта.

- Полно, полно, милок. Оставь бога в покое. Лихие вы людишки. Небось, засеку норовили спалить? Поганым продались!

Голос сотника загремел по Воеводской избе, а глаза стали еще более злыми и ехидными.

- Напраслину несешь, сотник. Ужель за врагов нас принял? - резко бросил Болотников.

- А про то кнут сведает. В пытошную лазутчиков!

Караульные вытолкали парней из Воеводской и потянули в застенок.

"Вот и дошли до Поля", - с горечью подумал Болотников.

Васюта шел понурив голову. Глядел в гривастый затылок Терехи и так же с угрюмой обреченностью раздумывал:

"Отгуляли. От Багрея вырвались, от стрельцов ушли, а тут сами под топор сунулись".

Впереди показался вершник в нарядной одежде. На всаднике - охабень15 зеленого бархата, с отложным воротником, шитым красным шелком и тонкими серебряными нитями; полы опушены бобром и низаны мелким жемчугом. Под охабнем виднелся малиновый кафтан, опоясанный желтым кушаком с кручеными кистями в бисере. За кушаком - чеканный пистоль с короткой рукоятью в дорогих каменьях.

Воины посторонились, толкнули парней к обочине, сияли шапки.

- Здрав будь, воевода!

- Здорово, молодцы! Кого ведете?

- Да вот у засеки пымали. В пытошную, Тимофей Егорыч.

Болотников глянул на воеводу, и глаза его изумленно поползли на лоб.

"Бог ты мой! Да это же..."

- В пы...

Воевода поперхнулся. Спрыгнул с копя и торопливо шагнул к Болотникову.

- Иванка!.. Вот так встреча!

Обернулся к воинам.

- Отпустить! То мои люди.

Наступил черед удивляться караульным. Растерянно захлопали глазами, а воевода громко повелел:

- Ступайте! Все ступайте!

Караульные обескураженно повернули вспять, а воевода крепко обнял Болотникова.

- Вот уж не чаял с тобой свидеться. Знать, сам бог тебя послал. Ну, обрадовал!

- Здорово, Федор. А тебя и не узнать, боярином ходишь.

Федька Берсень тотчас оглянулся по сторонам и чуть слышно молвил:

- Забудь мое имя, Иванка, иначе ни тебе, ни мне головы не сносить. Здесь я для всех воевода Тимофей Егорыч Веденеев... А это кто с тобой?

- Побратим мой - Васюта Шестак. От смерти меня спас, а теперь вот вместе по Руси бредем да горе мыкаем.

Федька крепко обнял и Васюту, а затем взметнул на коня и повел рукой в сторону нарядного терема с шатрами, крыльцами и перевяслами, украшенными затейливой резьбой.

- То мои хоромы. Идите за мной.

У крыльца встретила Федьку многочисленная челядь, согнувшись в низком поклоне.

Федька кинул поводья холопу и приказал:

- Тащите в покои снедь и вино. Да попроворней!

Пригласил Болотникова и Васюту в свою горницу, скинул на лавку охабень с кафтаном и опустился на лавку, оставшись в голубой шелковой рубахе.

- Запарился, братцы. Надоела боярская одежда, да высок чин требует... Что по первости прикажете, други? Гуся жареного али пирогов с осетром?

Глаза Федьки весело искрились, и по всему было видно, что он несказанно рад нежданной встрече.

- Опосля пир. Ты бы нас в баньку, воевода. Ух, как охота! Грязи на нас по пуду. Почитай, забыли, когда и веником хлестались. Уж ты прикажи, отец родной, - с улыбкой произнес Болотников.

- Прикажу, немедля прикажу!

Поднялся с лавки, толкнул ногой низкую сводчатую дверь, крикнул:

- Эй, Викешка!.. Викешка, дьявол! Приготовь мыльню. И чтоб не мешкал!

Еще никогда не доводилось Ивану и Васюте пировать по-боярски. И чего только не было на столах! Жареные гуси, начиненные гречневой кашей, рябчики, тетерева и куропатки, приправленные молоком; пироги с дичиной, с капустой, с грибами, с ягодами и вареньем, пироги подовые из квасного теста и пряженые, жаренные в масле, с начинкой из сига, осетрины, вязиги, с творогом и яйцами; сдобные караваи, левашники, оладьи с патокой и сотовым медом; рыба свежая, вяленая, сухая, паровая, подваренная, копченая; икра паюсная, мешочная, мятая, зернистая осетровая, приправленная уксусом, перцем, мелким луком и маслом; меды вареные и ставленые, водка простая, добрая и боярская... Сверкали серебром и позолотой кружки, чаши и кубки, корцы, ковши и чарки.

- Да тут и артели не приесть! - ахнул Васюта.

- Зело богат ты, воевода, - крутнул головой Болотников. - Ужель всегда так кормишься?

- А что мне не кормиться, - подбоченился Федька. - Мало ли дичи и рыбы в моих владениях? Мало ли медов и вин в воеводских погребах? А ну садись за честной пир, други мои любые!

Иван и Васюта, чистые и румяные, в красных шелковых рубахах и голубых суконных кафтанах, шагнули к столу.

Федька зачерпнул из серебряной братины ковш вина и наполнил кубки. Поднял дорогой сосуд и тепло молвил:

- Пью за твое здоровье, Иван Болотников, и твое, Василий Шестак. Великую радость вы мне доставили. Шли вы в Дикое Поле, а явились в порубежную крепость, где волею судьбы и бога я ноне поставлен воеводой. Будем же вкупе на ратной службе. Пьем, други!

Осушили кубки и навалились на снедь. Федька с улыбкой поглядывал на парней, говорил:

- Поотощали в бегах. Кожа да кости. Ничего, у меня быстро в силу войдете. Ешьте, други, не жалейте снеди. Вино пейте! Мало будет, еще повелю поставить. Чего-чего, а снеди у воеводы вдоволь.

Болотников отпил из кубка ячменной водки, закусил рябчиком, придвинулся к Федьке.

- Не томи, воевода. Поведай нам, как в боярскую шкуру влез.

- Э-э, брат, - усмехнулся Берсень. - Стрелял в воробья, а попал в журавля. Знать, на роду так было написано.

Федька вылез из-за стола, распахнул дверь и шагнул в сени. Негромко позвал:

- Викешка!

- Тут я, воевода.

- Побудь в сенях и никого не пущай.

Берсень плотно закрыл дверь и сказал:

- То мой человек.

Глянул на застолицу, но на лавку не сел. Крепкий, плечистый, не спеша заходил по горнице, устланной заморскими коврами. В покоях было светло от дюжины восковых свечей в медных шандалах.

- Мы ведь с тобой, Иванка, с прошлого лета не виделись. Помнишь, как кабальные грамоты жгли?

- Как не помнить. Ты после того в Дикое Поле подался.

- Подался, Иван. И до Поля дошел. Успел и с погаными повоевать.

Федька обнажил плечо.

- Зришь отметину? То от сабли басурманской. Добро еще руку ордынец не отсек... Потом на Волгу с ватагой сходил, купчишек тряхнул. А когда назад в Поле возвращался, на боярский поезд напоролся. Богатый поезд, одних возов более десяти. Однако и стрельцов было немало. Но не струхнули, навалились на обоз. Стрельцов и боярина посекли, но и своих гораздо потеряли.

Федька помолчал, выпил чару вина, закусил осетровой икрой и продолжал:

- Добрую добычу взяли. Вез боярин и зипуны, и вино, и оружие. Кубки и чары, из коих пьете, тоже из тех подвод. Нашли при боярине грамоту с царскими печатями. Норовили вскрыть, да стрелец помешал. Живым мы его оставили, чтоб о поезде выведать. Служилый-то перепугался и все нам выложил. С грамотой-де Тимофей Егорыч Веденеев на воеводство послан. Сам-то он из Рязани, ехал в засечную крепость с государевой отпиской. Выслушали мы стрельца, а Викешка, есаул мой, возьми да ляпни:

"А что, Федька, не поехать ли тебе воеводой в крепостицу?"

Вроде бы бакулину пустил, но ватага поддержала:

"Идем, Федька. И мы с тобой побояримся. Надоело по степи да по лесам рыскать. Охота нам в теплых избах пожить да баб потискать. Облачайся в боярский кафтан, мы же стрелецкие на себя напялим. Веди, Федька, в крепость!"

Призадумался я. А что, ежели и в самом деле на засеку с царевой грамотой явиться? Ватага грязная, немытая, самая пора на отдых встать. Однако и опаска брала. А что как заметят в крепости подмену? Тогда головы не сносить. А ватага знай задорит:

"Не робей, атаман. В случае чего назад из крепости махнем. Нас же боле двух сотен, выберемся. Езжай на воеводство!"

Ступил я тогда вновь к стрельцу, пытаю:

"Далече ли до крепости и велико ли в ней царево войско?"

Стрелец же отвечает:

"До крепости верст тридцать, войско в ней, должно быть, не велико, понеже крепость только срублена".

Тогда облачился я в боярскую одежду, а ватаге повелел в служилых наряжаться. А тем, кому кафтанов не хватило, наказал:

"Скажитесь челядью. В городе не задирайтесь, ведите себя смирно да учтиво. И всюду помните, что вы холопы боярские".

"Будем помнить, атаман!"

"Не атаман, дурни, а отец-воевода Тимофей Егорыч Веденеев. То накрепко зарубите".

На коней сели. Стрелец до засеки дорогу указывал, а потом пришлось его пристукнуть: выдал бы нас в крепости служилый, и отпустить нельзя. В тот же час в город вступили. И вот пяту седмицу воеводствую, - заключил Федька,

- Выходит, поверили царевой грамоте? - спросил Болотников.

- А то как же. Грамота с печатями. С такой подорожной меня даже батюшка на воеводство благословил, - ухмыляясь и заполняя чарки вином, произнес Федька.

- А как дворяне? Они-то ни в чем не заподозрили?

- Поначалу хлебом и солью встретили, на пир позвали, лисой крутились, а теперь, чую, поохладели. Особливо пушкарский голова да сотник Лукьян Потылицын.

- Чего ж так?

- Воеводство мое не по нраву. Я ведь тут иные порядки завел. Колодников из темниц выпустил, батоги отмени и, мздоимство пресек. Многих из приказных повелел на площади кнутом бить, а кое-кого и вовсе из Воеводской выгнал. Вот и осерчали на меня лихоимцы, готовы живьем проглотить. Да не выйдет. Вся крепость, почитай, за меня.

- А стрельцы?

- И служилые мной довольны. Я-то их сразу утихомирил.

- Ужель словом? - хохотнул Васюта.

- Стрелец - не девка, словом не прельстишь. Хлебное и денежное жалованье вперед за год отвалил. Возрадовались! В ножки теперь кланяются, Берсень лихо крутнул ус и продолжал похваляться. - Тут у меня не только стрельцы. Есть и пушкари, и затинщики, и городовые казаки. Те, что служилые по прибору. Никого не обидел, всех пожаловал.

- А дьяк, поди, горюет, - рассмеялся Болотников.

- Горюет приказный, еще как горюет. Всю-де государеву казну опростал, быть мне в опале, хе-хе.

- Горазд ты, воевода. В един миг казну размотал, - закатился от смеха Васюта.

- Не свою - цареву. Пущай народ потешится... Ну, а вы-то как, други мои любые? Как по Руси побродяжили?

- Тут длинный сказ, Федор. Кажись, не были только у черта на рогах, молвил Болотников.

- А вот и поведайте. Любо мне будет послушать вас.

ГЛАВА 5

АГАТА

К вечеру изрядно захмелели; сидели в обнимку и горланили песни. А потом Федька позвал парней в светлицу.

- К девкам, други! Разговеемся!

В светлице девки сидели за прялками; увидев воеводу, встали и поясно поклонились.

- Киньте прялки! Гулять будем! - гаркнул Берсень. В одной руке его кувшин, в другой - серебряная чарка.

Девки потупились, будто к полу приросли. Лишь одна из них, статная и синеглазая, смотрела на воеводу спокойно и без всякой робости.

Федька налил вина в чарку и поднес крайней девке.

- Жалую тебя, Фекла!

Девка вновь поклонилась, чарку приняла, но не пригубила, замешкалась: уж больно дело-то диковинное, в кои-то веки боярин холопке вино подносил.

- Пей! - прикрикнул Федька.

Девка не ослушалась, осушила чарку и сморщилась, замахала рукой.

- Крепко зеленое. Ниче... А ну целуй ее в уста, Васька! Это вместо закуси. Целуй! - захохотал Федька.

Васюта тут как тут. Облапил ядреную девку, крепко поцеловал. А Берсень ступил дальше, к статной и синеглазой.

- Жалую, Агата!

Но Агата чарки не приняла.

- Спасибо за честь, воевода. Однако ж прости, не пью я.

- Не пьешь?.. Так одну чарку, ладушка. Не откажи.

- Богу зарок дала, воевода. Не неволь и не гневайся, - с легким поклоном молвила Агата.

- Так и не будешь? - пьяно качнулся Федька.

- Не буду, воевода, - тихо, но твердо сказала Агата.

Федьке упрямство девки не понравилось, в темных глазах его полыхнул огонь.

- Не будешь? Это мне-то перечить? Кинь гордыню, Агата, силом заставлю. А ну-ка, Иван, помоги ей выпить!

Болотников глянул на девку, та стояла отчужденная и неприступная; большие синие глаза были холодны. Тяжелая русая коса легла на высокую грудь.

"Будто Василиса моя", - невольно подумалось Ивану.

- Чего ж ты, друже? - подтолкнул Федька.

- Оставь ее, воевода. Зачем же силком?

Агата благодарно глянула на Болотникова, но к ней тотчас подскочил Васюта, полез целоваться.

- Приголублю тебя, молодушка.

Иван оттолкнул Шестака от девки, но тот опять полез. Тогда почему-то обозлился Федька.

- Прочь! Убью, Васька!

Отшвырнул Шестака к стене, опустил тяжелую руку на турецкий пистоль.

- Порешу за Агату... То лада моя. Крепко запомни. Васька.

- Ошалел, воевода, - потирая ушибленный затылок, незлобиво вымолвил Васюта. - Твоя так твоя. Для меня ж и Феклуша в утеху. Так ли, любушка?

Подошел к девке, ущипнул за крутой зад. Фекла хихикнула, игриво блеснула влажными глазами.

- Грешно, батюшка.

- Без греха веку не изживешь, без стыда рожи не износишь, Феклушка. Где грех, там и сладость, - вывернул Васюта и потянул девку в темные сени.

Болотников молчаливо пошатывался возле прялки; голова была тяжелой, плясали трепетные огоньки свечей в затуманенных глазах.

- Прилягу я, воевода.

- Почивай, Иван... Палашка! Проводи молодого князя в покои.

- Провожу, батюшка-воевода, - охотно кивнула девка и шагнула следом за Болотниковым.

Федька тяжело плюхнулся на лавку, повел мутными очами по светлице. Девки все еще стояли, ожидая воеводского слова.

- И вы почивайте. Ступайте в подклет... А ты побудь здесь, Агатушка, побудь, голубица.

Девки вышли, и в светлице стало тихо. Слышалась лишь веселая возня из сеней, где миловался с Феклой Васюта.

Берсень поднял хмельную голову. Агата, опустив руки, стояла, все так же спокойно и отрешенно посматривая на Федьку.

Берсень протянул к ней руку, усадил подле себя.

- Когда ласкова ко мне будешь, Агатушка?

- Не ведаю, воевода.

- Аль что худое тебе содеял?

- Нет, воевода. До самой смерти за тебя буду молиться, что от злых басурман вызволил. Мыкать бы мне горе на чужой сторонушке.

- Мыкать, Агатушка. Надругались бы над тобой поганые, ох, надругались. Вон ты какая ладная... Хочешь, златом, серебром тебя одарю?

- Ничего мне не надобно, воевода, - с грустью молвила Агата. Отпустил бы ты меня из терема. В родную отчину к матушке хочу.

- К матушке ли? - насупился Федька. - А, может, к суженому? Не он ли тебе сердце иссушил?

- Нет у меня суженого, воевода. По матушке соскучилась, по подружкам веселым да игрищам. Тут же скучно у тебя, воевода. Кручина меня гнет. Отпусти!

- Кручина гнет? - поднялся с лавки Федька. - Да я тебя враз развеселю! Девок-песенниц соберу, скоморохов кликну. Прикажи, Агатушка!

- Мне ли, крестьянской девке, боярину приказывать, - улыбнулась краешками губ Агата.

- Боярину? Да кой я боярин, - рассмеялся Федька, но тотчас опомнился, согнал ухмылку с лица. - Воевода я, Агата. Над крепостью и ратниками государем поставлен.

Придвинулся к Агате, положил руки на плечи, заглянул в глаза.

- Аль не мил я тебе, лебедушка?

Агата очей не опустила, глаза ее были пристальны.

- Сильный ты и отважный. Зрела, как басурман мечом разил. А вот каков ты душой - не ведаю.

- А ты полюби и поведаешь. Не так уж и плох я, Агатушка. Народ в крепости мною доволен. Жалую я простолюдина, а приказных мздоимцев кнутом потчую. Аль не слышала?

- Наслышана, батюшка. Праведно воеводствуешь. Ратный люд к тебе льнет.

- Вот-вот. Одна лишь ты, Агатушка, меня сторонишься. А ты полюби, согрей душу мою.

Федька прижался к Агате, поцеловал в губы. Но та но ответила на ласку, отстранилась, встала под божницу.

- Не надо, воевода. Богом тебя прошу!

Федька тяжко вздохнул и молча вышел из светлицы.

...Перед святой Троицей мать послала Агату в соседнюю деревню Якимовку.

- Добеги, дочка, до сестрицы. Пущай к нам на Троицу придет.

- Добегу, матушка, покличу.

До Якимовки версты три. Дорога тянулась боярской пашней, по которой сновали мужики с лукошками. Страдники сеяли яровые.

В Якимовке Агата бывала часто: там жила ее родная тетка. Были в деревне и задушевные подружки, с которыми Агата гуляла не одно красное дето.

Вечером девки и парни собрались на околице; качались на качелях, вели хороводы. Вдруг от березового перелеска послышались пронзительные гортанные выкрики. Парни и девки примолкли, повернулись к зеленому перелеску.

- Татары! - испуганно ахнула Агата.

До Якимовки рукой подать, однако добежать не успели: татары молнией неслись на резвых длинногривых конях. Настигли у самых изб. Парни выхватили из плетня по орясине, но тотчас были зарублены острыми кривыми саблями. Девок же повязали ремнями.

С ветхой деревянной колокольни ударили в набат. С вилами и топорами выскочили мужики из изб, отчаянно преградили путь ордынцам. Но схватка была короткой: уж слишком много татар навалилось на деревню. Все мужики были перебиты, в избах остались лишь одни дряхлые старики и старухи, но и их не пощадили ордынцы.

Деревню разграбили, спалили, а девок повели в далекий полон. Агата, привязанная арканом к седлу, брела подле низкорослой лохматой лошади и горько думала:

"Беда-то какая, господи! Даже малых не пожалели. Жестокие люди! Ох, не зря ж говорят: нет злей и свирепей степного ордынца". Вот он сидит на лошади. Желтолицый, узкоглазый, с длинной жильной плетью в руке. Хищно, скалит в кривой улыбке крепкие зубы, говорит татарину в лисьей шапке:

- Якши, девка. Якши!

Тот кивает и что-то долго говорит, издавая резкие звуки. Потом спрыгивает с лошади и подходит к Агате. Губы слюнявые, глаза быстрые и похотливые.

- Якши.

Вскидывает за подбородок лицо Агаты, откровенно любуясь синевой больших глаз, и затем тянется жадной, липкой ладонью к высокой девичьей груди.

- Якши, ясырка. Якши!

Агата с силой отталкивает ордынца прочь. В ответ - злобный выкрик и хлесткий удар плетью по спине. Татарин взмахивает на лошадь и пускает ее легкой рысью. Агате приходится бежать, иначе аркан стискивает шею, а ордынец, ощерив рот, все понукает и понукает коня. Так продолжается до тех пор, пока вконец обессиленная Агата не падает в горький полынный бурьян.

Несколько дней гнали полонянок по знойной степи. Потрескались ступни босых ног, почернели от жаркого солнца осунувшиеся лица. Мучила жажда. Татары возвращались в Бахчисарай Муравским шляхом и берегли воду. Лишь раз в сутки они подводили ясырок к бурдюкам, но три-четыре глотка теплой протухшей воды еще больше увеличивали жажду.

Ордынцы спешили в Бахчисарай, там они получат отдых, чистую родниковую воду и деньги за русских полонянок. Набив карманы золотыми монетами, они вновь разъедутся по своим кочевьям, покуда какой-нибудь мурза, князек или сам хан не позовет их в новый набег.

На седьмой день, когда ордынцы остановились на ночлег в одном из скрытных урочищ, из-за холмов внезапно скатились казаки в зипунах и кафтанах, с саблями, мечами и копьями наперевес. Натиск их был страшен, ни один ордынец не выбрался живым из урочища.

Полонянки со слезами радости кинулись к своим избавителям.

- Родные!.. Желанные! - заголосили девки, обнимая казаков.

Предводителем войска был Федька Берсень. Еще в самый разгар сечи заприметил он рослую синеокую полонянку. Та подхватила саблю убитого ордынца, перерезала аркан и той же саблей зарубила двух татар, наседавших на Берсеня.

- Ай да девка, ай да молодица! Так их, дьяволов! - весело кричал Федька, сокрушая очередного татарина.

Когда схватка кончилась, Берсень, раскрасневшийся и возбужденный, спрыгнул с коня, сбросил с головы шапку и порывисто шагнул к Агате.

- Люба ты мне!

Прижал к груди и крепко расцеловал. Агата потупилась. Один из казаков подтолкнул ее локтем.

- То воевода наш, Тимофей Егорыч. Кланяйся.

Агата поклонилась, отвесили поклон и остальные девки. Воевода довольно рассмеялся.

- Что, натерпелись страху? Теперь не бойтесь. На засеку вас заберу, на служилых женю. А кто захочет домой возвернуться, пусть идет с богом.

Вскоре прибыли в засечную крепость. Федька пригнал в город огромный табун татарских коней и тысячную отару овец, молвил:

- С конями и с мясом будем, служилые!

Воеводу и войско торжественно встретили оставшиеся в городе стрельцы, пушкари и казаки. Кидали вверх шавки, кричали:

- Слава воеводе! Слава Тимофею Егорычу!

Поход был удачен. Федька закатил большой пир. Приказал достать из воеводского погреба пять бочонков вина и меду хмельного. Служилые пили да воеводу похваливали:

- Добр и отважен Тимофей Егорыч.

Якимовские девки надумали остаться в городе. Да и что делать? Деревня разорена, родители полегли под басурманскими саблями. Ждет на родной сторонушке один лишь черный пепел от сгоревших изб. А тут веселье, озорные молодцы проходу не дают, один другого краше.

Одна Агата не захотела остаться в крепости. Днем и ночью перед ее глазами была Малиновка с матушкой ласковой да подружками задушевными.

- Уйду я, девоньки. В Малиновку хочу.

- Осталась бы, - уговаривали девки. - В крепости нас приветили. И воевода жалует. А тебя особливо, глаз не сводит.

- Нет, подруженьки. Уйду я, - твердо решила Агата.

Собрала узелок, простилась с девками, горячо помолилась и пошла из крепости.

Воротные сторожа помехи не чинили: ведали воеводский указ - выпускать из крепостицы девок, ежели они того пожелают. Увидели Агату, головами покачали.

- Ай да краса-девица. Шла бы вспять.

Но Агата молча ступила мимо. Шла до сутеми по одинокой угрюмой дороге и тихо шептала молитву:

- Помоги, матерь божья, до родительского дома добраться. Порадей, пресвятая богородица и заступница наша...

Вскоре услышала позади дробный стук лошадиных копыт. Оглянулась - и отпрянула в сторону, прижавшись к ели.

Трое верховых осадили коней, спрыгнули наземь, подошли к Агате.

- Ты что, девка, умом рехнулась! Куды ж ты одна на ночь глядя? закричал один из вершников.

- В Малиновку, люди добрые, - ответила Агата. - В деревеньку свою, к матушке.

"В деревеньку, к матушке", - передразнил наездник. - Да ведаешь ли ты, неразумная, где твоя деревенька?

- Как же не ведаю. Малиновка наша одна, - простодушно молвила Агата.

- Это на Руси-то? - хмыкнул вершник. - У меня, вон, свояк в Малиновке живет. Так то под Новгородом. А ты какова уезду?

- Елецкого, люди добрые. Там наша Малиновка.

Вершники рассмеялись.

- Учудила, девка! До Ельца, поди, полтыщи верст. Да и дорог ты не ведаешь. Туды и на коне лихо. Разбой кругом да татары рыщут. Куды ж ты, шалобродная! Чу, ночь наступает. Лес дремуч, тут лешак на лешаке. Тьфу, пронеси силу окаянную!

Вершник, пожилой крутоплечий мужик в багряном кафтане, истово перекрестился и, придерживая коня за повод, добавил:

- Не дело удумала, девка. Не дойти те до Ельца...

Вершник вдруг поперхнулся, захлопал глазами и застыл с открытым ртом.

- Глянь, робята, - тихо выдавил он. - Глянь на дорогу.

Впереди, саженях в десяти, поднялся на задние лапы огромный, в бурой шерсти медведь.

Служилые оробели, а медведь стоял средь дороги и разглядывал людей. Агата похолодела, и будто только сейчас увидела она дикий, наугрюмленный лес, и таинственный колдовской сумрак надвигавшейся ночи, и длинные замшелые коряги, тянувшиеся к ней цепкими, высохшими, узловатыми руками.

"Господи! Да что ж это я... Куда ж снарядилась, непутевая", запоздало опомнилась она.

Старший из вершников, не сводя настороженных глаз с медведя, вытянул из кожаных ножен саблю, а двое других выхватили из-за кушаков пистоли.

Косолапый, почуяв недоброе, рявкнул и не спеша убрел в чащу.

- Ну так что, девка, - утер вспотевшее лицо старшой. - Дале пойдешь али с нами вернешься?

- А вы куда ж?

- Так мы за тобой посланы. Велено на воеводский Двор доставить.

- На воеводский?.. Пошто я понадобилась воеводе? - озадачилась Агата.

- О том нам не ведомо. Одно лишь скажу. Как прознал Тимофей Егорыч про твой уход, так тотчас повелел догнать тебя и вернуть. Вот так-то, девка. А теперь взбирайся на моего коня да держись покрепче. Поспешать надо, строго произнес старшой.

С того дня Агата оказалась в воеводской светелке. Тимофей Егорыч заходил по три раза на, дню, садился на лавку, веселый и слегка захмелевший, улещал:

- Забудь о Малиновке, Агатушка. Поди, и ее ордынцы порушили. Никто тебя в деревне не ждет. Не горюй. Слезами беды не избыть. Ты меня послушай. Кинь из головы кручину да повеселись вволю. Жизнь-то больно пригожа, глянь за окно. Птицы и те радуются, ишь как в саду заливают. А вон девки на игрище собрались. Ступай-ка к ним, развей кручинушку. Ты ж не черница какая. Вон как поганых сабелькой уважила. Ступай в сад!

Агата либо отмалчивалась, либо отвечала коротко:

- Посижу я, воевода. Не неволь.

Воевода супился и послушно уходил. А затем появился этот могучий, плечистый парень с густыми черными кудрями, падающими на загорелый лоб. Был он замкнут и неразговорчив, будто что-то тревожило его в этом воеводском доме. Тимофей Егорыч называл его своим "другом собинным". Несколько раз он поднимался с ним в светлицу, норовя развеселить Агату. Но Иван больше помалкивал и все о чем-то раздумывал, хмуря темные брови, и Агате почему-то было беспокойно от его отрешенно-задумчивых глаз.

"Вот и ему не сладко в хоромах. А ведь содруг воеводы. Чего бы лучше пей, веселись да девок голубь... Васюта не таков. Тот весь день рта не закрывает, и девки к нему льнут. Бедовый!.. Иван же, как туча черная. С чего бы это?" - раздумывала Агата.

Как-то поутру, сидя у окна в светелке, Агата услышала со двора чей-то басовитый, охрипший голос:

- Кой седни день, Марья?

- Середа, батюшка. Аль запамятовал? - отвечал женский голос.

- Запамятовал, баба.

- Да уж где те припомнить, коль из погреба не вылазишь. Поди, бочонок вылакал. Вот донесу ужо воеводе.

- Нишкни, баба!.. Кой седни день?

- Вот ить до чего назюзюкался. Середа, идол!

- Я те, дура!.. А по счету кой?

- Шешнадцатый!

- Шешнадцатый?.. Так ить мне седни в карауле стоять. От, дура! И че не упредила! Сотник по морде съездит.

Баба звучно сплюнула и ушла. Служилый же, почесав затылок, что-то невнятно забурчал и вновь полез в погреб.

Девки глядели из окна, смеялись. Агата же невольно охнула. Шестнадцатое! Сейчас идет травень-месяц. Молвила:

- Седни у меня день ангела. Совсем забыла, девоньки.

Подружки поднялись из-за прялок и кинулись к Агате, принялись обнимать.

- То день собинный.

- Грех именины забывать.

- Надо бы воеводе молвить.

- Ой, не надо, подруженьки. Идемте в сад. На качели хочу! - загорелась Агата, но потом вновь остыла. - Ой, нет. Поначалу о матушке помолюсь. Пойду в крестовую, а уж потом и на гульбище.

Агата спустилась в молельную, а девки все же упредили воеводу. Тот как услышал, так и возрадовался:

- Добро, девки. Будет вам седни праздник. Всех кличу на пир честной!

Шумно стало в хоромах, то и дело слышались громкие воеводские приказы:

- Лучшие вина и закуску ставьте! Ничего не жалейте!

- Купцов ко мне немедля! Скоморохов!

Более двух часов провела Агата в молельной. Вышла в сад спокойной и умиротворенной, будто тяжкую ношу с себя скинула. Глаза ее лучились, на лице блуждала улыбка.

- Вот и я, подруженьки. Примите в хоровод.

Пока девки гуляли в саду, в хоромах вовсю готовились к пиру. Суетня продолжалась до самого вечера. Потом в сад явился "гонец". То был Васюта Шестак, одетый в синий бархатный кафтан с золотыми застежками. Ступил к Агате, молодцевато тряхнул кудрями и картинно поклонился, коснувшись рукой земли.

- Пожалуй в терем, Агата Степановна.

Подружки лукаво заулыбались, подхватили Агату под руки и повели в хоромы. На красном крыльце стоял сам воевода. На нем белый атласный кафтан с жемчужным козырем, белая шапка, отороченная соболем, желтые сафьяновые сапоги с золотыми подковами. Нарядный и статный, сбежал с высокого крыльца, поклонился степенно, в пояс.

- Пожалуй за стол, Агата Степановна. Чем богаты, тем и рады.

Девки ахнули: экая честь Агате! Сам воевода встречает. Будто боярышня. Вон и слуги оторопели.

Агата и сама немало подивилась. Смутилась, кровь прилила к щекам. Людей полон двор, а воевода дочь крестьянскую чествует. Господи, скорее бы в светлице спрятаться! Вон как рыжий сотник выпялился. А глаза алые, рожу кривит.

Воевода взмахнул рукой, и к Агате подскочили две сенные девки в шелковых голубых сарафанах. В руках одной из них - девичий венец, усыпанный дорогими каменьями.

- Облачись, голубушка.

Агата еще больше засмущалась, хотелось сквозь землю провалиться. Но тут набежали девки и принялись осыпать ее тюльпанами.

А потом все было будто в сказочном сне, все поплыло перед глазами люди, цветы, подарки, которыми щедро одаривал воевода. Мелькали сарафаны и летники, телогреи и шубки, венцы и кокошники, башмаки и сапожки... Затем началась шумная, веселая застолица с шутами и скоморохами в пестрых потешных одеждах. Все крутилось, пело, плясало, кувыркалось, ухало, перемежаясь с задорной, разудалой музыкой гуслей, рожков и дудок.

Обычай требовал, чтоб именинница трижды выпила с гостями, и Агата осушила три малые серебряные чарки. Все забылось: и Малиновка с белой березовой рощей, и ласковая матушка с улыбчивыми глазами. Все исчезло, улетучилось, уступив место сладкому, туманному опьянению. Она не помнила, как затем очутилась в светелке. Чьи-то крепкие, сильные руки подхватили ее, понесли по темным сеням и легко опустили на мягкое ложе.

- Агатушка!.. Лада моя, - услышала она жаркий шепот.

- Ты, воевода, - тихо молвила она, задыхаясь от горячих объятий.

ГЛАВА 6

БЕГСТВО

Два дня Федька Берсень не выходил из опочивальни, а когда наконец появился на людях, то не замечал ни слуг, ни стрельцов, ни Ивана с Васютой.

- Ошалел на радостях, - посмеивался Шестак. - Экую кралю обабил. У-ух, девка!

Болотников же становился все угрюмее. Давно схлынула радость встречи с "воеводой", и вот уже другую седмицу угнетали его невеселые мысли.

"Бежал на простор, в степи, а угодил в боярский терем - к Федьке-самозванцу. Ежедень пиры да обжорство. Но надолго ли барская жизнь? Вскроется обман - и к палачу на плаху".

Как-то сказал об этом Федьке:

- Уходить надо. Мыслю, близок конец твоему воеводству.

Берсень же отмахнулся беззаботно:

- Напрасно каркаешь. Сижу я в городке крепко. Народ за меня живота не пощадит. А про воеводу Тимофея Егорыча донести царю некому. Всех стрельцов порубали, никто не дознается. Любо мне в крепости!

Но Болотникова Федькины слова не убедили. Он часто слонялся по городу и видел немало недовольных. То были десяцкие, целовальники и ярыжки, купцы, приказчики и торговые сидельцы, подьячие и приказный люд. Все они тихо роптали.

Как-то после обеда он лежал в саду под развесистой яблоней и вдруг невольно подслушал чей-то приглушенный, из-за кустов, разговор:

- Неладно в городке, Меркул Назарыч. Много воли черни дали. Срам, что деется. Меньшие над лучшими людьми измываются. Слова поперек не молви.

- Кабы слово. У меня вон пять мешков хлеба из амбара снесли. Средь бела дня! Да еще мироедом облаяли. Кинулся в приказ, а там ратники с саблями, те, что с воеводой в город пришли. От народ нечестивый! И на порог не пустили.

- Охальные людишки.

- Охальные. На твой-де век, борода, хлеба хватит. А коль жалобиться станешь - все амбары повытрясем. Ступай вон!

- Вот-вот. И на меня намедни ополчились. Ввалились в лавку и давай кафтаны хватать. Добрые кафтаны, суконные, с меховой опушкой. Десять кафтанов унесли, а денег всего полтину кинули. Я вдогонку, так саблей замахнулись. "Башку снесем, пес брюхатый! Хватит с тебя и полтины". Тотчас к воеводе побежал, подстерег его у терема, в ноги упал, о воровстве молвил. Воевода обещал управу найти на служилых. Однако чую, нет ему веры. Стоит да посмеивается, будто по нраву ему мои убытки. Четыре седмицы прошло, а о деле моем ни слуху, ни духу. Пропали денежки.

- Вестимо, пропали. Гиль в городе. А вся поруха от воеводы. Мирволит черни.

- А пошто? Ему-то какой прибыток?

- Вот тут-то и диво... Царю надо бы отписать.

- Уж отписали. Да токмо дело то долгое. Тут, брат, - человек понизил голос, но Болотников все же расслышал, - тут иное замышляют, что поскорей да понадежней...

А дальше все оборвалось: помешал неожиданно появившийся Васюта.

- Вот ты где! - весело крикнул он и повалился на Болотникова.

Иван сердито зашикал, но Васюта, не замечая предостерегающих знаков, продолжал хохотать и волтузить Болотникова.

Иван озлился, скинул с себя Шестака и кинулся в кусты. Но незнакомцев и след простыл. Не мешкая, пошел к Федьке. Но его ни в приказе, ни в тереме не было.

- У пушкарей воевода, - подсказал один из стрельцов.

Пришлось идти через весь город; попадалось много бражников, шли в одиночку и толпами, горланили песни и славили воеводу.

Болотников усмехнулся. На "воеводскую казну" гуляют. Сейчас боярятся, а как пропьются да без денег останутся - и прощай Федькина слава.

Город гудел, бражничал, выплескивая за дубовый тын удалые песни.

"Все это добром не кончится. Горькое похмелье ждет крепость, а Федька того не ведает. Одними подачками воеводство не удержишь. Вокруг купчишки, боярские холуи да приказные. Каково их притянуть? Аркана не хватит. За свое добро горло перегрызут. Но как быть?.. Может, казнить всех к дьяволу! Утопить в крови... Тут казнить, а потом и в других городах. Оставить один честной народ. Долой приказных и купчишек! Долой... Но без торговли Руси не быть. Кому-то надо и в лавках стоять. Но не мужику же, где ему товаров набраться? Выходит, опять понадобятся купцы... А земскими делами кому ворочать? Кому в приказах пером строчить? Опять же без приказных не обойтись. Однако же без обману и мздоимства ни купцы, ни приказные жить не могут... Но как же тогда Русью править, как?" - мучительно раздумывал Болотников, но так и не находил ответа.

Стрелецкий сотник Лукьян Потылицын с первых же дней охладел к воеводе. Охладел, а потом и возненавидел. Уж больно ретив да прыток оказался Тимофей Егорыч, уж больно не по-воеводски себя вел. Что ни день, то новая причуда, да такая, что и слыхом не слыхано. Взять хотя бы государеву казну. Когда это было, чтоб стрельцы, пушкари и городовые казаки жалованье за год вперед получали? Никогда того не было, ни при одном царе, ни при одном воеводе. А тут на тебе - всю казну в один день по ветру пустил. Да разве так можно? Сколь среди служилых беглых? Сиганет в степь - и поминай как звали. Плакали царевы денежки и хлеб. А хлеб ноне в великой цене, на Руси голод. Воеводе же - трын-трава. Опустошил житницу - и радешенек. Пусть-де служилые потешатся. А чем потом платить? Царь-де так повелел. Но почему без государевой грамоты? Ужель царь казны не бережет? Сомнительно. При старом воеводе не только вперед жалованье не выдавали, но и придерживали по году. Так-то разумней, иначе стрельцы да пушкари и про службу забудут. А ноне что? Все с деньгами, все с хлебом, все в гульбу ударились, из кабака не вытащишь. До службы ли теперь. И сотник им не указ. Ни кнута, ни батогов не боятся. Воевода-де отменил. Вот уж отчудил, так отчудил! Служилого оставить без порки. Да на батоге и мордобитии вся служба держится. Съездишь эдак пару раз по харе, зубы высадишь - и наука. Вдругорядь не ослушается. Теперь же ходи вокруг него и гавкай, глотку дери. А он и в ус не дует. Брань - не батог, не кусается. Какая ж то наука? Тьфу!

Служилые за воеводу горой. Только о нем и разговоров, разбойные души! И впрямь разбойные. Взяли да с воеводой в Дикое Поле снарядились. Поехали татар задорить. А задорить ноне не время. Государь повелел сидеть тихо, чтоб крымчаки с улусов не снялись. Воевода же и тут своеволит, царев указ рушит... Нет, тут что-то неладно. Так бояре не поступают.

Дня через три тайный лазутчик сотника донес:

- В кабаке был, Лукьян Фомич. Диковинные речи довелось услышать.

- Чьи речи?

- Воеводских стрельцов, батюшка, тех, что с Веденеевым в город пришли. Шибко запились они в кабаке, едва целовальника не побили. А тот возбранился: "Вы государевы люди, за порядком должны досматривать, а не бражничать. Вина вам боле не будет". Молвил так - и яндову со стола. Но тут один из стрельцов саблю выхватил да как закричит: "Это нам-то не будет! Казакам донским не будет!" Целовальник глаза вытаращил. "Энто каким казакам, милочки?" Стрелец тотчас примолк, а сотоварищи его к себе потянули, да еще по загривку треснули. Целовальник за стойку убрел, а меня оторопь ваяла. Что, мыслю, за "донские казаки?" Сижу дале за столом, покачиваюсь. Мычу да слезу роняю, как последний питух, а сам уши навострил. Авось еще что-нибудь услышать доведется. И довелось, Лукьян Фомич. Стрельцы и вовсе назюзюкались, пьяней вина. Один белугой ревел: "В степи хочу, надоело тут. Пущай нас Федька Берсень на вольный Дон сведет". Не диковинно ли, батюшка?

После такого донесения сотник и вовсе изумился:

"Вот те и стрельцы! Донских воров привел с собой воевода".

Но все это надлежало проверить. Стрельцы в кабаке могли наболтать и напраслину. В тот же день Лукьян Потылицын разослал своих истцов но всему городу. Наказал:

- Ходите по площадям, кабакам и торговым рядам. Суйтесь повсюду, где толпятся воеводские стрельцы. Спаивайте вином. Доподлинно выведайте, что за служилые прибыли в крепость. Но чтоб таем, усторожливо.

Вскоре сотнику стало известно, что в город пришли донские казаки. Но большего узнать не удалось. Осталось неясным, кто был Федька Берсень, и зачем привел в крепость донских казаков воевода.

Вечером Потылицын собрал на тайный совет своих доверенных людей. На совете порешили: схватить ночью одного из "стрельцов" и учинить ему пытку с огнем и дыбой. В пыточной были свои люди.

- Да похилей хватайте, чтоб после первого кнута все выложил, предупредил сотник.

Воеводского стрельца повязали после полуночи, когда тот пьяненький пробирался от молодой, горячей вдовушки из Бронной слободки. Стрелец оказался и в самом деле неказистым: маленький, невзрачный, с реденькой белесой бороденкой. В пыточной ему развязали руки, вынули кляп изо рта и толкнули к палачу.

Стрелец непонимающе оглядел жуткий застенок. По углам, в железных поставцах, горели факелы, освещая багровым светом холодные сырые каменные стены. Вдоль стен - широкие приземистые лавки, на которых навалены ременные кнуты из сыромятной кожи и жильные плети, гибкие батоги и хлесткие нагайки, железные хомуты и длинные клещи, кольца, крюки и пыточные колоды. Подле горна, с раскаленными до бела углями, стоит кадка с рассолом. Посреди пыточной - дыба, забрызганная кровью.

Стрелец угрюмо повел глазами на сотника, опустившегося на табурет, вопросил:

- Пошто в застенок привели? Какая на мне вина?

- А вот сейчас и изведаем. Как звать, стрельче?

- Пятунка, сын Архипов.

Сотник, прищурясь, вгляделся в стрельца.

- Молодой... Гулять бы да гулять.

- А и погуляю, - высморкавшись и обтерев пальцы о суконные порты, произнес Пятунка.

- А то, милок, будет от тебя зависеть. Может, погуляешь, а может, нонче и дуба дашь. Поведай-ка нам, служилый, как ты из донского казака в стрельца обернулся.

С тщедушного Пятунки разом весь хмель слетел.

"Ах, вот оно что, - мелькнуло в его голове. - Сотник что-то пронюхал".

Однако простодушно заморгал глазами.

- Чудишь, Лукьян Фомич. Я стрелец. На кой ляд мне казаки сдались.

- А не врешь?

- Ей-богу, - стрелец перекрестился.

Сотник кивнул палачу.

- А ну-ка, Адоня, всыпь ему пару плетей.

Кат тяжело шагнул к Пятунке.

- Сымай кафтан, стрельче.

Пятунка не шелохнулся.

- Стрелец я. Пошто плети?

- Сымай, сымай!

Адоня грубо толкнул стрельца, а затем сорвал с него темно-синий кафтан и белую полотняную рубаху. Пятунка забрыкался, но дюжий кат схватил его в охапку и пригвоздил к скамье, связав руки тонким сыромятным ремешком.

Сотник поднялся с табурета и плюнул на спину Пятунки.

- Худосочен, служилый. У палача же рука тяжелая. Давай-ка миром поладим. Рано тебе на тот свет. Поведай мне о донцах да атамане Федьке Берсене, и я тебя к вдовице отпущу.

- Стрелец я, - упрямо сжал губы Пятунка.

- А Федька кто?

- Такого не ведаю.

- Приступай, Адоня.

Палач взял с лавки кнут, дважды, будто разминаясь, рассек воздух, а затем широко отвел назад руку и с оттяжкой полоснул Пятунку по узкой худой спине.

Пятунка вскрикнул, зашелся от боли.

- То лишь запевочки, - хихикнул Адоня и стегнул Пятунку еще трижды, вырезая на спине кровавые, рваные полосы. Пятунка заскрежетал зубами.

"Щас проболтается. Много ли надо экому сверчку", - усмехнулся сотник и схватил Пятунку за волосы.

- Не люб кнут, стрельче? То-то же. Стоило страдать. Плюнь! Чать, жизнь-то дороже.

Голос Потылицына был елейно мягок.

- Адоня, подай-ка кувшин с вином. Опохмель донца, глядишь и полегчает.

Кат развязал Пятунке руки, налил из кувшина полную медную чару.

- Дуй, паря. Лукьян Фомич милостив.

Пятунка с великим трудом поднялся, глянул злыми глазами на палача и сотника, принял дрожащими руками чару, выпил.

- Ну, а теперь сказывай, милок.

- Стрелец я, Федьки не ведаю, - стоял на своем Пятунка.

Сотник озлился, выхватил у палача кнут и принялся хлестать непокорного донца.

- Не ве-е-даешь! Не ве-е-даешь!

Пятунка упал на холодный пол, а сотник все стегал и стегал, пока не услышал голос палача:

- Сдохнет, кой прок.

Потылицын опомнился, швырнул кнут. Кат прав: мертвый донец никому не нужен.

- Кропи казака, Адоня.

Палач зачерпнул из кадки ковш рассолу и начал плескать на кровавые раны. Пятунка закорчился.

- Лей, Адоня! Лей! - закричал сотник.

Но Пятунка лишь храпел и выплевывал изо рта кровь.

Отчаявшись что-нибудь выведать, сотник приказал палачу подвесить донца на дыбу. Но и на дыбе, с вывернутыми руками, ничего не сказал Пятунка.

- Жги его! Увечь! Ломай ребра! - наливаясь кровью, бешено заорал сотник.

В ход пошли хомуты и раскаленные клещи, тонкие стальные иглы и железные прутья.

Пятунка дергался на дыбе и хрипло выкрикивал:

- Стрелец я! Стрелец, душегубы!

А в потухающем сознании проносилось:

"Не выдам вольный Дон, не выдам Федьку. Атаман отомстит за мою погибель".

Слабея, выдавил:

- Собака ты, сотник. Зверь. Прихвостень боярский!

Потылицын толкнул палача к горну.

- Залей ему глотку!

Кат шагнул к жаратке, где плавился свинец в ковше. Опустив Пятунку на пол, Адоня вставил в его черный изжеванный рот небольшое железное кольцо, а затем вылил в горло дымящуюся, расплавленную жижу.

Пятунка, донской казак из Раздорской станицы, дернулся в последний раз и навеки застыл, унося с собой тайну.

Утром к городу прибыл торговый обоз. Купец, черный, косматый, сошел с подводы и, разминая затекшую спину, ступил к воротам.

- Пропущай, служилые!

Стрельцы и ухом не повели. Один из них молвил, позевывая:

- Больно прыткий... Рожа у тебя разбойная.

- Сам разбойник, - пообиделся купец. - Открывай ворота. Людишки мои чуть живы, да и кони приморились. Впущай!

Стрелец пьяно качнулся, хохотнул:

- Ишь, плутень. На торг поспешает, служилых объегоривать... Издалече ли притащился?

- Издалече. С самой матушки Рязани. Воевода Тимофей Егорыч меня ждет не дождется. Товаров ему везу.

Услышав имя воеводы, стрельцы засуетились и кинулись к воротам.

- Так бы и говорил. А подорожную имеешь?

- При мне, служилые.

Купец вытянул из-за пазухи грамоту, и стрельцы открыли тяжелые, окованные железом ворота. Старшой глянул в подорожную, но кудрявые строчки двоились и прыгали перед мутными глазами. Так и не осилил. Махнул рукой.

- Проезжай, торгуй с богом.

Пять подвод в сопровождении оружных людей с самопалами въехали в город. У стрелецкой избы пришлось остановиться: купца позвал к себе сотник Потылицын, которого уже известили о торговом обозе.

- Из Рязани пожаловал? Так-так... А что везешь? - пытливо вопросил сотник.

- Да всего помаленьку, - уклончиво ответил купец и замолчал, упершись тяжелыми руками о колени.

- И воеводу нашего ведаешь?

- Да как же не ведать, мил человек. В Рязани наши дворы обок, - с гординкой произнес купец.

- А чего в эку даль пустился? Нас купцы не шибко жалуют.

- Вестимо. Плохо до вас добираться, лиходейство кругом. Но прытко Тимофей Егорыч просил. Новому городу-де без товаров худо. Вот и потащился. Да и воеводу-старика охота потешить.

- Старика? - еще более сузив глаза, протянул сотник. - Околесицу несешь, купец. Нашему воеводе и сорока нет.

- Да ты что, служилый! Грешно над воеводой смеяться. У него сыны твоих лет.

- Моих лет? - Потылицын и вовсе оторопел. Голову его осенила страшная догадка, и от этого он разом взопрел, будто сунулся в жаркую баню.

- Моих лет, речешь?.. А кой из себя, воевода?

Купец недоуменно глянул на сотника, пожал плечами.

- Волосом рыжеват, плешив, борода клином...

Купец не успел досказать, как Потылицын сорвался с лавки и пнул ногой дверь в пристенок.

- Степка! Кличь ко мне десяцких!

Ступил к купцу, жарко задышал в лицо.

- В самую пору явился, в самую пору! То-то, мекаю, воевода на ухарца схож. Никакой в нем знатности. Вот топерича он у меня где, самозванец!

Сотник стиснул тяжелый кулачище, а купец, ничего не понимая, захлопал на Потылицына глазами.

- Энто как же, батюшка?.. Ведь то поклеп на Тимофея Егорыча. Вельми он родовит. Дед его у Ивана Грозкого в стольниках ходил... Кой самозванец? Воевода при мне из Рязани выступил.

- Выступил да сгинул. Воровской атаман Федька Берсень ему башку смахнул и сам воеводой объявился. Уразумел?

Купец ошарашенно попятился от сотника, перекрестился в испуге.

- Экое злодейство... Четвертовать надлежит лиходея.

- В Москву повезем. Пущай сам государь Федьку четвертует, - злорадно молвил сотник.

Воровского атамана надумали схватить ночью. Днем же Федьку сотник брать не решался: с атаманом была большая ватага повольников-донцов.

- Федьку в железа закуем, а гулебщиков живота лишим. Они нонче все пьяные, управимся, - сказал "собинным людям" Потылицын.

- А с дружками Федькиными как? - вопросил один из десяцких.

- И дружков в железа. То Федькины есаулы. Ивашку и Ваську повезем вкупе с атаманом.

Потылицын ликовал: завтра он отправит закованных бунтовщиков в стольный град. И сам поедет. Царь щедро вознаградит. И не только деньгами, а, возможно, за радение и в дворяне пожалует. Может так случиться, что возвернется он в крепость самим воеводой.

А Берсень тем временем сидел в Воеводской избе. Распахнув бархатный кафтан, мрачно взирал на конопатого длинногривого подьячего, который монотонно доносил:

- Торг обезлюдел. Купцы и приказчики лавчонки закрыли и по домам упрятались. А все оттого, что стрельцы на торгу озоруют, денег не платят и многи лавки разбоем берут. Гиль в городе, батюшка... Служилые бражничают, караульной службы не ведают. И всюду блуд зело великий. Стрельцы твои по ночам девок силят. Врываются в избы благочестивых людей, кои достаток имеют, и волокут девок в кабак. Ропот идет, батюшка...

"Кабы один ропот, - разгневанно думал Федька. - Тут и вовсе худое замышляют. Купцы и приказчики, чу, грамоту царю отписали. Вот то беда!"

Другой день Федька невесел: Болотников доставил черную весть. Может статься, что грамота попадет самому Годунову. Тот пришлет в крепость своих людей да приставов, и тогда прощай воеводство. Но то будет еще не скоро. Месяц, а то и более не прибудут Борискины люди. Надо выставить на дороге заставу. Самому же пока сидеть в крепости и потихоньку готовить казаков к походу. Потребуются деньги, оружие и кони...

А подьячий все заунывно бубнил и бубнил:

- Бронных дел мастера намедни просились. Железа им надобно, мечи и копья не из чего ладить. Недовольствуют. Надо бы за железом людишек снарядить.

Скрипнула дверь, на пороге показался Викешка.

- Прости, воевода. Десяцкий Свирька Козлов по спешному делу.

- Что ему?

- Не ведаю. Одному тебе хочет молвить. Спешно, грит.

- Впусти.

Десяцкий, длинный черноусый стрелец в красном суконном кафтане, низко поклонился воеводе и покосился на подьячего.

- Выйди-ка, Назар Еремыч, - приказал тому Федька.

Подьячий недовольно поджал губы и удалился. Свирька же торопливо шагнул к Берсеню.

- Из стрелецкой избы я, воевода. Сотник Потылицын нас собирал.

При упоминании сотника Федька нахмурился: терпеть не мог этого хитроныру. Не иначе как сотник плетет черные козни в крепости, он же, поди, и грамоту царю отписал.

Десяцкого же Федька не ведал: то был человек Потылицына. Но с какой вестью приперся этот жердяй?

- Говори, - буркнул Берсень.

- Не ведаю, как и вымолвить... Язык не поворачивается... Беда тебя ждет, батюшка. Спасаться те надо.

- Спасаться?.. От кого спасаться, Свирька? - резко оборвал стрельца Федька, и на душе его потяжелело.

- Сотник обо всем дознался... Не воевода-де ты, а разбойный атаман Федька Берсень, - чуть слышно выдавил десяцкий, но слова его прозвучали набатом. Загорелый Федькин лоб покрылся испариной; он шагнул к Свирьке и притянул к себе за ворот кафтана.

- Чего мелешь! Кой Федька? Воевода я, воевода Тимофей Егорыч Веденеев!

- Вестимо, батюшка. Но Потылицын иное речет. Спасайся!

Берсень оттолкнул десяцкого, выхватил саблю.

- Убью, подлая душа! Ты сотника лазутчик. Он тебя подослал?

Свирька попятился к стене, побледнел. Вид воеводы был страшен.

- Не лазутчик я, батюшка. Люб ты народу и мне люб. А сотник наш душой корыстен и лют, аки зверь. Выслушай меня. Срубить мою голову всегда поспеешь.

Федька чуть поостыл.

- Слушаю, стрельче. Но гляди, коли слукавишь, пощады не жди.

- Верен я тебе, батюшка. Верой и правдой буду служить и дальше. Послушай меня. Потылицын седни рязанскою купца повстречал, кой воеводу Тимофея Егорыча хорошо ведает...

Десяцкий рассказывал, а Берсень с каждым его словом все больше и больше мрачнел. Случилось то, чего не ожидал, и теперь смертельная опасность нависла не только над ним, но и над донской повольницей.

- Спасибо, Свирька. Награжу тебя по-царски. А пока иди.

Десяцкий вышел, а Федька заметался по избе.

"Дознался-таки, рыжий пес! Ночью норовит схватить. Меня с содругами в железа, остальных - вырубить под корень. Крепко замыслил сотник. Крепко! Надо опередить Потылицына... Собрать донцов и ударить по людям сотника... Осилим ли? Под его началом втрое больше... А казачья отвага? А задор и удаль донцов? Осилим!"

Выскочил из Воеводской избы, крикнул Викешке:

- Коня!

Викешка отвязал от коновязи белого аргамака, подвел за узду к Федьке; тот лихо взметнул в седло и поскакал к терему; за ним припустил и Викешка.

Ворвался в хоромы и тотчас повелел разыскать Болотникова и Шестака. Вскоре оба были в покоях. Берсень торопливо поведал о беде, а затем приказал:

- Садитесь на коней и стягивайте казаков к терему. Сокрушим сотника!

Васюта метнулся к двери, а Болотников призадумался.

- Не мешкай, Иванка! - крикнул Берсень, натягивая поверх голубой шелковой рубахи тяжелую серебристую кольчугу.

Болотников подошел к оконцу, глянул на Шестака, вскочившего на коня.

- Стой, Васюта! Вернись!

Федька боднул Болотникова недовольным взглядом.

- Ты что, к сотнику в лапы захотел?

- Не горячись, друже. Присядь. Сломя голову дела не решают. Худо ныне город булгачить.

- Худо?.. Не понимаю тебя, Иванка. Ужель сидеть сложа руки? Да Потылицыну только того и надо. Сам к донцам пойду!

Федька надел поверх кольчуги кафтан, опоясался, сунул за кушак два пистоля и шагнул к двери. Но перед ним встал Болотников.

- Не горячись! Донцов сейчас не собрать. Пьяны станичники, по кабакам да по бабам разбрелись. А коль собирать начнешь да шум поднимешь Потылицын враз заподозрит. Он-то наготове. Тихо надо сидеть, как будто ничего и не ведаем. В том наше спасенье.

- Сидеть на лавке и ждать?

- Не ждать, а с разумом дело вершить. Надо перехитрить сотника, заманить его в ловушку.

- Заманишь его, пса!

- Заманим, - твердо вымолвил Болотников.

В Стрелецкую избу пришел Викешка. Поклонился сотнику.

- Воевода кличет, Лукьян Фомич.

- Воевода? - сотник поперхнулся, по лицу его пошли красные пятна, глаза настороженно блеснули. - Пошто понадобился я воеводе?

- Веселье готовится, - простовато заулыбался Викешка. - Воевода Тимофей Егорыч надумал жениться.

- Аль вдовец наш воевода? - с тайной усмешкой вопросил сотник, теребя щепотью рыжую бороду.

- Вдовец. Жена-то еще когда преставилась, царствие ей небесное. Старшим дружкой кличет тебя воевода.

- Немалая честь, - вновь со скрытой издевкой произнес Потылицын. - А скоро ли свадьба? Скоро ли молодым под венец?

- Через седмицу, Лукьян Фомич. А ноне воевода хочет совет с тобой держать и деньгами пожаловать.

- Деньгами?.. Какими деньгами, милок?

- А те, что на свадьбу пойдут. Самому-то воеводе недосуг свадьбу готовить, пущай, грит, Лукьян Фомич распоряжается. Дам ему полтыщи рублев, вот он все и уладит.

- Полтыщи?! - протянул сотник, приподнимаясь с лавки. - Богатую свадьбу задумал воевода, зело богатую.

Потылицын натянул на голову шапку с меховой опушкой, пристегнул саблю к поясу и пошел на улицу. В голове его роились радостные мысли:

"Удача сама в руки валится. Эких деньжищ вовек не достать. Полтыщи рублев! То и во сне не привидится. Вот так Федька - тать! Награбил, а таперь деньги на девку швыряет, лиходей. Ужель седни же в руки передаст? Вот то хабар!"

Но сотник вдруг замедлил шаг: голову резанула иная думка:

"А почему седни? Уж не подвох ли?.. От этого злодея всего можно ожидать. Уж не созвал ли к себе разбойную ватагу? Возьмет да и нагрянет на Стрелецкую избу".

Потылицын и вовсе остановился. А до Воеводского терема рукой подать, не повернуть ли вспять?

- Чего встал-то, Лукьян Фомич? - с улыбкой вопросил Викешка, поддергивая малиновые порты.

- Чего?.. Да в животе что-то свербит. Никак после грибков крутит, страдальчески скорчился сотник, а сам цепко, настороженно окинул взглядом воеводские хоромы.

- Ниче, пройдет, Лукьян Фомич. Плеснешь чарку - и полегчает.

- Полегчает ли... Воевода в тереме?

- В бане был. Да вот холоп со двора. Спросим.

Навстречу брел рыжий, ушастый детина в дерюжном зипуне. Глаза веселые.

- Погодь, милок, - остановил детину сотник. - Где ноне воевода?

- В мыльне парился. Да, поди, уж в покои пришел, - позевывая, ответил холоп и шагнул дальше.

Сотник поуспокоился: ежели воевода в бане, то ничего худого он не замышляет. Да и на подворье улежно: ни стрельцов, ни казаков, ни оружной челяди.

Сотник приосанился и неторопливой, грузной походкой направился к терему. Викешка проводил его до самых покоев, услужливо распахнул сводчатую дверь.

- Воевода ждет, Лукьян Фомич.

Сотник пригнул голову и шагнул за порог. В покоях ярко горели восковые свечи в медных шандалах. В красном углу, под киотом, развалился в дубовом резном кресле Федька Берсень; подле на лавке сидели Болотников и Шестак.

- Здравия те, воевода, - с легким поклоном произнес Потылицын. - Звал?

- Звал, сотник... Однако проворен ты.

- Радею, воевода. Дело-то у тебя нешутейное, - льстиво промолвил Потылицын.

- Нешутейное, сотник... Веселое дело.

Берсень говорил тихо и вкрадчиво, протягивая слова; глаза его смотрели на Потылицына в упор.

- Помогу, порадею, - вновь заугодничал сотник.

- Да уж будь другом, порадей, порадей Лукьян Фомич. Горазд ты на службу, ни себя, ни людей не щадишь.

- Не щажу, воевода, - по-своему истолковал Федькины слова Потылицын, продолжая стоять у порога.

- Вот и я о том же... Пятунку Архипова, донца моего верного, пошто сказнил?

Потылицын так и обомлел. Ведает! Федька Берсень все ведает!.. Но откуда? Кто донес о Пятункиной казни?

- Какой Пятунка?.. О чем речь твоя, воевода? - прикинулся простачком сотник.

- Не петляй! - резко поднялся из кресла Берсень. - Не петляй, дьявол! Хотел в клетке меня к царю доставить. Не быть тому!

Потылицын побагровел, понял, что угодил в Федьки и капкан, но страха не было, одна лишь лютая злоба вырвалась наружу.

- Тать, разбойное семя! Не миновать тебе плахи!

Выхватил саблю. Обнажил саблю и Федька. Метнулись с лавки Болотников и Васюта.

- Не лезь! - закричал им Федька. - Сам расправлюсь!

Звонко запела сталь, посыпались искры. Федька и сотник сошлись на смертельную схватку, но она была недолгой. Сильный, сноровистый, привычный к бою Берсень рассек Потылицына до пояса.

- Это тебе за Пятунку, - гневно бросил Федька, вытирая о ковер окровавленную саблю. - Куда его други?

- В присенок, - подсказал Болотников.

Крикнули Викешку, тот за ноги выволок тело Потылицына из покоев. Федька вложил саблю в ножны и глянул на Болотникова.

- Удалось, друже. А теперь, выходит, в набат?

- В набат, Федор! Посылай Викешку на звонницу.

Вскоре над крепостью поплыл частый, тревожный гул. Весь город сбежался к воеводской избе.

Федька выехал к народу, снял шапку, поклонился на все стороны, промолвил:

- Беда, служилые! Известились мы, что на крепость движется орда. Поганые прут на засеку. Так мы их встретим! Те стрельцы, что со мной прибыли, айда в Поле. Седлайте лошадей и одвуконь за город! Остальным быть в крепости и готовиться к осаде. Побьем басурман, служилые!

- Побьем, воевода! - дружно откликнулись ратники.

Прихватив с собой Агату, казну и оружие Федька Берсень выступил со своими "стрельцами" в Дикое Поле.

- Вот и вновь на просторе, - обнял Федьку Болотпиков.

- Изворотлив ты, друже, - рассмеялся Берсень, крепко стискивая Ивана за плечи.

Донцы с песнями ехали по степному раздолью.

ГЛАВА 7

ГОДУНОВ И ПОВОЛЬНИКИ

Известие о татарах и приезд государева посланника всколыхнули Раздоры. Казаки толпились на майдане, у кабака, выплескивая:

- Выдюжим ли, станишники, в крепости? Хан-то всей ордой собирается. Не лучше ли в степь податься?

- И в степи не упрячешься. Выдюжим! Поганые города осаждать не любят. Не взять им Раздор, кишка тонка!

- А что как московские воеводы с полками не подойдут? Плевать им на голытьбу. Что тогда?

- Выдюжим!

- А жрать че будешь? Хлеба-то у нас с понюшку, кабы волком не завыть.

- Верна! Голодуха на Дону. Царь хлебом одних лишь служилых жалует. Им - и хлеб, и зелье, а донской вольнице - дырку от бублика. Сиди по станицам и подыхай!

- И подохнем! Слышали, что царев посол болтал? Крымца не задорь, под Азов за рыбой не ходи, на Волгу за зипунами не ступи.

- То не царь, братцы. То Бориски Годунова дело. На погибель вольный Дон хочет кинуть. Пущай-де казаки велику нужду терпят, авось они о воле забудут да к боярам возвернутся.

- Не выйдет! Не хотим под ярмо!

- Не отнять нашу волю!

Расходились, закипели казачьи сердца. Ропот стоял над Раздорами. Атаман Богдан Васильев насупленно крутил черный ус; боярин Илья Митрофанович Куракин испуганно выглядывал из атаманского куреня и сердито тряс бородой.

Болотников и Берсень бродили по Раздорам, слушали речи донцов и кляли Годунова. Лица их были дерзки и неспокойны.

- Уйду из Раздор. Соберу гулебщиков - и на Волгу. Будет у нас и хлеб и зипуны. Пойдешь со мной? - спросил Берсень.

- Пошел бы, Федор, да ноне не время. Допрежь с татарами надо разделаться. Позову свою станицу в Раздоры. Здесь нам с погаными биться. Как круг порешил, так и будет, - ответил Болотников.

- Твоя правда, друже: не время. Помешали поганые моей задумке, но и с Васильевым мне воедино не ходить. Кривая душа в нем, на Москву оглядывается. Не зря, поди, Куракина у себя укрыл. Есть же особый двор для послов, так нет, в свой курень упрятал.

С майдана послышался зычный возглас:

- Казаки! Струги с Воронежа!

Казаки шустро побежали к воротам.

- Что за струги? - спросил Болотников.

- Наши, раздорские, - пояснил Федька. - Послали пять стругов за хлебом и солью. Царь-то нам уж три года ничего не присылает. Авось чего и добыли донцы.

Оба заспешили к воротам. Миновав башню и водяной ров, оказались на невысоком обрывистом берегу.

- Два струга?.. А где ж остальные, братцы? - воскликнул матерый казак Григорий Солома.

- Ужель отстали? Но донцы врозь не ходят, - вторил ему повольник с турецким пистолем за поясом.

- И казаков мало... Едва гребут. Нешто опились, дьяволы!

Струги все ближе и ближе, и вот они медленно подплыли к берегу. Гребцы подняли весла, и вышли на палубу. Носы казаков завешаны окровавленными тряпицами. Один из Донцов, ступил вперед, сорвал тряпицу, обнажив обезображенное лицо.

- Полюбуйтесь, братцы! Полюбуйтесь на наши хари!

Сорвали тряпицы и остальные гребцы. Раздоры загудели:

- Да какие ж собаки вам ноздри рвали?

- Кто посмел казака обесчестить?

- То злое лихо!

Прибывшие казаки высыпали на берег. Федька Берсень, растолкав толпу, подошел к рослому саженистому в плечах повольнику; тот был старшим в хлебном походе.

- Сказывай, Фролка.

- Худо сходили, братцы, - угрюмо начал повольник. - Нет нам выходу с Дона, нет былой волюшки. Сидеть нам в Раздорах и чахнуть. А коль высунемся - тут вам силки да волчьи ямы. Обложили нас, братцы!

- Сказывай толком, не томи, - оборвал казака Федька.

- Худо сходили, - повторил повольник. - Не доплыли мы до Воронежа. На московские заставы напоролись. Повелели нам вспять возвращаться, мы гвалт подняли. Нет-де у нас ни зелья, ни хлеба, ни одежонки. И вспять вам никак неможно. На Воронеж пойдем! Сотник же стрелецкий криком исходит. "Воры вы, разбойники! Государю помеху чините, с крымцами и азовцами Москву ссорите. Ступайте прочь! Не пущу до Воронежа" А мы свое гнем. Тогда повелел сотник из пищалей стрелять. "Не пущу, воры! Всех уложу!" Озлились мы, со стругов соскочили - и на стрельцов. На саблях бились, из пистолей крушили. Многих стрельцов к праотцам отправили, остальные же деру дали. Поплыли дале. Но верст через сорок на новую заставу наткнулись. Как глянули, так и не по себе стало. Встретила нас целая рать, поди, полтыщи стрельцов на берег вышло. Из пушек принялись палить. Передний струг - в щепы. И вспять плыть поздно. На берег ринулись, бой приняли. Но тяжко было; стрельцов-то впятеро боле. Почитай, все и полегли. Осталось нас всего два десятка.

- Аль в полон сдались? - с укором глянул на вернувшихся казаков Берсень.

- В полон? - зло сверкнул глазами старшой. - Того и в мыслях не было, Федька. Рубились мы без страха, и все бы там головы положили. Все бы до единого!

- Однако ж не положили, - продолжал хмуриться Берсень.

- Не положили, есаул. Стрельцы ноне будто татаре стали. С арканами по степи ездят. Вот и заарканили нас последних да в Воронеж отвезли. А там нам ноздри вырвали и на струги посадили. Плывите-де, воры, в свои низовые городки и казакам накажите, чтоб сидели тихо, бояр почитали и царя во всем слушались. А коль вновь воровать зачнете - не быть вам живу.

Федька в сердцах швырнул шапку оземь.

- Дожили, казаки! Ни проходу, ни проезду!

И опять зашумело буйное казачье море:

- Извести нас хотят бояре! Подыхай Понизовье!

- Живи одной рыбой!

- Рыбой? Да где она, рыба-то? Рыбные тони под Азовом, так туды царь не велит ходить.

- Не царь, а Борис Годунов, вражий сын!

- До Годунова и застав не было. К Москве ездили без помехи. Ноне же стрельцами обложили.

- Казаков побил. Айда на Воронеж, донцы! Отомстим за братьев!

Долго серчали казаки, долго их тысячеголосый ропот стоял над тихим Доном.

Болотников же стоял молча; он смотрел в огневанные лица повольников и думал:

"Не сладко на Дону. Снизу турки подпирают, с боков крымцы и ногаи жмут, а сверху бояре наседают. Вот попробуй и поживи вольно. Слабому здесь не место, вмиг сомнут. Тут крепкий народ надобен, чтоб ни черта, ни бога не боялся, ни вражины поганой. А враг рядом, татары вот-вот нагрянут на Понизовье. Надо забыть о всех бедах и готовиться к сече. Ордынец силен и коварен, он ждать не будет".

Болотников поднялся на опрокинутый челн и громко, перекрывая гул повольницы, прокричал:

- Братья-казаки! Послушайте меня!

Шум понемногу улегся, повольники устремили взгляды на Болотникова, а тот, взбудораженный вниманием раздорцев, смело и веско промолвил:

- Борис Годунов и бояре - враги наши. О том мы все ведаем, но не о них сейчас речь. И о Воронеже надо покуда забыть. Не время нам с боярами биться. Ордынец под боком. Пока мы тут балясничаем, поганые в тумены сбегаются. Орду крепят. Близок день, когда татары хлынут на наши городки и станицы. И нам их не удержать. На кругу дельно решили. Надо немедля слать по станицам гонцов, скликать всех казаков в Раздоры и готовить город к осаде. Здесь мы дадим бой поганым и стоять будем насмерть, чтоб ни один ордынец не проник за наши стены. Раздоры не пустят поганых на Дон!

Болотникова дружно поддержали:

- Верно речешь - не пустим!

- Свернем шею ордынцу, а потом и за бояр примемся!

- К атаману, донцы! Пущай Раздоры крепит! К атаману!

ГЛАВА 8

ЦАРЕВ ПОСЛАННИК

Боярин Илья Митрофанович Куракин был зол на раздорцев. Да и как тут не серчать? Неслыханный срам! Гультяи опозорили так, что и до смертного часа не забудешь. Когда это было, чтоб простолюдин, голь перекатная, смерд с боярина шапку сдирал!.. А каково царю-батюшке? Его-то еще пуще обесчестили. Взяли да государеву грамоту - кобыле под хвост. Царев указ с печатями! Да за такое головы на плахе рубят. Злодеи! Ни бояре, ни царь им не страшны. Вон что Ивашка Болотников выкрикнул: господам-де нас не достать, кишка тонка. А коли силой сунетесь - головы посрубаем! Так-де Бориске и передай. Не быть на Дону боярской неволе!

Ишь, бунташное семя, чего изрек. Крамольник, смерд сиволапый! Надо бы этого смутьяна заприметить. От таких воровских людей все может статься, от них и броженье на Руси.

Разместили боярина в просторном атаманском курене. Богдан Васильев отдал ему белую избу, а сам пока перебрался в обширный рубленый подклет.

Боярину подавали на стол богато, но еда не шла в горло. Душа кипела злобой. Хотелось тотчас уехать в Москву и обо всем поведать царю, да так, чтобы тот огневался и послал рать на гулебщиков.

Однако ехать в Москву Куракин не мог: вначале надлежало выполнить государев наказ, а уж потом и в стольный град снаряжаться. Дело его оказалось нелегким. Надо было уговорить донских атаманов, чтоб они у себя беглых людей не только не укрывали, но и возвращали вспять боярам. О том более всего на Москве пеклись:

"Мужик нам в поместьях и вотчинах надобен. Запустели нивы, великий глад на Руси. Мужика с Дона - долой и к сохе. Пущай оратай на земле сидит, пущай хлеб растит".

Казачий круг испугал Куракина. Донцы горой встали за лапотную бедь. Не захотели они выслушать и царев наказ, чтоб азовских и крымских людей не задорить, и чтоб разбоем на Волгу не ходить. Вон как на майдане орали, готовы были его, боярина, на куски разорвать. Нечестивцы!

Куракин тяжко вздохнул и вспомнил Москву, где все его почитали и ломали перед ним шапку. Думный боярин! Не всякому родовитому такая честь.

Покойно в Москве, чинно. Подлая чернь поперек слова не скажет. Здесь же, в Раздорах, крамольник на крамольнике, так и норовят тебя унизить. И управу на гультяев не сыщешь, почище бояр выкобениваются. Гилевщики! На них бы царя Ивана Грозного напустить, вот то-то бы хвосты поджали. Царь крамольников терпеть не мог чуть что - и голову с плеч. Никого не щадил, ни боярина ближнего, ни сына родного. Страшен был в гневе государь, страшен!

А вот царь Федор Иванович не в батюшку. Хил, тщедушен, смирен. В постах и в молитвах проводит дни свои. "Царь-пономарь", - так на Москве его кличут. Тяжко ему Русью управлять, робок он в делах державных. Вокруг смута ширится, народишко бунтует, но царь уповает лишь на одного бога. Добро Борис Годунов есть на Москве, а то бы и вовсе беда. Боярин мудр и властолюбив, но и ему дела вершить нелегко. Окраины заполнены бунташной чернью. Особенно много воровских людей в Диком Поле. И нет на них кнута. Дерзят, своеволят, царевы указы рушат. Богоотступники! Правда, не все тут крамольники. Казачьи старшины намерены с Москвой ладить. Они живут богато и не хотят задорить царя. Богдашка Васильев давно о мире помышляет. Но сможет ли он уломать повольницу? Хватит ли ума у раздорского атамана?"

Куракин и Васильев встретились с глазу на глаз. Илья Митрофаныч сказал недовольно:

- Мятежны твои казаки, Богдан Андреич. И царю, и послу - бесчестье. Шибко огневается государь. Экое воровство на Дону!

- Не серчай, боярин. Море пошумит и стихнет, - смиренно молвил Васильев, подвигая цареву посланнику кубок вина и чашу с красной икрой.

- А так ли? Этих смутьянов один лишь погост утихомирит. Мнится мне, не унять тебе их, Богдан Андреич. Не больно-то слушаются они атамана. Ты им вдоль, а они поперек.

- Горлопанов на Дону хватает, - хмыкнул Васильев. - Но ведь и у вас на Москве в слободах кричат. Бывал на посаде, ведаю.

- Да что наши! - взвился боярин. - Не успеет язык высунуть - и в железа. На Москве, атаман, смутьяны в застенках сидят.

- Ну, здесь не Москва, боярин. На Дону темницам не бывать, нахохлился Васильев.

- Вот то и худо! - еще более вскинулся Куракин. - Не было у вас порядка и не будет. Народ надо в узде держать!

- В узде? Не то речешь, боярин. Мы на то и казаки, чтоб по воле ходить.

- Сторону крамольных людишек держишь, атаман! Заодно с ворами!

Васильев потемнел в лице.

- На Дону воров нет, боярин. Здесь казаки. И помыслы наши о державе, а не о лихом деле.

- О державе? Это голытьба-то о державе?

Куракин даже задохнулся от возмущения. Борода его задергалась, глаза округлились.

- Да вы всей Руси помеха! Не будь вас, Москва бы жила в покое. Царь бы не слал стрельцов на окраины.

- Царь на нас стрельцов, а мы того царя грудью прикрываем. Вот так-то, боярин.

- Это вы-то грудью! - сорвался на крик Куракин. - Воры, разбойники!

- Грудью, боярин, - веско повторил Васильев. - Казы-Гирей на Русь идет, и мы его здесь остановим.

Куракин опешил: о набеге татар он еще ничего не слыхал. Ужель и в самом деле басурмане хлынут? Тут не стольный град, можно и головы лишиться.

- Доподлинны ли вести, атаман?

- Доподлинны, боярин. Скоро татары будут у Раздор.

Куракину стало не по себе, мысли его лихорадочно заметались, и он уже почти совсем забыл о своем гневе к раздорской вольнице. Боярина обуял страх, и эту перемену в его лице хорошо уловил Васильев.

- Хан пойдет со всем войском. Будет жарко, боярин, - не скрывая иронии, промолвил атаман.

"Господи, мать-богородица! Угодил же в самое пекло, - растерянно ахал Илья Митрофаныч. - Уж лучше в опале у государя быть, чем под носом татарина сидеть. Ой, лихо тут! Как не хотелось в Раздоры ехать, да царь приказал. И не царь вовсе. Борис Годунов именем царя повелел". "Поезжай, Илья Митрофаныч, и приведи казаков к послушанию". Приведешь их! Разбойник на разбойнике. Вон и Васильев куражится. Но пошто тогда на Москву тайного гонца присылал? Чтоб царя улестить, а самому вновь разбоем промышлять? Хитер же, Богдашка, лукав... А мне-то как быть? Тут оставаться опасно".

Куракин взопрел, глаза его потерянно забегали по столу.

- Выпей, боярин, - вновь придвинул кубок Васильев.

Куракин выпил, закусил икрой, и ему малость полегчало. Атаман же опять наполнил кубки.

- Еще по единой, боярин. За здравие государя всея Руси!

За государя не выпить - грех. Осушил боярин кубок до дна и вскоре обмяк, раскраснелся; скинул шубу с плеч, оставшись в синем бархатном кафтане.

- Царя-то хоть известили?

- Известили, боярин. Хан врасплох не застанет.

- А сами-то как? Нешто орды не боитесь?

- В Диком Поле живем, боярин. Соберем в Раздоры станицы и будем отбиваться... Да вот одно худо, - Васильев нахмурился. - Маловато у нас пороху, свинца и ядер. Пушечного зелья и на седмицу не хватит. Татары же, бывает, месяцами крепости берут. А про хлеб и гутарить неча. Оскудели, боярин. Царь нам три года хлеба не присылает.

- Гневается на вас царь. Басурман задерите, беглых укрываете?

- Басурмане нас сами задорят... А вот о беглых особая речь. Тут нам, боярин, поразмыслить надо. Крепко поразмыслить.

Васильев кинул на боярина пытливый взгляд, и Куракин насторожился.

- Поразмыслим, атаман. За тем к тебе и притащился. О беглых бояре пуще всего в затуге. Надобны они нам, атаман, ох, как надобны!

- Вам надобны, а Дону - помеха, - наугрюмился Васильев. - Хоть сейчас выдал бы до единого.

- Вот и слава богу! - возрадовался Куракин. - Вот за то и выпьем.

Богдан Васильев давно носил в себе тайный умысел - отгородиться крепкой стеной от беглого люда, от которого он видел все беды на Дону. "Чем больше голытьбы! - не раз говорил он своим доверенным старшинам, - тем больше голоду и напастей". Дон как ни велик, но всех ему не прокормить. А голытьба прет и прет, где тут хлеба набраться. Старожилые, домовитые казаки уж сколь лет на беглых косятся. Они им - поперек горла. Придут на Дон - ни кола, ни двора, глотки дерут: "Вы тут разжились, дворы от богатства ломятся, а мы босы и наги. Айда на поганых! Айда на Волгу купчишек грабить!" И начинается буча. Пойдут на разбой, а перед царем отвечать всему Дону. И нет тогда ни хлеба, ни зелья. Вот и выходит: беглого пригреешь, от царя упрячешь, а домовитым - потуже гашник подтягивать да за свое добро опасаться. Голытьба вот-вот на старожилых кинется, и тогда пойдет такая заваруха, что вовек не расхлебать. А заварухи Васильев не хотел. Доном должны владеть крепкие домовитые казаки, те, что давно надуванили добра и со всеми жаждали замирения: будь то татарин, турок или поволжский ногаец. Дон устал от беспрестанных войн и набегов.

После третьего кубка Куракин и вовсе повеселел - вино было крепкое, но Васильев посмотрел на боярина смуро.

"Задавили мужика, вот и бежит на Дон. Нет бы чуток слабину дали, господа вислобрюхие!"

Куракин, не замечая насупленного взгляда атамана, навалился на снедь, благо на столе было всего довольно. Осведомился:

- Когда ж за беглых возьмешься, Богдан Андреич?

- А вот как от крымца отобьемся, так и возьмусь.

- Тяжеленько будет, атаман. Беглых прорва. Тыщами лезут на Дон, стрелецкие заставы не управляются. У меня вон полста оратаев сбегло, а пымали только троих. Мудрено мужика остановить.

- Мудрено, боярин. Но ежели крепко за него взяться, - остановим, не пустим на Дон.

- Да как крепче-то, атаман?

- А вот так, боярин, - Васильев глянул на дверь и придвинулся к Куракину. - Надо вкупе с Москвой браться. Одних царевых застав мало. Мыслю своих донцов поставить.

- Своих? - озадаченно протянул Куракин. - Этих-то смутьянов? Пустое речешь, атаман. Наслушался на площади.

- Кричали больше из голодранцев. Но есть у нас и добрые казаки, те, что на Дону издавна. Их у нас тысячи. Соберем из домовитых станицы - и в Верховье. Ни один беглый не проскочит.

- А нонешных горлопанов куда денешь? У тебя их, почитай, целая рать.

Васильев к Куракину еще теснее.

- И горлопанам сыщем место. Лишь бы царь помог... Я вот что мекаю, боярин. Голытьба в набег просится. Давно норовит в поход уйти. И пусть идет!

- Куда ж, атаман?

- На Волгу, боярин. Вас, бояр, громить да купчишек зорить. Пусть снаряжаются.

Куракин оторопело глянул на Васильева.

- Рехнулся, атаман! Да мыслимо ли дело голытьбу на бояр напущатъ? То бунт!

- Погодь, боярин, уйми гнев. Не на бунт призываю. Помыслы мои иные. И царь будет доволен, и на Дону станет спокойно.

- Не разумею тебя, Богдан Андреич, никак не разумею.

- Сейчас уразумеешь, боярин. Но хочу упредить, - разговор наш держи в тайне великой. Иначе ни мне, ни тебе головы не сносить.

- Не болтлив я, Богдан Андреич. Богом клянусь, - истово перекрестившись, заверил Куракин.

Васильев поднялся и толкнул ногой дверь. В сенях никого не было. Атаман вновь подсел к боярину, но заговорил не сразу, все еще не решаясь высказать задуманное.

- Коли от татар отобьемся, голытьбе в куренях не усидеть - в набег подастся. Многие с Дона уйдут, то и добро. Дурную траву - с поля вон. Придет голытьба на Волгу, захочет купцов и бояр зорить, а угодит в капкан.

Куракин вновь непонимающе глянул на Васильева, и тот наконец прояснил:

- О разбойном походе извещу на Москву. Борис Годунов уж сколь лет помышляет покончить с крамолой на Дону. Вот и пусть изводит. Прикажет снять цареву рать с Оки - и конец голодранцам. Уяснил, боярин?

- Вот ты каков, - крутнул головой Куракин. - Коварен, Богдан Андреич, ох, коварен. Ужель своих донцов не жаль?

- Какие они "свои"? - желчно отмахнулся Васильев. - Они добрым казакам житья не дают. Не нужны они Дону!

В тот же день Куракин заспешил в Москву.

ГЛАВА 9

КРЫМСКИЙ ПОВЕЛИТЕЛЬ

Вскоре все казачье Понизовье собралось в Раздорах. Покинула свою станицу и родниковская повольница во главе с атаманом Болотниковым.

Раздоры готовились к осаде.

Пушкари и затинщики чистили пушки, пищали и самопалы, возили к наряду16 картечь, ядра и бочки с зельем. Казаки волокли на стены бревна, колоды и каменные глыбы, втаскивали на затинный помост медные котлы со смолой. В кузнях без умолку громыхали молоты: бывшие посадские ремесленники ковали мечи и копья, плели кольчуги, закаливали в чанах сабли и точили стрелы.

Многие казаки прибыли в Раздоры по Дону; на берегу скопились сотни челнов, будар и стругов. Болотников как-то посмотрел с крепостной стены на суда и покачал головой.

- Не дело, казаки. Надо убирать струги.

- Пошто? - не понял его Федька. - Струги могут и понадобиться.

- Татарам, Федор. Придут и спалят. А того хуже - ров судами завалят и под самый тын перескочат. Дело ли?

- Не дело, друже, - кивнул Берсень.

- Разумно Болотников гутарит, - поддержал Ивана казак Гришка Солома. Татары нам лишь спасибо скажут. Убирать надо струги.

- Ужель в город тянуть? Пуп сорвешь, - молвил Васюта.

- Тяжеленько, - вздохнули казаки.

- Пошто в город? Струги для воды ладили. Упрячем в плавнях, и ни один поганый не сыщет. Без струга на Дону - как без коня. Авось еще и на море соберемся. Так ли, донцы?

- Так, детинушка! Нельзя нам без стругов!

В тот же день все суда были надежно укрыты в донских плавнях.

Раздоры ждали вестей. Три раза на дню в город прибывали дозорные и доносили:

- Тихо в степи. Татар не видно.

- На курганах молчат.

Донцы недоумевали:

- А, может, ордынцы стороной прошли? Взяли да и махнули Муравским шляхом.

- И то верно, сакма тореная. Пошто орде крюк давать?

Однако на другой день гутарили иное: сторожевые курганы ожили, задымили кострами. Первыми заприметили татар дозорные родниковской сторожи. Казак Емоха, напряженно вглядываясь в степь, вдруг подтолкнул локтем соседа-повольника.

- Глянь, Деня. Небоскат будто почернел. Аль тучи набегают?

- Зрю... Колышутся тучи-то... Да то ж орда, Емоха!

- Орда?.. Уж больно велика. Весь небоскат в сутеми.

- Тьма-тьмущая! Орда, Емоха!

Казаки поспешно запалили костер; над высоким курганом взметнулся столб дыма. Емоха и Деня вскочили на коней и стрелой понеслись к соседнему дозору, расположенному в двух верстах. Но там дым тотчас увидели и запалили на кургане свой костер; затем взвились дымы на третьем и четвертом курганах...

Хан Казы-Гирей двинулся на Русь. Несколько лет он готовился к этому набегу. Он жаждал добычи и мести. Последний большой поход на урусов был неудачен. Казы-Гирей успешно дошел до Москвы, захватил богатый ясырь и награбил много добра; оставалось взять столицу урусов. Но русская рать, вставшая под Москвой, разбила ханские тумены и погнала в степь.

Тщеславный Казы-Гирей не оставил мечты о захвате столицы урусов.

- Я покорю Русь! - кричал он своим приближенным. - Москва будет лежать у моих ног. Неверным не устоять против моих славных багатуров17. С нами аллах!

Взгляд Казы-Гирея остановился на турецком паше, прибывшем в Бахчисарай из Царьграда.

- Готовы ли твои янычары, Ахмет?

Статный рыжебородый паша в высокой белой чалме и шелковом халате с рубиновыми пуговицами учтиво склонил голову.

- Готовы, великий хан. Султан султанов и царь царей, повелитель земель Магомет Третий в великом гневе на московского государя. Он выделил из своего войска тридцать тысяч спахов18 и янычар. Они бесстрашны, как львы. Вместе с твоими багатурами они испепелят Русь.

Крымский хан знал, что султан Магомет давно недоволен Москвой. Дерзость урусов не знает границ: они не только посягают на Крымское ханство, но и протягивают руки к Иверии, Кахетии и Кабарде, они заигрывают с Персией - заклятым врагом Османской империи.

Особую заботу вызвал у султана город Азов - опорная каменная крепость Османской империи. Через Азов проходил наиболее оживленный и наиболее прибыльный для Стамбула торговый путь. Но вот Азову начали угрожать русские. Донские казаки поселились почти у самого города и помышляли захватить крепость, чтоб свободно, без помех выходить в Черное море и грабить побережье Османской империи. Казаки на сотнях стругов проскакивали мимо Азова и нападали на Измаил и Очаков, Синоп и Трапезунд, Кафу и Судак. Появлялись струги и под самым Царьградом.

Неслыханная дерзость донской повольницы приводила "царя царей" в ярость. Он посылал на казаков галеры с умелыми в морском бою турками. Те расстреливали струти из пушек, топили и поджигали суда огненными ядрами, и все же многие струги безнаказанно возвращались с добычей на Дон. Казаки были смелы, хитры и изворотливы, они не унимались и редкий год не выходили в Черное море.

Азов надо было укрепить, чтоб навсегда преградить путь русским в морские владения султана.

Магомет послал в крепость большой огнестрельный наряд и многотысячное войско отборных янычар.

Не пожалел султан выделить янычар и для крымского набега.

- Казаков надо уничтожить, их городки предать огню!

Казы-Гирей вначале помышлял обойти Раздоры стороной. Он хотел идти на Москву давно изведанным путем - Муравским шляхом. Но он не мог ослушаться своего сюзерена и послал на Раздоры два тумена под началом отважного мурзы Джанибека. Приказал ему:

- Раздоры стереть с лица земли! Так велит аллах. Казаков в ясырь не брать, всех резать до единого. Колодцы отравить, степь выжечь, превратить Дон в мертвую пустыню!

- Я выполню твою волю, мой повелитель, - склонив голову и приложив руки к груди, твердо сказал мурза.

ГЛАВА 10

ПО ЗАВЕТАМ ЧИНГИС-ХАНА

Из степей на Раздоры грозно наплывала татарская орда.

Гудела земля от топота копыт, шарахались птицы и звери от визга и воя наездников. Татары неслись к главному казачьему городу.

Миновав Перекоп, Джанибек повел тумены Муравским шляхом, но через триста верст он повернул войско направо и ступил на Калмиусскую сакму, где вскоре должны были начаться казачьи городки и станицы.

Но первое же донское становище оказалось пустым; в землянках не было даже древних стариков и старух. Тишиной и запустением встретили Джанибека и другие станицы.

"Худая примета, - подумал мурза. - Урусы узнали о походе и предупредили Москву".

Однако особой тревоги не было: Москва - дело хана Казы-Гирея, ему же надлежало взять Раздоры.

Вначале татары шли осторожно; пряча тумены от казачьих степных разъездов, они крались по лощинам и оврагам, ночью не разводили огней и во все стороны рассылали ловких юртджи; но когда орде стали попадаться покинутые становища, Джанибек повел войско в открытую.

На пятый день юртджи донесли:

- Раздоры близко, досточтимый мурза. Полдня пути - и войско будет у крепости.

Джанибек остановил тумены на отдых. Так было всегда: прежде чем приступать к бою, орда два-три дня восстанавливала силы. Так завещал великий Чингис-хан.

Проворные слуги принялись ставить походный шатер. Вскоре Джанибек восседал на высоко взбитых подушках и тянул кальян19. На мурзе белоснежная чалма из тончайшей ткани, усеянная жемчугом и алмазами, парчовый халат с широким золотым поясом, усыпанным самоцветами, красные сафьяновые сапоги с нарядной вязью.

Шатер увешан бухарскими коврами и дорогими струйчатыми материями. Окна шатра узкие, скупо пропускавшие свет, но в высоких медных светильниках ярко полыхают толстые свечи из бараньего сала.

Джанибек величав и спокоен, его не гнетут тяжкие думы. Он уверен: Раздорам не устоять против его войска. Азовский Ахмет-паша плывет по Тану20 с большим огнестрельным нарядом. Скоро он присоединится к Джанибеку и ударит своими пушками по казачьей крепости. Мурзу и пашу ждет богатая добыча, у казаков всегда есть чем поживиться. Они награбили много добра, и теперь все оно в Раздорах.

По шатру забарабанил дождь. Джанибек сполз с подушек и раздвинул шелковый полог. Над ордой нависли низкие темные тучи. Но и ненастье не обеспокоило мурзу: степной дождь не долог, вскоре с Маныча придет ветер и унесет тучи за Тан.

В шатре стало прохладней.

- Принесите мангал, - приказал Джанибек слугам. Те кинулись к вьючным животным, а затем втащили в шатер походную жаровню на глинобитной подушке. Слуги раздули угли, раскалили мангал, и в шатре стало тепло.

- Достархан21! - раздалось новое повеление Джанибека.

На пиру мурза громко и хвастливо произнес:

- Сегодня - малый достархан, но не пройдет и семи лун, как мы будем сидеть за большим пиром. И прислуживать нам будут не эти черномазые рабы, а урусы-казачки.

- Мы давно знаем тебя, несравненный Джанибек, - льстиво заговорил темник Вахты. - Ты великий воин. В сердце твоем нет страха. Мы помним твои походы на Валахию, Молдавию и Польшу. И всегда ты был удачлив, принося крымскому повелителю богатую добычу. Теперь перед тобой казаки. Им не уйти от карающего меча Джанибека!

- Не уйти! - закричал другой темник, грузный, заплывший жиром мурза Саип. - Мы перебьем их, как шелудивых собак! Великий аллах давно сердит на презренных иноверцев. Они угнали мои лучшие табуны и пограбили улус на Колчике22. Я остался без ясыря и коней. Мои жены делят грязное ложе с урусами.

- Хорошо еще свою голову не потерял, - усмехнулся молодой тысяцкий Давлет. - До самого Перекопа бежал от казаков наш отважный мурза.

Глаза Саипа налились кровью, дебелая рука стиснула рукоять кривой сабли.

- Я потомок великого хана Батыя, и никто не смеет обвинить меня в трусости!

- Бату-хан никогда не показывал спину урусам, - вновь язвительно произнес Давлет.

Саип вскочил, бешено взвизгнул и выхватил из ножен саблю.

- Я убью тебя, собака!

Джанибек кивнул тургадурам и те, могучие и свирепые, закрутили руки темника за спину.

- Сядь, Саип, - спокойно сказал Джанибек. - Я позвал вас на достархан не для ругани. Каждый докажет свою удаль на поле брани, и тот, кто первым ворвется в Раздоры, будет удостоен особой милости Казы-Гирея. А сейчас пейте хорзу и любуйтесь моими плясуньями.

Джанибек хлопнул в ладоши, и рабы кинулись из шатра за наложницами. Явились трое: персиянка, гречанка и кахетинка. Все они были необычайно стройны и красивы. Большеглазые, юные, в легких прозрачных одеждах, они послушно встали возле Джанибека. Тот взмахнул рукой, и в шатре зазвучали зурны; плясуньи тотчас сорвались с места и с улыбкой начали свой танец; их гибкие, полуголые тела замелькали вокруг достархана.

Тысяцкие и темники пили, ели и похотливо пожирали глазами джанибековых наложниц.

Мурза довольно поглаживал короткую, подкрашенную хной бороду; его танцовщицы могли украсить любой гарем, сам турецкий султан не отказался бы от таких наложниц. В Раздорах Джанибек добудет новых ясырок. Казачки Тана красивейшие в мире. Скорее бы взять этот дерзкий город.

Всех больше пил на достархане темник Саип. Он косо глядел на Давлета и осушал чашу за чашей. Когда же угощение кончилось, темник не смог подняться с ковра.

- Слаб ты, Саип, - усмехнулся Давлет. - Теперь тебе и сабли не вынуть.

Темник в ответ лишь что-то невнятно пробурчал и всем грузным, тяжелым телом распластался на ковре.

- Унесите мурзу, - приказал рабам Джанибек.

Когда все покинули шатер, Джанибек повернулся к одному из своих тургадуров:

- Менгли ко мне.

То была одна из наложниц. Служанки-рабыни принялись обряжать Менгли для мурзамецкого ложа. Они раздели ее, расчесали черные густые волосы, промыли их в воде.

- Понравлюсь ли я господину? Нарядите меня в лучшие одежды, - ручейком журчала Менгли.

- Ты прекрасна. Господин будет доволен тобою, - сказали рабыни, вдевая в уши наложницы яркие рубиновые подвески.

Вскоре Менгли стояла у ложа. Тургадуры покинули шатер. Джанибек придирчиво осмотрел персиянку и ласково улыбнулся.

- Я подарю тебе в Раздорах маленького казачонка и много украшений.

Менгли распростерлась у ног мурзы.

- Спасибо, мой властелин.

- А теперь поднимись и пляши.

Джанибек опустился на ложе. Сейчас Менгли будет танцевать только для него. Он любил смотреть на ее извивающееся, полное страсти, тело. Как всегда, после танца, Джанибек накидывался на Менгли и срывал с нее прозрачные одежды.

Рано утром к шатру явился телохранитель Саипа.

- Мурза мертв, - бесстрастно произнес тургадур.

Пришлось нарушить покой Джанибека. Получив столь неожиданную весть, Джанибек разгневанно спросил:

- Его зарезали?

- Нет, повелитель. Мурза Саип умер своей смертью.

- Опился хорзой? Я всегда говорил, что вино и наложницы источат его силы.

- Такова воля аллаха, - скрестив на груди руки, смиренно произнес Давлет.

- Ты прав, мурза. Для похода нужны джигиты, а Саип уподобился ленивому ишаку. Аллах наказал Саипа,- презрительно произнес Джанибек.

Саип был знатным воином, и хоронили его с почестями, по древнему монгольскому обычаю. Из каждого тумена было выделено по шесть человек, которые с кирками пришли к мурзамецкому шатру и принялись рыть нишу. Могилу украсили коврами, устроили в ней пышное ложе. Нукеры и тургадуры принесли в усыпальницу оружие Саипа: золоченый шлем и серебристую кольчугу, кривой меч в дорогих ножнах с каменьями и круглый красный щит. Рабы Саипа положили вокруг ложа любимые вещи господина, поставили золотые и серебряные сосуды с винами и напитками.

Ровно в полдень печально запели зурны. Тумен Саипа упал на колени и принялся совершать намаз23. Седобородые муллы ходили вокруг усыпальницы и, вскидывая руки над головой, просили аллаха принять "правоверного сына земли на священное небо".

Выли наложницы и рабыни, молились воины, протяжно и громко взывали к мусульманскому богу муллы. Стон и плач стоял над туменом.

Тургадуры вынесли Саипа из шатра и понесли в нишу. Вой и рев усилился, еще печальнее зазвенели зурны.

Джанибек, облачившись в траурную одежду, подошел к усыпальнице и приказал:

- Приведите молодого коня.

Нукеры тотчас привели белого жеребца с красным хвостом. Джанибек взял коня за узду и вытянул из ножен саблю.

- Правоверные! - громко воскликнул он. - Пусть горячая кровь не остынет в жилах темника Саипа!

Джанибек ударил саблей по конской шее. Жеребец рухнул на землю, из шеи хлынула темная кровь.

Джанибек наполнил чашу, выпил.

Вновь жалобно зазвенели зурны. Воины, закончив намаз, поднялись с земли и разошлись по своим юртам. Теперь ни один человек не мог подойти к усыпальнице Саипа; надо ждать полуночи.

Зарывали могилу, когда над степью покатилась луна. Усыпальницу окружили шаманы в лохматых шубах, увешанных звонкими колокольцами, цветными лентами и деревянными идолами. У каждого шамана - маленький, тугой бубен.

Почти до рассвета продолжалась их неистовая, колдовская пляска, а затем шаманы окропили могилу кровью убитого беркута и ушли в степь.

- Пора джигиты! - воскликнул сидевший на коне Джанибек и, огрев жильной плетью молодого и сильного аргамака, помчался к усыпальнице. За ним, с воем и визгом, тронулась отборная сотня нукеров.

Джанибек проехал по могильному холму и тотчас повернул назад. То же сделали и нукеры.

Не прошло и часа, как могила сравнялась со степью, и теперь уже ничто не напоминало о месте погребения мурзы Саипа.

Через три дня татарская орда снялась со своих становищ и подошла к Дону.

Джанибек въехал на холм и оглядел Раздоры.

Казачья крепость стояла на правом берегу Дона и была рядом - в версте от Джанибека. Мурза уже знал от юртджи, что с трех сторон крепость огибал водяной ров, а четвертую - замкнул Дон.

"Урусы сметливы. Умеют ставить города. Придется лезть через водяное кольцо и тащить к стенам тараны и пушки", - подумал Джанибек.

Мурза съехал с холма и приказал собрать тысяцких и темников на курлутай24.

- Мы у Раздор, - сказал он. - Готовы ли темники взять крепость урусов? Говори, Давлет.

Джанибек вперил острые волчьи глаза в могучего желтолицего темника в малиновом чекмене. Еще вчера он был тысяцким, сегодня же Джанибек поставил его на место Саипа. Он был из знатного рода Гиреев - молодой, отважный и горячий.

- Мои воины рвутся в бой, мурза. Никакие преграды не остановят моих славных джигитов. Прикажи - и тумен сегодня же возьмет город неверных! воинственно и гордо прокричал Давлет.

- А ты что скажешь, Бахты? Удастся ли нам с ходу взять крепость урусов?

- С ходу городов не берут. И ты это знаешь, несравненный Джанибек. Волка не сразу вынимают из капкана. Зверя вначале надо обложить, - с улыбкой поглядывая на Давлета, произнес Бахты.

- Воинам нужна добыча, они не хотят топтаться у стен иноверцев, недовольно сказал Давлет.

- Враг силен и хитер, и никто не умеет защищать крепости, как урусы. Они бьются до последнего воина. На стенах сражаются женщины и дети, проговорил Бахты.

- Что же ты предлагаешь, темник? - качнувшись на шелковых подушках, спросил Джанибек.

- То же самое, что всегда делаешь ты, наихрабрейший мурза. Ты умеешь брать города. Тебе покорились крепости Валахии и Буковины, - польстил Бахты. Все последние месяцы он восхвалял военачальника Джанибека.

"Хан Казы-Гирей не вечен, - размышлял темник. - И может настать такой день, когда бахчисарайский трон опустеет. Казы-Гирей не пользуется милостью султана Магомета. Последние походы хана были неудачны. Он не пополнил султанскую казну ни золотом, ни богатым ясырем. А если и этот набег не принесет Казы-Гирею удачи, то его отправят к аллаху. Люди султана хорошо пользуются ядом и кинжалом. Ханский трон займет мурза Джанибек, а я буду его визирем. А там, глядишь, и Джанибек не угодит султану".

- Я верю в искусного предводителя Джанибека. Все, что он прикажет, принесет нам победу! - громко воскликнул Бахты.

Старшие военачальники поспешили поддержать темника:

- И мы верим!

- Приказывай, Джанибек.

Мурза благосклонно обласкал глазами Бахты и властно, сцепив короткими жесткими пальцами рукоять меча, проговорил:

- Раздоры угрожают нашему ханству и турецкому Азову. Дерзкие гяуры25 пришли в степь, но им никогда не владеть Диким Полем. Степь - колыбель татар. Тан, звери и птицы должны принадлежать Бахчисараю. Раздоры - хищный тигр, но ему больше не рыскать по нашим кочевьям. Мы убьем хищного зверя! Сейчас я подниму воинов и окружу Раздоры. Тумен Давлета перейдет Тан и будет осаждать крепость с реки.

- Я готов, Джанибек! Я перейду Тан и прикажу моим воинам лезть на крепость! - вскочил с мягкой сафьяновой подушки темник.

- Не спеши, Давлет. Сегодня ни один из воинов не полезет на крепость, - охладил пыл темника Джанибек.

- Но почему, мурза?

- Одними таранами Раздор не взять. Надо ждать пашу Ахмета. Он везет по Тану пушки. Юртджи донесли, что паша завтра будет здесь. Потерпи, мой славный Давлет. Не пройдет и ночи, как мы обрушимся на презренных гяуров.

Джанибек резко поднялся, показывая тем самым, что совет военачальников закончен.

- На Раздоры, джигиты!

В тот же час тумен Бахты и войско турецких янычар обложили казачью крепость со стороны Раздорского шляха.

Тумен Давлета начал перебираться на противоположную сторону Дона. Ордынцы набивали кожаные мешки походной пищей, оружием и одеждой, а затем привязывали их к конским хвостам и тянули лошадей в воду. Ухватившись за густую, длинную гриву, воины плыли рядом с конями.

К полудню Раздоры оказались в ордынском кольце.

ГЛАВА 11

ОСАДА

В крепости собралось около пяти тысяч казачьего войска. Прибыли заставы, сторожи и станицы с Северного Донца и Айдара, Тихой Сосны и Битюга, Хопра и Медведицы, Иловли и Маныча.

Башни и стены крепости разбили по станицам. Атаманы получили от круга крепкий наказ: стоять храбро, не щадя голов своих; ни один ордынец не должен очутиться на стенах крепости.

Загодя, вдоль всего водяного рва, расставили шестнадцать пушек; но когда татары перебрались на левую сторону Дона, пришлось перетащить пять пушек и на восточную стену.

Родниковская станица Болотникова была поставлена к Степным воротам. Еще с утра казаки забрались на затинный помост и зорко наблюдали за передвижением ордынцев.

- Вот это скопище! - присвистнул Деня. Он всего второй год в Диком Поле и никогда еще не видел такого огромного татарского войска.

Болотников внимательно глянул в его лицо и заметил в глазах молодого казака смятение.

"Волнуются казаки. Но то не страх, а озноб перед битвой. Несвычно в гуще татар находиться. Вон их сколь подошло. Всю степь заполонили! Жарко будет. Ордынцы свирепы, они притащили тараны. Выдюжат ли стены? Хватит ли ядер и зелья у пушкарей?" - поглядывая на орду, подумал Болотников.

- Глянь, робя! Татары за Дон повалили! - прокричал, стоявший рядом с родниковским атаманом, высоченный казак Юрко.

- Куды это они?.. Нешто на Москву? - недоуменно вопросил Деня.

- А все туды, - хмыкнул поднявшийся на стену дед Гаруня. - Переплывут и встанут.

- Пошто?

- Аль невдомек, дурья башка? Чтоб от подмоги нас отрезать. Вдруг с Волги голытьба придет, тут ее татары и встретят. Охомутали нас, Денька. Теперь держись!

- Уж не струхнул ли, дед? - подтолкнул старика Секира.

- Я те струхну! - осерчал Гаруня. - Ты еще у матки в подоле не лежал, а я уже с татарином бился. Одна степь знает, сколь я поганых посек. А на тебя ишо погляжу, каков ты казак.

- Погляди, погляди, дед. У меня тоже сабля не заржавеет, - весело молвил Секира.

Этот чернявый, длинноусый казак никогда не унывал, был весел и беззаботен; ничто не могло привести казака в кручину: ни голодные годы, ни лютые зимы, когда приходилось ночевать прямо в стылой, продуваемой всеми ветрами степи, ни горячая степная жара, когда нещадно палило солнце и мучила жажда, ни злая татарва, то и дело набегавшая на городки и станицы. Славный казак Секира!

- А струги-то не зря упрятали, - произнес Васюта, посматривая на левый берег Дона, усеянный ордынцами.

- Не зря, станишники. Сейчас поганым их только и не хватает, - молвил Емоха, поводя длинным горбатым носом.

Вокруг Раздор на много верст чернели круглые войлочные шатры и кибитки; из стана врагов доносились резкие, гортанные выкрики тысячников, сотников и десятников, ржание коней, глухие удары барабанов; развевались татарские знамена из белых, черных и пегих конских хвостов, прикрепленных к древкам копий, установленные над шатрами темников и тысячников; дымились десятки тысяч костров, разнося по степи острые запахи жареного бараньего мяса и конины.

- Махан26 жрут, погань! - сплюнул Емоха.

- А че им? У крымцев табунов хватает. Вишь, сколь нагнали. До зимы не прижрать, - молвил Степан Нетяга.

- И баранины у татар вдоволь, - вздохнул, любивший сладко поесть, могутный и грузноватый Нечайка.

- И вшей-паразитов у каждого по арбе, - в тон ему произнес Устим Секира, сложив руки на груди и покачивая по-бабьи головой.

Казаки загоготали, и этот неожиданный смех несколько растопил в их сердцах тоскливую настороженность.

До самого вечера простояли донцы на стенах, но орда так и не ринулась на приступ.

"Странно. Татары обычно нетерпеливы, они не любят мешкать у крепостей. Эти же почему-то выжидают. Но чего? Подхода новых туменов? Но тут и без них вся степь усеяна. Пожалуй, на каждого казака по десятку ордынцев придется. Тогда почему ж не лезут?" - раздумывал Болотников, прислонившись спиной к затинной пушке.

Со стен никто не уходил: татары иногда штурмовали крепости и ночью. Вечеряли прямо на помосте; хлебали из медных походных казанов мясную похлебку, прикусывая жесткими сухарями и лепешками; жевали вяленую и сушеную рыбу, запивая квасом. Ни браги, ни пива, ни водки в баклажках не было. Атаманы особо наказали:

- О хмеле забыть, как будто его и на белом свете нет. Пьяная башка в сече помеха. Басурманин ужом вьется и коршуном кидается, глаз да глаз за ним. А кто наказ сей нарушит, тому после боя чары не давать.

И казаки не пили, ведали: слово атамана крепко, да и кругом заповедь установлена. Переступишь - ни царь, ни бог тебе не поможет. А какой же казак без горилки?

За стенами, в черной ночной степи, пламенели бесчисленные языки костров, озаряя кроваво-багровым светом холмы и равнину. Отовсюду слышались зурны и воинственные песни татар, они плясали вокруг костров, размахивая кривыми саблями.

- Тешатся, сукины дети! - процедил сквозь зубы Емоха. Ему, горячему и зачастую необузданному, не терпелось кинуться в самую гущу врагов.

- Копье им в брюхо! - воскликнул Нагиба.

- Дубину на бритую голову! - густо пробасил могутный Нечайка.

И тут понеслось: издевки, проклятия и непотребный мат, на который способны только казаки. Крик и гвалт стоял над крепостью.

Татары смолкли. Утихли зурны, прекратились пляски, несколько сотен ордынцев вскочили на коней и осыпали башни и стены стрелами; но стрелы не долетали: водяной ров отодвинул татар от крепости.

Брань и насмешки казаков усилились. Устим Секира поднялся с помоста на самый верх стены и велел подать факел.

- Пошто те, Устюха? - вопросил Нечайка.

- Надо, коль прошу. Не мешкай!

Нечайка протянул другу горящий факел, но тот замотал чернявой головой.

- Ты мне на верху надобен. Лезь сюда!

Нечайка послушно полез.

- А теперь попроси казаков утихнуть. Глотка у тебя звериная - ори!

И Нечайка заорал:

- Эгей, донцы-станишники! Уйми мат!

Крепость понемногу стихла, остановили коней и татарские наездники; стало слышно, как потрескивает сушняк басурманских костров.

- Свети на меня, Нечайка. Речь буду сказывать.

Секира повернулся лицом к татарскому стану, подбоченился, широко расставил ноги и закричал что есть мочи:

- Слушай, орда лысая! Слушай казака донского! Слово имею!

К сотникам, тысячникам, темникам кинулись толмачи и принялись усердно переводить речь Секиры.

- Пришли вы, собачьи дети, из грязного Бахчисарая. Пришли к вольному Дону, чтобы кровью нашей насытиться, чтобы девок и женок казачьих силить и чтоб богатый ясырь взять. Так напрасно старались, хари немытые! Зря коней морили, зря в дальний путь снарядились! Ничего-то вам не будет: ни девок, ни женок, ни ясыря. А будет гулять по вашим грязным шеям наша казачья сабля. Все тут костьми ляжете, твари поганые! Ступайте, коли жить хотите, в свой паршивый Бахчисарай! Ступайте ко вшивому хану Гирею!

Казаки захохотали. Сотники, тысячники и темники свирепо замахали кривыми саблями: дерзкий гяур оскорбил неслыханной бранью не только воинов ислама, но и самого великого хана - наместника аллаха на земле.

И вновь на крепость посыпались тысячи стрел.

Устим Секира спокойно стоял на стене, освещенная фигура рослого казака была далеко видна в татарском стане. Он смеялся вместе со всеми.

- Мало каши ели, нехристь поганая!

Казак повернулся к донцам, рванул гашник на поясе - красные штаны сползли на сапоги. Секира присел, хлопнул ладонью по голому заду.

- Вот вам полон и девки!

Раздоры грохнули, будто разом выпалили сотни пушек.

Мурза Джанибек, увидев обнаженное гузно, взвизгнул и в слепой ярости ударил саблей по шелковому пологу шатра.

- Ну погоди ж, гяуры! Я вырежу ваши языки и посажу каждого на кол! Я сравняю Раздоры с землей!

Долго бесновался мурза, до самого утра не улегся гнев в его сердце. Он даже выгнал красавицу Менгли из шатра.

Проклятые гяуры! Дерзкие люди! Тана! Они заслуживают самой жестокой казни!

Джанибек готов был каждого казака порезать на куски.

Болотников тем временем укладывал свою станицу на ночлег.

- Спать, родниковцы. Татары сегодня не сунутся. Надо всем отдохнуть перед битвой. Спать, станишники!

Казаки улеглись на помосте, подложив под головы бараньи шапки; и вскоре богатырский храп поплыл над Раздорами.

На башнях и стенах бодрствовали лишь одни дозорные, не спускавшие глаз с ордынского войска.

В степи багрово полыхали костры.

Ахмет-паша прибыл к Раздорам лишь на третий день. На берегу его встречал мурза Джанибек.

Паша приплыл на пяти легких галерах и сорока каторгах. Он привез не только тяжелые осадные пушки, но и две тысячи невольников.

- Я их пошлю на крепость, - небрежно сказал Ахмет-поша, наблюдая за выгрузкой закованных в кандалы людей.

Джанибек же в первую очередь осмотрел пушки. То были дальнобойные турецкие кулеврины, присланные из Стамбула султаном Магометом.

- Слава аллаху. Теперь мы в щепки разнесем Раздоры, - довольно произнес Джанибек.

- Этими пушками великий султан Магомет разбивал и каменные крепости, гордо произнес Ахмет-паша. Это был дородный, с надменным лицом турок, на белоснежной чалме которого блистал огромный алмаз. Глаза паши были холодны и жестоки, он любил повелевать.

- Готовы ли к бою мои янычары? - спросил он, рассматривая казачью крепость.

- Готовы, паша. Янычары и спахи заждались своего повелителя. Они жаждут боя. Твой шатер разбит на холме... Нукеры! Проводите Ахмет-пашу.

- Я обойдусь своими людьми, мурза. Я вижу свой шатер, - кичливо произнес Ахмет.

Азовский наместник был сердит на султана. Магомет мог бы поставить во главе всего войска, отправленного на Раздоры, не крымского мурзу, а его Ахмета. Не пристало паше ходить под началом какого-то мурзы. Правда, у того войск втрое больше, но ведь трех лисиц с барсом не сравнишь. Крымский хан давно уже стал вассалом турецкого султана. Он и пальцем не может пошевелить без разрешения "царя-царей" Магомета. Так достойно ли турецкому паше подчиняться бахчисарайскому мурзе? Нет, тому не быть! Ахмет никогда и ни в чем не будет слушать Джанибека: у него отборное войско и осадные пушки, без которых Джанибек будет все лето топтаться у крепости, но так и не возьмет ее. Раздоры возьмет Ахмет-паша, ему - и главная добыча. Мурза же будет довольствоваться объедками.

Сам Джанибек и не надеялся на расположение Ахмет-паши. Он давно знал этого чванливого сановника Османской империи. Ахмет соперничал с самим Казы-Гиреем. Паша - горд и самонадеян, он один из приближенных султана Магомета. Но и мурза не из последнего рода, и он не уступит своей власти.

- Да поможет нам аллах, - набожно закатив глаза к небу, произнес Джанибек.

- Аллах поможет, мурза, - усмехнулся Ахмет-паша. - С такими пушками мне не страшна любая крепость.

Мурза и паша разошлись по своим шатрам.

До полудня Ахмет расставлял вокруг крепости кулеврины, а затем его чауш27 прискакал к шатру Джанибека.

- Несравненный витязь, защитник Мекки и Медины, наихрабрейший Ахмет-паша приступает к осаде крепости Урусов.

- Якши, чауш. Я пошлю свои тумены на Раздоры, - с достоинством сказал Джанибек.

Не прошло и получаса, как в татарском и турецком станах запели рожки и завыли трубы, загремели барабаны и бубны, послышались резкие команды тысячников и санджак-беков28, замелькали хвостатые знамена.

Орда ринулась на Раздоры; тысячи татар принялись заваливать водяной ров; в дело пошли бревна и камни, телеги, щиты и арбы, хворост и камыш. Но ров был широк и глубок, и надо было много всякой начинки, чтобы сравнять его с землей.

Казаки дружно ударили со стен из мощных самострелов, пищалей и самопалов. Длинные стрелы с железными наконечниками пробивали татар насквозь, пули валили ордынцев десятками.

Крымчаки внезапно отхлынули назад, уступая место турецким кулевринам. Грохнули разом все двенадцать пушек, густой дым окутал и водяной ров, и крепость, и сам огнестрельный наряд, и передовые сотни ордынцев. Но когда дым рассеялся, Раздоры оказались нетронутыми: ядра ткнулись в земляной вал крепости.

К пушкам подбежали санджак-беки, приказывая добавить пороху. Капычеи29 вновь зарядили и выпалили, но ядра долетели лишь до подножия дубовой стены.

От шатра Ахмет-паши к наряду прискакал чауш с новым повелением:

- Паша приказал не расходовать ядер. Надо перебираться через ров.

- Но моим янычарам не перетащить пушки. Мы утонем в воде, - сказал начальник пушечного наряда санджак-бек Араслан.

- Паша пришлет невольников. Они перекинут мосты и поставят за рвом тын для кулевринов.

Вскоре ко рву привели полтысячи рабов; они тащили на руках огромные дощатые щиты. Казаки выстрелили со стен из тяжелых крепостных пищалей; невольники, оставляя на земле убитых и раненых, отпрянули вспять; многие из них побросали щиты.

Янычары встретили невольников копьями, а спахи принялись избивать рабов плетьми.

- На ров, собаки! - бешено закричал бек Араслан и срубил ятаганом одному из невольников голову.

Рабы растерянно заметались: погибель ожидала с обеих сторон. Бросятся на ров - попадут под пули казаков, повернут назад - угодят под копья и ятаганы янычар. Турки жестоки, они не пощадят ни единого раба; остается одно - идти ко рву и мостить его щитами, тогда кое-кто может уцелеть.

И невольники повернули на ров. Под градом казачьих пуль они бросились в воду и начали передвигать щиты. Они гибли десятками и сотнями, но все же несколько мостов им удалось перекинуть через ров; и тотчас к крепости хлынула лавина татар с длинными штурмовыми лестницами.

- Бей поганых! - изменившимся, охрипшим голосом прокричал своей станице Иван Болотников.

Со стен посыпались на ордынцев бревна и каменные глыбы, колоды и бочки, доски и тележные колеса; полилась кипящая вода и горячая смола.

Татары с воплями валились с лестниц, подминая своими телами других ордынцев. Трупы усеяли подножие крепости, но лавина озверевших, жаждущих добычи степняков, сменяя убитых, все лезла и лезла на стены крепости и этой неистово орущей массе кочевников, казалось, не было конца и края.

Но и ярость донцов была великой. Сокрушая врагов, они кричали:

- Вот вам наши головы!

- А вот ясырь!

- А то вам девки и женки!

Болотников валил на татар тяжелые бревна и колоды, сбивая и давя ордынцев десятками.

- Не видать вам Раздор, ублюдки ханские! Получай, поганые! - то и дело восклицал он, поднимая на руки очередную кряжину.

Рядом орудовал Васюта Шестак, который опускал на головы татар длинную слегу с обитым жестью концом. Трещали черепа, лилась кровь, а Васюта покрикивал:

- Это от вольного Дона!.. А это от меня - казака Васьки!

Устим Секира поливал ордынцев кипящей смолой; обжег руки - кожа пошла волдырями, но боли не замечал, подзадоривал:

- Давай, давай, лезь ко мне, орда бритая! Я тя горячим зельем сподоблю, кипяточком погрею!..

Мирон Нагиба и Нечайка, оба богатырские, саженистые в плечах, кидали на степняков многопудовые каменные глыбы. Багровые от натуги, сверкая белками, орали:

- Принимай гостинчик, мать вашу так!

- Принимай, нехристь чумазая!

Юрко, Деня и Емоха метко разили татар из пистолей. Не остался без дела и старый казак Гаруня. Глаза его были еще зорки, руки - крепки. Он валил татар из тяжелой фузеи30 и после каждого удачного выстрела крякал и браво подкручивал седой ус.

А внутри крепости кипела работа. Оружейники по-прежнему ковали в кузнях мечи, сабли и копья, плели кольчуги, обивали железом палицы и дубины; казаки, свободные от боя, подтаскивали к помосту все новые и новые колоды и бревна, кряжи, слеги и лесины, бочки и кадки, набитые землей. Все это затаскивалось на дощатый настил и обрушивалось на головы татар.

Когда ордынцы штурмовали стены, бек Араслан торопливо перетаскивал пушки за ров.

- Скорее! Скорее! - кричал он на янычар.

Невольники устанавливали тын, который должен был защитить турецких пушкарей от казачьих пуль и ядер. Это были крепкие, сбитые в несколько рядов сборные деревянные щиты, доставленные на галерах из Царьграда. Снаружи щиты были обиты медью.

Одна из пушек свалилась с моста в ров. Араслан-бек рассвирепел. Он тотчас приказал привести к себе виновных и самолично отсек им головы.

- Так будет с каждым, кто посмеет уронить кулеврин султана! пригрозил Араслан-бек.

Более трех часов продолжался штурм Раздор, но ни один татарин так и не смог оказаться на стенах крепости.

Ордынцы подтащили к воротам и тыну тараны. Четыре камнеметные машины татары поставили против Степных ворот.

И вот первые каменные глыбы тяжело и глухо ударились о крепость; от бревен посыпалась щепа. Одна из глыб упала на помост, тот проломился и вместе с бочками, бревнами и казаками рухнул вниз. Шестеро донцов были убиты.

Болотников кинулся к пушкарям.

- Цельте в тараны, братцы! Живо!

Но те уже и сами догадались, наводя жерла орудий на осадные машины.

Начальником наряда был у пушкарей степенный пожилой казак Тереха Рязанец. Десять лет он был затинщиком, палил из пушек по татарам с рязанских стен, а затем бежал в Дикое Поле.

- Пушкарский голова замордовал. Чуть что - и в зубы. Не утерпел сдачи дал, да не рассчитал малость: насмерть пришиб. Принимайте в казаки, донцы.

И донцы приняли: пушкари завсегда нужны, тем более для раздорцев. В крепости шестнадцать пушек, но некоторые из них пришли в негодность, требовалась крепкая и умелая рука. Прежний же начальник наряда, старый пушкарь Никита Кулик, ходивший с государем Иваном Грозным под стены татарской Казани, ослаб глазами и приноровился к горилке; день и ночь не вылезал из кабака и, жалуясь, бубнил в седую опаленную бороду:

- Меркнет свет в глазах, братцы. Худо зрю наряд свой. Осиротели мои пушки.

С приходом в Раздоры Терехи Рязанца атаманы вздохнули:

- Заступай в пушкарские головы, Тереха. Но чтоб пушки золотом горели, дробом31 и ядрами палили! А коли худо будешь службу нести - в Дону утопим.

Но Рязанца не пришлось топить, взялся он за дело усердно: вычистил от пороховой гари и ржавчины стволы, привел в порядок лафеты, поставил пушки на катки - и наряд вновь приобрел грозный вид.

Пушки были разные - малого, среднего и дальнего боя; среди них выделялись две "трои", один "единорог" и "соловей", добытые казаками на Волге. Это были мощные, тяжелые пушки, стрелявшие ядрами и дробом.

- Пуще глаза храните. То славный наряд. В Москве на Пушечном дворе знатными мастерами отлиты, - с любовью поглаживая пушки, говорил приставленным к наряду казакам Тереха Рязанец.

В часы осады он бегал от пушки к пушке и покрикивал:

- Без надобности не палить! Пороху мало. Ждите, когда поганые наряд свой подтащат. По нему и бейте.

Когда же татары подтащили к Степным воротам тараны, Рязанец находился совсем в другом конце крепости, но пушкари и без него решили ударить по осадным машинам.

- Живее же, черти! - поторопил их Болотников, видя, как каменные глыбы наносят ощутимый урон казакам.

Пушкари вложили в стволы ядра, насыпали в запалы пороху, поднесли к зелейникам горящие фитили. "Троя" и "единорог", изрыгнув дым и пламя, оглушительно ухнули; но ядра пролетели мимо и плюхнулись в ров.

Болотников сокрушенно махнул рукой.

- Да что же вы, черти зелейные!

Но тут к наряду подоспел сам Тереха Рязанец. Растолкав орудийную прислугу, навел пушки и закричал:

- Пали!

Оба тяжелых ядра упали в самую гущу татар, обслуживающих камнеметные машины; послышались вопли и стоны, обрывки жильных ремней взвились вместе с землей в воздух.

- Так палить! - сердито приказал пушкарям Рязанец.

К нему подбежал Болотников, крепко поцеловал.

- Молодец, друже!

Тереха же метнулся к другим пушкам: ему надо было всюду поспеть, чтоб не было суеты и замешки среди наряда.

Невольники под непрекращающимся огнем казаков наконец закрепили за рвом тыны и отступили за укрытие. Было их полтысячи, теперь же оставалось не более сотни. Но и за тыном рабам тотчас нашлась работа. Араслан-бек приказал рыть ниши для кулевринов. И вновь загуляли по спинам невольников хлесткие плети.

- Вгрызайтесь в землю, шакалы! Да побыстрее! Тот, кто хоть на миг опустит кирку, будет обезглавлен! - кричал Араслан-бек.

Невольники кирки не опустили. Вскоре ниши были готовы, по крепости ударили турецкие пушки. Тяжел был этот удар: стены и ворота зашатались, одна из небольших деревянных башен была снесена; свалившись внутрь крепости, она придавила собой более десятка казаков.

- Еще насколько залпов - и от Раздор ничего не останется! самодовольно воскликнул Ахмет-паша, наблюдавший за осадой с высокого холма.

Но в это время по тыну, прикрывавшему кулеврины, выстрелили казачьи пушки. Ядра сделали несколько больших пробоин, через которые стали видны капычеи и пушки.

Болотников не замедлил крикнуть станице:

- Бейте в дыры, донцы!

В пробоины посыпались стрелы и пули, поражая орудийный наряд.

Араслан-бек, отбежав за ров, замахал на невольников зубчатым ятаганом.

- Заделывайте пробоины, шакалы! Вперед!

Рабы кое-как залатали дыры и вновь загремели турецкие пушки; им отвечали со стен казачьи. Ядра донцов то и дело пробивали янычарские щиты, но их тотчас закрывали. У опасных брешей полегли последние десятки невольников.

Более часа продолжалась перепалка; едкий, густой дым повис над крепостью. Ухали пушки, свистели ядра, взметались в небо черные облака земли, сыпалась от щитов и бревен щепа.

Татары, спахи и янычары с минуты на минуту ждали, когда рухнут казачьи стены. Нетерпеливо поджидал этого и мурза Джанибек.

"Сейчас капычеи разобьют крепость и мои тумены ворвутся в город. Добыча близка!" - в горячем ознобе раздумывал он.

Но чудо - крепость стояла, ни одна из стен не рухнула; хваленые турецкие кулеврины не смогли сделать и единой пробоины. Уж не заколдована ли крепость урусов?

Крымцы и турки недоумевали. Не ведали они, что Раздоры опоясаны мощной трехрядной дубовой стеной, способной выдержать многодневную пушечную осаду. Гораздо слабее были сами ворота, но их надежно прикрывали "трои", не позволявшие кулевринам вести долгий прицельный огонь. Дощатый тын, напротив ворот, был одним из самых уязвимых, турецкие пушки часто молчали; то и дело надо было заделывать проломы и бреши.

В разгар боя Тереха Рязапец подошел к "трое" и велел засыпать в зелейник двойную меру пороха.

Пушкари опасливо глянули на Рязанца.

- Много лишку, Тереха.

- Не много. Сыпь как велено!

И пушкари засыпали. Турки тем временем заделывали очередную брешь; в нее-то и задумал выпалить Рязанец. Он дольше обычного приноравливался к пушке, сунул горящий фитиль в зелейник. "Троя" мощно и раскатисто, сотрясая стены, ухнула, посылая трехпудовое ядро в пролом янычарского тына. Заряд угодил в кулеврину, вдребезги разбив и уничтожив орудийную прислугу.

Араслан-бек пришел в ярость. В первый же день осады он потерял две султанские пушки! И где? Ни под стенами персидских твердынь, ни под великой крепостью Багдада, а под деревянным тыном разбойных донских казаков!

Вне себя от гнева, Араслан-бек сам бросился к бреши.

- В пять рядов ставьте щиты, собаки! Ни одно ядро гяуров не должно пробить укрепление! Быстрее, шак...

Араслан-бек не договорил и схватился за плечо, в которое вонзилась казачья пуля.

- О, аллах! Я ранен.

Янычары оттащили санджак-бека в безопасное место.

Ахмет-паша, нервно кусая губы, кинул за ров еще полтысячи невольников. Надо было во что бы то ни стало восстановить укрепления, иначе казаки разобьют все кулеврины. Эти люди не только храбро сражаются в пешем и конном бою, но и метко стреляют из пушек.

И вновь возле проломов закопошились невольники, и вновь ручьями полилась их кровь.

Видя, что стены крепости не поддаются кулевринам, Ахмет-паша приказал сосредоточить восемь пушек напротив Степных ворот.

Тереха Рязанец усилил огонь, но разрушить пятислойный тын было не так просто.

- Крепко отгородились янычары, - хмуро молвил Рязанец.

- А ежели навесом, через тын? - подсказал Болотников.

- Не получится, паря. В ров ядра покидаем.

- Худо, Тереха... Выходит, воротам не устоять?

- Пожалуй, не устоять, - удрученно признал Рязанец. - Надо бы бревнами да кулями с землей укрепить.

Болотников глянул из бойницы на турецкий тын и о чем-то на минуту задумался. К нему шагнул станичный есаул Мирон Нагиба.

- Что будем делать, батька?

- А вот что, - Болотников порывисто обернулся к Нагибе. - Снимай станицу со стены и веди к воротам.

- На вылазку, батька? - догадался Нагиба.

- На вылазку, Мирон. Другого выхода нет.

- Но Богдан Васильев не велел ворота открывать. Нужен его приказ.

- Васильев у Засечной стены. Недосуг его спрашивать. Турки вот-вот откроют огонь. Снимай станицу!

- Пулей, батька!

Нагиба побежал к родниковцам, а Болотников вернулся к Рязанцу и поведал ему о своем плане.

- Смело, паря. Но этого мало.

- Что мало? - не понял Болотников.

- Мало пушкарей перебить. Сыщутся и другие. Добро бы сами пушки заклепать. Во тогда - удача.

- Пушки заклепать?.. Но то дело хитрое.

- Ничего хитрого, паря. Подь сюда.

Рязанец притянул Болотникова к "соловью".

- Зри, паря. Дыра насквозь, то затравка. Заклепать ее - и пушки запал потеряют. Не палить им боле, не рушить стены. Уразумел ли?

- Уразумел, Тереха. Замолчат пушки! - загорелся Болотников. - Но заклепать чем?

Рязанец вытянул из ящика пук железных прутьев.

- Из таких мы протравки готовим. Как раз сгодятся. Да не забудьте по булыжничку прихватить.

Болотников подозвал к пушке десятка три казаков и показал им место заклепки.

- Умри - но заляпушь!

- Забьем дырки, батько! - заверили донцы.

- А теперь поспешим! - воскликнул Болотников.

Тереха Рязанец дал команду пушкарям, чтоб те прекратили пальбу по тыну. Донцы же распахнули ворота и стремглав ринулись на турецкие укрепления.

Янычары не ожидали казачьей вылазки. Они запоздало отпрянули от пушек и выхватили ятаганы; повольники перекинулись через тын и навалились на капычеев. В ход пошли мечи и сабли, палицы и дубины, булавы и кистени.

Болотников развалил надвое одного из янычар и стал прорубаться к пушке. Рядом с ним оказались Васюта Шестак и Мирон Нагиба. Они секли янычар саблями, а чуть сбоку укладывал турок тяжеленной дубиной богатырь Нечайка.

Невольники в сечу не полезли: они побежали за ров, откуда спешили на помощь капычеям сотни янычар.

- К мостам! - закричал Болотников. - Задержите турок! Не пускайте к пушкам!

Родниковцы, перебив орудийную прислугу, кинулись к мостам, по которым уже бежали янычары. Часть же казаков с кусками проволоки подскочила к кулевринам. Две-три минуты - и запалы были заклепаны.

- Наза-а-ад! В крепость, донцы! - подал новую команду Болотников.

Теснимые янычарами, казаки отступили за тын. Болотников, Нагиба, Шестак, Емоха и Нечайка отходили последними, прикрывая донцов от турецких сабель. Бились зло и остервенело, пока не оказались за воротами. Десятка три янычар ворвались в крепость, а за ними напирала новая волна турок; ворота уже невозможно было закрыть. Но тут выручил Тереха Рязанец. Он ударил из пушек дробом, и янычары на малое время отхлынули назад. Турок, застрявших в проходе, оттеснили копьями. Ворота закрылись.

На резвом вороном коне прискакал разгневанный Богдан Васильев. Ему уже донесли о вылазке Болотникова.

- Ты что, белены объелся! - заорал он на родниковского атамана. - Как ты посмел открыть ворота врагу?

- Уйми пыл, атаман, - устало вымолвил Болотников. - И шапку скинь перед погибшими. У меня их четыре десятка полегло.

- Мало тебе! Мог бы и всю станицу уложить! - как будто не слыша слов Болотникова, кипятился Васильев.

К атаману подошел Тереха Рязанец.

- Ты бы поостыл, Богдан Андреич. Болотникову надо в ноги поклониться. Доброе дело сотворил он для донцов, а ты горло дерешь.

- Еще один заступник, - желчно произнес Васильев. - Едва орду в Раздоры не впустили.

- Однако вредоумный же ты казак, - осерчал Рязанец. - Янычары восемь пушек у ворот поставили. В щепы бы разнесли. Вот тогда бы и в самом деле орда очутилась в Раздорах. Быть бы нам битыми, да сей молодец помог. Заклепал он турецкие пушки, атаман!

Гнев с лица Васильева как рукой сняло. Он сошел с коня я хлопнул Болотникова по плечу.

- Спасибо тебе, родниковский атаман! Спасибо, станишники!

- Ты не нас благодари, а Рязанца. Это он пушки заклепать надоумил, кивнул в сторону пушкаря Болотников.

- И Рязанцу, спасибо!

Васильев снял шапку и поясно поклонился убитым повольникам, лежавшим на земле.

- Дон вас не забудет, казаки.

Затем Васильев осмотрел наряд, проверил, много ли осталось у пушкарей ядер, дроба и пороху.

- Поберегай зелье, Тереха. Нам его и на три дня не хватит. Напрасно не пали.

Рязанец обиделся.

- Я свое дело ведаю, атаман.

- Поберегай! - назидательно повторил Васильев и, взмахнув на коня, поспешил к другим стенам крепости.

Вокруг Раздор на какое-то время установилась тишина. Турки и татары отошли за ров.

Раздосадованный мурза Джанибек решил созвать тысячников и темников на курлатай. Пригласил и Ахмет-пашу, но тот не приехал, а прислал вместо себя чауша.

- Великий и несравненный Ахмет-паша повелел сказать, мурза Джанибек, чтоб ты не ждал его в своем шатре. Паша недоволен твоими воинами, они трусливы, как зайцы. Они не смогли забраться на стены и показали спины презренным гяурам.

Джанибек, не скрывая раздражения, ответил:

- Ахмет-паша не может гневаться на моих воинов. Они лезли на стены урусов, как львы. Ни один из моих джигитов не сомневается в победе. Мы будем в Раздорах! Пока же гяуры находят в себе силы обороняться.

- И не только обороняться, - с ехидцей вставил темник Давлет. - Они перебили капычеев и повредили восемь кулевринов несравненного воина Ахмет-паши.

Издевка была налицо.

"Темник Давлет слишком смел. Когда-нибудь Ахмет-паша отомстит ему за такие слова", - подумал хитрый, осторожный темник Бахты.

- Что передать моему повелителю? - спросил чауш.

- Передай несравненному Ахмет-паше, что я буду продолжать осаду. Зверь хоть и силен, но он начинает истекать кровью. Сегодня либо завтра я добью зверя. И еще передай, чауш. Я хочу, чтоб оставшиеся десять пушек паши все ж разбили стены крепости. Наидостойнейший Ахмет говорил, что его кулеврины разрушали и не такие твердыни. Так пусть же падет и эта крепость. С нами аллах!

Не успел чауш выйти из шатра, как с ковра вскочил темник Давлет.

- Я не хочу больше стоять за Доном! Почему мой тумен должен бездействовать? Зачем я пришел из Бахчисарая? Я хочу брать крепость!

- Твое время придет, Давлет. А пока нам нельзя оголять левобережье. К гяурам может прийти помощь.

- Опять сидеть в шатре?

- Нет, славный Давлет. Сегодня два крыла тумена ты бросишь на Раздоры. Сегодня ночью.

- Ночью?.. Ты хочешь брать Раздоры ночью? - переспросил темник Бахты.

- Да, джигиты! У гяуров пушки, пистолеты и ружья, У них зоркий глаз. Ночью же мы их лишим прицельного огня. Мы подойдем близко к стенам и кинем на деревянный город горящие стрелы. А ворота мы пробьем таранами. Так ли, джигиты?

- Велика мудрость твоя, мурза Джанибек, - растянул в угодливой улыбке тонкие губы Бахты.

"Бахты всегда льстив. Он готов вылизать мурзе пятки", - презрительно подумал Давлет.

А тысячники дружно закричали:

- Велика мудрость мурзы!

- Мы в твоей власти, Джанибек!

Когда над степью воцарилась ночь, татары бесшумно и скрытно приблизились к Раздорам. Они стали от крепостных стен в перелете стрелы. Раздоры замкнулись в плотном кольце ордынцев. Луки их были огромны - в рост человека, стрелы - певучи, длинны и крепки. К древкам стрел татары прикрутили по клочку промасленного войлока. Подле каждого лучника стоял воин-зажигальщик с кремнем и огнивом.

Казаки не спали. Они стояли на стенах и прислушивались к шорохам и звукам ночной степи. Во вражеском стане стояла тишина, и нигде не горели костры; ощущение было такое, будто орда спит мертвым сном.

- Что-то не по нутру мне эта ночь, - проговорил Мирон Нагиба. Левая рука его была перевязана, из раны сочилась кровь, но казак не уходил со стен.

- И мне не любо, - молвил Васюта Шестак.

- Поганые не зря притаились. Они что-то замышляют. Надо глядеть в оба, станишники. Ордынцы коварны, - произнес Болотников.

- И луна, как назло, спряталась. Экая сутемь! - проворчал Емоха. В дневной вылазке он зарубил семерых янычар, но и сам пострадал. Один из капычеев едва не отрубил Емохе голову. Выручил Деня. Он подставил под удар саблю, и турецкий ятаган, соскользнув, отсек Емохе правое ухо.

Теперь над Емохой посмеивался Секира.

- Нонче ты у нас первый казак на Дону. Берегись, девки!

- Это ты к чему? - морщась от ноющей боли, спросил Емоха.

- А все к тому. Наипервейший, грю, красавец ты у нас, Емоха. Безухий, дырявый и к тому ж нос с версту коломенскую. Три дюжины бадей повесить можно. Чем не молодец, коли нос с огурец.

Казаки загоготали, а Емоха треснул Секиру по загривку.

- Язык у тебя не той стороной вставлен, чертово помело! Помолчал бы.

- А че молчать? На язык пошлины нет.

- Вот и бренчишь, как на гуслях.

- А ну тихо, братцы, - оборвал казаков Болотников. - Чуете? Будто сено шелестит.

Казаки насторожились.

- Верно... Шорох идет, - молвил Васюта.

- То орда надвигается. А ну, Васюта, беги к Рязанцу. Пусть из вестовой пушки ухнет, - приказал Болотников.

И в ту же минуту в степи засверкали красные искры, а затем по черному небу полетели в сторону крепости огненные змеи. Их было великое множество тысячи, десятки тысяч огненных молний. Они летели со страшным пугающим визгом.

Многие казаки перекрестились: уж больно жуткий звук издавали стремительно летящие змеи.

- Господи, мать-богородица! - высунувшись из бойницы, очумело вымолвил один из молодых казаков и тотчас, с протяжным стоном, осел на помост. Широкую грудь его пронзила горящая стрела.

- Не высовываться! - гаркнул Болотников.

Емоха попытался было вытянуть из убитого казака стрелу, но она крепко застряла. Обломив конец, он вытащил стрелу со стороны спины. Повольника спустили с помоста на землю.

- У-у, поганые души! - скрипнул зубами Емоха. Погиб один из его дружков.

Секира взял из рук Емохи обломок стрелы и поднес к факелу.

- Эва, - хмыкнул он. - И чего только не придумают, нехристи. Глянь, братцы.

Вокруг Устима столпились донцы. Секира оторвал от обломка маленькую глиняную трубочку и положил на ладонь.

- Свистульки привязывают.

- Ну и ироды. Душу воротит, - молвил Деня, затыкая уши.

- Ниче, привыкай. Басурмане и не на такое горазды, - вставил дед Гаруня.

Стрелы глухо стучали о стены, башни и кровли изб. Многие из них залетали в бойницы, чадили. Едкий дым ел глаза.

Отовсюду послышались крики казаков:

- Избы горят!

- Стены занялись!

- Все на огонь, братцы!

Бросились к бочкам с водой и колодцам. Тушили пожары и дети, и подростки, и казачьи женки.

Всех тяжелее и опаснее было на стенах. Казаки лини воду на тын и попадали под стрелы ордынцев. Раненых и убитых сразу же сменяли другие казаки, стоявшие внизу в запасе.

В кровавом зареве пожарищ донцы увидели, как к Степным воротам наплывает грозным, огромным чудищем таран, подвешенный цепями к длинному бревну. Конец снаряда был окован стальным наконечником.

Казаки выстрелили из пищалей и самопалов, но таран упрямо приближался к воротам: на место поверженных татар тотчас вставали новые ордынцы.

Не помог и Тереха Рязанец: наклонить жерла орудий под самые стены было невозможно.

- То не в моих силах, братцы, - с отчаянием говорил пушкарь. - Не могу кинуть ядра.

Татары, раскачав на цепях орудие, ударили им по воротам; те крякнули, затряслись, осыпались щепой. После пятого удара стальной наконечник пробил ворота на добрых три вершка.

- Проломят, дьяволы! - чертыхнулся Болотников и перебежал с помоста на стрельню, с которой донцы палили из пищалей и самопалов.

- Бревна швыряй! Колоды! - загремел Болотников.

Но и это не остановило татар. Они гибли десятками, но, не мешкая, столько же подбегало к тарану. Головы степняков заняты были лишь одной мыслью - сокрушить ворота и ворваться в крепость. Там за воротами - добыча! Добыча!

Степные ворота обступили лучники: они непрерывно стреляли по бойницам, да так метко и густо, что казакам невозможно было и высунуться.

А таран все глубже и глубже уходил в ворота; и вскоре окованные створки оказались разбитыми, засовы сорваны; еще удар, другой - ворота рухнут, и тогда ничто и никто не удержат лавину ордынцев, жаждущих вломиться в казачий город.

Но ворота не рухнули: раздорцы надежно укрепили их бревнами и тяжелыми кулями с землей. Таран, пробив наконец ворота, застрял в новом мощном заслоне.

Убедившись, что таран бесполезен, мурза Джанибек приказал отнести его от ворот. Теперь вся надежда татар была на горящие стрелы. Раздоры должны погибнуть в огне.

Потерпев неудачу под Степными воротами, Ахмет-паша задумал нанести решающий удар у Засечной башни. Скрытно от казаков он повелел перетащить оставшиеся кулеврины на галеры, бросившие якоря у левого берега Дона. В то время, когда темник Давлет переправлял два крыла своего тумена на правобережье, а затем начал осыпать крепость огненными стрелами, Ахмет-паша приблизил суда к городу на пушечный выстрел. Он сам был на одной из галер.

- Забросайте Раздоры калеными ядрами! - приказал он капычеям.

Турецкие пушки выстрелили неожиданно для казаков. Богдан Васильев и Федька Берсень, руководившие обороной Засечной стены, на какое-то время пришли в замешательство.

- Откуда взялись пушки? Здесь их не было! - закричал Васильев.

- Палят с реки. С галер палят, злыдни!

Каленые ядра еще больше раздули пожар. Избы вспыхивали одна за другой, как свечи. Вся северо-западная часть города утонула в море огня. Многие избы залить водой уже было невозможно - их растаскивали баграми и крючьями, тушили песком и землей.

- Бейте по галерам! - закричал пушкарям Васильев.

Наряд выпалил, но ядра не долетели до судов: пушки на Засечной стене были поставлены маломощные.

- Где Тереха? Где этот рязанский лапоть? - еще пуще заорал Васильев.

Рязанец стоял на помосте у Степной башни. Когда с Дона заговорили турецкие пушки, Тереха с отчаянием хлопнул ладонью по жерлу "единорога". Янычары пошли на хитрость, и теперь их кулеврины будут свободно и безнаказанно палить по городу.

Рязанец, не дожидаясь приказа Васильева, велел снять со стен часть тяжелых орудий и перетащить их к Засечной стрельне. Но дело это нелегкое: пушки весили до пятисот пудов, и потребуется немало времени, чтобы установить их на донской стороне.

Богдан Васильев выделил начальнику пушкарского наряда две сотни казаков.

- Умри, но пушки поставь! - грозно сказал он Рязанцу.

Город полыхал. В черное небо высоко вздымались огненные языки пожарищ. Вскоре огонь перекинулся и на восточную часть города, неумолимо пожирая сухие рубленые избы. В кривых и узких улочках и переулках метались люди, задыхаясь от зноя, гари и въедливого дыма, валившего черными, густыми клубами из дверей и окон.

Со стен пришлось снять многих казаков. Этого-то и дожидались Ахмет-паша и темник Давлет. Они кинули на крепость тысячи татар и янычар. Штурм был грозный и яростный. Особенно дерзко и свирепо лезли на стены воины мурзы Давлета. Они несколько дней ждали этого часа, и теперь их было трудно остановить.

На стенах то и дело громыхал голос Федьки Берсеня:

- Не робей, донцы! Бей псов, круши!

Но и враг неистовствовал. Многим удалось взобраться на стены. Повсюду пошли рукопашные схватки; лязгали мечи и сабли, сверкали ножи, клинки и ятаганы, сыпались искры.

- Круши псов! Дави степных гадов! - хрипло орал Федька, разя ордынцев тяжелым мечом.

И казаки крушили, и казаки давили. Брань, хрипы и ярые возгласы перемежались с визгом, воплем и предсмертными стонами. Все крутилось, орало, выло, ухало и скрежетало в этом кровавом водовороте.

Злая сеча шла до утренней зари. Повольники не дрогнули, не позволили врагу закрепиться на стенах крепости.

Ордынцы отступили, но городу не пришлось праздновать победу. Уже в самом конце битвы недалеко от майдана раздался оглушительный взрыв. Каленое ядро турецкой кулеврины угодило в Зелейную избу с пороховыми запасами. Взрыв был настолько силен, что в городе рухнули десятки строений и рассыпался храм Николая-чудотворца; более трехсот казаков, женщин, детей и стариков была убиты.

ГЛАВА 12

КАЗАЧИЙ ПОДАРОК

Страшен был вид города в лучах раннего утреннего солнца. Повсюду виднелись обугленные избы, курени и трупы; пахло гарью, дымились неостывшие пожарища, черный пепел толстым слоем покрывал землю.

Обуглились и почернели стены и башни крепости; казаки, прокоптелые, грязные, в окровавленных рваных одеждах, спали мертвецким сном, не выпуская из рук мечей и сабель.

По дымящейся крепости блуждали казачьи женки, разыскивая среди убитых и обгоревших своих детей, братьев, сестер и мужей. То и дело разносились их безутешные, горькие плачи.

Более тысячи казаков потеряли донцы за первые дни осады. Но жертвы были не напрасны: свыше семи тысяч янычар и крымчаков полегли у стен крепости.

Агата бродила по городу вместе с Любавой, дочерью раздорского есаула Григория Соломы. Агата искала мужа, а соседка по куреню - отца родного. С тревожным беспокойством вглядывались они в лица убитых, крестились и со слезами на глазах шли дальше.

Но ни среди павших, ни среди тяжелораненых Берсеня и Солому они не разыскали.

- У Засечных ворот поглядите, там их видели, - тихо подсказала одна из казачек, оплакивающая мужа, статного красивого казака, пронзенного вражеской стрелой.

Пошли к Засечным воротам, возле которых вповалку лежали казаки. Бодрствовали лишь трое караульных, досматривавших за вражеским станом.

- Кого вам, девки? - окликнул с высоты башни один из дозорных.

- Федора Берсеня, да Гришу Солому, - ответила Агата.

- На стене пали, - махнул рукой дозорный.

- Пали? - меняясь в лице, дрогнувшим голосом переспросила Агата.

- Батюшки, пресвятая дева! - охнула Любава.

Обе зарыдали, а караульный протяжно зевнул, крякнул и усмешливо крутнул головой.

- От народ водяной. Че слезу-то пустили, оглашенные! Пали, грю, на стене. Спят ваши мужики, вон там, за пушками. Лезьте на помост.

Агата и Любава обрадованно полезли на стены. Федька Берсень, широко раскинув ноги, лежал на спине. Глаза ею глубоко запали, лицо черно от копоти, правая рука сжимала окровавленный меч. Спал Федька тревожно: мычал, скрипел зубами и что-то невнятно выкрикивал; Агата разобрала лишь одно слово "круши".

"Федор мой и во снах воюет", - с улыбкой подумала она и осторожно подложила под Федькину голову чей-то кинутый на помосте разодранный зипун.

Григорий Солома лежал невдалеке от Берсеня, привалившись спиной к дубовому тыну; на обнаженной руке его густо запеклась кровь. Любава вновь пригорюнилась.

- Ранен батюшка. В курень надо.

- Не полошись, девка. Рана неглубока, затянется, - успокоил Тереха Рязанец. Поникший и угрюмый, он сидел возле остывшей "трои", горестно пощипывая густую, с подпалиной бороду.

"Теперь совсем без зелья худо, - думал он. - И надо ж было приключиться экой напасти. Чертовы янычары! Угодили-таки в самую пороховницу. Седни турки подтянут пушки к самой крепости, и никто их не подавит. Едва ли вынесут Раздоры еще один огненный бой - крепость все же деревянная. Как ни крепись, как ни обороняй, но тын и сруб от огня не спасти".

- Вы бы не толкались тут, девоньки. Неровен час, - предостерег с башни караульный.

Оставив возле Федьки и Соломы по узелку снеди, Агата и Любава спустились на землю. Вначале пошли они было к своим куреням, но Агата вдруг повернула к Степной башне.

- Куда ж ты? - спросила Любава.

Лицо Агаты залилось румянцем.

- У Федора близкий дружок есть... Иван Болотников. Сказывали, на Степной стене он сражался. Проведать хочу - жив ли.

- И я с тобой, - молвила Любава.

Подруги подались к южной стене, но отыскали они Болотникова не вдруг. На стене Ивана не оказалось.

"Нигде его нет. Ужель за тыном лежит? Ужель загубили сокола?" закручинилась Агата.

У подножия башни бранился казак Емоха. Ухо его воспалилось и так стреляло, что бедный донец не находил себе места.

- Трезубец в ханское брюхо! Смолы - на плешь!..

- Худо, родимый? - участливо коснулась его плеча Агата.

- Турецкому султану худо, - огрызнулся Емоха. - Че тут бродите?

- Ивана Болотникова ищем. Не ведаешь ли, что с ним? - спросила Агата, и вся невольно насторожилась.

- Пошто те батька?.. У-ух, пику хану в глотку!.. Пошто, грю, батька? закричал, закрутившись волчком, Емоха.

- Глянуть хочу. Уж ты поведай, родимый, - еще мягче молвила Агата. Жив ли, Иван?

- Жив. Еще не хватало, чтоб батьку сразили. Жив Болотников! На стрельню ступайте.

Агата и Любава поднялась на башню. Дозорный молча глянул на обеих, но не забранился, пустил.

Болотников спал рядом с Васютой, спал крепко и отрешенно. Белая рубаха его была в клочья изодрана и окровавлена; и весь он пропах порохом, дымом и гарью. Курчавая борода свалялась, черные волосы слиплись, упав прядями на загорелый лоб.

Агата слегка коснулась его головы, подумала:

"Добрый казак... Сильный, удалый".

Она все смотрела и смотрела на Болотникова, и ей вдруг невольно захотелось приласкать этого отважного казака, прижать к своей груди. И от этих грешных мыслей она еще больше зарделась.

Любава взглянула на подругу. Глаза Агаты излучали теплоту и нежность.

"Мать-богородица! - охнула она. - Любит Агата этого казака, ой, любит!"

Васюта Шестак, лежавший обок с Болотниковым, неожиданно проснулся и, увидя перед собой синеокую дивчину с темными густыми ресницами, улыбнулся.

- И привидится же такая, - пробормотал он и перевернулся на другой бок.

Любава рассмеялась, и ее звонкий смех окончательно разбудил Шестака. Он поднял голову и удивленно захлопал на Любаву глазами.

- Откуда такая свалилась, любушка?

- Она и есть Любушка, Любавой ее кличут, - сказала Агата.

- Вот те на!.. А меня Васютой.

Сон с Шестака начисто слетел; он во все глаза разглядывал пригожую дивчину и простодушно приговаривал:

- Вот так, Любушка, вот так ангел... Чья ж ты будешь?

- А ничья, - с лукавинкой ответила Любава и потупила очи: уж больно пристально разглядывал ее этот сероглазый казак.

- Так уж и ничья. Хитришь, Любушка. Ужель такую красу казаки не приметили? Да я б тебя давно выкрал, из-под земли достал.

- А вот и не достанешь, - вновь рассмеялась Любава и сбежала со стрельни на землю. - Я в курень, Агатушка! - крикнула она.

- Погоди меня, - оторвалась от Болотникова Агата и пошла к узкой витой лесенке. Но ее придержал Васюта.

- Так чья ж все-таки Любава?

- Аль понравилась? - улыбнулась краешками губ Агата.

- Дюже понравилась. Не таи. Где ее сыскать? - затормошился Васюта.

- А коль дюже понравилась, сам сыщешь. Удачи ратной вам с Иваном.

Агата шагнула было вниз, но вдруг передумала и вновь подошла к спящему Болотникову. Расстегнула застежки зеленого сарафана, сняла с себя маленький золотой нательный крестик на голубой тесьме и продела его через голову Ивана.

- Храни тебя господь, - тихо молвила она и, не смущаясь Васюты и дозорных казаков, склонилась над Иваном и поцеловала в губы.

До полудня было тихо. Орда готовилась к новому штурму. Янычары и крымчаки оттаскивали от стен трупы и кидали их в водяной ров. Такая же участь постигла и тяжелораненых. Так повелели Ахмет-паша и мурза Джанибек.

- Мы заполним ров джигитами и по их телам перейдем водную преграду. Аллах простит нас, он хочет нашей победы, - сказали военачальники.

Казаки плевались.

- Погань и есть погань. Хуже зверей.

- Будто дохлых собак швыряют, нехристи!

- Пальнуть бы по бритым башкам!

Однако по ордынцам не стреляли: берегли дробь, пули, порох, да и не хотелось мешать басурманам убирать трупы.

Сами же раздорцы рыли вдоль стен братскую могилу. Туда положили всех павших казаков. Беглый поп-расстрига Никодим отслужил панихиду.

- Со святыми упокой! - голосисто пропел он и размашисто осенил могилу большим медным крестом.

Казаки склонили головы. Атаман Васильев скорбно и скупо молвил, комкая черную баранью трухменку.

- Вечная вам память, донцы! Вечная слава вам!

- Вечная слава! - хором пронеслось по казачьим рядам.

Атаманы первыми бросили в могилу по три горсти земли и отошли в сторону, уступая место повольнице. Последними к могиле подошли казачки. Запричитали.

Васильев позвал станичных атаманов и раздорских есаулов на совет. Поначалу расспросил каждого, сколько осталось у казаков дроби и зелья, да много ли людей в сотнях, а затем сказал:

- Туго будет, атаманы-молодцы. Ядер и зелья у нас - самую малость. Пушкам и на час не хватит пороху. А без пушек станет худо. Турки вконец закидают нас зажигательными ядрами. Понесем урон великий, да и Раздорам в огне пылать. Как быть, атаманы-молодцы? Как оборону держать?

- Выдюжим, атаман. Нас еще четыре тыщи. Не притупились казачьи сабли! - воскликнул есаул Григорий Солома.

- Не бывать поганым в Раздорах! - поддержал его атаман из Монастырского городка.

- Не бывать-то не бывать, - осторожно начал Федька Берсень. - Но как бы нам войско не ополовинить. Ордынцев - тьма, и прут они свирепо. Тут надо крепко покумекать. На одну саблю уповать - худо.

- Дело гутаришь, - кивнул раздорский писарь Устин Неверков. - Надо нам, братья-атаманы, головой поразмыслить. Ордынец хитер, но и казак не лыком шит.

- Добро, донцы. Давайте покумекаем, - молвил Богдан Васильев.

В курене воцарилась тишина, атаманы призадумались; чуть погодя поднялся с лавки Федька Берсень.

- Надо поболе колодцев нарыть, атаманы. Многие завалены и засыпаны, а вода нам - позарез. На стенах кипятку только давай, да и на пожары уйму воды надобно. А еще скажу, атаманы, землянок надо немедля нарыть. Женки и ребятишки гибнут, пущай под землей сидят. Да и раненых туда поховать.

- Дело, - вновь кивнул Устин Неверков. - Землянок у нас токмо что на раздорцев. Прибылые же казаки по куреням и базам теснятся. Рыть немедля!

- А ты что молвишь, Рязанец? - бросил суровый взгляд на пушкаря Васильев.

Тереха повел глазами по казакам, нахохлился.

- Никак сердце на меня держите, атаманы? Но моей вины нет. Я вам зелья из-за пазухи не достану,

- А где достать?

- Где?.. Зелье надо у янычар добыть.

- Любо, Тереха! - оживился Берсень. - Пошто же мы подкопов нарыли? Сделаем вылазку и добудем. Я сам на то дело пойду.

- Любо! - воскликнули атаманы.

- Любо! - сказал Васильев.

Поднялся молчавший дотоле Болотников.

- Зелье добыть - беду избыть. Но дело то тяжкое. Никто из нас не ведает, где у янычар пороховые возы. Да и ведали бы, к ним не подступились. Янычары не так уж глупы, чтоб оставить зелье без присмотра. Вылазкой ничего не добьемся. Казаков загубим и пороха не возьмем.

- Так что ж, турка будем терпеть? - съязвил Васильев. - Пусть крепость разбивает, войско наше изводит, а мы в норы? Нет, Болотников, не туда гнешь. Без зелья нам не выстоять. Вылазка - единственное спасенье. Пошлем тыщу казаков, но зелье добудем.

- Не добудем, атаман, - уперся Болотников. - Зелье наверняка в самой середке войска. Ни один казак в крепость не вернется. То добрый подарок орде. Аль тебе донцов не жаль?

Васильев насупился, глаза его холодно блеснули.

- Тебе легко гутарить, Болотников. Ты всего-навсего атаман станичный. А мне вот круг поручил Раздоры отстоять. Костьми лечь, но отстоять! И нет у меня иного выхода, как послать во вражий стан казаков. Нет!

- Есть выход, атаман, - спокойно и веско сказал Болотников.

- А ну, гутарь.

- Есть выход, братья-атаманы, - повторил Иван и почему-то глянул на Тереху Рязанца. - Орда сильна пушками, на них-то и уповают враги. И уповают не зря. Еще день-другой - и от Раздор ничего не останется. Янычары готовятся праздновать победу. Но ликовать им не придется. Они переволокли пушки на галеры, и то нам на руку. Устин Неверков верно сказал: и казаки не лыком шиты. Надо собрать оставшийся порох, ночью пробраться к галерам и взорвать их. Лишим орду пушек! А стрелами да ятаганами нас не взять.

- Любо, Болотников! - разом повеселев, загорелся Тереха Рязанец.

- Любо! - произнесли станичные атаманы.

Богдан Васильев молча заходил по куреню. В глазах его мелькнула досада.

"Разумен родниковский станичный, разумен. Мог бы и сам додуматься".

- Чего ж молчишь, батька? - нетерпеливо вопросил Григорий Солома.

Васильев уселся на свое атаманское место, окинул взглядом казаков и наконец молвил:

- Мудрено будет галеры взорвать. Но коль атаманы гутарят "любо" - я согласен. Пошлю казаков.

- Кого снарядим, батька? - пристально глянул в глаза Васильева писарь Устин Неверков.

- Кого? - Васильев призадумался. Дело не шутейное: вылазка опасная, люди пойдут на верную смерть.

"Кого же? - напряженно морщил лоб Васильев. - Кого ж послать на гибель?.. А вот кого, тут и кумекать неча. Смутьянов из голытьбы! Тех, кто на домовитых замахивается и казаков подбивает. Вот они оба тут. Обоих и послать, да еще Тереху Рязанца. Тоже из своевольных..."

- Дозвольте мне, братья-атаманы, к галерам прогуляться, - прервал затянувшееся молчание Болотников. - Не подведу. Сожгу галеры!

- Добро, - охотно согласился Васильев. - А в помощь тебе дам отважного казака Федора Берсеня. Такой не подкачает... Ну, а пушкарскому голове Рязанцу сам бог велел. Пусть зелье и фитили готовит. Так ли, атаманы-молодцы?

- Так, батька!

Немало казаков из родниковской станицы было ранено Тяжело посеченных отнесли в землянки, а те, кто еще мог держаться на ногах, лечили свои раны давно испытанным казачьим средством. Наливали из баклажки чарку горилки, размешивали в ней заряд пороху и пили; порохом же врачевали и открытые раны.

Еще ночью ядовитая татарская стрела угодила Секире в плечо. Казаки знали, что ордынцы снабдили свои стрелы не только горящей паклей, пугающими свистульками, но и отравленным зельем. Однако же и от такой беды наловчились донцы избавляться. Вот так и Секира. Выдернул он стрелу из плеча, высыпал из рога-пороховницы на ладонь щепотку зелья, перемешал его с землей и посыпал на кровавую рану.

- Ужалили? - подсел к нему Нечайка.

В бойницу залетела огненная стрела. Секира поднял ее и приложил горящей паклей к ране. Порох вспыхнул, запахло жареным мясом.

- Поджигает, Устюха?

- Ниче, Нечайка. Бог терпел и нам велел. Выдюжу. Не быть поганому яду в моей кровушке!

Секира отбросил горящую паклю и как ни в чем не бывало вновь заторопился к стене, на которую с воем и визгом лезли татары. То была тяжелая ночь...

После полудня орда вновь пошла на приступ, и вновь ударили с турецких галер кулеврины. Не остывшие от огня Раздоры потонули в черных клубах пожарищ. Огненные ядра оглушительно ухали на улицах и переулках, поджигая срубы.

Жарко было и на стенах. Казаки, не зная устали, отражали натиск врагов. Янычары и крымчаки сотнями падали под дымящуюся крепость.

Не упрятались по землянкам и женщины. В укрытиях остались лишь самые малые дети и дряхлые старики. Казачки тушили пожары, варили в медных котлах кипяток и смолу, перевязывали раненых, подносили защитникам крепости пищу и оружие. За Агатой неотступно следовала Любава; их цветастые сарафаны мелькали и среди раненых, и среди тушильщиков, и среди самих казаков, носивших на стены кипяток и смолу.

Залив огнем город, капычеи переключились на стены. Турки и крымчаки отошли за ров, и на тын посыпались десятки тяжелых ядер.

Капычеям ответил Тереха Рязанец, решившись послать несколько ядер на галеры. Порох был крайне нужен на ночную вылазку, но Рязанец не утерпел и выпалил по судам из "трои", "единорога" и "соловья". Одно из ядер плюхнулось на корме галеры. Судно загорелось.

Ахмет-паша встревожился: он не ожидал такого ответа от русских пушкарей. Тотчас последовал приказ:

- Всем галерам отойти к берегу!

Санджак-беки кинулись в трюмы и принялись хлестать плетками гребцов-невольников, прикованных цепями к жестким деревянным сиденьям.

- Быстрее, быстрее, шайтаны!

Невольники налегли на весла, и вскоре все галеры подплыли к левому берегу. На горящем судне метались янычары, огонь подбирался к пороховому отсеку. Несколько янычар прыгнули в воду. Под угрозой казни Ахмет-паша послал на галеру сотню тушильщиков. Покинувших же корабль янычар он приказал расстрелять из пистолей.

- Подлые трусы! Вам нет места в моем славном войске. Вы останетесь в Тане! - кричал Ахмет-паша, наблюдая, как санджак-беки расправляются с перепугавшимися янычарами.

Галеру с великим трудом удалось потушить.

"Слава аллаху! Гяурам не пришлось увидеть, как тонет мой корабль. Это добрая примета. Мои кулеврины спасены, и они сегодня же добьют урусов", ободрился паша.

Однако Ахмет стал осторожен: он уже не подставлял корабли под пушки урусов. Два часа паша в нерешительности простоял на берегу, а затем послал одну из галер к середине Тана, другие же четыре продолжали тихо покачиваться на якорях.

Рявкнули пушки, ядра с шипом и гулом бухнулись о стены, пробивая бревна до третьего ряда.

Казаки молчали. Ни одна из пушек не выстрелила в ответ. Турки осмелели и придвинулись еще на десяток саженей. Ядра корежили стену, вгрызаясь все глубже и глубже в тын.

Казаки молчали.

"Почему урусы не стреляют? Почему бездействуют их пушки?" - озадаченно пожимал плечами паша.

Об этом же раздумывал и мурза Давлет, стоявший рядом с азовским наместником.

- Ночью в городе был большой взрыв. Уж не попали ли ядра твоих капычеев, славный паша, в пороховой склад гяуров? - предположил Давлет.

- Я слышал взрыв, - слегка кивнул Ахмет. - Это дело моих капычеев. Да, мурза, это я приказал подорвать пороховой склад. И теперь он уничтожен! твердо произнес паша, укрепившись в мысли, что казаки действительно остались без пороха.

- Слава твоя не померкнет века, несравненный паша. Но почему же твои остальные галеры не плывут к крепости? - с иронией спросил Давлет.

- Так угодно аллаху и моим помыслам, - ответил Ахмет. - Мои галеры отошли к берегу, чтобы пополнить запасы ядер, - схитрив, добавил он.

- И когда ж они вернутся под стены?

- Скоро, мурза, скоро. Сегодняшний день запомнит вся Турция. Я пробью стены и войду с моими янычарами в крепость, - напыщенно сказал паша.

Подождав еще с полчаса, Ахмет приблизил к крепости и другие галеры. Теперь уже все турецкие пушки ударили по Раздорам.

Казаки молчали.

Рязанец едва не плакал: теперь он не мог ответить янычарам и единым зарядом. Весь порох засыпали в кожаные мешочки и спрятали под землю.

- Ниче, ниче, Тереха. Придет и твое время, - успокаивал пушкаря Федька Берсень.

- Мочи нет, - тихо вздыхал Рязанец. - Уж скорее бы ночь!

Но до ночи было еще далеко. Капычеи, осмелев, били по крепости в упор. И вот стены не выдержали, в двух местах появились бреши; их завалили камнями и бревнами, но бреши появлялись все в новых и новых местах. А вскоре рухнула стена возле Засечных ворот. Капычеи прекратили пальбу, и в пролом кинулась конница темника Давлета.

Казаки встретили татар в мечи, сабли и копья, разя крымчаков и их коней в проломе. Но ордынцы, предвкушая скорую победу, яростно лезли вперед.

Это был страшный час для раздорцев. На помощь казакам пришли подростки, старики и женщины. Агата и Любава, нахлобучив на головы шеломы, также поднялись на стены. Агата вскоре очутилась обок с Болотниковым.

- Ушла бы... Тяжко тут! - крикнул ей Иван, прикрывая казачку от разящей сабли ордынца.

- Не уйду! - решительно блеснула глазами Агата, опуская саблю на татарина.

Храбро держалась на стене и Любава. Когда-то отец научил ее метко стрелять из пистоля, и теперь это сгодилось. Немало ордынцев пало после ее выстрелов. А когда кончились заряды, Любава принялась лить на татар горячую смолу.

Девушку приметил Васюта и поспешил стать к ней поближе. Покрикивал:

- Ай да Любушка! Так их, поганых!

А Любава нет-нет да и взглянет на рослого детину. Был он удал и ловок, сокрушал врагов с лихостью и озорством, будто вышел не на злую сечу, а на игрище.

Когда на стене стало особенно жарко, Васюта спас Любаву от двух наскочивших янычар. Он с такой яростью накинулся на врагов, с таким желанием защитить Любаву, что турки в страхе отпрянули от девушки, и полегли от неистового меча Васюты.

Лютая битва продолжалась у пролома. Тут донцы сражались во главе с есаулами Федором Берсенем и Григорием Соломой. Бились остервенело, насмерть, понимая, что отступить нельзя и на пядь. Стоит слегка дрогнуть, поддаться - и лавина врагов сомнет защитников и бурным речным потоком заполонит город. И тогда уже никто и ничто не спасет Раздоры.

Берсень разил татар длинным увесистым топором и после каждого удара протяжно крякал, будто колол не ордынские головы, а чурбаки. Подле наседал на крымчаков Григорий Солома, в руках его был тяжелый шестопер, гулявший направо и налево по черным бараньим шапкам степняков.

Богдан Васильев в сече не участвовал: он руководил обороной из Войсковой избы, перебрасывая казачьи станицы то в одно, то в другое горячее место. А таких мест было вдоволь: и на стенах, и у брешей, и у многочисленных пожарищ.

До самых потемок продолжалась битва, но янычарам, спахам и крымчакам так и не удалось одолеть казаков. Они вновь отступили, оставив у стен крепости тысячи убитых.

- Слава богу, продержались! - перекрестился Тереха Рязанец.

- Выстояли, - облегченно передохнул Богдан Васильев.

- Не гулять поганым по Раздорам! - молвило казачье войско.

Донцы заделали проломы и бреши и, выставив ночные караульные дозоры, повалились на отдых. Казачки же поспешили к раненым и увечным - таких немало было в каждой станице. Свыше пятисот казаков потеряли Раздоры. Родниковцы недосчитались тридцати донцов; молодые казаки Юрко и Деня получили тяжелые раны.

Получил отметину от янычарского ятагана и Иван Болотников, но, к счастью, рана оказалась неглубокой. Болотников так же, как и Секира, прижег рану порохом и начал готовиться к ночной вылазке.

Вскоре к нему пришел Федька Берсень. Увидев перевязанную лоскутом рубахи руку, нахмурился.

- Нельзя те на вылазку. Оставайся здесь.

- Чудишь, Федор. И не подумаю... Ты лучше скажи, готовы ли твои люди?

- Готовы. Васильев нам четыре сотни выделил.

- Четыре сотни?.. Много, пожалуй, Федор. Как бы шуму не наделать. Обойдемся и двумя.

- А не мало?

- Хватит, Федор. Поплывем на пяти стругах. Только бы ночка не подкачала.

- Авось не подкачает. Сиверко тянет. Добро бы Илья прогневался. Уж так бы кстати!

Подошел Рязанец. Покуда шел бой, он готовил к вылазке снаряжение: кожаные мешочки для пороха, фитили, огниво, веревки, багры и крючья.

- Дело за вами, молодцы.

- Идем, Терентий. А с собой беру Нечайку, Секиру, Васюту да Мирона Нагибу. Казаки надежные, - молвил Болотников.

Перед вылазкой Иван еще раз проверил отобранных казаков.

- Пойдем налегке. Ничего лишнего не брать. По паре пистолей, саблю, огниво - и довольно. И замок на роток. Мы должны быть невидимы и неслышимы. Ранят - терпи, погибать станешь - терпи! Иначе и галеры не взорвем, и себя загубим, - строго напутствовал Болотников.

- Не подведем, батько! - заверил Мирон Нагиба.

Провожала донцов вся казачья старшина во главе с атаманом Васильевым. Пришел и поп Никодим, благословив казаков на ратный подвиг медной иконкой.

- Да поможет вам господь и Николай-чудотворец. Возвращайтесь с победой, сыны!

По подкопу шли с горящими факелами. Тайный лаз вывел на правый берег реки, густо поросший высоким камышом. Здесь, в плавнях, и были припрятаны казачьи струги.

- Не забудьте уключины смазать, - напомнил Иван.

Болотников и Берсень решили сесть в разные струги.

- С богом, Иван, - обнял Болотникова Федька.

- С богом, Федор.

Облобызались и другие казаки. Знали - шли в самое пекло, может, более и свидеться не придется на белом свете.

- А ночка-то не подкачала, слава те господи, - размашисто осенил себя крестом Рязанец и спросил напоследок. - Не запамятовали, братцы, как огнивом фитили запалить?

- Не запамятовали, Тереха. Взорвем сатану.

- Поплыли, донцы, - скомандовал Болотников.

Выбрались из плавней и тихо направили струги к левобережью. Струги бежали легко и быстро: сопутствовал сиверко. По черным волнам сеял дождь-бусинец.

А ночь и в самом деле не подвела, была она черна, как донце казана; и ветер пошумливал. Левобережье мигало ордынскими кострами, но их становилось все меньше и меньше: степняки укладывались на ночлег.

Вскоре показались смутные очертания галер. Казаки сбавили ход и, без единого всплеска начали подкрадываться к кораблям.

Кругом было тихо, капычеи спали в каютах. Ахмет-паша еще с вечера покинул корабль и ушел отдыхать на берег, в свой шатер, где его поджидала наложница.

Казачьих стругов было пять, столько же было и турецких судов с пушками. Донцы вплотную приблизились к кораблям. Болотников направил свой струг на среднее судно: так легче было проследить за остальными казачьими судами.

Струг глухо ткнулся бортом о галеру.

- На корабль, донцы! - чуть слышно приказал Болотников.

Десятки багров и крючьев вгрызлись в галеру. Казаки, не мешкая, по-кошачьи полезли на корабль.

- О, аллах! Урусы! - запоздало закричал караульный турок, но казаки уже перевалили на палубу.

Болотников сверкнул саблей, и голова дозорного шлепнулась за борт. Однако испуганный возглас турка услыхали в каютах, из них выскочили полуголые янычары с ятаганами. Но дерзок и стремителен был натиск повольницы. Янычар смяли.

- В трюмы! - гаркнул Болотников.

И казаки ринулись в трюмы. Там тускло чадили факелы, скупо освещая прикованных к веслам гребцов-невольников.

- Надо пороховник искать, батько! - крикнул Мирон Нагиба.

- Поспешим! - вторил ему Васюта.

Болотников знал - времени в обрез. На помощь галерам могли прийти каторги, но он не хотел подрывать корабль вместе с невольниками.

- Расковать! - крикнул он.

Часть казаков метнулась к рабам, другая же - к пороховому трюму. Несколько донцов тянули за собой длинные фитили с привязанными к ним зелейными мешочками.

У порохового трюма казаки натолкнулись на два десятка янычар во главе с могучим санджак-беком. Был он в золоченом китайском шлеме и в сверкающем панцире. Бился ловко и свирепо, повергая ятаганом повольников.

К санджак-беку рванулся Нечайка; в руке его оказалась тяжелая цепь с раскованного невольника.

- Донцов бить, собака! - зычно рявкнул он и что было сил хлестнул санджак-бека по шелому. Тот выронил ятаган и с гулким звоном грохнулся на пол. После этого быстро расправились и с остальными янычарами.

В зелейном трюме обнаружили восемь бочек с порохом. Их начали было обматывать фитилями Васюта и Секира, но Болотников распорядился по-иному:

- Семь бочек на струг! Одну - на взрыв!

- Разумно, батька! - закричали донцы.

Бочки потащили из трюма. Болотников шагнул к невольникам.

- Вы свободны, други. Прыгайте с галеры и плывите к крепости. Казаки откроют вам ворота. Быстро!

Невольники закивали головами и полезли из трюма наверх. Болотников выбил из бочки донце и воткнул фитиль в порох.

- На струг, донцы!

К нему подбежал Секира.

- Я запалю, батька.

Но Болотников оттолкнул Устима.

- Я сам. Ступай из трюма! Да не мешкай же, дьявол!

Секира убрался, а Болотников еще раз осмотрел промасленные фитили, тянувшиеся в кормовые отсеки и трюмы корабля.

"Кажись, все ладно", - подумал он и выбрался на палубу. Внизу, в струге, ожидали казаки. Иван достал огниво и принялся высекать искру.

- Поганые зашевелились, батько! - крикнул из струга Нечайка.

Болотников уже и сам услышал, что орда на берегу пришла в движение. Видимо, турок и крымчаков привлек шум на кораблях.

Болотников раздул трут, поджег размочаленный фитиль и метнулся к другому.

"Долго! Успею ли?" - с беспокойством мелькнуло в голове, и тотчас он вспомнил о факелах в трюме невольников.

Кинулся вниз, вырвал из поставца факел и поджег оставшиеся фитили. Спрыгнул в струг.

- Греби!

Донцы налегли на весла, спеша отплыть в безопасное место. А на помощь кораблю уже шла каторга, переполненная турками. Но тут громыхнул оглушающий взрыв, обломки галеры посыпались на каторгу, уничтожая столпившихся на бортах янычар.

Вскоре раздались еще три мощных взрыва. Дон озарился багровым светом полыхавших останков кораблей.

- Последний остался... Ну, чего ж там?.. Чего мешкают? - затревожились казаки, быстро отходящие в плавни.

А на последнем корабле продолжалась лютая сеча. На галере оказалось более трехсот янычар, и казакам пришлось туго. Надо либо отступать, либо пробираться к пороховому трюму напролом.

- Вспять не пойдем! Прорвемся, браточки! - восклицал Емоха.

Он не попал в число отобранных для вылазки донцов и крепко осерчал. С обидой подошел к Болотникову.

- Чего ж ты, батька, меня не берешь? Аль я худо саблей владею? Аль когда за чужую спину ховался?

- Не держи на меня сердце, Емоха. Славный ты казак, о том всему Дону ведомо. Но на галеры не возьму.

- Да почему ж, батька?!

- Ранен ты.

- Да какая ж то рана? - заершился Емоха. - Эко дело, ухо отсекли. Руки-то у меня целехоньки. Сам-от небось идешь?

- Иду, Емоха. Иду, потому что сам на это дело напросился. А тебе велю на стенах быть. И не гневайся.

Но Емоха атамана не послушал. Он таем проскользнул в подкоп и затерялся среди казаков.

Теперь Емоха прорубался с повольницей к трюму. Его сабля то и дело опускалась на головы янычар. Да и остальные казаки были неистовы, они все ближе и ближе продвигались к пороховому отсеку. Но врагов было слишком много, силы казаков таяли. В трюм ворвалась лишь горстка повольников, другие полегли под ятаганами янычар.

- Тут зелье, Емоха! - прокричал один из окровавленных донцов.

- Вырубай днище! - приказал казаку Емоха, обрушивая саблю на очередного турка.

- Отсель не выбраться, братцы! - воскликнул, осатаневший от ярой сечи казак в рыжей шапке-кудлатке.

- А пущай! - отчаянно сверкнул белками Емоха. - Ведали, на что шли! Загнием, но корабль взорвем! Так ли, донцы?

- Любо, Емоха! - отозвались казаки.

Янычары попытались было оттеснить повольников от бочек, но тут Емоха подхватил с полу упавший факел и ринулся с ним к зелью. Янычары с ужасом кинулись к выходу.

В пороховом отсеке остались лишь одни казаки. Их было шестеро, шестеро отважных повольников.

- Попрощаемся, донцы, - молвил Емоха.

Казаки скинули трухменки, ступили друг к другу, обнялись.

- Мы не посрамили вольного Дона. Не гулять басурманам по Дикому Полю! - горячо воскликнул Емоха, подходя с факелом к пороховой бочке.

- Не гулять!

- Смерть, поганым!

- Слава Дону!

Емоха метнул в бочку факел.

От страшного взрыва корабль разнесло на части. Обломки взметнулись в небо на добрую сотню саженей. Вместе с галерой погибли и две каторги, подплывшие к кораблю на помощь. Сотни янычар обрели смерть в донских водах.

Кровавый свет озарил реку, но казачьи струги были уже вне опасности. Повольники сняли шапки: они поняли - донцы с последнего струга взорвались вместе с турецким кораблем.

ГЛАВА 13

ЗЛОЙ, ОРДЫНЕЦ

Страх и уныние царили в ордынском войске.

Мурза Джанибек истязал плетью невольника. Обезумев от ярости, он хлестал раба до тех пор, пока в изнеможении не пал на мягкие шелковые подушки.

- Презренные гяуры!.. Собаки! - грызя зубами подушку, захрипел он. А потом, чуть передохнув, вновь поднялся и ударил раба жильной плетью.

Невольник не вскрикнул и не шелохнулся; он покорно распластался у ног разъяренного мурзы, ткнувшись лицом в бухарский ковер. Носком сапога Джанибек перевернул невольника на спину. Раб был мертв.

- Вынесите эту падаль! - закричал мурза.

Телохранители выбросили невольника за полог шатра. Нукеры завернули мертвое тело раба в кошму и поволокли к Тану.

Разгневан был и Ахмет-паша. Он вымещал свою ярость на любимой наложнице, ради которой покинул вечером галеры.

- Если бы я остался на корабле, урусам не удалось бы отнять мои галеры! - кричал паша. - Мои янычары прогнали бы гяур прочь. Это ты во всем виновата, подлая! Ты чересчур греховна, днем и ночью тянешь меня на ложе. Я прикажу кинуть тебя янычарам!

- Прости меня, солнце Востока. Но за мной вины нет. Неужели любовь моя принесла несчастье? Смилуйся и сжалься надо мной. Ты не найдешь прекрасней и желанней наложницы. Ты...

- Замолчи, презренная!

Ахмет-паша оттолкнул ногой наложницу и рывком распахнул золотой полог шатра, за которым толпились три десятка телохранителей с обнаженными ятаганами.

- Халима ваша!

Телохранители переглянулись и не сдвинулись с места.

- У вас что, отнялись ноги? Выполняйте приказ, шакалы!

Телохранители повиновались. Они молча вошли в шатер и вытащили из него перепуганную наложницу.

- Хорзы мне! - крикнул Ахмет.

Но вино не принесло утешения. Похмелье было еще более горьким.

"Султан Магомет не простит мне такой оплошности. Он отрубит мою голову, - мрачно раздумывал Ахмет, стискивая ладонями виски. - Теперь надо либо взять Раздоры, либо умереть".

Но умирать паше не хотелось. Он был еще довольно молод и жаждал денег, почета и власти. Он хотел стать верховным визирем, вторым лицом великой Османской империи. Султан Магомет и визирь Ахмет должны управлять народами Азии, Кавказа и Востока. Мечте, казалось, суждено было сбыться. Теперешний визирь был наместником Азова. Но сейчас он стар и немощен, и не сегодня завтра отправится к Аллаху. Султан Магомет захочет увидеть своим ближним советчиком Ахмет-пашу... Захочет ли теперь? Султан капризен и мстителен, он не пощадит за потерю турецкого флота и двадцати восьми тяжелых осадных кулевринов. Не пощадит!

"О, великий пророк, помоги мне! Помоги осилить крепость урусов. Я буду тебе горячо молиться. Все свое золото я раздам муллам и дервишам32..."

Сотворив намаз, Ахмет-паша направил своего чауша к шатру Джанибека.

- Передай мурзе, что я верю в воинов ислама. Мы должны осаждать Раздоры днем и ночью. Гяуры не выдержат, их не так уж и много в крепости. Мы возьмем Раздоры! Сейчас же я пошлю янычар на стены урусов. Пусть кинет свои тумены и мурза Джанибек.

Джанибек ответил согласием. Другого выхода не было: или орда берет Раздоры, или бесславно уходит в Бахчисарай.

Крымчаки, спахи и янычары вновь пошли на приступ. Штурм продолжался до следующего утра. Но казачья крепость выстояла.

Ахмет-паша приказал не кормить воинов.

- От сытой собаки - худая охота, - сказал он.

Янычары приуныли, но "столп правоверия и гроза язычников" показал им ятаганом на Раздоры.

- На стены! Опрокиньте урусов - и все будет ваше. На стены, янычары!

Три дня и три ночи штурмовали обозленные воины крепость, но опрокинуть урусов так и не удалось. К тому же у казаков вновь ожил пушечный наряд, который осыпал осаждавших воинов смертоносным дробом. Орда несла большой урон.

Ахмет-паша и мурза Джанибек, отчаявшись взять крепость, решили дать передышку войску.

Из черного войлочного шатра, стоявшего на широкой походной арбе, валил дым. Невольник сидел возле очага и варил в медном казане баранину. В шатре воняло кожами, засаленной одеждой, дымом и варевом из котла.

Вокруг кибитки, несколькими кругами, дымили костры уставших от осады воинов. Смуглые лица их были хмуры; не слышалось воинственных возгласов и победных песен; ордынцы молчали. Одни перевязывали раны, латали бычьей кожей щиты и панцири, другие точили терпугами стрелы, сабли и наконечники копий, третьи варили в котлах салму и жареное просо, либо же доедали остатки сушеного мяса, запивая кобыльим молоком...

Раб насторожился: возле кибитки послышались почтительные голоса нукеров, приветствовавших темника Давлета. Тот рывком откинул войлочный полог и вошел в шатер. Невольник вскочил с верблюжьей кошмы, низко поклонился.

Темник снял с бараньего рога бурдюк с водой, напился; с голодным блеском в глазах взглянул на казан. Он был молод, здоров и всегда по-волчьи накидывался на мясо. Таким помнил себя с детства, когда из-за лакомого куска дрался с братьями.

Отец его, грузный крутоплечий сотник Туфан, наблюдая за сварой сыновей, говорил:

- Вы - дети степей, а в степи выживает лишь сильнейший. Пейте кумыс, вдоволь ешьте мясо, и вас ждет слава багатуров.

Когда Давлету исполнилось три года, отец посадил его на коня.

- Держись зубами за гриву - и скачи! Джигих без коня, что орел без степи!

И с того дня Давлет уже с коня не слезал. Его манил простор ковыльных степей, полных неслыханных богатств и суровой таинственности; его влекли птицы и звери, дикие табуны коней и далекие загадочные курганы с серыми каменными истуканами. Иногда на холмах, усеянных белыми костями лошадей, виднелись длинные шесты, обвитые черным войлоком.

- Здесь захоронен джигит. Он погиб в схватке с урусами, - пояснял отец.

Таких курганов было немало в степи, но они не отпугивали Давлета, напротив, сердце его ожесточалось.

- Я никогда не паду от меча уруса. Моя сабля покарает любого, кто войдет в наше кочевье! - громко кричал Давлет.

Туфан оценивающе смотрел на подрастающего сына и довольно скалил зубы:

- Ты зол на урусов, волчонок. Якши! Московиты - наши лютые враги. Но они сильны и храбры.

- Я храбрее урусов!

- Якши, волчонок. Якши! Видит аллах, быть тебе багатуром.

Давлет рос сильным, отважным и сметливым.

В пятнадцать лет не было искуснее наездника в улусе. На полном скаку он выхватывал из мехового колчана красную оперенную стрелу, натягивал тугую тетиву и бил без промаха птицу и зверя.

Давлет привык к кочевой жизни и лишениям.

Он не любил своих братьев: те покинули кочевья и жаждали славы в пышных ханских дворцах Бахчисарая. Давлет же не хотел ни роскоши, ни власти, ни гаремов. Он мечтал о военных походах, сражениях и ратных подвигах.

Степь стала для него родным домом. Весной, летом и осенью он никогда не спал в душной кибитке. Ковыльная степь была ему мягким ложем, черная ночь - покрывалом, яркие звезды - сладким сном.

Привычно и уютно чувствовал себя Давлет и в зимнюю стылую пору, когда по степи гуляли злые метели и обжигающие ветры. Он выворачивал бараний тулуп, прятал от стужи, под седло, кусок вареной конины и ездил по степи от кочевья к кочевью в поисках удобных зимних сакм или нового богатого становища. А когда одолевал голод, Давлет доставал из-под седла кусок махана. Приученный конь добывал траву копытами из-под снега.

В двадцать лет Давлет не знал себе равных ни в конных скачках, ни в метании аркана, ни в татарской борьбе. Слава о молодом джигите разнеслась по многим степным кочевьям.

Довелось Давлету и обнажить саблю. Несколько раз с двумя-тремя сотнями крымчаков он набегал на казачьи станицы. Скакал впереди отряда и бился храбро, вихрем врубаясь в ряды урусов. Но все это были малые набеги. Давлет жаждал большого похода на Русь.

- Я хочу рубить иноверцев в Москве! - воинственно восклицал Давлет.

И вот орда двинулась на Русь. Хан Казы-Гирей пошел к Оке, а его правая рука - мурза Джанибек обрушился тремя туменами на казачью столицу.

- Мы возьмем Раздоры и присоединимся к хану. Нас ждут меха и золото Москвы! - сказал тысячникам перед походом Джанибек.

- Мы уничтожим Раздоры в первый же день! - горячо прокричал тогда Давлет.

Неожиданно умер мурза Саип, и Давлет стал темником. Он возглавил десятитысячное войско степняков.

"Никто и ничто не помешает взять мне крепость урусов", - размышлял Давлет, когда крымчаки подошли к стенам казачьей крепости.

"Что же это за народ - урусы? Почему так дерзки и отважны? Откуда находят в себе силы?" - мучительно раздумывал темник, поглядывая из кибитки на Раздоры.

Крепость стояла черная, обугленная, облитая смолой, искореженная ядрами. Над городом вились дымы пожарищ.

"Жаровня!.. Проклятое место! Аллах отвернулся от нас. Нам не взять эту крепость. Аллаху нужна жертва, и принесу ее я - верный защитник ислама, темник Давлет! Я пойду от Тана к Итилю и уничтожу всех, кто встретится на моем пути".

Давлет сорвал с козьего рога саблю, опоясался и выскочил из кибитки. Вскоре он прискакал к шатру Джанибека. Тот угрюмо восседал на подушках и потягивал из серебряного кубка хорзу.

- Что тебе, темник? Какую принес новость?

- Отпусти меня в степи, - горячо начал Давлет. - Я не хочу сидеть сложа руки. Отпусти мой тумен на Раздорский шлях. Я пройдусь до Итиля и вернусь с богатой добычей. Я приведу тысячи рабов.

Мурза Джанибек недовольно отставил кубок.

"Я бы и сам ушел в степи. Но великий хан Казы-Гирей повелел нам стереть с лица земли казачью крепость!" - хотелось крикнуть темнику. Но мурза сдержался: Давлет заговорил о ясыре. А он так нужен!.. Не послать ли, в самом деле, темника в Междуречье? Только богатым полоном можно умаслить хана Казы-Гирея и спять его гнев за неудачный набег на Раздоры.

Джанибек хитро прищурился и вновь отпил из кубка.

- А не ты ли, славный Давлет, обещал первым ворваться в крепость урусов? Не ты ли при всех хвастал, что одним своим туменом раздавишь Раздоры?

- Это дьявольское место, мурза! Мой тумен был самым храбрым. Все это видели. Я не отсиживался в шатре, а сражался вместе с моими джигитами. Я сделал всё, что мог!

- Никто не обвинит тебя в трусости, - кивнул Джанибек. - Но никто не воздаст тебе и почести, темник. Крепость урусов как стояла, так и стоит. А теперь ты хочешь и вовсе отвернуться от Раздор. Аллах разгневается.

- Аллах жаждет мести, мурза! Тысячи воинов ислама пали от руки иноверцев. Я испепелю Междуречье, захвачу ясырь, и аллах вновь смилостивится над нами. Отпусти, мурза! Треть добычи станет твоей, настаивал Давлет.

- Ты скуп, темник. Если я отпущу тебя в степи, на меня падет немилость Казы-Гирея.

- Много ли ты хочешь, мурза?

- Половину, мой славный Давлет.

- Якши, мурза!

- Я даю тебе пять дней. Ступай и вернись с добычей.

В тот же час тумен Давлета выступил в степь. От десяти тысяч в тумене осталось семь. Давлет разделил войско на три отряда. В главном корпусе коше - он оставил три тысячи крымчаков; они должны были двигаться по центру Междуречья. Остальных же воинов темник разбил на два крыла, которые охватят Раздорский шлях с правой и левой стороны, взяв в кольцо все Междуречье. Впереди коша Давлет выставил быстрых и ловких юртджи. Они должны захватить "языков", указать места вражеских становищ и предостерегать войско от неожиданных нападений казаков и засечных ратей.

Кош и крылья сомкнулись через три дня. Наступил час дележа добычи. Но она оказалась ничтожной: несколько сотен лошадей, быков и овец да сотни две женщин, детей и стариков.

Давлет обрушился с плетью на тысячников.

- Где добыча, ленивые ослы?!

Тысячники отвечали:

- Урусы покинули степи. Они спрятались в лесах и разбежались по городам. Междуречье пусто.

- Проклятая страна, проклятый народ! Я уничтожу ясырь!

Темник направился к полонянкам. Долго разглядывал лица урусов, а затем приказал:

- Джигиты, ясырки ваши!

Татары кинулись к женщинам; у многих из них на руках были грудные дети.

- Пощадите наших младенцев! - закричали женщины.

Но степняки были неумолимы. Они вырывали детей из рук, швыряли их под ноги коней и грубо валили женщин наземь.

- Что же это, православные? Ужель срам терпеть? Бей зверей! - выступил из толпы один из седовласых мужиков.

- Бей! - огневались старики и, безоружные, набросились на татар.

- Убить! - коротко бросил Давлет.

Стариков уничтожили ножами и саблями.

На пятый день тумен Давлета без полона и добычи вернулся к Раздорам.

На правом берегу Оки войско Казы-Гирея встретила стотысячная русская рать. Хан не решился на битву и повернул вспять. До самых Валуек орду преследовала русская конница.

Узнав о бегстве хана, мурза Джанибек тотчас снял осаду и спешно отвел свои тумены в Бахчисарай.

1 Тумен - войско в десять тысяч воинов.

2 Гайтан - плетеный шнурок или тесьма для нательного креста.

3 Юртджи - военная разведка татар.

4 Улус - становище кочевников.

5 Чекмень - верхняя мужская одежда восточного покроя, сшитая халатом.

6 Толмач - переводчик.

7 Плут - поплавок к сетям.

8 Ногаи - поволжские татары.

9 Янычары - турецкие пехотинцы.

10 Дуван - добыча.

11 Темник - военачальник, командующий туменом.

12 Ясырь - невольник, пленный.

13 Бунчук - символ власти, имеет вид длинной трости с шаром, под которым прикреплялись волосы из конскою хвоста.

14 Назначение десятинной пашни - производство хлеба на южных окраинах Руси, продажа его на деньги и выдача денег городовым служилым людям и казакам порубежных крепостей. Превращая земли, принадлежавшие местному населению, в государеву десятинную пашню и облагая служилых своеобразной барщиной в виде обработки этой пашни, правительство Годунова выступало в своей политике по отношению к населению южных районов как выразитель интересов класса феодалов-крепостников, и эта политика, несшая служилым людям русского Поля феодальный гнет и насилие, не могла не вызвать со стороны населения этих районов недовольства крепостническим государством.

15 Охабень - длинная и широкая старинная верхняя одежда в виде кафтана с четырехугольным отложным воротником.

16 Наряд - в Московской Руси - артиллерийские орудия (пушка) вместе с боеприпасами к ним.

17 Багатур - богатырь.

18 Спахи - турецкая конница.

19 Кальян - восточный курительный прибор, в котором табачный дым очищается, проходя через сосуд с водой.

20 Тан - древнее название Дона.

21 Достархан - угощенье, а также нарядная скатерть, расстилаемая для пиршества. Обычно татары перед битвой устраивали малый достархан, а после победы - большой.

22 Колчик - приток реки Калмиус, втекающей, в Азовское море.

23 Намаз - молитва.

24 Курлутай - военный совет.

25 Гяуры - московиты, неверные.

26 Махан - конина.

27 Чауш - гонец.

28 Санджак-бек - турецкий военачальник.

29 Капычеи - турецкие пушкари.

30 Фузея - старинное кремневое гладкоствольное ружье.

31 Дроб - картечь.

32 Дервиш - странствующий нищий.