"Волчьи ягоды" - читать интересную книгу автора (Залата Леонид)

Залата ЛеонидВолчьи ягоды

Леонид Залата

Волчьи ягоды

Перевод с украинского Ст.Никоненко и Н.Уманца.

В сборник вошли приключенческие произведения украинских писателей, рассказывающие о нелегком труде сотрудников наших правоохранительных органов - уголовного розыска, прокуратуры и БХСС. На конкретных делах прослеживается их бескомпромиссная и зачастую опасная для жизни борьба со всякого рода преступниками и расхитителями социалистической собственности. В своей повседневной работе милиция опирается на всемерную поддержку и помощь со стороны советских людей, которые активно выступают за искоренение зла в жизни нашего общества.

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие к сборнику "Волчьи ягоды"

Соловьи для фонотеки

За Русалочьей скалой

Возвращение Панина

Водолазки

Происшествие у виадука

Операция "Пряжа"

Конец фирмы

Стеклянные глаза

Тайник

Верить людям

ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ "ВОЛЧЬИ ЯГОДЫ"

Предлагаемый читателям сборник смело можно бы назвать "Украинский детектив-86". А что значит - украинский? Отличается ли он от других чем-нибудь, кроме имен и фамилий действующих лиц? Пожалуй, читатель и сам убедится в этом...

Отличительная черта произведений украинских мастеров приключенческого жанра - повышенная "лирическая температура" повествования, о каких бы трагических событиях ни шла речь. И дело не только в том, что роман, давший общее название книге, начинается... с пения ночных соловьев на берегу Днепра, которых звукорежиссер областного радио Ярош успевает записать перед самым отъездом в отпуск. Нет, лиризм пронизывает всю ткань повествования, и мы не можем не сочувствовать безнадежно влюбленному сотруднику угрозыска Ванже, рыжеусому украинскому хлопцу с чувствительной душой, или Рахиму Гафурову, по-юношески влюбленному в жену и мать своего многочисленного потомства Зинаиду - осиротевшую дочь его фронтового товарища, или даже службисту-сухарю Очеретному, который тоже, оказывается, способен страстно любить. Именно лирическая атмосфера романа и усиливает справедливый гнев читателя против тех, кто ради наживы запутывает в свои сети хороших и милых девчат с трикотажной фабрики, коверкает им жизнь, а то и безжалостно обрывает ее в самом расцвете, чтобы замести следы преступлений. Именно лирический настрой помогает автору показать каждого из действующих лиц живым человеком - в горе или радости, в душевных тревогах и волнениях.

Любовь к мужу и боязнь потерять его, любовь к детям, ставшим родными, пусть и не по крови, и страх - неужели холодные руки подлеца безжалостно разрушат это теперь уже не только личное счастье! - вот движущие пружины действия в повести "Дело Ирины Гай".

Обманутые надежды и жгучая ревность, переплетение мелких, "полудетских" обид с более глубокими, пакостно эгоистическими мотивами в основе конфликтов другой повести - "Месть".

И сквозь все эти роковые страсти, вполне в духе раннего украинского романтизма, все явственнее звучит очень важная для воспитания именно юных, неокрепших душой тема: лучше не оступаться в жизни даже случайно, преступный мир крепко держит свои жертвы... Так, в первой повести, при всем понимании благородных побудительных мотивов поступков Ирины Гай, автор суров и безжалостен в главном - непрочно счастье, построенное на обмане, человек, вступающий в любой конфликт с законом, рано или поздно понесет наказание...

Авторы сборника - не новички в литературе. Немало книг вышло из-под пера Леонида Залаты и Ивана Кирия; известен не только детективными повестями, но и очерками, фельетонами, юморесками, сборниками стихов и Василий Кохан. Произведения их, включенные в этот сборник, - не головоломные упражнения на детективные сюжеты. Живая сегодняшняя жизнь украинских сел и городов встает с их страниц острыми современными проблемами, которые коротко можно определить одним словом - потребительство. Жажда "красивой" жизни, без особого приложения сил, толкает сообщницу одесского гримера на шантаж несчастной женщины, многолетнее вымогательство у нее денег - как расплату за ее же благое дело. Жажда наживы движет "героями" романа Залаты в их отнюдь не социалистической "предприимчивости".

И закономерный крах всех этих трутней, а также привлекаемых ими для палаческих целей "недобитков", сумевших было укрыться от справедливого возмездия после войны (тоже характерная примета именно украинского детектива), снова и снова напоминает читателю: красива лишь та жизнь, где есть простор истинно человеческому в человеке, где гармонично проявляются труд и любовь, где счастье, говоря словами поэта, - это "соучастье в добрых человеческих делах"...

Валентин СВИНИННИКОВ

СОЛОВЬИ ДЛЯ ФОНОТЕКИ

В среду звукорежиссер областного радио Ярослав Ярош уходил в отпуск. В кармане лежали путевка в пансионат "Мисхор" и билет на симферопольский поезд. Так уж получилось, что в свои двадцать пять лет он видел море лишь в кино, а между тем оно всегда волновало Яроша неразгаданной тайной. Он вынашивал мечту создать звукофильм - ни одного дикторского вмешательства, говорить должно само море. Воображение Яроша рисовало яркие картины: грозные удары волн о гранитные скалы, шуршанье гальки, едва слышный шепот песка. Он уже заранее предвкушал, как отыщет на берегу дикий уголок, чтобы побыть с морем наедине, послушать, как оно сердится, как радуется.

В воскресенье они вдвоем с Ниной Сосновской бродили по аллеям городского парка, кормили в пруду почти ручных карпов. Ярослав поделился с девушкой своим замыслом, и она, похоже, поняла его, по крайней мере в ее глазах он увидел неподдельное восхищение. А в понедельник Нину словно подменили. Была она необычно напряжена, слушала его и как будто не слышала.

- А может, мне не ехать? Шут с ним, с этим морем! Когда-нибудь выберемся вдвоем.

Наверное, если бы Нина согласилась, он бы обиделся, ведь в конце концов путевки в Мисхор не валяются под ногами, да и звукофильм...

- Нет, Яро, - сказала она, - ты поедешь. От мечты так просто не отказываются. Ты не можешь не поехать.

И тут его словно муха укусила.

- Поеду, - сказал он, - непременно поеду. А тот пучеглазый лейтенант будет тебе ежедневно носить цветы.

- Совсем он не пучеглазый! - возразила Нина. - Славный парень. И очень честный. - Она вздохнула, прижалась плечом к Ярославу. - Не нужно, Яро. И о лейтенанте, и вообще... Ты верь мне, слышишь! Что бы ни случилось, верь! Я прошу тебя.

Они постояли над прудом. От заходящего солнца по воде протянулась блестящая дорожка. Шелестели ивы.

- А что может случиться? Ты что-то скрываешь от меня?

Нина посмотрела на него почти испуганно.

- С чего ты взял? Это я так, просто так... Пойдем домой. "Да над волнами, да над синими, да над скалами, между тучами, вьются чайки сизокрылые да над ивами, ох, плакучими..." Ты запиши их там, Яро.

- Зачем?

- А я послушаю и поплачу.

- Вот тебе и на! Тогда не запишу.

- Не все слезы с горя. Отец служил на флоте и вот с тех пор не мог спокойно слушать голоса чаек. Поведет меня, бывало, на днепровские кручи и слушает, слушает... Нет, говорит, у морской чайки сердце богаче.

Они уже подошли к дому Нины.

- А вон и твой воздыхатель, - сказал Ярош. - Тут как тут. Видимо, не зря уговариваешь меня ехать.

По улице прохаживался рыжеусый лейтенант милиции. В руке ветка персидской сирени.

- Что вы тут делаете, уважаемый товарищ э-э... страж общественного порядка? Вышли подышать вечерним воздухом в квадрате Н-26? Не угадал? Этот квадрат, этот участок тротуара значится у вас под другим шифром?

- Яро! - воскликнула Нина.

- Впрочем, я, конечно, ошибся. Вы проводите ответственную операцию под кодовым названием "Сирень". Желаю успеха!.. Честь имею!

Ярослав церемонно раскланялся и пошел не оглядываясь.

Эта ночь и следующий день, последний перед отпуском, тянулись невероятно долго. А тут еще Савчук, главный редактор, снял передачу "Природа и мы", даже не дослушав ее до конца. Полистал календарь на столе, качнул костлявым плечом:

- Чудеса! Праздник вон когда отшумел, а соловьи до сих пор хрипят, сорвали, видно, голоса.

Главный смотрел на Яроша поверх очков, в глазах ни тени улыбки, сама невинность. Ох уж эти Савчуковы штучки! Лучше бы выругал. Возражать, однако, было нечего. Соловьи и в самом деле не отличались чистотой голосов. Ярослав давно собирался обновить записи, да все руки не доходили.

Вечером во вторник Нина не пришла на свидание. Впервые за время их знакомства Ярослав сидел на скамейке под ивами и от нечего делать бросал камешки в воду. Корил себя за вчерашнее. Обиделась Нина, не пришла даже попрощаться. Сам виноват, если операция "Сирень" завершится успешно. Может, и сейчас бродят они с тем лейтенантом, смеются над ним, а он сидит тут, как верный рыцарь. Во все времена верность ценилась прежде всего, но что, как не она, чаще всего приносилось в жертву?

Придя к такой мысли, Ярош почувствовал себя обиженным. Захотелось с кем-нибудь поделиться своими горестями. С кем? У отца слишком аналитический ум, как начнет все раскладывать по полочкам, рад не будешь. Вот мать умеет и посочувствовать, и утешить, иногда диву даешься, откуда у нее берутся нужные слова...

Стемнело. Утомленное за день высокое майское небо припало к земле, стало густым и синим, как днепровская вода. Ярослав сел в трамвай и, задумавшись, чуть не проехал свою остановку. Во дворе в зеленой беседке играли в шахматы. В другой раз он не утерпел бы, хоть на несколько минут подошел, постоял за спинами игроков, оценил бы положение на доске, а теперь только скользнул взглядом по игрокам и болельщикам.

- А мы ждали тебя с Ниной, - сказала мать. - Что же ты без нее?

И вдруг он понял, что ничего не скажет матери. Прошло время, когда вместе и радовались и горевали. Вырос - отдалился. Почему так? Куда девалась откровенность?

- Что-то там дома у нее. Торопилась...

Услышал свой голос и поспешил к умывальнику, плеснул водой в разгоревшееся лицо. Впервые в жизни он лгал матери.

Ужинали втроем. В последнее время это случалось не часто. То старшему Ярошу в ночную к своему металлу, то младший задерживался. Зато когда садились за стол вместе, мать чувствовала себя как на празднике.

Около полуночи, разбудив в радиокомитете сторожа, Ярош взял в гараже свою "Яву" и выехал с портативным магнитофоном за город.

Дубовая балка у излучины Днепра начиналась за переездом через линию пригородной электрички, террасами сбегала к берегу, к самой воде. Густой бурьян был наполнен дремотными голосами цикад, в черной низине за камышом лениво квакали лягушки. Путаясь ногами в зеленых плетях дикого клевера, Ярош шел к старому дубу на поляне. Деревья и кусты словно отшатнулись в стороны в страхе перед мощью его узловатого ствола, а может, наоборот, он и вырос потому таким большим и величественным, поскольку ничто не мешало ему пить вдоволь земные соки.

Ярослав лег на землю лицом вверх, искал хоть какую-нибудь прогалину между тучами, через которую на него глянуло бы ночное небо, ждал соловьев. Он был уверен, что они там, в листве дуба, маленькие серые птички, которым природа так щедро компенсировала голосом неказистый вид. Еще сухой, не увлажненный утренней росой пырей вперемешку с опавшими прошлогодними листьями оказался мягким, покойным ложем, убаюкивал.

Почему же не пришла Нина? Неужели на самом деле махнула на него рукой? А лейтенант - парень действительно симпатичный, и милицейская форма ему идет. Спокойный, уверенный, а это импонирует девушкам... Но как же тогда клятва? Разве слова кидают на ветер, разве их спешат вычеркнуть из памяти, словно их и не было, словно никогда не слетали они с горячих зацелованных губ? И этот шепот: "Ты верь мне, слышишь? Что бы ни случилось, верь!"

Ярослав вздохнул, вырвал с корнем какую-то былинку, принялся жевать ее. Была она горькой и пахла мятой.

Край неба на востоке закрывали кусты, но над ними уже занималась еще не оранжевая, а фиолетовая заря. В конце мая светает рано. Протарахтела моторная лодка, внизу за лозняком на берег накатилась волна, пошумела, затихла. И сразу в кроне дуба запели соловьи. Тенькнул один, заспешил спросонья, захлебнулся, тогда другой начал длинной руладой: "Тьех-тьех, где-ты-там, хватит-спать, все-все-проспишь!"

Ярош успел включить магнитофон, кинул взгляд на микрофон, пожалел, что не догадался раньше повесить его на ветку, и притих, замер очарованный, боясь неосторожным движением выдать свое присутствие, напугать певцов. А соловьи тенькали, высвистывали, заливались. Мелькнула мысль: "Савчука бы сюда!" И сразу послышалось: "Савчук-Савчук, побил-Яроша, побил-Яроша!" Ярослав усмехнулся и неожиданно задремал.

Показалось, лишь на миг закрыл глаза. На самом же деле прошло много времени: вокруг все выплыло из темноты, как из тумана, приобрело четкие очертания - деревья, кусты, камыш; соловьи еще пели, хотя не так задорно, с перерывами; тихо скрипел кассетами магнитофон - пленка давно кончилась. Ярослав выключил его, обескураженно глянул на часы. Ну что ж, прощайте, соловьи! Петь вам отныне звонкими голосами в радиопередаче "Природа и мы"...

Ровно в девять утра перрон беззвучно поплыл перед окнами симферопольского поезда. Под осуждающим взглядом пожилой проводницы Ярослав вскочил на подножку в последнюю минуту. Не пришла Нина и на вокзал, а он так надеялся. Заглянул бы в синие глаза и все понял. А теперь впереди три недели одиночества, болезненных раздумий, тревоги. Ярош обиделся и дал себе слово, что первым не напишет ей.

Было время, когда Ванжа, недавний выпускник школы милиции, с нетерпением ждал звонков, срочных сообщений. И не сразу понял истину, что наилучший телефон на столе дежурного по отделу тот, что молчит, так как его безмолвие свидетельствует о спокойствии и порядке на улицах большого рабочего города. Нет, горячее сердце лейтенанта милиции Ванжи не охладело, просто оно научилось прислушиваться к голосу разума.

Образцом сдержанности, умения владеть собой он считал капитана Панина, о котором наслышался еще тогда, когда проходил стажировку в районном городке в двадцати километрах от областного центра. О его феноменальной выдержке, храбрости и умении безошибочно ориентироваться в сложнейших ситуациях. Прошлой весной, получив назначение в отдел уголовного розыска, возглавляемый Паниным, Василь почувствовал себя на седьмом небе.

Идя на представление к капитану, Ванжа так волновался, что зацепился за порог. Со стороны могло показаться, что лейтенант упирался и его силком втолкнули в кабинет начальника.

Неизвестно, что подумал Панин, однако на его худощавом, от природы смуглом лице не отразилось ни улыбки, ни раздражения, разве что в карих, несколько глубоко посаженных глазах мелькнули искорки.

Сперва Ванже показалось, что он попал не в ту дверь. Слишком не похож был человек за столом на грозу уголовных преступников, по крайней мере совсем не таким рисовало его воображение. Думал, увидит широкоплечего гиганта, с орлиным взглядом и вообще что-то впечатляющее, неординарное, а тут и плечи как плечи, и во взгляде ничего особенного. Был капитан в штатском. Неужели этот интеллигент и есть тот самый знаменитый Панин?

Ванжа собрался с духом, чтобы доложить о своем прибытии по всей форме, но тут зазвонил телефон и Панин снял трубку.

- Вот что, - сказал он, уже обращаясь к лейтенанту, который так и не успел слова вымолвить, - придется нам отложить знакомство. Что-то там случилось, а у дежурного под рукой ни души. Выручайте...

Ванжа скатился вниз по лестнице в комнату дежурного, не чувствуя под собою ног. Еще бы: сразу ответственное задание! В таком деле иногда решают секунды.

- Тут недалеко одной старушке сирень обрывают, сходите разберитесь, сказал дежурный офицер.

- Сирень? - оторопело посмотрел на него Ванжа. - Какая сирень?

- Обыкновеннейшая, товарищ лейтенант! Та, что растет, цветет и пахнет... Куда же вы? А адрес?

Глубоко обиженный на Панина, он чуть было не прошел нужный двор, но тут за забором послышался шум, и оттуда под ноги лейтенанта плюхнулся растрепанный мальчишка с охапкой сиреневых веток под мышкой.

- С удачным приземлением! - сказал Ванжа. - Я как раз тебя ищу.

- Меня?

Мальчик смерил его взглядом и, похоже, прикидывал, как улизнуть, пока не поздно.

- Мало шансов, - сказал Ванжа.

- Чего мало?

- Шансов, говорю, мало. Что такое стайер, знаешь?

- Это тот, что на длинные дистанции?

- Точно. Имею первый разряд. А ты? То-то же. Ну, пойдем вон к той скамейке. Как зовут?

- Василек.

- Значит, мой тезка. Садись, Василек, поговорим.

Ванжа заметил, что чувство обиды на Панина проходит. Чем-то привлек его этот мальчишка. Захотелось не по долгу службы, а просто так, для себя, узнать, зачем он ломал чужую сирень, да еще выбирал самые лучшие ветки.

- Пахнет.

- Что?

- Сирень, говорю, пахнет. - Ванжа вспомнил дежурного по отделу и улыбнулся. - Растет, цветет и пахнет, а ты ее, значит... Ну-ну, рассказывай, а я послушаю. Ты, конечно, уже придумал подходящее объяснение. Например, у мамы день рождения, а у тебя денег нет. Правда, я где-то слыхал, будто краденое дарить неприлично, даже если это цветы. Ты как думаешь?

Мальчишка вздохнул.

- Не умею врать.

- О, это уже что-то! - подбодрил Ванжа. - Слушаю, я весь внимание!

- В кино хотел, а деньги проел на мороженое.

- Ясно. И на правду похоже. Давай договоримся: я тебя отпускаю, а ты даешь слово отныне не трогать чужих цветов и вообще...

Мальчик просиял.

- И в милицию не заберете?

- И в милицию не заберу. Согласен? Ну, давай пять, Василек. Но по-честному. Сам сказал, что врать не умеешь.

Ванжа поднялся, окинул взглядом малолюдную улицу.

- Сирень мы, конечно, могли бы возвратить старушке, да зачем она теперь ей? Осчастливим вон ту красавицу, как ты думаешь?

Лейтенант пошел навстречу незнакомой девушке, и в мыслях не имея, какое прочное место займет она отныне в его жизни.

- Позвольте преподнести вам эти цветы. Не отказывайтесь, пожалуйста.

На него глянули большие синие глаза.

- Не пришла? Та, кому они предназначались.

- А-а... Нет, они никому не предназначались.

Девушка улыбнулась в фиолетовые кисти сирени и пошла, ни разу не оглянувшись.

- Вот такая, Василек, ситуация. - Лейтенант вздохнул. - Ага, а тебя, оказывается, уже и след простыл!

- Тут я, тут. - Из-под скамейки высунулась лохматая голова. - Ушла?

- А чего это ты сюда нырнул?

- А как же? То ж моя сестра, Нинка!

- Сестра? - удивился Ванжа. - Родная?

- Роднее не может быть. Как схватит за ухо... Реакция молниеносная! Возьмите в помощницы, не пожалеете.

- Над твоим предложением я подумаю. А сейчас пойдем, покажешь свой дом.

- Зачем? - встревожился мальчик. - Вы же обещали?

- Не бойся. Должен же я знать, где живет... мой приятель. Гляди, когда-нибудь расщедришься да и в гости пригласишь.

- В гости - это можно, - обрадовался Василек.

Мальчик нравился Ванже все больше. Мысленно лейтенант отметил, что глаза у него точно такие же густосиние. Как у нее... Обида на Панина уже улетучилась. Потом Ванжа узнал, что дежурный офицер вполне мог обойтись без Ванжи, люди под рукой у него были, но капитан Панин имел привычку знакомиться с новичками, давая им с ходу задание, пусть даже такое.

Ночь прошла без особых приключений, если не принимать во внимание, что уже с вечера неожиданно заболел дежурный офицер и его заменил начальник отделения БХСС майор милиции Гафуров. Время от времени звонили постовые. На Матросской какой-то озорник разбил камнем окно галантерейного магазина. Под акведуком на набережной обнаружен вполне исправный велосипед. Влюбленная парочка додумалась разжечь костер прямо на Тополиной аллее.

Помощник дежурного по Петровскому райотделу милиции лейтенант Ванжа листал изрядно потрепанную книжку. В открытое настежь окно было слышно, как дворник чиркает метлой по асфальту. Прогрохотал первый трамвай.

Рахим Гафуров сидел за селектором, маленький, вертлявый, прицелившись черными глазами в журнал, записывал сообщения и одновременно бормотал, что настоящая любовь не нуждается в каком-то там вульгарном огне из кучки хвороста.

- Да вы поэт, товарищ майор! Стихов случайно не пишете? - спросил Ванжа, сдерживая улыбку. Ему доводилось видеть жену Гафурова Зинаиду, и, на его взгляд, она была далека от совершенства. Маленький майор, однако, боготворил ее - возможно, и за то, что она чуть ли не ежегодно рожала ему по девочке. Было их уже шесть, и похоже, что в скором времени должен был появиться на свет седьмой ребенок. Гафуров ждал "джигита", и, хотя в этом никому не признавался, все знали его мечту и каждый раз переживали за него, ожидая вестей из родильного дома.

- Не каждый тот поэт, кто сочиняет стихи, - ответил Гафуров. - Рифма в наше время многим доступна, даже тем, у кого сердце холодное.

- Насос, - сказал Ванжа. - Наш медэксперт Куманько говорит: сердце всего-навсего насос, который перекачивает по жилам жидкость...

Зазвонил телефон, и по тому, как тихо и лаконично ответил майор, Ванжа догадался, что на проводе начальник райотдела. Каждое утро, только открыв глаза, полковник Журавко имел привычку звонить дежурному - конечно, если его самого не поднимали ночью телефонным звонком.

Вскоре начнут приходить сотрудники. Ванжа научился распознавать их не только по голосу, а даже по шагам. Мог заранее сказать, кто явился еще до начала рабочего дня, а кто минута в минуту. По заместителю Панина старшему лейтенанту Очеретному можно проверять часы, а вот сам Панин... Впрочем, Панина сегодня не будет, он в командировке и неизвестно, когда возвратится. Что-то там случилось в Павлополе, и, видимо, серьезное, иначе не послали бы капитана на помощь местному уголовному розыску. Вообще, подумал Ванжа, последнее время областное управление слишком часто обращается к его услугам, похоже, кто-то присмотрелся к капитану. С кем же тогда придется работать? Пришлют нового начальника или повысят в должности Очеретного?

Очеретного Ванжа не любил. Если бы его спросили, что он имеет против него, наверное, растерялся бы. По крайней мере не нашел бы, что сказать в ответ, даже при всем желании. Поставить в вину заместителю Панина пунктуальность было бы несерьезно. И в служебной исполнительности ему не откажешь. Не замечались за ним и заискиванья перед начальством, пожалуй, даже наоборот, - на оперативках старший лейтенант не очень-то оглядывался на погоны.

"Жаль, если Панина заберут", - думал сейчас Ванжа, сдавая дежурство.

Гафуров уже освободился. Поблескивая глазами, в которых, несмотря на бессонную ночь, не было ни капли усталости, он говорил:

- Заглянул бы в гости, а? Моей Галии шестнадцать стукнуло. Чем не невеста? "Ты почему, - говорит, - папа, не отпустишь усы?" Усы! А у тебя они вон какие!

Ванжа шел напрямик через площадь Гагарина, пугая голубей, которые вертелись под ногами. Из-под ротонды на крыше старой гостиницы "Аврора" выглядывало в светлой дымке солнце. Небо пронизывала длинная дымовая стрела, оставленная самолетом.

Ванжа купил два пирожка с творогом, один покрошил голубям, второй зажал в ладони, сожалея, что не оказалось хотя бы клочка бумаги под рукой. В общежитии, где он обитал, была столовая, но такими пирожками там и не пахло. Ванжа любил пирожки с детства, может, потому, что мать умела печь их, как никто, будто знала некий никому не доступный секрет. Наведываясь во время отпуска к родителям в Песчаное, Василь радостно говорил: "Здравствуйте! Приехал на пирожки".

Сразу за площадью начинался городской парк; если перейти его наискосок по посыпанной желтым днепровским песком дорожке, то за южными воротами открывалось глазу белокаменное здание общежития. Ноги, однако, по привычке свернули налево, на Чапаевскую. Ванжа знал, что не может сейчас встретить Нину на улице, ведь первая смена на трикотажной фабрике, где она работала, начинается в восемь, а эту неделю она с утра. Но все же хотелось взглянуть на окно девичьей комнаты.

Василек дважды приводил Ванжу к себе в дом, угощал домашним квасом и вообще гордился знакомством с лейтенантом милиции, особенно после того, как Ванжа помог ему записаться в секцию самбо во Дворце железнодорожников. Случилось так, что оба раза дома была только мать, Елена Дмитриевна. Самой же Нины в это время не было, и напрасно Ванжа умышленно долго смаковал квас, надеясь, что вот-вот скрипнет дверь и войдет она, синеглазая, улыбчивая, "с молниеносной реакцией". Только какой будет эта реакция, думал он, когда девушка увидит его в своем доме?

Выходя из дома после недавнего посещения, невзначай услышал за дверью:

- Это тот, что Нине цветы дарит?

- Ага, - таинственным шепотом отозвался Вася.

- Вот я ей дам! Чтоб не морочила голову сразу двоим.

- Ма, да он вот такой дяденька, во! То Нинка, глупая, не разобралась. Хи-хи-хи да ха-ха-ха...

- А ну цыц! Мал еще в таком деле!..

Ванжа зарделся. Больше не приходил к Сосновским, как ни приглашал Василек. Но по-прежнему не упускал случая встретить Нину на улице.

Он как раз поравнялся с домом Сосновских, когда на крыльце появилась Елена Дмитриевна.

- А я к вам! - сказала она, увидев оперуполномоченного.

Ванжа удивился:

- Ко мне?

- Нина не пришла домой. Я всю ночь глаз не сомкнула, ждала...

Елена Дмитриевна заплакала. Ванжа смотрел на ее сразу постаревшее лицо, видел, как она силится и никак не может застегнуть пуговицы наспех накинутой кофточки. Перед глазами возник Ярош - статный, кудрявый, с холодной улыбкой на устах: "Вы проводите ответственную операцию под названием "Сирень"?.. Честь имею!" Так вот как далеко зашел он в своих ухаживаниях! Нина даже ночевать не пришла домой.

- Успокойтесь, Елена Дмитриевна, - угрюмо сказал он. - Загулялась девушка, бывает... Вот и пошла прямо на фабрику.

- Я звонила. На работе ее нет... Скажите, вы же в милиции служите, красные от слез глаза Елены Дмитриевны смотрели на Ванжу умоляюще, - с нею что-то случилось? Я боюсь...

- Пойдемте в райотдел, напишите заявление. Такой порядок... И пожалуйста, не плачьте, на нас уже люди смотрят.

Елена Дмитриевна наконец застегнула пуговицы.

- Я не буду. Знаете, как вас увидела, сразу стало легче. Мне же самой на работу, я в типографии работаю, а тут... Вы уж простите, что я к вам так. У вас своих дел хватает. Но верю, вы поможете. Дружбой с вами Вася не нахвалится. А он у меня такой, к кому попало не припадет...

Казалось, она боится молчания, потому-то и говорит, говорит, глотая слова, и никак не может или не желает остановиться.

Выпросив у дежурного по райотделу мотоцикл, Ванжа поехал на улицу Котовского. Дверь открыла маленькая круглолицая женщина.

- Вам кого?

- Тут живет Ярош? Ярослав Ярош, - уточнил Ванжа, заглядывая в чистую бумажку.

- Я его мать. А что случилось?

- Не волнуйтесь, ничего особенного. Оперативный уполномоченный Ванжа. Мы разыскиваем один мотоцикл...

- Слава в отпуске. Как раз сегодня поехал. Поездом, понятно. Путевка у него в Мисхор. А мотоцикл - в радиокомитете. У нас, видите, пятый этаж...

- Кстати, у вашего сына какой мотоцикл?

- "Ява".

- Ну а нас интересует Иж. Выходит, я напрасно вас потревожил.

- Ничего, я понимаю, служба у вас такая. А у меня сердце екнуло. Славик пришел вчера какой-то нервозный.

- С работы?

- Не знаю, было уже восемь часов. Может, ходил на свидание да поссорился с девушкой. Кто их разберет... А потом подался на запись на той проклятущей "Яве". Зачем только отец купил ее? Носится где-то, а у матери сердце ноет.

- Какая запись?

- Я не спрашивала.

- А почему вы думаете, что он поехал на мотоцикле?

- За ужином сказал: на запись еду. На мотоцикле.

- Так-так... Ну, я пошел, заговорился, а это мне, сами понимаете, ни к чему. Моя забота - найти мотоцикл. Проводили, значит, сына?

- Где там! Не позволил. Возвратился на рассвете, торопился. Весь в отца, тот тоже не любит, чтоб его провожали.

В радиокомитет Ванжа входил уже сильно встревоженный. Слишком загадочно выглядело ночное путешествие Яроша. Человеку через несколько часов на поезд, а он садится на мотоцикл и мчится на какую-то запись. Что может записывать звукорежиссер среди ночи и какая в этом нужда?..

Главный редактор оторвался от бумаг, разложенных на столе, положил шариковую ручку.

- Месячник безопасности движения?

- Нет, товарищ...

- Савчук Андрей Андреевич. Так вы не из ГАИ?

- Оперуполномоченный уголовного розыска Ванжа.

Лейтенант вынул из кармана удостоверение.

- Любопытно! С ГАИ поддерживаем постоянную связь, а с вашим братом не было случая. Приземляйтесь.

- У вас работает Ярош?

- Звукорежиссер? А в чем дело?

- Что вы можете о нем сказать?

- В Киев переманивали. Не захотел. А туда кого попало не приглашают. Вы, товарищ лейтенант, берите, как говорят, быка за рога. Минут через десять у меня совещание. Ярош что-то натворил?

- Нет, - сказал Ванжа. - Во всяком случае, мне хотелось бы так думать. Но он, возможно, последний, кто видел девушку, которая прошлой ночью исчезла.

- Исчезла? Не Нина ли?

- Вы ее знаете?

- Слыхал, что именно так зовут его невесту.

- Невесту?

- Кто-то говорил, что дело идет к свадьбе.

- Где сейчас Ярош?

- В отпуске. С сегодняшнего дня. Должен был ехать в Крым. Могу уточнить, куда именно.

- Не надо. В Мисхор. В последнее время вы давали ему какие-либо поручения? Я имею в виду - записать что-нибудь? Скажем, вчера.

- Нет. А почему это вас интересует?

- Прошлой ночью, за несколько часов до отхода симферопольского поезда, Ярош ездил на мотоцикле делать запись.

- Понятия не имею.

- Значит, не поручали. Скажите, Андрей Андреевич, а что можно записывать ночью?

Савчук пожал плечами.

- Все. Конечно, ночь не очень подходящее время...

- Как вы записываете?

- Смотря что. В распоряжении радиокомитета есть специальный автобус с надлежащей аппаратурой. Он сейчас в ремонте. Но вы же сами сказали, что Ярош воспользовался мотоциклом. Следовательно, записывал он на портативном магнитофоне Р-5, других у нас нет.

- А мне можно его посмотреть?

- Именно тот? Нет. Я разрешил ему взять магнитофон с собой. Ярошу давно хотелось создать звукофильм о море.

- Я хотел бы еще узнать, почему личный мотоцикл Яроша содержится в служебном помещении?

Савчук нахмурился.

- А вам, извините за неучтивость, что до этого? Уход и бензин - за Ярошем, а места "Ява" занимает немного. Не вижу криминала.

- Мотоцикл сейчас в гараже?

- Не знаю, но это можно выяснить.

- Да не обижайтесь, Андрей Андреевич, к вам у меня претензий нет. Просто я сам должен осмотреть "Яву". Судя по всему, Ярош брал мотоцикл ночью. У него есть ключи от гаража?

- Ни в коем случае! Днем ключи у завхоза, ночью - у сторожа.

- У сторожа? Вот и прекрасно. Мне необходимо с ним встретиться.

- Он сейчас дома. - Савчук вызвал секретаршу. - Надюша, домашний адрес сторожа. Только побыстрее. И приглашайте редакторов. С квартальными планами. Вы поняли?

Главный поднялся, направился к столику, где стоял графин с водой, но на полпути остановился.

- Товарищ лейтенант, вы уверены, что с этой девушкой, Ниной, случилось что-то такое... одним словом, плохое?

- Как вам сказать... Мы знаем только, что ни дома, ни на работе ее нет.

- А не могла она поехать с Ярошем?

- Бросив работу? Не предупредив мать?

- Вы правы. Да и он бы этого не позволил. М-да... В таком случае... Ярослав тут ни при чем, его я знаю как облупленного!

- Будем надеяться. Я прошу вас, товарищ Савчук, не разглашать нашего разговора. В интересах дела. А сейчас распорядитесь, пожалуйста, чтоб меня провели в гараж...

Почти новенькая "Ява" стояла в углу. Ванжа заглянул в бензобак, отметил, что горючего осталось на донышке, но тут же подумал, что это ничего не дает, так как неизвестно, сколько его было перед ночной поездкой Яроша. Решив, что, возможно, потребуется экспертиза, он пригласил в качестве понятых обеспокоенно вертевшегося невдалеке завхоза и одного из работников гаража. Затем смел с подфарника на платочек слой пыли, вынул из спиц увядший, но еще зеленый стебель, как видно, обрывок значительно большего, и совсем голый - ни листьев, ни корня, ни верхушки.

Оформив протокол, Ванжа подумал, что час назад, поднимаясь по лестнице на пятый этаж в квартиру Яроша, он желал одного - услышать из его уст, где же сейчас Нина, был почти уверен, что вот-вот все выяснится. Возможно, дверь откроет сама Нина, и как это ни будет горько ему, Василию Ванже, зато он определенно будет знать, что не случилось ничего страшного, непоправимого. Час назад... А теперь собирает доказательства. Доказательства чего? Причастности Яроша к преступлению? Но какому преступлению? И что за это время изменилось? Что он узнал? Прежде всего ночная запись. Воспользоваться ею он может, только вернувшись из отпуска. Тогда зачем Ярошу было так спешить?

Проспектом Ворошилова, радуясь, что здесь мало светофоров и можно не терять времени, Ванжа спустился вниз, почти до Днепра, и свернул налево на улицу Розы Люксембург, где за высокой стеной виднелись крыши трикотажной фабрики.

В проходной сторожке ругались два человека.

- Не выйдет! - хриплым басом кричал один, одновременно выпуская из толстого, в красных прожилках носа струи табачного дыма. - Не на того напали, уважаемый Григорий Семенович! Все, по-вашему, - ферзи, а Локотун, видите, пешка.

Второй стоял около столика, склонив большую круглую голову на плечо, говорил презрительно, почти не открывая рта:

- Чего разорался? Меня горлом не возьмешь.

Заметив Ванжу, оба замолчали.

Лейтенант спросил, можно ли позвонить на склад.

- Милиции все можно, - сказал тот, что назвал себя Локотуном, прицеливаясь окурком сигареты в урну. - Но можно и не звонить. Так как перед вами собственной персоной завскладом Григорий Семенович.

Завскладом бросил на него недовольный взгляд.

- Поляков, - представился он. - Чем могу служить милиции?

- А я сейчас не милиция, - Ванжа смущенно улыбнулся, - у меня чисто личное дело. Девушка у вас там работает, хотел, чтобы позвали.

- Кто?

- Сосновская. Нина Сосновская, учились в одной школе.

- Не повезло вам, лейтенант. - Поляков сощурился, глаза превратились в узенькие щелочки. - Нет Сосновской. Как раз сегодня не вышла на работу.

- Не вышла? А что с нею?

- Откуда мне знать? Может, заболела. - Поляков замолчал, пожевал губами и направился к выходу. Уже в дверях добавил: - А может, загуляла где, теперь такая молодежь... Кстати, она не у меня на складе работает, а в цехе ширпотреба. Кладовщицей.

Ванжа проводил его взглядом. Заведующий складом, одетый в модную финскую куртку, шел не спеша, вразвалочку.

- А вы домой к ней заскочите, - посоветовал Локотун. - Чапаевская, 26, это тут недалеко.

- Удобно ли? - Лейтенант сделал вид, что колеблется. - Девушка больная, а я...

- Удобно, еще как удобно! Вас увидит - сразу выздоровеет, - подмигнул Локотун. - Был у меня в молодости такой случай...

Ванжу меньше всего интересовало разглагольствование вахтера о собственной молодости. Он и так знал, что Нина на работу не вышла, и на фабрику приехал лишь потому, что капитан Панин учил его не полагаться на чужие глаза и уши. Завскладом ничего нового не сообщил, и все же было в его словах нечто такое, что заставило лейтенанта лихорадочно перебирать в памяти весь разговор.

"Как раз сегодня не вышла на работу". Как раз сегодня... Следовательно, вчера, то есть во вторник, Нина на работе была. Что из этого вытекает? А ничего. Далее Поляков сказал: "Откуда мне знать? Может, заболела. А может, загуляла где, теперь такая молодежь". Не хотел ли этим сказать, что у Сосновской и раньше случались прогулы? Надо проверить. Хотя это больше похоже на обычное ворчание.

Нужная мысль, которая мелькнула во время разговора с Поляковым и казалась важной, заслуживающей внимания, теперь не давалась Ванже, ускользала.

ЗА РУСАЛОЧЬЕЙ СКАЛОЙ

Ванжа докладывал сдержанно, скрывая волнение:

- Сосновская Нина Павловна, девятнадцати лет, член ВЛКСМ. Прошлой весной закончила среднюю школу, работает кладовщицей на трикотажной фабрике. Живет с матерью и малолетним братом - Чапаевская, 26. Отец несколько лет как умер...

Очеретный слушал молча, попыхивая сигаретой, щурил красивые, под высоким надбровьем глаза.

- ...Встречалась со звукорежиссером областного радио Ярошем. Последнее, зафиксированное свидетелями свидание, - Ванжа почувствовал, что краснеет, понедельник, 23 мая. Родителям Ярош сказал, что виделся с Сосновской и во вторник, то есть вчера. До восьми вечера. Так ли на самом деле - неизвестно. Ночью поехал на запись, возвратился на рассвете. Главный редактор Савчук утверждает, что не давал Ярошу никакого задания. В среду утром, 25 мая, то есть сегодня, сразу же после ночной записи Ярош отбыл симферопольским поездом в отпуск. Путевка в Мисхор выдана месткомом.

- Все?

- Все. Разве что...

- Я слушаю.

Букву "л" старший лейтенант выговаривал странно, она словно двоилась, прежде чем слететь с губ. Шутники из следственного отделения даже намекали на давнее и пока безрезультатное ухаживание Очеретного за Людмилой Яремчук из научно-технического отдела городского управления.

"Невесть что лезет в голову", - подумал Ванжа, а вслух сказал:

- Ярош брал и ставил мотоцикл "Ява" в присутствии сторожа радиокомитета. Сторож может уточнить время. С ним я еще не говорил...

- Обязательно поговорите. Ночная поездка подозрительна. Разве не странно, что человек, которому следовало бы выспаться перед дорогой, берет мотоцикл и мчится неизвестно куда на запись?

Ванжу мучила та же мысль, но сейчас, услыхав ее из уст Очеретного, он не мог преодолеть желания возразить. Ярош любил Нину, а для Ванжи этим было сказано многое, если не все. Служба в уголовном розыске кое-чему научила его, он уже понял, что человеческие отношения и поступки не всегда укладываются в обычные понятия. Всех мерить на свой лад по меньшей мере наивно, но все же, когда речь идет о любимой девушке...

- На работе Ярош характеризуется положительно, - дополнил Ванжа.

- Вам не приходилось читать положительные характеристики на лиц, переставших считаться с Уголовным кодексом? - Очеретный саркастически засмеялся. - Иногда добрые дядечки нарисуют такое, что хоть прекращай дело не преступник, а ангелочек.

- Допустим, Ярош торопился записать человека, который был тут проездом или должен вскоре покинуть город.

- Допустим, хотя это и маловероятно. Тогда где эта запись?

- Возможно, забрал с собой. Савчук разрешил ему взять в Мисхор магнитофон. Насколько я понял, Ярош хочет записать голос моря.

- Чей голос? Моря? - Очеретный сбил щелчком пепел с сигареты. - Радио всеми голосами говорит, даже Кащея Бессмертного и Бабы Яги. Но мы же, товарищ лейтенант, живем не в сказке, а в реальном мире. Если Ярош и записал кого-то в ту ночь, то везти кассету в Крым надобности не было. Видимо, она у него дома. Надо бы ее найти.

- Попросить об этом Савчука? - предположил Ванжа. - Он родителям может сказать, что запись срочно понадобилась, а Ярош забыл или не успел занести пленку.

Старший лейтенант поднялся из-за стола, с хрустом размял атлетические плечи.

- Следовательно, Савчук и сторож. Действуйте!

Ванжа поспешил к себе в маленькую комнатку, которую с легкой руки следователя Ремеза все почему-то называли "теремком", и позвонил Сосновским. В глубине души таилась надежда, что произошло недоразумение, пока он бегал туда-сюда, Нина возвратилась домой, сейчас в трубке послышится знакомый певучий голос и мир сразу же примет обычные очертания и краски.

Телефон долго не отвечал. Ванже пришло в голову, что, ограничившись разговором с Поляковым, он допустил ошибку. Звонить во все колокола, может, и преждевременно, а осторожно поговорить с подружками Нины не мешало бы. Девушки любят делиться между собой секретами, глядишь, и нашлась бы зацепка. И тут наконец оперативник понял, что именно в словах Полякова показалось ему заслуживающим внимания, а потом ускользнуло из памяти, затерялось. Елена Дмитриевна звонила утром на фабрику, разыскивая дочь, а завскладом сказал Ванже, что Нина заболела. Какая-то неувязка. Не знал Поляков об исчезновении Сосновской или не захотел об этом говорить случайному ухажеру, пусть даже в милицейской форме?

Ванжа уже решил, что Елена Дмитриевна ушла в типографию, когда на другом конце провода послышалось взволнованное дыхание, и он словно увидел, как мать Нины только что открыла дверь с улицы, стремглав бросилась к телефону и теперь обеими руками прижимает трубку к уху - вся надежда и ожидание.

- Елена Дмитриевна?

- Это вы? Вы что-нибудь узнали? Ради бога, почему вы молчите?..

Ванже с трудом удалось повернуть разговор в нужном направлении. Нет, с Поляковым она не разговаривала, к телефону подходила Юля Полищук. Елена Дмитриевна узнала ее по голосу. Пока Нина не познакомилась с Ярошем, девушек было водой не разлить. Теперь Юля редко заходит. Но какое это имеет значение?

Лейтенант положил трубку с тяжелым сердцем. Мать места не находит, ожидая вестей о дочке, а он расспрашивает про какую-то Юлю, словно у него, работника уголовного розыска, только и забот, что знакомиться с фабричными девушками.

В прямоугольнике окна было видно, как барахталось солнце в клочьях рваных туч, за ними с юга надвигалась сизая, почти черная завеса, и где-то там, дальше, за этой завесой, угрожающе гремело и сверкало. Налетел шквал, сыпанул в стекла пылью, во дворе закружилось веретено, зашуршало напрямик через клумбу, через выцветший на солнце штакетник и растворилось на сером асфальте улицы. Ванжа на цыпочках дотянулся до форточки и закрыл ее на крючок.

Сторож радиокомитета, костистый, худой мужчина в соломенной шляпе, долго не мог понять, чего от него хотят.

Брал Ярош мотоцикл, а как же, брал. "Рубль-пять" через плечо и поехал. Магнитофон Р-5, марка такая, вот его и прозвали "рубль-пять". Смешно, правда?.. Нет, не говорил - куда, но предупредил, что вернется не скоро. И правда, аж в шесть, это точно, по радио Киев как раз позывные передавал. Ну, еще попрощался Ярош, был не в настроении, хотя парень он учтивый, веселый. Может, устал... Подписать? А чего ж, подписать можно. Нет, нет, он не из тех, у кого язык чешется, товарищ лейтенант вполне может положиться.

Савчук смотрел на Ванжу почти враждебно:

- Не в то окошко заглядываете, лейтенант. Не в то, это я говорю вам точно. За Яроша я ручаюсь. Есть у вас право - идите, ищите, а моими руками...

- Да поймите вы наконец! - убеждал Ванжа, в волнении дергая себя за ус. - Я тоже, если хотите знать, не верю в виновность Яроша, но он же встречался с Сосновской, возможно, он последний, кто видел ее... Потому-то подозрение и падает на него. Найдем пленку - выяснится, где он был!

- Конечно. Если найдем. - Савчук снял очки, подслеповато щурился на окно, по стеклу барабанили большие дождевые капли.

- Вы сомневаетесь в существовании пленки?

- Я не сомневаюсь в невиновности Яроша! - вспыхнул Савчук. - Далась вам эта пленка. Может, он по какому-то другому делу ездил, мало чего! А родителям сказал: на запись.

- Сторож утверждает, что Ярош был с магнитофоном.

Главный не торопясь нацепил очки на нос, вздохнул.

- Хорошо, я пошлю оператора. Оставьте мне свой телефон.

Дождь выпал щедрый и короткий. Небо отгремело, отсверкало, висело над городом чистое и безмерно высокое. От земли поднимался легкий пар, в низинах мерцал туман. Пахло белой акацией.

По дороге в райотдел Ванжа заскочил в столовую. На скорую руку, не чувствуя вкуса, уничтожал взятые блюда. Мелькнула мысль, что пока он насыщается за столом, Нина находится неизвестно где, не исключено, что ей грозит опасность, а время идет, и никто не знает, где та черта, за которой уже ничем нельзя помочь. Чувствуя к себе полное презрение, одним глотком он допил мутный компот и выбежал на улицу.

В "теремке" сидел оперуполномоченный уголовного розыска Григорий Гринько, знаменитый тем, что одежду и обувь для него приходилось шить на заказ, и говорил по телефону. Мембрана трубки звенела и потрескивала под воздействием его баса, а широкая спина закрывала половину окна.

- Ты что тут делаешь, Гриня? - спросил Ванжа.

Как и все богатырского сложения люди, был Гринько на редкость добродушным, не горячился в спорах, не хмурился, когда над ним посмеивались, может, еще потому, что и сам больше всего на свете ценил острое слово.

- А меня к тебе подпрягли, - сказал Гринько, показывая красивый ряд зубов, белоснежных, словно у юной кинозвезды. - Замнач товарищ Очеретный велели не есть и не пить, а побыстрей седлать телефон, ибо Вася Ванжа, сказали они, копытами землю роет.

- Оседлал?

- Ага. Битый час не слезаю. В морг, в больницы... даже в вытрезвитель. Нигде нет твоей Сосновской.

У Ванжи защемило в груди, запекло, как будто внезапно глотнул горячего. Что в морге нет, это хорошо, а вот в больнице... Лучше бы Нина оказалась в больнице.

- Больше звонить вроде некуда, - невозмутимо гудел Гринько. - Ба! А про госпиталь я все-таки забыл!

- Звони, - сказал Ванжа, - а я немного подремлю. Мне, знаешь, по пять минут на каждый глаз, а потом хоть краковяк.

- Баю-бай, - сказал Гринько и вздохнул. - Между прочим, к Лариону какая-то тужурка на четыре пуговицы пришла. С заявлением о Сосновской.

Ванжа подскочил.

- Какого же дьявола?.. С этого бы и начинал!

- Тебя жалея, - хмыкнул Гринько. - Усы вон уже обвисли. А глаза? Были сливы, а стал терн. Что девушки скажут?

Ванжа его уже не слушал. Он шел гулким коридором, сдерживая себя, чтоб не побежать, только перед дверью с табличкой "Зам. начальника ОУР" сбавил ход, помня, что не любит Очеретный, когда к нему врываются как на пожар.

У Очеретного и в самом деле сидел незнакомый человек. Лысая голова на короткой морщинистой шее, пепельно-серого цвета тужурка, из кармана торчит небрежно свернутая газета.

Лысый медленно обернулся, на свету сверкнули стеклышки пенсне.

- Тут вот Виталий Гаврилович Квач пожелал сделать заявление. Займитесь им, потом зайдите ко мне.

Очеретный вежливо, словно почетных гостей, провел их к двери.

- В первый раз вижу вас, лейтенант, небритым, - вполголоса сказал он. И надеюсь - в последний.

- Я же с ночи!..

- Никаких причин не признаю. Идите.

Ванже обидой перехватило дыхание. На один лишь миг, ибо сразу же подумал, что обижаться на Очеретного не стоит. В уголовный розыск пришел посетитель, и откуда ему знать, что сотрудник не успел побриться потому, что закрутился после ночного дежурства? В конце концов, и тут, в "теремке", в ящике письменного стола лежит исправная "Нева", мог бы выбрить щеки, пока точил с Гринько лясы.

Когда Ванжа вернулся в "теремок", младший лейтенант Гринько все еще сидел здесь и, прижав плечом к уху телефонную трубку, ковырял перочинным ножом ивовую ветку, в которой уже угадывались очертания сопелки. Сколько таких сопелок раздарил он мальчишкам - не сосчитать.

В трубке зашуршало, Гринько сдвинул нож и ветку на край стола, прислушался:

- Когда?.. Два месяца назад? Нет, нет, это нас не интересует... Нет? На нет и суда нет. Бывайте здоровы! В случае чего - звоните немедленно. Звоните, говорю, немедленно.

Он обернулся к Ванже, развел руками. И снова Ванжа подумал, что, наверное, обрадовался бы, если бы из госпиталя хоть что-то сообщили о Сосновской.

- Вы сквозняков не боитесь, Виталий Гаврилович? - спросил он. - У нас тут немного продувает.

- Ничего, ничего, - заспешил Квач, - я тоже не кисейная барышня, всю зиму сплю с открытым окном.

Гринько вопрошающе посмотрел на Квача, на Ванжу и нехотя придвинул к себе стопку чистой бумаги.

Квач заерзал на стуле:

- Собственно, я все уже рассказал вашему начальнику, но если надо...

- Надо, Виталий Гаврилович, надо, - сказал Ванжа, сдерживая нетерпение. - Рассказывайте, а мы запишем.

- Оно, может, и нечего записывать и напрасно я вам морочу голову, да уж, как говорят, если взялся за гуж... Одним словом, иду я сегодня по Чапаевской, гуляю себе с собачкой... А навстречу - Сосновская, покойного Павла жена, прямо тебе черная, не узнать.

- Вы с нею знакомы?

- Соседи. Общались, пока Павел был жив. А как умер, Нину, дочку его, на работу устраивал. На трикотажную фабрику. Девушка с образованием, как раз десятилетку окончила, вот и взяли ее кладовщицей... Известное дело, спрашиваю Елену, чего она как с креста снятая. Говорит: дочка пропала. Как пропала? Вот так, говорит, и пропала, домой, значит, не вернулась. И в слезы. Думаю: тут дело нечистое. Вчера Нина в слезах, а сегодня...

- Так вы и Нину видели?

- Ну да. Потому и пришел к вам.

- Где и когда вы ее видели?

- Я же говорю - вчера. С работы шла, а я, как всегда, песика веду на поводочке, значит...

Ванжа теперь вспомнил, что и сам не раз видел этого человека на Чапаевской. Квач прогуливал огромную овчарку черной масти. Однажды даже столкнулись на тротуаре, Ванжа еще подумал: "Ну и зверь! Хоть в воз запрягай". Интересно, запомнил ли его Квач?

Виталий Гаврилович словно угадал его мысли, чуть-чуть усмехнулся и, бросив взгляд на Гринько, понизил голос:

- И вы там, извините, бывали, товарищ лейтенант. С цветочками. По молодому, видать, делу.

- Наблюдательный у вас глаз, Виталий Гаврилович, - смутился Ванжа. - Но мы с вами, кажется, отклонились в сторону.

- Ну да, ну да, - охотно согласился Квач. - Я о том, что и правда отклонились. А что касается глаза... не принимаю комплимента, он у меня издавна подслеповат. Если бы не ваши усы...

Гринько прыснул и сделал вид, что закашлялся. Ванжа показал ему за спиной кулак, угрюмо кивнул Квачу:

- Пошутили и довольно.

И Квач сразу тоже посуровел.

- Ваша правда, - сказал он. - Грех смеяться, когда у людей горе. Плакала Нина, и я так понял, что радист, или кто он там, давненько зачастил к ней, принуждал ее, значит... Матери боялась признаться, а мне, вишь, открылась. Как теперь на свете жить, спрашивает? Поженитесь, говорю, так все утрясется. "Нет, - кричит, - ни за что на свете!" И побежала.

- Домой?

- Не знаю. Не обратил внимания. У меня сразу сердце заболело, я и поплелся домой. Не чужая мне дочь Павла. Намеревался было сам набить морду тому выродку, - Виталий Гаврилович положил на стол большие, в синих жилах кулаки, - а как услышал от Елены, что Нина исчезла, сразу, значит, к вам подался...

За Квачом давно закрылась дверь, а Ванжа все еще сидел неподвижно, смотрел в окно, за которым подкрадывались сумерки. На ветке, как раз против открытой форточки, сидел воробей, ветка качалась, похоже было, что серый озорник умышленно раскачивает ее.

Гринько проследил за взглядом Ванжи.

- У одного мужика горит дом, - сказал он. - Его спрашивают: "Иван, что ты себе думаешь? Дом же догорает!" - "Как раз об этом, дурень, и думаю, отвечает мужик. - Не будет стрехи, где ж воробьи от дождя станут прятаться?"

- Иди ты, Гриня, к чертям! - устало сказал Ванжа. - Ты когда-нибудь бываешь серьезным?

Широкая спина младшего лейтенанта застряла между косяками двери.

- Бываю, Вася, бываю. И сейчас серьезный, как никогда, - Гринько обернулся. - Просто мне не нравится, что ты скис. Хочешь, я с тобой останусь?

Ванжа молчал. В голове гудело. От усталости, от мыслей - путаных, навязчивых, болезненных.

Солнце еще не успело заглянуть в окна, когда майор Гафуров повез жену в родильный дом. Всю дорогу, пока машина спускалась с Казачьей горы, где жили Гафуровы, вниз к Днепру, придерживал жену за плечи, ворчал в стриженый затылок сержанту Савицкому:

- Да не гони так, чертов сын! Всю душу вытряхнешь.

В приемном покое Зинаиду встретили как старую знакомую и сразу куда-то повели. Гафуров только и успел махнуть вслед рукой, потоптался немного и вышел на улицу. Как всегда в таких случаях, ему казалось, что он забыл сказать жене что-то важное.

- Все будет ол райт, товарищ майор! - весело крикнул Савицкий, нажимая на стартер. - Зинаиде Федоровне не впервой...

- Зеленый ты еще, - сказал Гафуров. - Такое дело всегда как впервые. Поезжай в райотдел!

Всходило солнце. Ослепительно вспыхнули в его лучах окна домов, будто кто-то одним махом на всех улицах включил свет. Промчался навстречу транзитный автобус, мелькнули за стеклом сонные лица. На железнодорожном мосту через Днепр, невидимый отсюда, гремел поезд. По тротуару в том же направлении, куда они ехали, шел офицер милиции.

- Еще одному нынче не спится, - сказал Савицкий, ловко, одной рукой прикуривая сигарету. - Утренний моцион укрепляет ноги, обостряет нюх. Товарищи, берите пример с лейтенанта Ванжи!

- Ну, ну, - недовольно буркнул Гафуров. - Останови. Куда так рано, лейтенант?

Ванжа козырнул.

- А вы откуда, товарищ майор, если не секрет?

- Секрет. Женишься - будешь знать, куда мужья жен возят. Садись, подброшу.

- Поздравляю, - сказал Ванжа.

- Не говори гоп, пока не перескочишь. Да и не меня поздравлять. Нам никогда не понять ни мук, ни счастья материнского. - Гафуров был переполнен нежностью к Зинаиде и охотно бы рассказал, какая она необыкновенная женщина, работящая да ласковая, но стеснялся. - Ты давай, давай, Савицкий, некогда нам судачить. Или задремал?

- Такое скажете, - обиделся сержант. - Ну что ж, поехали - так поехали. Только куда спешить? В райотделе, кроме дежурного, разве что тетя Прися.

- Мне бы твои нервы, - сказал Гафуров. - Долго будешь жить.

Улицы просыпались. На трамвайных остановках толпились рабочие первой смены; около магазина "Дары полей" с тракторного прицепа выгружали свежие овощи; по Парамоновской топала сапогами колонна курсантов военного училища.

- Панин скоро вернется?

Ванжа пожал плечами.

- Застрял капитан, - сказал Гафуров. - Ты вот что... Мне доложили, что ты вертелся около трикотажной. Не перебегай дорогу, у меня там свои интересы.

- Но, товарищ майор...

- Никаких "но". Пока что ни шагу на фабрику без моего согласия. С Очеретным я договорюсь.

Тетя Прися обладала незаурядным талантом создавать в служебных кабинетах домашний уют. Казалось, она была рождена для того, чтоб размещать телефоны, календари, пепельницы, корзинки именно так, чтоб и глазу было приятно, и рукам удобно.

Следователь Ремез, искренне ценя способность уборщицы, однажды сделал ей комплимент:

- Вы, тетя Прися, прирожденный дизайнер.

- И чего бы ругался, - обиделась тетя Прися. - А еще офицер!

К Ванже она относилась с особым дружелюбием, может, потому что он не курил, а цветы, которые тетя Прися приносила с собственного огородика, в его комнате не вяли по нескольку дней. Сегодня в "теремке" рядом с телефонами сияли желтыми глазками ромашки.

Лейтенант наклонился, касаясь усами белых лепестков, понюхал. Ромашки не пахли. Достал из ящика папку, в которой только и было, что несколько бумажек, перечитал показания Квача, записанные почти каллиграфическим, буковка к буковке, почерком Гринько, в поисках не замеченной ранее мелочи. Бывает, что брошенное в разговоре слово минует ухо и только потом, зафиксированное на бумаге и сопоставленное с другими, вдруг привлечет внимание. Оно не торопится открыть свой тайный смысл, но нередко становится отправной точкой для создания рабочей версии. "Для человека с аналитическим складом ума, - говорил капитан Панин, - одна-единственная зацепка - ключ к шифру".

Нет, не было в показаниях Виталия Гавриловича Квача никакой загадки, и все, что он рассказал вчера вот здесь, за этим столом, взволнованно поблескивая стеклышками пенсне, лишний раз указывало на Яроша. Следовательно...

"Ты заинтересованное лицо, боишься потерять объективность. А кто еще не так давно утверждал, что перед истиной должно отступать все? Хочешь умыть руки? Тогда беги к Очеретному, скажи: я люблю Нину, эмоции затуманивают разум, поручите вести расследование кому-нибудь другому. Самая безопасная позиция - в стороне!"

Ванжа гневно бросил коричневую папку в ящик, в который раз посмотрел на часы. Заставил себя выждать, пока стрелки покажут ровно девять, и поднял трубку:

- Товарищ Савчук? Лейтенант Ванжа.

- Вы пунктуальны. Но порадовать вас не могу. Оператор ходил к Ярошам. Пленки нет. Впрочем, - голос в трубке дышал холодком, - возможно, именно это вас и обрадует.

- Может, плохо искали?

- Не знаю, не присутствовал. И вообще, знаете, рыться в чужих вещах...

- Жаль, - сказал Ванжа. - Извините за беспокойство.

Не хотелось вешать трубку, но и говорить с Савчуком больше было не о чем. Пленки нет. Так была ночная запись или это выдумка Яроша?

В коридорах звонко отдавались шаги, звенели ключи, скрипели двери - в райотделе милиции начинался рабочий день. Через час пришел Гринько, сверкнул белоснежными зубами:

- Ты что, Вася, тут и ночевал? Ну, ну, не хмурься!.. А я только что из НТО от очаровательной Людмилки. Вот и заключение экспертов, можешь приобщить к делу. В заботливо собранной тобой пыли нуль информации. Вполне пригодна, чтоб развеять по ветру. Зато стебелек - плеть дикого клевера, а это уже вещь реальная, товарищ Ванжа! Стоит поинтересоваться, где растет сей представитель родной флоры.

- Поинтересуйся, - угрюмо сказал Ванжа. - Сегодня же побывай у ботаников. И еще одно... Гафуров просил не маячить на трикотажной, у него там какие-то свои дела, а мне нужна Юля Полищук.

- Это кто?

- Подруга Сосновской. Узнай у Елены Дмитриевны адрес. Я, знаешь, не хотел бы сейчас попадаться ей на глаза. Что скажу? Ведь мы топчемся на месте.

Гринько притворно бодро кивнул головой.

- Будет сделано, товарищ лейтенант! - И после паузы добавил: - Ты не отчаивайся, Василь. Оно ж как иногда бывает: все версии проверишь, все уголки обшаришь, а человек возвратится домой, да еще и посмеивается: чего паниковали? У него, видите ли, обстоятельства так сложились.

- Нет, Гриня, не тот случай, и ты сам это хорошо понимаешь. - Ванжа поднялся, машинально пробежал пальцем по пуговицам кителя. - Пошел к Очеретному. Елену Дмитриевну сюда не вызывай. Сходи к ней сам, так будет лучше.

Гринько проводил его невеселым взглядом. Вчера Ванжа не выдержал, рассказал ему, как ходил на Чапаевскую, казнил себя за непорядочность, так как не раз видел Нину с Ярошем. И все же ходил чуть ли не каждое утро как на службу, наслаждался ее звонким смехом, когда она, кокетливо склонив голову, брала цветы из его рук. Что это было - обыкновенная вежливость или поощрение? Об одном умолчал Ванжа - не вспомнил о случайно подслушанном разговоре Елены Дмитриевны с Васильком.

- Классический треугольник, - сказал тогда Гринько и прикусил язык. Волна нежности к товарищу внезапно охватила его, даже удивился, ведь до сих пор не замечал за собой подобных сантиментов. - Ты того... не очень, пробормотал он, - расслабься... И вообще, мы еще доберемся до того, кто ее обидел, можешь на меня положиться, Вася...

Такой разговор состоялся между ними вчера, а сегодня Гринько смотрел вслед Ванже, любуясь, как он, высокий, стройный, в хорошо подогнанной офицерской форме без единой складочки, направляется к двери, и печально думал: "Переживает, ох как переживает, но виду не подает. С характером парень, а таким особенно тяжело".

Очеретный сухо кивнул в ответ на приветствие Ванжи.

- Есть что-то новое?

- Пленки не нашли.

- Я вижу, вас загипнотизировала эта пленка. А может, ее и в природе не существует? Как вы думаете?.. Я только что от Журавко. Полковник недоволен нашей неповоротливостью.

Ванжа молчал. Очеретный зашагал по комнате, сцепив за спиной тонкие и длинные, как у пианиста, пальцы.

- Попробуем подвести итоги. Квач показывает, что Сосновская была в отчаянии. Слезы и так далее... Причина - Ярош. А где был Ярош, когда она исчезла? Неизвестно. Версия о ночной записи весьма сомнительна. Так кто может и должен ответить нам на этот вопрос?

- Если я правильно вас понял...

- Вы правильно поняли, товарищ лейтенант. - Очеретный прикурил сигарету, затянулся, раздувая ноздри. - Позвоните в аэропорт и закажите билет на ближайший рейс до Симферополя.

У Ванжи пересохло в горле.

- Вы хотите, чтоб я...

- Привезете его - разберемся.

- А если он не захочет?

- Принуждать Яроша мы, известное дело, пока не имеем права. Убедите, что уклоняться от помощи следствию не в его интересах. Тем паче Сосновская Савчук даже говорил - его невеста. Узнав о ее исчезновении, должен сам все бросить и как можно быстрее лететь сюда. Так что оформляйте командировку. Очеретный глянул на Ванжу и усмехнулся. - Заодно подышите крымским воздухом, это иногда бывает полезно. Дело передадите Гринько.

- Гринько в курсе, - сказал Ванжа. - Я считаю, что мы выпустили из поля зрения фабрику. В конце концов. Сосновская там работает. Но майор Гафуров...

- Он был у меня, - поморщился Очеретный. - Разберемся.

Похоже было, что старший лейтенант еще не определил собственного отношения к просьбе Гафурова, а признаться в этом Ванже ему не хотелось.

На следующий день около двенадцати, когда у Очеретного сидел инспектор Гринько и настойчиво доказывал, что вопреки всем соображениям Гафурова на фабрику хочешь не хочешь, а идти надо, позвонил капитан Яновский из речного отдела милиции.

- Слушай, Ларион, насколько мне известно, вы там разыскиваете девушку, - сказал он. - Так вот... Рыбинспекция утром браконьеров задержала. Сеть вынимали. Нашли тело...

- Ясно. - Очеретный переложил трубку из руки в руку, посмотрел на часы. - Яснее некуда. А почему так поздно звонишь?

- Русалочью скалу знаешь? Это у нас с тобой телефон под носом, а там...

- Ладно, - перебил Очеретный. - Что предлагаешь?

- Катер наготове. Поднимай свою гвардию. - Яновский закашлялся, прохрипел: - Не забудь прихватить кого-нибудь для опознания.

Очеретный положил трубку, искоса посмотрел на Гринько:

- Все понял? Прокуратуру беру на себя, а ты звони Куманько. По дороге заскочим к Сосновским... Фабрика? Не до нее сейчас, не теряй времени.

- Не надо, товарищ старший лейтенант, к Сосновским. Лучше потом. Подготовить бы Елену Дмитриевну. Да и девушка... Может, какая-то другая?

- Какая еще другая? - угрюмо отозвался Очеретный. - Две беды лучше, чем одна? Хорошо, опознание проведем потом. Фотокарточка в деле есть? Возьми ее с собой.

Гранитная скала нависала над водой, обветренная, облизанная у подножия волнами; в верхней части между расщелинами, где любят гнездиться чайки, пробивался реденький бурьян. Именно тут Днепр словно из любопытства - а что там дальше, за этой гордой скалой? - делал поворот и разделялся зелеными островками на два рукава. К одному из этих островов и держал курс катер Яновского. Сам капитан, длиннолицый мужчина средних лет, всю дорогу кашлял и тихо поругивался.

- Полежать бы тебе, - сказал Очеретный. - Молочка горяченького попить...

- Полежишь тут. Каждый день обещаю жене сходить к врачу и - не то, так это. Нам, речникам, только и передышки, что зимой, а началась навигация...

- Напрасно жалуетесь, товарищ капитан, - вмешался следователь Ремез. Это мы - среди камней, по горячему асфальту, в заводских дымах, а у вас тут нетронутая природа - река, лес, воздух. Одним словом, красота!

Рядом с Ремезом, опершись локтями на колени, щурился следователь прокуратуры Котов, который принял к своему производству это дело. Он что-то буркнул, услышав эти слова, и покосился на коллегу. Белолицый судебно-медицинский эксперт Куманько, как всегда одетый так, словно собрался в гости, придерживал одной рукой кожаный чемоданчик и всматривался в пену за кормой. Молчал и Гринько; он думал о Ванже, радовался, что лейтенанта сейчас нет на катере. Пока вернется из Крыма, Нину, если это она, успеют похоронить. Но ох как инспектор Гринько надеялся, что девушка, найденная в рыбацкой сети, не Нина. Он понимал, что желать смерти еще какому-то, пусть даже совсем незнакомому человеку по меньшей мере жестоко и аморально. Именно это, видимо, имел в виду и старший лейтенант Очеретный, когда спросил: "Две беды лучше, чем одна?" "Но я же не желаю смерти живому человеку! - думал Гринько. - Эта девушка все равно мертва, и тут ничего не поделаешь".

Высокий мужчина в форменной фуражке рыбинспекции встретил милицейский катер с нескрываемым облегчением.

- Здравствуйте, гроза браконьеров, - сказал Яновский, первым прыгая на влажный, прилизанный волнами песок. - Ну что тут у тебя, показывай. А это кто?

В стороне, на трухлявом бревне, к которому была привязана лодка, сидели двое, понурив головы, поглядывали на прибывших.

- Известно кто. Субчики!

- Как же ты... к телефону? С собой брал?

- Нужны они мне там! Велел замереть, вот они и сидели как миленькие.

Капитан толкнул локтем Очеретного:

- Видал героя? Хоть в штат зачисляй. А если бы драпанули?

- Куда они денутся, товарищ капитан? - пренебрежительно сказал рыбинспектор. - Знаю обоих как облупленных. Да и ситуация не та.

Они шли не торопясь - впереди Куманько, за ним цепочкой вся оперативно-следственная группа.

Кто-то из рыбаков соорудил в ивняке курень, заботливо выстелив пол камышом. Около входа лежала кучка хвороста, торчали над потухшим костром обгоревшие рогульки. Казалось, хозяин куреня только что снял с огня котелок и теперь ждет где-то там, в глубине своего жилища, чтобы попотчевать гостей горячей ухой.

Внутри курень был будто соткан из солнечных полосок, пробивавшихся сверху в щели. Крохотный паучок деловито ткал паутину. Гринько заглянул через плечо Котова, который целился тусклым глазом фотообъектива в угол, справа от входа, и тут же выскочил из куреня.

- Ты что? - спросил Очеретный.

- Она, - тихо сказал Гринько.

Яновский закашлялся.

- Вот тебе и красота, - проворчал он сквозь кашель, ни к кому не обращаясь.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ПАНИНА

Гринько и Юля Полищук сидели рядом на вытертой до блеска брюками и юбками деревянной скамейке в городском парке. Не так близко, как сидят влюбленные, но и не так далеко, чтобы между ними мог примоститься кто-нибудь третий. Помня гафуровское предостережение, Гринько назначил свидание, так сказать, на нейтральной территории и теперь немного жалел об этом. Ему казалось, что в "теремке" он с большим успехом склонил бы эту остроглазую девушку к откровенности. По крайней мере, там можно было надеть форму, а она всегда придает официально строгий вид. Ведь для легковерных натур - а именно такой показалась ему Юля - немаловажное значение имеет антураж. Одно дело, когда перед ними сидит офицер уголовного розыска, и совсем другое - парень в гражданской одежде.

Прижав к коленям крохотную сумочку, Юля уставилась себе под ноги, а Гринько смотрел на нее, будто надеялся увидеть то, что не удавалось услышать. "Если смыть с лица косметику да застывшее выражение страха... подумал он. - Стоп! Она боится. Как же это я не заметил раньше!" Вспомнились слова Ремеза: "Не такой страшный Гриня, как его малюют". Так кого же она боится?

- Сидим мы с вами, разговариваем. Деревья шумят. А Нины нет в живых, сказал он, надеясь, что это известие будет для Юли полной неожиданностью и произведет надлежащее впечатление.

Желаемого эффекта, однако, не было, если не принимать во внимание слезы, которые Юля поскорее промокнула платочком, чтобы не потекли крашеные ресницы.

- Вы знаете о смерти Нины?

- Кто же не знает.

"И правда, - подумал Гринько. - Этого не скроешь. Да мы, собственно, и не делали тайны".

- А причины? Что говорят о причинах?

- Известно, что, мол, от радости девушки руки на себя не накладывают.

- А что думаете вы?

Едва ли не впервые за время разговора они встретились взглядами. Гринько снова увидел в глазах девушки неприкрытый страх.

- Чего вы от меня хотите? Не знаю я! Ничего не знаю. Мертвому не поможешь...

Юля заплакала.

- Любили они друг друга. Нина и Славка... Хорошая была пара. Но я давно - слышите? - давно перестала к ней ходить. Виделись только на работе.

- Успокойтесь, - сказал Гринько. - Я понимаю - подруга, но слезами, и правда, не поможешь. Вы кем работаете на фабрике?

- Кладовщицей. Так же, как и Нина. Правда, я в круглом цехе, а она в другом - в цехе ширпотреба.

- Круглом?

- Да, круглый, потому что производит круглые изделия. А что?

- Ничего, пусть хоть квадратные - мне безразлично, - пошутил Гринько. А почему вы перестали ходить к Сосновским?

Юля вздрогнула, сказала почти злобно:

- И это вам надо?

- Не хотите говорить - не принуждаю, - вздохнул Гринько, уже потерявший надежду услышать что-то существенное. Теперь ему хотелось остаться одному, прокрутить в мыслях весь разговор, анализируя свои вопросы и ее ответы, чтобы учесть возможные пробелы при следующей встрече. А что такая встреча будет необходима, он не сомневался.

- Я скажу. - Юля завозилась над сумочкой. - Можно, я закурю?

- Вы курите?

Гринько тошнило от одного вида сигареты в девичьих губах, однако он щелкнул зажигалкой и мысленно отметил, что это у него вышло ловко и непринужденно. Сам он не употреблял табак, а зажигалкой подпаливал сопелки, придавая им благородную окраску.

- Иногда, - сказала Юля. - Так вот, вы третьим лишним когда-нибудь были? А я была... Славика я знала давно. Потом он поехал учиться в Харьков, а я... я пошла на фабрику. Смешно было бы говорить о каком-то призвании. Романтика кладовщицы! Звучит?

Юля умолкла, словно выжидая, что скажет Гринько, но тот все молчал, и она заговорила снова:

- Я думала, вы заметите, что кладовщицей тоже надо кому-то работать. Это правда. А только не таким, как я или Нина. В юные годы на первом плане мечты. О чем-то таком, что и сам толком не поймешь. А уйдут такие мечты можно и кладовщицей. Работа как работа... Славик возвратился, и мы иногда встречались. Как друзья. По крайней мере он так думал, а что думала я, не знаю... Однажды мы шли по Чапаевской в парк на танцы. А тут откуда ни возьмись - Нина... Как я потом казнилась! Больше всего меня угнетало, что я сама их познакомила. Смешно?

- Нисколько, - заверил Гринько.

Юля молчала. Было похоже, что она перебирает в памяти давние события, может, вспоминает подробности - слова и взгляды, которым когда-то не было придано надлежащего значения. Мы любим копаться в прошлом, но даже если искать там радости - напрасное занятие. Наверное, потому, что его не вернешь. Время необратимо, а вместе с ним все, что оно унесло с собой.

- Я тут задержусь, - сказал Гринько. - А вы идите. Если что-то вспомните - вот мой телефон.

Юля послушно положила бумажку в сумочку, стала прихорашиваться, заглядывая в круглое крохотное зеркальце, и поднялась.

- Знаете, я раньше думала, что в милиции... Спасибо вам, товарищ...

- Гринько, - подсказал он.

- Вы очень вежливый человек. Вот и фамилия у вас, как у известного киноартиста. Правда, внешне вы не похожи. - Юля вымученно улыбнулась. - Вы о Нине ничего плохого не думайте. Она честная, слышите? Она всегда была такая честная...

Юля снова всхлипнула и, круто повернувшись, почти побежала вдоль аллеи.

Гринько машинально, как всегда в тех случаях, когда ему хотелось сосредоточиться, вынул из кармана ивовую палочку и перочинный нож.

Был полдень. Кисейные шторы прикрывали окно в кабинете Журавко. На столе дребезжал вентилятор.

Начальник райотдела размеренным шагом ходил по комнате, в моложавых глазах поблескивали гневные искорки.

- Завтра депутат Журавко отчитывается перед избирателями, - говорил он, и в голосе его прорывалось раздражение. - Где бы вы думали? На трикотажной фабрике. Что я скажу людям, если меня спросят о смерти Сосновской? Что расследование топчется на месте? Нечего будет ответить ни депутату Журавко, ни полковнику милиции Журавко. Позор!

Ремез прокашлялся.

- А если перенести отчет на более поздний срок, товарищ полковник? На неделю, на две...

- Блестящая идея! Это же самое, слово в слово, я предложил председателю райисполкома Лубенцу. Хотите знать его ответ? "Где гарантия, - сказал он, что через неделю сотрудники вашего угрозыска распутают это дело?"

- Ну, знаете... - заерзал на стуле Очеретный.

- Лубенец вспомнил и о краже телевизора прямо из кабинета председателя областного комитета ДОСААФ. С тех пор, говорит, не две недели прошло, а два года.

- Ну и память! - удивился Гринько.

- Этим делом занимался сам Панин, - не без ехидства подбросил Очеретный.

Полковник нахмурился.

- Люди не знают Панина, Журавко, Очеретного. Они знают милицию. И хотят верить, что ей под силу раскрыть любое преступление. Однако мы собрались сюда не для дискуссии. Прошу!

- Разрешите? - Очеретный потянулся к столу начальника, где стояла мраморная пепельница. - Видимо, произошло самоубийство. Куманько - а квалификация его общеизвестна - засвидетельствовал отсутствие каких-либо признаков насилия. Смерть наступила в результате удушья со всеми характерными изменениями в организме.

- Значит - самоубийство?

Очеретный развел руками.

- Еще недавно вы были уверены, что это преступление, и подозревали звукорежиссера...

- Яроша.

- Именно так, Яроша. Ванжа не возвратился?

- Жду завтра. А что касается Яроша... Разрабатывалась и такая версия. До сих пор неизвестно, где он был в ту ночь, когда покончила с собой Сосновская. Родители утверждают - ездил на ночную запись. Однако пленка не найдена. А тут еще показания Квача, я вам докладывал. Согласитесь, что это давало основания... Я и сейчас не снял бы с Яроша подозрения в причастности. Определенными действиями или поведением человека можно довести до самоубийства. Особенно девушку.

Полковник в задумчивости пожевал губами.

- А вы что скажете, Ремез?

Краснощекий Ремез поднялся и спокойно заговорил:

- Прежде всего, Сергей Антонович, я не хочу быть таким категоричным. Ремез посмотрел искоса на Очеретного. - В конце концов, Куманько констатирует лишь физическую, так сказать, причину смерти и отсутствие признаков насилия. Ни один судебно-медицинский эксперт не позволит себе в официальном выводе утверждать - самоубийство. Это не его забота.

- Что ты нам лекции читаешь? - вспылил Очеретный. - Ты сл-ледователь ты и доказывай!

- Товарищ старший лейтенант! - повысил голос Журавко.

Вслепую открыл ящик и принялся ощупывать его в поисках своих любимых "Шахтерских", хотя они лежали на столе. - Продолжайте, Ремез.

- Если и в самом деле самоубийство, - следователь сделал паузу и воспользовался ею, чтобы потеребить себя за раздвоенный подбородок, - то это еще надо доказать. Ясное дело, и тут я согласен с товарищем Очеретным, даже хорошенькие девушки не лишают себя жизни из прихоти или от большой радости. Нужно выяснить причины, а они бывают иногда совсем неожиданными. Я бы сказал, что следствие только начинается.

- И как долго оно будет продолжаться? - раздраженно спросил начальник райотдела. Поскольку Ремез молчал, Журавко перевел взгляд на Гринько.

Тот рассказал о вчерашней встрече с Юлей.

- У меня сложилось впечатление, что она чего-то боится, - закончил он.

- Такого громилу кто угодно испугается, - неудачно пошутил Очеретный. Ну, любила Яроша, ну, потеряла его. Не думаешь ли ты, что она из ревности посоветовала Сосновской утопиться?

- Не доводите до абсурда, - поморщился Журавко. - А вы, Гринько, повстречайтесь-ка с этой Полищук еще раз. Стоит поинтересоваться, откуда страх. Повстречайтесь, но не сегодня и не завтра. Если это тот страх, который может нас заинтересовать, дайте ему созреть. Когда похороны?

Ремез посмотрел на часы.

- В пять, - сказал он. - Все формальности соблюдены.

Журавко обратился к Очеретному.

- Ваши люди там будут? Нелишне послушать, что будут говорить родные, товарищи по работе.

В дверь постучали, и в кабинет начальника райотдела влетел капитан Панин.

- Разрешите принять участие в совещании, товарищ полковник?

- А, блудный сын, возвратился? Наконец-то! - воскликнул Журавко, не скрывая радости, что видит Панина. Выпрямившись во весь свой высоченный рост, он поспешил навстречу капитану. - Разрешаю. Но совещание уже закончилось. Вы свободны, товарищи!

Был Панин, как всегда, по-спортивному подтянут - сухощавый сгусток тренированных мускулов, глаза смеялись. Умел он при желании прикинуться простачком или же предстать перед вами рафинированным интеллигентом. Наблюдательные люди сокрушались, что в его лице гибнет незаурядная артистическая натура, не подозревая, как они близки к истине. Дело в том, что капитан Панин начинал свою самостоятельную жизнь на сцене областного драматического театра. И как начинал! Бывало, молодежь ходила не на спектакль, а "на Панина". Но вдруг грянул гром: артист Панин блестяще сыграл роль инспектора уголовного розыска и потерял интерес к театру. Как известно, человеческая судьба - особа хитроумная, а нередко и каверзная, но Олекса Панин на нее не жаловался.

- Ну, что там у павлопольцев? - нетерпеливо спросил полковник, как только они остались вдвоем. - Долгонько они тебя держали. Что-то запутанное?

- Распутали, - сказал Панин. - Сложить все вместе, так в Павлополе я и недели не сидел. Пришлось с самолета на самолет...

Журавко не сводил с капитана глаз. Дома он избегал разговоров о служебных делах и своих сотрудниках, однако о Панине вспоминал часто, чем немало заинтриговал жену. Когда же она намекнула, что хотела бы увидеть современного Холмса, Журавко фыркнул:

"Старая ты для него, Фрося. У Панина знаешь кто? Шумейко, театральная прима!"

"Но он же - Панин, а она - Шумейко".

"Актрисы редко берут фамилии мужей, - терпеливо объяснил он, удивляясь наивности жены. - Актрисы заботятся о собственном театральном имени".

"Знаешь, - сказала она, - я, может, ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что он похож на Юру".

"Ничуть", - возразил полковник, недовольный тем, что разговор приобретает нежелательное направление. В позапрошлом году пограничник Н-ской заставы Юрий Журавко "погиб смертью храбрых при выполнении служебных обязанностей". Иногда такие сообщения почта приносит и в мирное время. Единственный сын, его и Фроси. Не проходило дня, чтоб она не вспоминала Юрия, и за каждым воспоминанием были слезы.

"Ничуть", - сказал он тогда. Теперь же, сидя рядом с Паниным, подумал: "А Фрося попала в точку он таки напоминает Юру, хотя немного старше. В лице сходства мало, тут другое. Жизнь словно не вмещается в нем, плещет через край самыми неожиданными проявлениями, и это притягивает как магнит. Именно таким был Юрий. Но Фрося же никогда не видела Панина! Воистину материнская душа полна загадок".

- А как тут у вас? То есть, я хотел сказать, у нас?

Журавко встрепенулся.

- Зашились мы, - неохотно произнес он. - Не по всем, известно, параметрам, но одно дело...

В глубине души супруги Гафуровы были согласны, что им давно пришло время остановиться, и не безрассудство, а мечта о сыне приумножала их семью. По правде, Зинаиде было безразлично, мальчика или девочку она прижмет к груди, - все равно ее кровинка, но вот Рахим...

С тех пор как увидела впервые в душной, неизвестно когда убиравшейся комнате его внимательные, такие черные, что даже жутко стало, глаза, он нисколько не изменился. Ни морщинки, ни сединки. Годы летели над ним, не оставляя печати. По крайней мере, так казалось Зинаиде, хотя она и понимала, что это самообман, но пусть бы он не кончался, ибо за ним стояло счастье. Она была благодарна судьбе за случай, который привел Рахима к ней в вечерние сумерки далекого сорок пятого года. Кто-то другой назвал бы это не случаем, а стечением обстоятельств, к тому же весьма трагических, да разве это не то же самое?

Позднее Зинаида узнала, что выпускник пехотного училища Рахим Гафуров был тяжело ранен под Рюдесдорфом по дороге в действующую часть. Пока лежал в госпитале, война кончилась, лейтенант так и не успел выпустить ни одной пули по фашистам. Рана была из тех, о которых госпитальный хирург в присутствии пациентов говорил "фифти-фифти". Гафуров английского языка не знал, но его кавказский организм безошибочно выбрал именно ту половину, что означала жизнь. В конце лета его комиссовали, а перед самым отъездом Рахима подозвал к себе пожилой капитан-артиллерист.

"Дочка у меня дома, одна, без матери. А я... Может, заскочишь? Считай, по пути. Гостинец передашь и мое доброе слово".

Не мог Гафуров отказать, да и домой не слишком торопился. К кому? Было ему восемь лет, когда родители погибли под снежным обвалом в горах. Жила в Баку родственница, добрые люди повезли сироту в город. Да не зря сказано, что беда не ходит одна, родственница к тому времени выехала, куда - никто не знал. Вырос Рахим в детдоме, были у него друзья, да где они теперь?

Часа через два, когда Рахим, поскрипывая новенькой офицерской портупеей, прощался с медперсоналом, молоденькая сестричка всхлипнула:

"А тот, ну, вы знаете, капитан... умер".

Сколько ехал - столько мучился мыслью о неминуемой встрече с дочерью артиллериста. Как произнести страшное слово, глядя в глаза, наверное же, радостные, потому как вот сидит человек, который еще недавно говорил с отцом, живым, больным, раненым, да что поделаешь - война кончилась, а врачам работать еще и работать. Миновать бы станцию - и пусть колеса стучат, ничего не изменишь, рано или поздно она вычитает свое горе из похоронки. Желанный гость - кто приносит в дом радость, а он?..

Но на верхней полке лежал чемодан капитана из рыжей оленьей шкуры, гостинец, на самом же деле - отцовское прощание, а еще было слово, данное им, Гафуровым, фронтовику, теперь уже мертвому, потому дважды святое. И он подумал, что судьбе угодно испытать его мужество таким жестоким способом.

Никто не открыл дверь Рахиму, да она и не была заперта, невыразительно серая, как пятно в сумеречном свете. Он толкнул дверь, она подалась, и первое, что Гафуров увидел, была кровать, на ней - девушка, такая истощенная, что от нее остались одни глаза, а в тех глазах - ни страха, ни удивления.

"Кто вы?" - спросила.

Не было силы сказать всю правду. Притворно бодрым голосом говорил о госпитале - вылежался, теперь вот домой, в Баку, хороший город, на берегу моря. А капитан, сосед по палате, попросил гостинец завезти. Вот... симпатичный чемодан, трофейный. Раз нездоровится, то надо в больницу. Ага, отец в дом, а дом пустой, куда же это годится. Ясное дело! Соседка забегает? Мир не без добрых людей, он как раз на добрых людях и держится, как земной шар на трех китах. Где тут свет? Оно, знаете, веселее - волки по углам разбегутся. Нет, он поужинал, еще в вагоне. Жаль, посидел бы дольше, да через полчаса поезд. Выздоравливайте... Зина? Нехорошо в такие юные годы болеть, Зина! А он - Рахим, Рахим Гафуров. Ишь ты, только познакомились, а уже и прощаться.

В последний миг, на перроне, что-то удержало его. Вагоны поплыли, а он возвратился в гулкий вокзал и всю ночь просидел на скамейке, думал, а что думал - перепуталось, ни конца, ни края. Утром пришел к ней, виновато сказал:

"Н-не могу..."

Сегодня врач разрешил Зинаиде спуститься вниз. Они сидели в приемном покое. Гафуров угощал жену черешней, был разговорчив, и она понимала, что за этой разговорчивостью Рахим скрывает разочарование. Не было на свете ничего такого, чего бы она не смогла сделать ради него, а тут оказалась бессильной. Природа не вняла ее страстной мольбе.

- Знаешь, - сказал Гафуров, - какую смешную сказку прочитала мне вчера Галия? У одного царя было семь сыновей. А в этой стране существовал древний обычай: царские сыновья имели право жениться только на сестрах. Вот и разбрелись они по свету в поисках семи сестер. Ходили, ходили и возвратились ни с чем. Упал царь на колени. Смилуйся, говорит, господи, сотвори чудо, ибо захиреет мой род на веки вечные. И повелел господь быть царевичам молодыми до тех пор, пока не найдут для себя семь сестер, семь невест.

Гафуров сделал паузу, подмигнул.

- Ешь черешню, Зина. Чудо ты сотворила, семь царевичей где-то на подходе.

- Рахим...

В глазах Зинаиды блестели слезы.

Известие о смерти Нины ошеломило Ванжу.

В "теремке" пахло бархатцами. Оранжевые головки выглядывали из простенькой зеленоватой вазы, было их немного, но и немало, как раз в меру, природа наделила тетю Присю безошибочным чувством гармонии. Ванжа смотрел, как в вазе всплывают на поверхность пузырьки, - не столь серьезное занятие, однако на иное не было сейчас ни сил, ни желания. Пузырьки лопались, и каждый раз это причиняло ему почти физическую боль. "Вот так и человеческая жизнь. - думал он. - Как в песне: есть только миг между прошлым и будущим..."

- Ты был там?

- Был.

- А я вот... опоздал.

- Оно, может, и лучше. - Гринько сидел напротив, мельницей вертел пальцами карандаш, говорил тихо: - Елена Дмитриевна... Ты сейчас не ходи к ней. Она... Ну, одним словом, страшно глянуть.

- Т-так, - глухо сказал Ванжа. - А мы с тобой...

- Что - мы с тобой?

- Грош нам цена в базарный день, Гриня. Не уберегли девушку.

- Это ты напрасно, - нахмурился Гринько. - У нас что - были причины оберегать ее? Какие-то сигналы?

- Я видел ее за день до этого... Она смеялась. - Ванжа вздохнул. - Как всегда. И ничего не заметил. А Ярош говорит, что она была встревожена.

- Ясное дело, перед разлукой.

- И он так подумал. А еще Нина просила его верить ей. Мол, что бы ни случилось. Ты понимаешь, Гриня? Выходит, было что-то такое, чего она боялась, а Ярош не обратил внимания. Теперь бьет себя в грудь: я виноват.

- Где он?

- У Ремеза.

- А не хитрит?

- То есть?

- Виноват в большем, вот и придумал разговор с Ниной, ее тревожное состояние. Знает, что теперь не проверишь.

Ванжа налил из графина стакан нагретой солнцем воды, попробовал и скривился.

- Очеретный заладил: Ярош, Ярош - и ты вслед за ним. А доказательства? Он любил ее, понимаешь? Лю-бил!

- И на этом основании ты делаешь вывод о его непричастности?

- Хотя бы и так! А впрочем, нет, по крайней мере, не только. Я, Гриня, видел, как воспринял он известие о... о Нине. Надо быть великим актером, чтобы так сыграть. Да и раньше я все же знал его, а ты исходишь из каких-то абстракций.

Гринько покачал головой.

- Если бы так! В том и сложность, что имеем дело не с абстракциями, а с живыми людьми. Открыть бы дверцу, заглянуть - что там в душе, но, дудки, не открывается. Варианты и на ЭВМ не просчитать.

- О чем спор, орлы? - остановился в дверях капитан Панин. - Правда, эти орлы сейчас похожи на индюков. В гневе раскраснелись или от духоты?

- Нам бы, товарищ капитан, вентиляторы. Сколько говорим...

- Самый лучший вентилятор, товарищ Гринько, - окно, а вы его на все задвижки. Перейдем в новый дом - и вентиляторы будут, и еще кое-что. Этот хлам заменим. - Капитан ткнул ботинком ножку стола Ванжи. - Ишь! Как корова на льду. Справим, ребята, новоселье и заживем не то что тут.

Ванжа видел этот дом, строили его в нагорной части района, на Щорсовской. Весной они ходили с Гринько посмотреть, и, правду говоря, дом ему не понравился - слишком строгий четырехугольник, даже фасад без малейших украшений.

"А вертолет не предвидится? - спросил тогда Гринько. - Очень подходящая крыша".

"Нет, - без тени улыбки сказал Панин, - там мы устроим солярий для переутомленных работников уголовного розыска".

- Что будем делать с Ярошем, товарищ капитан?

Начальник отделения уголовного розыска смерил Ванжу взглядом, осуждающе усмехнулся.

- Я понимаю, лейтенант, вы с дороги, и все же ваш вид... Возьмите себя в руки, у нас нет права даже на минутное расслабление. По крайней мере, показывать его на людях не стоит. Что касается Яроша... Возьмите у Ремеза пленку и позаботьтесь, чтобы на радио сделали копию. В пятнадцать ноль-ноль жду вас у себя.

Капитан склонился над бархатцами, понюхал, потом повернулся к Гринько.

- А вам надлежит сделать два дела. Во-первых, открыть все-таки окно. Советы начальника иногда не мешает воспринимать как приказ. Вот так... А во-вторых, сядьте за этот скрипучий стол и старательно обдумайте свою предстоящую встречу с Полищук. Расположите ее к искренности, полюбезничайте наконец, в меру, конечно. Иногда это помогает. Она как - ничего девушка?

Гринько проворчал что-то невыразительное.

- Вот и прекрасно, - сказал Панин. - Действуйте.

- Вы не могли бы остановить машину подальше от дома?

- Компания неподходящая? Напрасно боитесь нас, Ярослав.

- Не вас я боюсь, - сказал Ярош. - Злых языков. Да и не обо мне разговор. Родители...

- Они знают?

- Вряд ли. Разве что вы...

Ванжа поморщился, кивнул Савицкому:

- Останови.

Солнце плавилось в оконных стеклах. У павильона "Ягодка" толпилась очередь за черешней. За высоким забором вгрызался в землю железными челюстями экскаватор, над котлованом дымилась серая пыль.

"Ничего не изменилось, - думал Ванжа. - Все, как раньше, как тогда, когда она была жива. Но этого не может быть! Если бы ничего не менялось, тогда чего стоит человеческая жизнь?"

Ванжа посмотрел вслед Ярошу, который шел, слегка склонив левое плечо под тяжестью чемодана, и почувствовал, что ему по-настоящему жаль парня.

- Слушай, Савицкий, у тебя девушка есть?

- А у кого ее нет? - Савицкий щелкнул пальцем по носу плюшевую обезьянку, подвешенную в кабине на резинке, и засмеялся: - Только моя еще в школу бегает.

- Я серьезно.

- И я серьезно. - Сержант подмигнул Ванже. - В десятый класс. Как только получит аттестат - приглашаю на свадьбу.

- Спасибо. И давно вы?

- Что давно?

- Ну, решили пожениться?

- Давно. Как в восьмой перешла. Я тогда как раз школу закончил. На выпускном и договорились.

- А родные знают?

- Конечно! Я, товарищ лейтенант, люблю, чтоб была ясность. Везде и во всем.

Ванжа вспомнил Нину. Знал ли он ее? Сколько раз видел, ловил взгляд синих глаз, радовался ее смеху. Но все это внешние приметы. Изредка перекидывался с нею несколькими словами, малозначащими.

- Ясность. Это, видимо, скучно, - тихо сказал Ванжа скорее себе, чем Савицкому, но тот услышал, и его коротенькие брови удивленно подскочили вверх.

- Такое выдумаете, товарищ лейтенант! Ясность - это, если хотите, уверенность, что тебе ножку не подставят, никаких каверз... Только психи копаются в душе, как пальцем в носу, потому что нет у них ни ясности, ни уверенности.

Ванже захотелось сказать в ответ что-то язвительное, колючее, но тут пришел Ярош, угрюмо забился в угол на заднем сиденье, пробормотал:

- Где уж вам верить мне, если родной отец сомневается.

- Куда? - спросил Савицкий, отодвигая обезьянку, болтавшуюся перед глазами.

- В радиокомитет.

Савчук не удивился, увидев Яроша рядом с работником уголовного розыска, но и радости не выказал.

- Как там Черное море? - спросил. - Смеется? Плачет?

- Мы к вам по делу, - сказал Ванжа.

- Да уж не на посиделки, - проворчал Савчук. - Нашлась пленка? Где она была?

Лейтенант взглянул на Яроша - тот смотрел куда-то в окно, в глазах стояла тоска.

- В спешке с собой прихватил.

- Я так и думал. - Савчук снял очки, подслеповато сощурился на Ванжу. Хотите послушать? Пошли в звукооператорскую.

Ярош радовался, что как раз был обеденный перерыв. Ему не хотелось ни с кем встречаться. Рано или поздно придется объяснять причину досрочного возвращения из Мисхора, но пусть лучше потом, тем более что сейчас рядом был Ванжа. Он не испытывал враждебности к лейтенанту, но не было у него к нему и симпатии. "Кто знает, - думал Ярош, - если бы не этот усач, быть может, и не тянула бы Нина со свадьбой и все сложилось бы по-другому. Колебалась? Возможно, возможно... Какой смысл теперь гадать?"

Мигнул зеленый глаз "мага", и Ярош вдруг почувствовал, что соскучился по работе. Мир звуков таится в рулонах магнитной пленки, в стандартных коробках на полках фонотеки, в ожидании своего часа, чтобы вырваться из плена. И он властен дать им волю, радость голоса, ибо звуки не могут молчать, это для них несчастье, наверное, так чувствует себя обреченный на немоту человек.

Динамик зашипел, как разгневанный гусак. Рука Яроша упала на микшер, шипение затихло, послышался тихий звон, и чей-то голос зазвенел и залился длинной руладой.

Ванжа поймал себя на желании закрыть глаза и хотя бы в воображении перенестись в гущу леса, под зеленые кроны.

Пели соловьи. Слишком неестественным казалось ему это пение в заставленной громоздкой аппаратурой комнате, среди металла и портретов улыбающихся эстрадных звезд на стенах. Еще в Мисхоре Ярош сказал лейтенанту, что в ту ночь он записывал соловьев.

"Соловьев?" - недоверчиво переспросил Ванжа.

"Как-то ездил в село, чтобы записать корову".

Тогда этот разговор вызвал у Ванжи раздражение, сейчас, вспоминая его, он испытывал неловкость.

А соловьи все пели. Им не было дела до человеческих забот и переживаний. Они не имели и представления, что их кто-то слушает, упивались собственным мастерством, не ведая, что это такое. Если бы соловьи и сознавали, что в чрезмерном упоении, не выдерживая неистового напряжения, иногда разрывается их маленькое птичье сердце, то и это бы их не остановило, потому что не петь для них было все равно что не жить.

И вдруг все затихло. Изумрудным глазом смотрел на людей "маг", в его взгляде Ванже почему-то виделся укор.

- Все? - спросил лейтенант и сразу же понял бессмысленность своего вопроса, ибо что можно было сказать в ответ? И Ярош ничего не сказал, не обернулся, привычными, почти машинальными движениями клеил ракорды, перематывал пленку, а Савчук сидел расстроганный, протирал платком стекла очков и вздыхал:

- Ах, разбойники! Ах, артисты! Рапсодия, скажу я вам, хоть на государственную премию выдвигай. Ей-ей, заслужили...

- Я хотел бы получить копию.

- Разумеется, разумеется, - покачал головой Савчук и спохватился: Извините, я, собственно, забыл, для чего вы здесь. Как-то, знаете, не вяжется, но что поделаешь, что поделаешь... Пойдемте ко мне, Ярослав занесет копию.

У себя в кабинете Савчук подставил разгоряченное лицо под струю вентилятора, минуту так постоял, а когда обернулся к Ванже, в глазах уже не было восхищения, были колючки:

- Ну вот, пленку, в существовании которой вы сомневались, прослушали. Это внесло какую-то ясность?

- Во всяком случае, мы теперь знаем, что в ту ночь Ярош в самом деле был на записи. Кстати, он утверждает, что именно перед этим вы сняли передачу, в которой соловьи пели хриплыми голосами. Потому, мол, и помчался в Дубовую балку. Это правда?

- Было такое, - обрадовался Савчук. - Как же, было. Передача "Природа и мы". Так вот в чем дело! Я же говорил вам, что Ярош добросовестный работник, другой на его месте плюнул бы и баста - в отпуске же, а он...

- Так-то оно так, - сказал Ванжа. - Но Сосновскую нашли мертвой.

У Савчука вытянулось лицо.

- Мертвой? Как это... мертвой? И он, то есть Ярош, имеет к этому отношение?

- Спросить легче, чем ответить, - сухо произнес Ванжа. - Идет следствие.

В пятнадцать ноль-ноль Ванжа положил на стол начальника отделения уголовного розыска кассету с пленкой. Напротив Панина сидел Очеретный, и, похоже, они спорили, ибо у Очеретного был возбужденный вид, и он недовольно оглянулся на лейтенанта.

- Это чего-то стоит? - спросил Панин.

- В час досуга. Соловьи, товарищ капитан.

- Интересно послушать. Вы, лейтенант, давно были в лесу?

- Прошлым летом. Когда к матери ездил... А что?

- А вы, Ларион Григорьевич?

Очеретный пожал плечами.

- Вот-вот, - Панин вздохнул. - Стали горожанами до того, что где уж там соловья, обычного сельского петуха не видим. Разве что в борще. У Ремеза, кажется, есть магнитофон?

- "Весна".

- Прекрасно: "Весна", соловьи... Пусть послушает. Выходит, правду сказал Ярош. Тем лучше. Для него, конечно.

- Жаль только, что соловьи координаты не проставили, - сказал Очеретный. - Так и так, мол, записывал нас гражданин Ярош в Дубовой балке, а не там, где нашли тело Сосновской. - Он вскочил, забегал по кабинету. Каждый преступник, если у него на плечах не пустой котелок, прежде всего заботится об алиби. Вот вам и соловьи! Ярош записывает их на южной окраине города, а тем временем на северной, обратите внимание, совсем в противоположной стороне, любимая девушка кончает жизнь самоубийством. Чем не алиби?

Сделав паузу, Очеретный продолжал:

- Удивительно другое. Человек решил распрощаться с белым светом. От Чапаевской до Днепра - рукой подать. Нет, он едет за десять километров, ищет малолюдное место, словно заранее заботясь, как бы заморочить нам голову. Кстати, туда ходит городской транспорт?

- Автобус номер 14, - сказал Ванжа. - До высоковольтной подстанции. А может, тело снесло течением, товарищ капитан?

- Специалисты возражают. - Панин помолчал. - Между прочим, товарищ лейтенант, во время розыска вы допустили промах, я бы сказал, непростительный. Благодарите Ремеза, который исправил вашу ошибку. Список лиц для опроса по делу Сосновской составляли вы?

- Так точно.

- А почему в нем не было Василия Сосновского?

- Василий Сосновский? Это кто? - спросил Ванжа, но тут же сообразил, что речь идет о Васильке, брате Нины, и покраснел. - Виноват, товарищ капитан. Опрашивал Елену Дмитриевну, его не было. А потом... потом подумал: что может знать мальчик?

- Тем временем этот мальчик сообщил нам сегодня интересные вещи. Панин пододвинул к себе телефон. - Ремез? Мальчик у тебя еще? Давай его сюда.

Капитан положил трубку, внимательно посмотрел на Ванжу:

- Тем более, что вы с ним, как оказалось, хорошо знакомы. Знаю командировка и прочее, но времени у вас было достаточно.

Вошел Ремез, мягко подталкивая впереди себя мальчика. Василек заметил Ванжу, радостно улыбнулся, но тут же синие глаза помрачнели, он скривился и прикусил губу, чтобы не заплакать. На мгновение Ванже показалось, что на него посмотрела Нина, и к горлу подступил горячий ком.

- Садись, - сказал Панин. - Садись, дружище, и перескажи нам еще раз все, что ты рассказывал старшему лейтенанту.

Василек оглянулся на Ремеза.

- Во вторник это было, в тот самый... вечером. Зазвонил телефон. Мамы дома не было, а был я и Нина. Взял трубку, спрашивают Нину, я, значит, позвал ее и пошел, мне надо было на самбо. А она выскочила вслед за мной из дому и говорит так, словно плачет: "Славка разбился, Славка разбился..." - И побежала.

- Может, это было не во вторник, а в другой день? - спросил Очеретный. - Ты хорошо помнишь?

- А что тут помнить? Я на тренировки хожу по вторникам.

- Интересно! - Очеретный потер руки. - И ты узнал голос того, кто просил позвать Нину?

Василек отрицательно покачал головой:

- Нет, не узнал. Чужой голос.

- Как это - чужой? - Очеретный не скрывал разочарования. - Совсем незнакомый?

- Ага. Я всех знаю, кто Нине звонил, а этот... Глухой такой, хриплый голос.

- Почему же ты сразу не пришел ко мне, не сказал? - забыв о сдержанности, закричал Ванжа.

- Забыл. - Василек виновато опустил голову. - Это я уже потом вспомнил, когда меня начали расспрашивать. - Мальчик посмотрел на Ремеза. - А тогда забыл.

- Ну что же, ты нам очень помог, - сказал Панин. - Можешь идти домой. И знаешь что? Не надо говорить об этом маме. Разволнуется, заплачет... Договорились? Вот и хорошо. Проводите мальчика, Ванжа.

Как только дверь закрылась, лицо начальника уголовного розыска стало сосредоточенным.

- Дело, товарищи, как видите, приобретает более или менее определенные очертания. Следовательно, кто-то, назовем его условно Хриплый, вызвал Сосновскую из дому под предлогом того, что Ярош разбился.

- Ну, это еще вилами по воде, - возразил Очеретный. - Извините, товарищ капитан, мальчик уверяет, что не узнал голоса, но при желании голос можно изменить.

- И кого же вы подозреваете?

- А хотя бы Яроша!

- Нелогично, - вмешался Ремез. - Голос изменить, конечно, можно, однако Ярошу, если бы он решил вызвать к себе Сосновскую, надобности в этом не было. Скорее наоборот, именно на его голос она поехала бы куда угодно.

- Не забывайте, что трубку снял брат! А это уже лишний свидетель.

- Пусть так. Тогда объясните: зачем Ярошу разыгрывать сцену с аварией, когда он мог просто пригласить ее покататься на мотоцикле, как не раз делал это и раньше?

- Разрешите?

В дверях стоял Гринько.

- Бьюсь об заклад, младший лейтенант Гринько только что вернулся со свидания, - сказал Ремез. - Но почему так рано? Еще и солнышко не село.

Гринько угрюмо взглянул на него, налил стакан воды, выпил, только потом шагнул к Панину и протянул конверт.

- Вот, товарищ капитан. Познакомьтесь с шедевром. Буквы вырезаны из газеты.

- "Хочешь жить, держи язык за зубами", - прочитал Панин. - Это Полищук получила такое послание?

- Она. Встретились мы, как и первый раз, в парке. Я и так и этак молчит. По глазам вижу - порывается что-то сказать, а не может. Совсем было отчаялся, как вдруг она в слезы и достает из сумочки эту записку.

- Когда и как она ее получила?

- Сегодня утром обнаружила в почтовом ящике. Штемпеля на конверте нет, кто-то не поленился доставить лично.

- Конверт и письмо - немедленно на экспертизу, - приказал Панин. Боюсь, правда, что тут отпечатков пальцев больше, чем надо. Где Юля?

- Плачет. Ничего вы, говорит, не знаете, а еще милиция. Нину убили и меня убьют.

- Я спрашиваю, где она?

- В "теремке", товарищ капитан. Извините, в кабинете лейтенанта Ванжи.

- Т-так, - Панин обвел взглядом присутствующих. - Как вам это нравится, Ларион Григорьевич? Выходит, свет клином на Яроше не сошелся. Теперь закрутятся колесики, только поспевай.

- Что касается клевера ползучего, то ботаники сказали, будто растет он вдоль всего днепровского берега, на песках.

- Какой клевер?

- Тот, что Ванжа обнаружил в спицах мотоцикла Яроша. Был я в университете. - Гринько смущенно улыбнулся, вспомнив что-то смешное. Повели меня к профессору, в наивысшую, так сказать, инстанцию. Встречает меня кудрявый юноша. Ну, не юноша, а так где-то за тридцать, не больше. Приглашает сесть. Спасибо, говорю, а что - профессор скоро будет? Он руку подает: "Давайте знакомиться - профессор Голубицкий". Я, товарищ капитан, сквозь землю готов был провалиться. Думал, профессор - значит, борода, очки...

- Благородная седина, - подхватил Ремез.

- А хотя бы и так! И седина. Профессор же, не кто-нибудь. Потом мне лаборантка сказала, что этому Голубицкому в позапрошлом году международную премию дали за монографию. О клевере он мне целую лекцию прочитал. Никогда б не подумал, что о каком-то сорняке...

- О клевере достаточно. Ремез, займитесь Юлей вдвоем с Гринько. Можете идти. - Капитан снял телефонную трубку. - Рахим? Панин говорит. Ты не хотел бы заглянуть ко мне? Есть разговор. Чует моя душа, что вновь скрестились наши стежки-дорожки. Минут через пять? Жду.

Панин поднялся из-за стола, насвистывая популярную "Песенку веселого барабанщика", подошел к окну.

- Ванжа - способный оперативник, - сказал он, - но ему недостает опыта. И понимаете... У парня голова пошла кругом, он влюбился в эту девушку. Вы знаете об этом, Очеретный?

- Впервые слышу. Это имеет значение?

- О загадочном телефонном звонке к Сосновским мы должны были знать в первый же день розыска. Ошибка Ванжи - это и ваш просчет, товарищ старший лейтенант.

Очеретный молчал, насупив густые брови.

- Самое опасное в нашем деле, - продолжал Панин, - попасть в плен удобной версии. Это все равно, что на раздорожье избрать путь только в силу его привлекательности. Куда-то он ведет, но куда?

Начальник уголовного розыска стоял, опершись ладонями на подоконник. Заходящее солнце было красным. К ветру. И он уже начинался, набирал силу, стучал по крыше отставшим железом. Снизу, от клумбы, волнами поднимался запах маттиолы.

ВОДОЛАЗКИ

За несколько месяцев до описанных событий по дороге из областного центра на Самарск потерпел аварию фургон. Была гололедица, над трассой плавали клочья тумана. Фургон с такой силой занесло на повороте на полосатые каменные столбики, что он перевернулся вверх колесами. В последний миг водитель выскочил из кабины, чуть не попал под легковую, которая шла следом за фургоном, но отделался легким испугом. Когда на место события прибыла автоинспекция, он сидел на обочине на собственной шапке, по-турецки скрестив ноги, и цокал зубами.

Инспектор ГАИ Чубук изрядно повозился, пока выяснил, что товароведы трикотажной фабрики забраковали партию шерстяной пряжи, прибывшей из Донецка, и водитель получил задание вместе с актом возвратить ее на тамошнее камвольно-прядильное предприятие. Путевка подтвердила слова шофера, однако было непонятно, почему он ехал через Самарск, хотя существует значительно более короткая дорога через Красоновку. По этому поводу между автоинспектором Чубуком и водителем фургона Валиевым состоялся такой разговор:

- Вы что - заблудились в тумане?

- Туман как туман. Гололедица вот, едва нажмешь на тормоза - и повело. Разве я виноват?

- В вашей вине мы еще успеем разобраться. Я о другом спрашиваю: почему вы поехали кружным путем, а не через Красоновку?

- Красоновку? - Шофер на минуту замялся. - Верно, так ближе, но перекрыто же там! Авария на мосту. Сказали: возвращает всех в объезд ваш товарищ.

- Кто сказал?

- Какой-то водитель "Жигулей". Страшно ругался... А кроме того, товарищ лейтенант, девушка у меня в Самарске, думаю, не было счастья, так несчастье помогло, заскочу на минутку к Тамарке. А оно вишь как получилось...

Шофер принялся доказывать, что если бы подоспел кран, то тут и дела-то всего ничего: машина почти не повреждена, немного, правда, помяло. Но до Самарска рукой подать, а там он уж сам управится, за свой счет починит и очень быстро. Поскольку конец месяца, наряд не успеешь закрыть, да еще и авария - прогрессивка тю-тю.

Автоинспектор угрюмо взглянул на шофера, велел ему отойти в сторону, а сам занялся протоколом. К вечеру фургон отбуксировали назад в город, на фабрику, и там неожиданно оказалось, что в Донецк отправили не забракованную пряжу, а первосортную японскую, к тому же очень дефицитную.

Завскладом сырья Поляков всю вину свалил на молоденькую кладовщицу, которая, мол, в спешке указала грузчикам не на те мешки.

"Это что же получается? - кричал он, вернувшись к себе от директора фабрики Гальченко. - Понабирали зеленых девиц, а я за них отвечай? Грамотные, извольте, десятилетки поокончали, а в голове - тряпки да... как их... шейки-твисты. Вот-вот, целый день тринды-ринды, а спецификацию... Где спецификация на черниговскую партию, я вас спрашиваю? - размахивал Поляков указательным пальцем перед носом кладовщицы. - Где?"

Чубук оставил работников фабрики разбираться в возникшей ситуации, однако счел необходимым упомянуть об этом факте в рапорте своему начальству. Поскольку же трикотажная фабрика расположена в Петровском районе, случай с пряжей стал известен начальнику отделения БХСС майору Гафурову.

Администрация фабрики объявила строгий выговор кладовщице и заведующему складом за недобросовестное выполнение служебных обязанностей, о чем Гафуров сразу узнал лично от директора фабрики Николая Артемьевича Гальченко. Вероятно, на этом майор и поставил бы точку, но ему пришла мысль поинтересоваться, не ускользнуло ли что-нибудь от внимания автоинспектора Чубука.

Через час на столе Гафурова лежала сводка дорожных происшествий на территории области за прошлые сутки. Об аварии на Красоновском мосту не упоминалось ни словом.

"Выходит, Валиев соврал. С какой стати?" - спросил сам себя майор и принялся пальцами тереть горбатый нос. Затем он вызвал сотрудника своего отделения старшего лейтенанта Павелко и велел уточнить, во-первых, не вкралась ли в сводку ошибка и, во-вторых, в самом ли деле у шофера Валиева есть в Самарске девушка.

Через несколько дней Павелко доложил, что сводке ГАИ целиком можно доверять. Что касается Валиева, то в Самарске, на Матросской, 22, живет женщина, которую он часто навещает. Проживает с мальчиком, очень похожим на Валиева, по крайней мере так говорят ее соседи. Но фамилия...

Гафуров дал понять старшему лейтенанту, что эти подробности мало его интересуют. Важен сам факт, что такая женщина существует, следовательно, шофер фургона мог сделать крюк ради нее, а затор на мосту придумал для оправдания.

История с японской пряжей всплыла в памяти вновь накануне Международного женского праздника. И вот в связи с какими обстоятельствами.

Кроме центрального Красного рынка, который старожилы иногда называют Маврикиевским, потому что когда-то тут стояли лабазы знаменитого купца Маврикиева, в Петровском районе областного города существовал еще и базарчик, называемый Клинчиком. Этот Клинчик был известен милиции как место тайных сделок маклеров и жуликов черного рынка. Гафурову он даже во сне снился. Внешне это был обычный базар, где торговали красивыми певчими птицами, фантастическими представителями аквариумного мира, а также разнообразным кормом для этой фауны. Но при желании тут можно было купить что угодно, например, партию дефицитной керамической плитки или, скажем, осциллограф, в зависимости от спроса. Нет, этот товар на Клинчике не продавали, тут только заключали "джентльменские" соглашения, обменивались адресами, в тайну которых иногда удавалось проникнуть и майору Гафурову. И тогда он проводил операции, в шутку названные Павелко "Здравствуйте, я ваш дядя!".

В начале марта на Клинчике была задержана вертлявая молодая женщина, которая из-под полы торговала так называемыми водолазками. Для Гафурова это была вообще-то мелочь, если бы он не обратил внимания на два обстоятельства. Водолазки были изготовлены из розовой японской шерсти, а таких изделий давно не водилось ни в магазинах, ни на торговых базах города. Этикеток на водолазках не было, женщина клялась, что не было их и тогда, когда она "брала товар у какого-то бродяги, чтоб ему галушка в глотку не полезла! Плакали ее денежки, да еще и стыда теперь не оберешься..."

Сама она рыдала в кабинете старшего лейтенанта милиции Павелко, а он тем временем перебирал бумаги на столе и удивлялся, что в человеческом организме таятся такие неисчерпаемые запасы жидкости. Пододвигая стакан с водой, иронически думал: "Может, она ее сразу перельет в слезы? Так сказать, по законам соединяющихся сосудов".

Павелко улыбнулся, не подозревая, что эта улыбка подействует на его собеседницу лучше всякой воды. Слезы у молодой женщины сразу высохли.

- Вам смешно! - воскликнула она с видом человека, оскорбленного в наилучших чувствах. - А как я мужу в глаза посмотрю? Да он у меня знаете какой? Сам директор с ним за ручку, портрет на Доске почета... - И перешла на жалобный шепот: - Выгонит, ей-богу, выгонит из дому. Вы не говорите ему, а?

"Вот этого не обещаю, - подумал старший лейтенант, - а даже совсем наоборот. Головомойка дома тебе, голубушка, не помешает, не повредит".

Павелко решительно пододвинул к себе стопку бумаги и взял ручку.

- А теперь, гражданка Костюк, давайте все по порядку. Следовательно, в четверг, 7 марта, на Клинчике к вам подошел незнакомый человек и сказал... Что он вам сказал? Постарайтесь вспомнить как можно точнее. Напоминаю, что это в ваших же интересах.

Майор милиции Гафуров позвонил Гальченко.

- Это ты, Рахим? - загудела трубка басом директора трикотажной фабрики. - Давненько мы с тобой не виделись. А может, оно и лучше? Гальченко засмеялся.

С Николаем Артемьевичем Гафуров встретился на рыбалке. Их лодки нередко можно было видеть рядом против Заячьего острова. Почему этот кусочек земли среди Днепра назывался Заячьим, напрасно гадать - зайцев на нем не водилось, как не водилось лисиц, медведей и волков. Зато росла там ива, в стороне от диких зарослей, одна-единственная на весь островок, своего рода зеленый зонтик, под которым в нестерпимую жару, когда, наверное, и рыба изнемогает, так как перестает клевать, можно отдохнуть, оставив лодки на плаву. Вот тут они и познакомились - Гафуров и Гальченко, а поскольку были большими поклонниками рыбалки, то очень скоро нашли общий язык, и случайное знакомство переросло в дружбу.

Николай Артемьевич встретил майора в дверях своего просторного кабинета приветливой улыбкой, за которой все же скрывалась тревога, и велел секретарше никого не впускать.

- Доброго здоровьица, Рахим! - сказал он, гостеприимным жестом хозяина приглашая Гафурова в мягкое кресло у зашторенного окна. - Если б ты знал, какую леску я достал! Высший класс!

Рядом они составляли классическую пару - маленький, сухощавый Гафуров и румянощекий здоровяк Гальченко, под которым, казалось, прогибался пол. Майор взглянул на него снизу вверх, подмигнул и, блаженно закрыв глаза, потонул в кресле.

- Богато живешь, Артемьевич, - сказал он то ли с осуждением, то ли с завистью. - Не кабинет - хоромы.

- Это еще до меня. - Гальченко достал из холодильника бутылку минеральной воды и, на ходу откупоривая ее, поискал глазами стаканы. Матяков оборудовал. Любил показуху, ох как любил... Кое-что пришлось убрать, все остальное осталось в наследство.

- Боржомчик попиваешь?

Николай Артемьевич ткнул пальцем в пуговицу на животе.

- Жжет... У Матякова был свой стиль. Скажем, на прием к нему записывались за три дня вперед. Никто не мог понять, зачем введен такой порядок. Если, конечно, вообще можно назвать это порядком. Но и не роптали, и знаешь, почему? Это уже потом секретарша призналась. Заходит, например, Иванова, Матяков встречает ее около дверей: "Мария Петровна? Здравствуйте, здравствуйте! Как здоровье вашего сына?" Мария Петровна, ясное дело, растрогана - еще бы, сам директор знает, что у нее болен сын. Такой занятой человек, а вишь... И никогда ей не догадаться, что секретарша заранее собирает сведения о всех, кто записался на прием. Забыла уже Мария Петровна, с чем и пришла, удовлетворил Матяков ее просьбу или отказал. Следует сказать, что он никогда не отказывал. На приемах говорил: "Разберемся", на производственных совещаниях: "К этому вопросу мы еще вернемся". Так и крутился.

Гальченко налил себе еще стакан боржома.

- Представь себе, долгое время слыл демократом. Магия!

Гафуров лично не знал Матякова, но слышал, что работники фабричного управления называли его между собой Матюковым, так как в минуты гнева бывший директор пользовался далеко не интеллигентными словами.

- Рассказываешь ты интересно, - сказал он, - а хозяин из тебя никудышный. Сам выдул бутылку целебной. Матяков этого себе, наверное, не позволил бы.

Гальченко посмотрел на пустую бутылку, которую за время разговора так и не выпустил из рук.

- И в самом деле, - растерянно проговорил он. - Тем более, что это последняя. Извини, Рахим.

Гафуров беззвучно смеялся, ухватившись жилистыми руками за подлокотники кресла.

- Обойдусь и без боржома, - сказал он. - Не за тем я пришел. Пряжа меня интересует, причем японская.

Гальченко поставил пустую бутылку на столик и сразу помрачнел.

- Наконец, - сказал он. - А я ломаю голову... Ну, давай, давай, что там у тебя?

Гафуров вынул из кармана сверток.

- Что скажешь об этом товаре?

Николай Артемьевич развернул сверток и облегченно, не скрывая этого, вздохнул.

- Хорошая водолазка, - сказал он. - Шерсть японская, пряжа номер пятьдесят дробь два. Но производство не наше, планируем освоить только в следующем году.

- Как видишь, кто-то опередил вас, товарищ директор, - прервал его Гафуров. - Ты не мог бы сказать - кто? Потому как этикетки тут...

- Водолазок из японской пряжи до сего времени никто не выпускал. По крайней мере, у нас на Украине. А за пределами... Это можно выяснить в Министерстве легпрома.

- А сама шерсть тебе ничего не напоминает?

- Японскую пряжу получает много фабрик, - сказал Гальченко. - Если ты намекаешь на случай с фургоном, то виновники наказаны, и вообще. Заведующий складом Поляков даже заявление подал об увольнении. Пришлось уговаривать.

- Обиделся?

- Слушай, Рахим, а к чему это ты все ведешь? Допустим, пряжа... Хотя тут и экспертиза бессильна. Но не в том дело. Можешь верить мне как специалисту - это не ручная работа, понимаешь?

- Тем хуже.

- Как? Ты предполагаешь...

- Предполагают, товарищ директор, гадалки, а я всего лишь начальник отделения, название которого, по мнению твоего главбуха, не вызывает позитивных эмоций.

- Детективов начитался?

- Эх, Артемьевич, чистая ты душа! Да, читаю, нашему брату иногда полезно... Ты тут не наделай переполоха, никаких внеочередных инвентаризаций и все такое прочее. Мы сами потянем ниточку, если след приведет в твои владения. - Гафуров поднялся, хрустнул плечами. - Дремотное у тебя кресло, в сон клонит. Так я могу рассчитывать на заморскую леску? Не обделишь?

- Тебя обделишь. Ты с руками вырвешь! - пошутил Гальченко. - Да и в долгу я теперь. За боржом.

- Давненько не были мы на Заячьем острове, Николай Артемьевич. На иве нашей небось почки раскрылись.

- Весна нынче ранняя. И знаешь, на какой день падает открытие сезона?

- Неужели на воскресенье?

- Точно, на воскресенье. С календарем сверялся... Жаль - не скоро еще.

- В наших заботах три месяца и не заметишь, как пролетят. Фью-фью - и нет, - сказал Гафуров, не подозревая, как много за эти три месяца произойдет событий.

Возвратившись в райотдел, он послал запрос в Министерство легкой промышленности и вызвал к себе Павелко.

Марина Костюк все-таки уговорила старшего лейтенанта Павелко не сообщать ее мужу об истории с водолазками.

Работая с Гафуровым не первый год, Павелко приобрел опыт общения со спекулянтами разного масштаба и рода и научился разбираться в людях, которые попадали в его поле зрения. Что Костюк впервые ступила на кривую дорожку, позарившись на легкий заработок, и теперь искренне раскаивается, он не сомневался. Правда, не помнил старший лейтенант и такого случая, когда человек, пойманный, как говорят, на горячем, не казнил себя в этом кабинете, не клялся раз и навсегда распрощаться со спекуляцией. Каких только клятв не наслушался Павелко за эти годы!..

Нельзя сказать, что все эти люди совершенно лишены актерского таланта, встречались среди них и незаурядные мастера втирать очки, да, к их несчастью, природа наделила Павелко редкостным чутьем на фальшь, что давало старшему лейтенанту большое преимущество в словесных поединках. Конечно, формулируя свои выводы и обвинения, Павелко опирался на факты, но этому предшествовала кропотливая работа, в которой нередко - и тут он мог бы, в свою очередь, поклясться - заметную роль играла его собственная интуиция.

Павелко очень хотелось встретиться с мужем Марины Костюк, литейщиком машиностроительного завода. Не без основания полагал, что тот сумеет прочитать своей чернобровой жене более убедительную лекцию на моральные темы, чем он, пусть даже наделенный служебными полномочиями работник милиции. Был уверен, что это пойдет на пользу Марине, и все же что-то удерживало его от этого шага. Поразмыслив, старший лейтенант пришел к выводу, что ему жаль не слезливую молодую женщину, а ее мужа.

- Пусть так, - сказал наконец Павелко. - Одним словом, не скажу я. При условии, что вы, гражданка Костюк, больше никогда не вздумаете...

- Скажите, ну что мне такое сделать, чтобы искупить свою вину? Поверьте, мне стыдно... Может, я чем-то помогу вам?

- Вы? Нам? - в голове Павелко замелькали мысли, но он никак не мог решить, имеет ли право воспользоваться неожиданным предложением Костюк.

В припухших от слез глазах Марины отразились и удивление и обида:

- А что - не доверяете? Думаете, если соблазнилась этими проклятыми водолазками, то уж ни на что и не годна?

"В конце концов, - рассуждал Павелко, - я ее не принуждал, она сама. Ну, выругает шеф... А вдруг удача? Победителей не судят".

- Не знаю, не знаю, - все еще колеблясь, сказал он. - Какой из вас помощник? Еще расплачетесь...

Трамвай довез их до завода железобетонных конструкций. Еще несколько лет назад это была северовосточная окраина города, сам завод только строился, и сразу же за его корпусами начиналась степь. Теперь же Павелко, которому не выпадало случая побывать в Левобережном районе, увидел по обе стороны шоссе на Самарск целый ряд многоэтажных домов, окруженных зелеными, в большинстве только что высаженными деревцами. Вспомнил сетования своего приятеля, архитектора Поплавского: "Разрастаемся вширь, растягиваем коммуникации... Конечно, сегодня это дешевле, чем реконструкция дореволюционных клоповников. Сегодня. А завтра?.. Существуют же оптимальные границы, за которыми начинается коммунальная анархия..."

Павелко не согласился тогда с архитектором, но и не возразил ему, полагая себя недостаточно компетентным, чтоб занять в этом вопросе более или менее обоснованную позицию. Он вообще не любил людей, которые торопятся с выводами, чего бы это ни касалось. Кое-кто из работников отдела посмеивался над осторожностью старшего лейтенанта - мол, за ней стоит обыкновеннейшая неспособность самостоятельно мыслить. Гафуров, однако, ценил своего помощника, потому что черный рынок Павелко знал как никто другой, а его феноменальная память могла посоревноваться с картотекой. Если к этому прибавить еще и редкостную способность отличать фальшь, что особенно важно на допросах, то станет понятно, почему майор забрал к себе в отделение мало кому известного участкового инспектора.

Выйдя из трамвая против деревянной арки с ажурными буквами ЗЖК, Павелко отметил, что ночью тут не сразу и поймешь, с какой стороны собственно город, а с какой окраина. Все больше вспыхивало огней в окнах жилых домов, а в заводском управлении, наоборот, гасли, и только во дворе, на столбах за оградой, ярко светились фонари с жестяными абажурами.

Под дождевым навесом, вокруг которого трамвай разворачивался в город, было сумрачно. Павелко сидел на скамье, притворно безразлично наблюдал, как Марина Костюк направляется через дорогу к аккуратненькому домику за высоким, окрашенным в зеленый цвет забором, и думал о том, что в случае неудачи майор Гафуров не похвалит его за эту инициативу. Мужчина, у которого Марина Костюк взяла водолазки, дал ей адрес и велел спросить Горлача. На всякий случай старший лейтенант навел справки и нисколько не удивился, что в доме № 118 по улице Хабаровской человек по фамилии Горлач не числится. Может, это вообще не фамилия, а кличка или же просто пароль для встречи, думал он.

Павелко не спускал глаз с Костюк. Сейчас все зависело от нее, от ее умения держать себя в руках. В райотделе он долго и терпеливо инструктировал Марину, а в трамвае держался поодаль, дабы никто и подумать не мог, что они знакомы. Шанс, что именно в это время и в этом вагоне едет домой Горлач, был минимальный, но и с ним нельзя было не считаться. Поэтому вышли они тоже врозь. Павелко вынул из кармана пачку сигарет и пристроился на скамейке, а Костюк, ни разу не оглянувшись, заспешила через дорогу. Он мысленно похвалил ее, но насторожился, когда какой-то мужчина пошел вслед за нею, хотел было уже и себя похвалить за осмотрительность, однако незнакомец выбрался на тротуар и повернул в другую сторону.

Отсюда, из-под навеса, было хорошо видно, как Костюк приближается к калитке, размахивая хозяйственной сумкой. За забором повизгивала и звенела цепью собака. Кто-то вышел к калитке, Павелко напряг зрение и увидел женщину. Разглядеть ее на таком расстоянии не было возможности. Пока там продолжался разговор, он лихорадочно думал: откроется калитка или не откроется? Калитка не открылась.

Марина переходила дорогу, пропуская перед собой машины, а старший лейтенант успел перебрать в голове все возможные предположения, ни на одном не остановился и в конце концов оставил это занятие.

Как раз подошел трамвай. Марина, в глазах которой он заметил растерянность, встретилась с ним взглядом. Павелко кивнул, и оба сели в вагон. Несмотря на охватившее его нетерпение, старший лейтенант подсел к Костюк только через несколько остановок.

- Рассказывайте, - сказал он.

- Нет там никакого Горлача, - тихо сообщила она.

- Возможно. Расскажите все как было, весь разговор.

- Женщина вышла, молодая, прикрикнула на собаку. Ошиблись вы, говорит, не слыхала о таком.

- А вы?

Костюк пожала плечами.

- Что - я? Извинилась. Сам, говорю, дал этот адрес. Может, в сто семнадцатом?.. Нет, качает головой, и там нет такого... Я знаю, - Костюк заторопилась, - вы теперь не верите, думаете, я все выдумала, а я правду...

Гафуров, выслушав старшего лейтенанта, особого разочарования не выказал:

- Костюк, может, и правду сказала, а вот тот, Горлач, мог назвать какой угодно адрес. Скажем, сто восемнадцатого номера на улице Хабаровской могло не быть вообще.

- Но существует же!

- Попросим коллег из Левобережного района присмотреться к жильцам этого дома. - Гафуров сощурил глаз. - Я, товарищ старший лейтенант, как вы знаете, ценю инициативу. Когда работник в силу обстоятельств вынужден самостоятельно решать какой-то вопрос - одно дело. И совсем другое... Словом, вы могли бы и со мной посоветоваться. Представим на минутку, что этот Горлач - опытный, видавший виды хищник. А мы ему подсовываем элементарную наживку, как глупому ершику. Не возьмет он, тем паче с первого раза... Я тут собрал данные. Оказывается, такими водолазками торговала не только Костюк. Довольно много случаев зафиксировано в сельских районах, больше всего в Млынках. Задержанные спекулянты ссылаются на разных людей, как правило, неизвестных им, но чаще всего вырисовывается фигура, знакомая нам из рассказа Костюк. Между прочим, это аргумент в ее пользу. Интеллигентного вида мужчина, блондин, среднего роста, с ямочкой на подбородке. Никому адреса не давал, случай с Костюк - первый. Надо думать, тому была какая-то причина.

Павелко задвигался на стуле.

- Водолазки - из разной шерсти, - продолжал далее Гафуров, - японской, бразильской, черниговской, кустанайской... Будем думать, как выйти на этого Горлача. Розыск будет протекать по многим каналам, но нам отведена особая роль. И вот почему...

Сейчас, поднимаясь по обшарпанным ступенькам на третий этаж к Панину, Гафуров тревожно думал, что за последнее время дело с водолазками не продвинулось ни на шаг. Майор тщательно перечитывал доклады, которые теперь концентрировались в его руках, в поисках хоть намека на таинственного Горлача, но тот словно сквозь землю провалился. В городе проживало почти двести человек с такой фамилией. Несколько сотрудников потратили на их проверку не один день, и напрасно...

На некоторое время сообщения о спекуляции водолазками перестали поступать, и Гафуров обрадовался. Это не давало права прекратить не доведенное до конца дело, однако ему хотелось думать, что водолазки были откуда-то завезены и наконец кончились. Но тут прибыл ответ из Министерства легкой промышленности. В нем перечислялись отечественные фабрики, которые изготовляют женские водолазки из шерсти, а также те, которым в ближайшее время надлежит освоить выпуск новых товаров. Интересней же всего был приложенный к письму вывод техэксперта: "Выяснить, какому предприятию принадлежит присланный вами образец, не удалось".

В тот же день полковник Журавко вызвал начальника ОБХСС и сообщил, что в областное управление МВД звонили из Полтавы: в Решетиловском районе задержана спекулянтка, у которой конфисковано двадцать водолазок.

- Как тебе это нравится?

- Может, концы туда ведут? - высказал надежду Гафуров.

- А ты был бы и рад?

- Не очень опечалился бы, - признался майор. - Тут и без этих водолазок...

В глазах Журавко он увидел нескрываемое удивление и умолк на полуслове.

- Не замечал я за вами такого до сих пор, не замечал, - тихо сказал полковник, но это спокойствие не могло обмануть Гафурова. Если начальник райотдела переходил на "вы", это означало, что он сдерживает себя, чтобы не вспыхнуть. Крика Журавко не любил.

- Пусть соседи ломают голову, - продолжал тем временем полковник так же тихо, почти шепотом, словно соглашаясь. - Удобная позиция. А если концы все-таки у нас, можно сказать, под носом? Кажется, была какая-то версия о трикотажной фабрике?

- Не версия, так... Некоторые предположения, - сказал Гафуров, виновато глядя в глаза разгневанного Журавко. - Только и всего. Наблюдение, которое мы установили, пока ничего не дало.

- Вот-вот, "некоторые", "пока"... Прекрасная терминология для людей нашей с вами профессии. Люди Панина жалуются, что вы мешаете им расследовать обстоятельства смерти Сосновской.

- Я просил их не крутиться на фабрике. Если в моих предположениях есть какой-то смысл, это могло бы помешать.

- Вам. А им?.. Вот что, товарищ майор, вы там поищите общий язык. Это одно. А второе... - Начальник райотдела выпрямился и посмотрел на Гафурова сверху вниз. - Вам поручено заниматься поисками Горлача или как там его. И никто этого приказа не отменял.

- Разрешите идти, товарищ полковник?

Журавко, который, несмотря на духоту, почему-то был в фуражке, наконец снял ее. На лбу, как рубец, розовела полоска.

- Зинаиду забрал? Как она?.. Привет ей от меня.

Прошло два дня. Гафуров с утра до вечера находился на заводе "Стройматериалы" и так и не сумел встретиться с Паниным. Зато на этом предприятии расследование приближалось к концу. Основным расхитителем здесь был начальник отдела сбыта. Майор даже чувствовал некоторое удовольствие, наблюдая, как его лицо, при первом знакомстве высокомерное, пренебрежительное, в ходе следствия постепенно теряло спесь. На смену властному тону пришел льстивый, а в глазах меж тяжелых век нет-нет да и мелькал откровенный страх. Подобных людишек Гафуров ненавидел и называл "пиявками на теле общества".

Когда-то давно, занимаясь своим первым делом, Гафуров дал себе слово: в тот день, когда его сердце не почувствует гнева, ненависти или презрения к расхитителям социалистической собственности, он немедленно подает в отставку. Это, однако, не мешало ему быть объективным, и он настойчиво учил своих подчиненных отличать "большую рыбу от мелкой". "В хищной стае, говорил Гафуров, - всегда есть вожак. По известным причинам он никогда не афиширует собственной персоны. Наша задача - отыскать его".

...Много может вспомнить человек за короткое время, пока поднимается по лестнице на третий этаж. Гафуров открыл обитые вытертым дерматином двери панинского кабинета: в кабинете не было никого. Гибкая фигура капитана возникла перед ним неизвестно откуда, может, из дверей напротив по коридору. Гафуров знал эту профессиональную привычку Панина - ходить быстро и бесшумно, но каждый раз ворчал: "Рецидивистов своих пугай!"

Панин приветствовал Гафурова нетерпеливым жестом. Помня разговор с Журавко, майор приготовился выслушать недовольство тем "вето", которое он наложил на трикотажную фабрику, однако Панин был настроен миролюбиво или, может, не располагал временем для спора.

- У Ремеза сидит девушка, которая может тебя заинтересовать, - сказал Панин. Несмотря на заметную возрастную разницу, они давно были на "ты". - Но прежде полистай эти бумаги.

Капитан вынул из ящика папку и положил на стол перед Гафуровым.

- Это материалы о смерти кладовщицы трикотажной фабрики Сосновской, сказал он. - Ты почитай, а я на несколько минут отлучусь.

Яроша было не узнать. Под глазами залегли синие тени, а сами глаза ввалились и горели болезненным блеском. Мать жалобно вздыхала, а отец избегал сына. У него иногда появлялась мысль: нет ли Славкиной вины в самоубийстве Нины? Девичья душа - нежная и уязвимая, а этот болван... Сказать правду, легкомыслия за сыном старший Ярош не замечал. Но не бывает же дыма без огня? Должна быть причина, в результате которой и свет становится немил.

Отец как раз собирался в ночную, когда Ярослав спросил его:

- Неужели ты думаешь, что я виноват в смерти Нины? Если бы так, то милиция...

Исподлобья посмотрел на сына:

- Милиция... А совесть?

Дверь закрылась, было слышно, как затихают на лестнице отцовские шаги. У Ярослава побелели губы:

- Это... жестоко. Почему он мне не верит, мама? Если бы ты знала, как мне сейчас тяжело.

Снова и снова вспоминал последнюю встречу с Ниной, доискивался таинственного смысла чуть ли не в каждом ее слове, проникался тогдашним ее настроением.

- Нельзя было мне ехать в Мисхор, - сказал он Ремезу и молчание следователя воспринял как согласие. - Я не придал значения ее словам, думал... Не знаю, что и думал. Переспросил для порядка и успокоился.

Ремез и на это не отреагировал. Он был весь какой-то непредсказуемый, этот краснощекий старший лейтенант с крутым лбом, на который падали волнистые волосы. Видимо, прокуратура не случайно остановила свой выбор на нем, когда потребовалась помощь угрозыска. Ставил вопросы Ремез, казалось, нескладно, иногда такие, что и не поймешь, какое они имеют отношение к делу. Со всем, что говорил Ярош, соглашался, одобрительно кивал головой, однако позже снова возвращался к прежней теме разговора.

Постепенно Ярослав начал понимать, что следователь не такой простак, как казалось ему на первый взгляд. И, похоже, знает о смерти Нины что-то такое, чего не знает он, Ярош.

Подчеркнутая вежливость следователя стала раздражать Яроша. "Что за нею кроется? Не презрение ли? - думал он. - Может, Ремез считает, что меня волнует не столько смерть Нины, сколько степень моей причастности, и поэтому я выворачиваю перед ним душу?" Ванжа казался ему проще, прозрачней в чувствах и поступках. Только раз, по дороге из Мисхора в Симферополь, мелькнула мысль о возможной предвзятости оперативника к нему, Ярошу, но он сразу отбросил ее. Был уверен, что лейтенант Ванжа не способен на обман, хотя и не мог объяснить, почему воспринимал это как факт, который не требует доказательств.

Следователь Ремез такого доверия у Яроша не вызывал. Слишком придирчиво копался в самых незначительных подробностях. Вдруг пожелал, чтобы Ярош повез его в Дубовую балку. Среди ночи, непременно на "Яве", чтобы все было именно так, как тогда, когда записаны соловьи.

- Я тут как-то крутил вашу пленку, - сказал Ремез. - И знаете, давненько не испытывал такого наслаждения. Захотелось послушать этих чародеев не из железной коробки, а вдохнуть звуки вместе с запахами природы. Кажется, Брамс говорил, что восприятие музыки зависит от трех факторов: мастерства исполнителя, эмоционального уровня слушателя и условий среды. Так как - согласны?

- А вам в самом деле необходимо мое согласие? - спросил Ярош.

Ремез улыбнулся, округлив и без того круглые, по-девичьи румяные щеки:

- Значит, договорились.

Дубовая балка встретила их дремлющей тишиной. Только неутомимые цикады нежно стрекотали в травах, а в овраге квакали лягушки. На какой-то миг Ярошу показалось, что это выдумка: его пребывание в Крыму, путешествие на Ай-Петри, неожиданное появление Ванжи, смерть Нины, этот уж слишком вежливый следователь - все это порождение чьей-то болезненной и жестокой фантазии. Разве не вчера он продирался сквозь эти заросли за соловьиным концертом на радость Савчуку и всем слушателям популярной передачи "Природа и мы"? Завтра впервые в жизни он увидит море и начнет работать над выношенным в мечтах звукофильмом, а еще запишет голоса чаек.

Треснула ветка. Сзади, жадно вдыхая полной грудью ночные запахи, стоял Ремез.

Ярош вздохнул.

- Тут спуск, - сказал он. - Будьте осторожны.

Они сидели под дубом, слушали соловьев, а внизу, почти невидимый за прибрежным кустарником, бесшумно катил воды Днепр.

- Хорошо, ох как хорошо, - тихо говорил Ремез. - Честное слово, хочется забыть о всех хлопотах, раствориться в этой красоте.

- Как в песне: "Ночь стоит лунная, ясная, звездная..." - не удержался Ярослав. - Можно иголки собирать, можно - доказательства. Или вы не для этого сюда приехали?

Ремез бросил на него насмешливый взгляд.

- Разумеется, - сказал он. - Человек создает обстоятельства, но и сам от них зависит.

- Ну и как? Прояснились обстоятельства? Теперь вы уже можете сформулировать обвинение?

- Кому?

- Мне. Кому же еще. А впрочем, извините, я забыл, что на вопросы не имею права.

Ремез поднялся, зябко повел плечами.

- Нарву ромашек, - сказал он. - Моя Лиза пойдет в атаку: где был? А я ей букет ромашек...

Соловьи приумолкли. Ударила крыльями сова. Ярош лежал на увлажненной росой траве, смотрел, как меркнут, растворяются в вышине звезды. Вспомнил, что дома не знают, где он, и, наверное, мать не спит, прислушивается, когда скрипнет дверь. Мог бы и предупредить.

Зашелестели кусты. Из сумрака вынырнул Ремез, на ходу связывая букет ромашек коричневым стеблем дикого клевера.

- Вы тут не заснули?.. А я панских насобирал, душистых...

"Ява" стояла за бугром под шиповником. Ярош вывел ее на дорожку, неизвестно кем, возможно рыболовами, протоптанную от электрички до заросшего камышами берега, протер тряпкой сиденья.

- Я не ответил на ваш вопрос, - сказал Ремез. - Да пока что и рано. Скажу лишь, что у вас слишком туманное представление о работе следственных органов. Вам кажется, что у следователя одна задача: во что бы то ни стало доказать виновность. А невиновность? Кто будет доказывать ее?

Ярош молчал.

- Поехали, - сказал Ремез и улыбнулся: - Попадет мне от жены. Одна надежда на ромашки.

Ремез жил на улице Алхимова, кратчайший путь к ней лежал через Чапаевскую, но Ярош умышленно дал круг и какими-то темными переулками за элеватором выскочил на набережную. Тихая, всегда немного сонная, может, потому что утопала в вишневых садах, Чапаевская отныне пугала его. Он знал ее вдоль и поперек, там на каждом шагу остались ее следы, и осознавать это было страшно.

"Знаешь, - сказал он как-то Нине, - твоя улица заблудилась. Приехала в город из какого-то села и заблудилась".

"А зачем она приехала?" - спросила Нина, принимая новую игру.

"Известно зачем - на базар! Пока вишни продала, ночь наступила. А к утру новые созрели. Так и прижилась..."

"И хорошо сделала, что прижилась, - сказала Нина. - Хорошая улица, уютная. "Хрущи над вишнями гудят..."

"Влюбленные домой спешат", - подхватил он.

Впервые за время их знакомства было произнесено слово, которого до сего времени стыдливо избегали. Нина зарделась.

"Ты все перепутал, - сказала она. - У Шевченко там совсем иначе. Классиков, Яро, надо знать. - И она звонко, явно стараясь скрыть волнение, продекламировала: - "С плугами пахари идут, поют дорогою девчата, а матери вечерять ждут".

Вот тогда он и осмелел.

"Ничего я не перепутал, - сказал вдруг охрипшим голосом. - Я люблю тебя... Вот".

И поцеловал девушку. Было это прошлой осенью. Давно было. Так давно, будто в какой-то другой жизни...

- Тпру, - сказал за спиной Ремез. - Приехали.

- Тут?

- Да. Вон мое окно... Ну, я пошел.

Ярош кивнул Ремезу и взглядом проводил старшего лейтенанта до ворот. Что-то изменилось в его отношении к следователю после этой ночи; он еще не успел понять, что именно, но смотрел, как тот идет, прижав под мышкой ромашки, с неожиданной для себя теплотой.

Политый ночью асфальт поблескивал лужами и стремительно падал под колеса. Ярош представил хитрые, как у лисы, глаза сторожа и передумал ехать в гараж. Последнее время он начал бояться людских взглядов, чуть ли не в каждом виделся немой вопрос. Но больше всего обидела его Елена Дмитриевна. По приезде из Мисхора Ярослав побежал к Сосновским, готовясь к слезам, к тяжкому разговору. Не было ни слез, ни разговора, ибо Елена Дмитриевна закрыла перед ним дверь. Сначала Ярослав подумал, что виновата старуха Кириллиха, которая как раз вертелась около нее, льстиво заглядывая в глаза, но тут появился из школы Василек.

"Шел бы ты отсюда, - грубо сказал он. - Мама знать тебя не хочет".

Это было так неожиданно и несправедливо, что судорога перехватила горло...

Из ворот хлебозавода выезжали фургоны. Ярош нажал на тормоза, пропуская машины перед собой, и почувствовал, что проголодался.

На кухню он прошмыгнул на цыпочках, надеясь, что его возвращение осталось незамеченным. Потихоньку позавтракал и так же тайком выскользнул из дома. Идти ему, собственно, было некуда, но спать не хотелось, а еще больше не хотелось слушать материнские вздохи, видеть, как отец придумывает себе всякие заботы, лишь бы избежать разговора с сыном.

Ярослав шел по улицам без определенной цели, но ноги как-то сами собой, автоматически привели его к белой колоннаде, за которой шумел городской парк.

Те же самые ивы стояли над водой, касаясь ветвями зеленоватого плеса, а когда налетал ветер, трепетали тихо и печально. Пожалуй, впервые Ярошу пришло на ум, что эти ивы недаром в народе называют плакучими, они и правда напоминают застывших в горе женщин с распущенными косами. И шепот под ветром - то их думы, а может, и стоны.

Человек воспринимает окружающий мир в зависимости от настроения. Еще недавно Ярослав говорил Нине, что эти ивы мучит жажда - со всего парка сбежались к пруду на водопой.

Так же, как и тогда, зеркально чистый плес пересекала золотая дорожка, в глубине плыли белые облака, а дорожка лежала на поверхности, и казалось, что по ней можно добраться к другому берегу. На том берегу высилась деревянная постройка шахматного клуба. По обеим сторонам входа стояли грубо вырезанные из бревна кони, а крышу украшали инкрустированные цветным стеклом зубчатые ладьи. Ярослав не раз ходил туда с Ниной, надеясь пристрастить ее к шахматам, потому как сам любил эту игру до самозабвения и даже создавал этюды...

Под ивами стояла чугунная скамья, такая знакомая, что Ярош мог, закрыв глаза, нарисовать ее до малейшей трещинки. Тут они сидели, словно под шатром, отгороженные от всего мира, бросали в воду крошки хлеба. Нина называла это "кормлением хищников". Карпы никак не напоминали хищников; солнечно поблескивая чешуей, словно позолоченным панцирем, они всплывали на поверхность, ловко всасывали крошки через удлиненные трубочкой бледно-розовые губы и, грациозно взмахнув хвостом, исчезали в глубине. Нина уверяла, что научилась их различать, и наделила именами: "Это Хитрый, тот Осторожный, а вон Нахал - съел три куска и еще канючит". Для Ярослава все карпы были одинаковы, но он делал вид, что верит утверждениям Нины.

Наверное, это были лучшие часы Ярослава Яроша - на этой чугунной скамье около пруда в городском парке. Много было тут сказано и услышано, а каждое слово наполнялось теперь не отмеченным ранее смыслом и казалось неповторимым. Казалось?

Всплеснула вода. Золотую дорожку пересекала лодка. В лодке было двое. Он сидел на веслах, упруго выгибая плечи, она - на корме, опершись подбородком на ладони. "Наверное, всю ночь просидели под липами, - подумал Ярослав. - Счастливые". Проследив за лодкой, пока она не скрылась за ажурным мостиком, погладил ладонью шершавую спинку скамьи. Металл еще сохранял утреннюю прохладу.

Ярош подошел к телефонному автомату и позвонил в радиокомитет Савчуку.

- Андрей Андреевич, это вы?

- Не знаю. Может, я, а может, тень моя, - сердито задребезжала трубка. - Ярош? Какого дьявола тебе не спится? Ты откуда узнал, что я тут? Домой звонил?

- Никуда я не звонил. А где же вы должны быть?

- У жены под боком! - гаркнул Савчук. - Как и все порядочные мужья в субботу. Ты что - в календарь не заглядываешь? Оно, известно, в отпуске каждый день если не суббота, то воскресенье.

- И правда, - растерялся Ярош. - Извините, я в другой раз.

- Какой там еще другой! Позвонил - так говори. Что стряслось?

- Ничего не стряслось. Просто я больше не могу бить баклуши. На работу хочу выйти, Андрей Андреевич. Вы как на это?

- Вот так всю жизнь. - Было слышно, как главный прикуривает сигарету. Один без работы мается, другому дыхнуть некогда. Сижу вот, справку строчу. Ныне уж слишком в почете жанр справки. Давай и давай... во все инстанции. Так я в субботу, когда никто не дергает. Моя эскулапиха ворчит, скоро, говорит, ночевать будешь там... - Савчук помолчал. - У тебя сколько еще? Неделя? Даже больше? Понимаешь, я не против, но главбух на дыбы станет.

- Не надо денег. Я - так.

- Тоже мне богач нашелся. Он так... Ну хорошо, выходи в понедельник, что-нибудь придумаем.

Ярош повесил трубку.

Тревожно зашумели липы. Ярош посмотрел на еще недавно чистое небо, в котором теперь собирались грозовые тучи, и пошел домой.

- Что скажешь, Рахим?

Гафуров невесело посмотрел на Панина.

- А что тут говорить? Завязался узелок. Если это не глупая шутка...

- С Полищук? Не похоже.

- Фактически она ничего не рассказала такого, что дало бы нам след. Берем первый вариант: Полищук не знает причин смерти Сосновской и вообще ни в какой махинации не замешана. Зачем же тогда подбрасывать письмо? Нелогично. Напрашивается вариант номер два: она что-то знает или сама... ну, словом, рыльце в пушку. Тогда все становится на свои места.

- Хочешь сказать, Полищук что-то скрывает? - переспросил Панин. - А письмо? Думаешь, она не понимает, что это письмо заставит нас заинтересоваться ее личностью?

- Может, и понимает. Наверное, понимает, но страх перед его автором сильнее.

- Существует третий вариант. - Панин пощупал подбородок и, казалось, остался доволен, что он тверд и чисто выбрит. - Юля Полищук ничего не знает, а те, кто подбросил письмо, думают, что знает. Гринько...

- Надо иметь серьезные основания, чтоб решиться на такой рискованный шаг, как письмо с угрозами. Я не собираюсь вмешиваться в дела уголовного розыска, но твой Гринько поступил неосмотрительно. Зачем ему было приводить Полищук в райотдел?

- Ну, знаешь, это ты уже загнул, - улыбнулся Панин, хотя в душе и сам был недоволен неосторожностью молодого оперуполномоченного. - Думаешь, могли проследить?

- Журавко сказал, что твои люди жалуются на меня. По поводу фабрики. Вижу, нам и в самом деле пришло время запрячься в одну упряжку. Признаться, не ждал я такого оборота.

Майор рассказал Панину историю с водолазками, о неудавшихся поисках таинственного Горлача, вспомнил и аварию фургона с пряжей на Самарском шоссе.

- Хотел бы ошибиться, но все говорит за то, что имеем дело не с простой спекуляцией дефицитными товарами. Сбыт водолазок из-под полы - само по себе преступление, но главное - кто и где в частном порядке изготовляет их?

Гафуров задумался, собираясь с мыслями, а капитан воспользовался паузой, чтобы позвонить Ванже:

- Где Гринько?.. Возвратится - пришлите его ко мне.

- Теперь ты понимаешь, - сказал Гафуров, - почему я не хотел, чтобы твои люди бросались в глаза на фабрике. Конечно, окончательные выводы делать рано, но общие контуры вырисовываются.

Они засиделись до фиолетовых сумерек, разрабатывая план совместных действий, и чуть не поссорились. Панин доказывал, что чрезмерная осторожность начальника отделения БХСС лишь поможет преступникам замести следы; Гафуров возражал против поспешности:

- Они должны поверить, что мы не сомневаемся в самоубийстве Сосновской, это раз. Мы должны также убедить их, что водолазки интересуют нас не больше, чем любая рядовая спекуляция, это два. Никакой фабрики, никакой пряжи!.. Ты боишься, что преступники заметут следы. Мелкие спекулянты так и сделали бы. Но если наша версия не мыльный пузырь, мы столкнулись с серьезным противником.

Майор несколькими размашистыми движениями нарисовал на бумаге чертика, полюбовался им и продолжил:

- Поверь моему опыту - обычный спекулянт на убийство не пойдет. Потому-то, если мы только не вяжем вместе разные дела... Словом, убийство не лучший способ замести следы, нужны веские причины. Ты хотел бы форсировать расследование, а чем, собственно, мы на сегодня располагаем? С одной стороны, звонок Хриплого Сосновской и анонимка...

- Я отдал ее на экспертизу, - сказал Панин.

- И хорошо сделал, - кивнул Гафуров. - Возможно, эксперты и найдут отпечатки, но с чем ты их сверишь? С картотекой? Разве что для очистки совести. Уверен: автора анонимки там нет.

Майор вынул из кармана крохотный блокнот, что-то черкнул в нем и улыбнулся:

- Этой Юлей займется мой Павелко. Он у нас знаток женской психологии. Со следственным отделом прокуратуры я договорюсь. Так вот, звонок и анонимка - с одной стороны. С другой - история с фургоном, водолазки, Горлач. Вроде бы и много, а зацепиться не за что. Давай, Олекса, в две головы еще подумаем...

В дверь протиснулась широкоплечая фигура Гринько.

- Вызывали, товарищ капитан?

- Вызывал. Вот что. Понаблюдайте за Полищук, но так, чтобы она не заметила. Да и не только она. Не думаю, чтобы ей угрожала опасность, а все же... Не мешало бы нам также знать круг ее знакомств.

Когда Гринько вышел, Гафуров поднялся, мягко положил руку на плечо капитана.

- Мы с тобой обо всем, собственно, уже договорились. Детали завтра. Складывай бумаги и пошагаем к моим "амазонкам".

Как ни упирался Панин, а не мог отвертеться. И просидел у Гафуровых допоздна, очарованный гостеприимством Зинаиды и удивительным уютом, слишком неожиданным в такой большой семье. Не было тут ни шума, ни беспорядка, все лежало на своем месте и каждый занимался своими делами, в зависимости от возраста и, как видно, раз и навсегда определенных обязанностей. Цвет глаз "амазонки" унаследовали от отца, и поскольку было их все-таки многовато и все они проявляли хоть и сдержанный, но нескрываемый интерес к гостю, то Панин не мог избавиться от впечатления, что отовсюду, из всех углов, со стульев и стульчиков на него смотрит сам Гафуров. "Амазонок" по очереди подводили к капитану с церемониями светского этикета; их имена звучали необычно, от них веяло вычитанной из книг восточной экзотикой. Однако Панин понимал, что это не дань последней моде и не прихоть, а глубоко спрятанная тоска человека по родному краю. Судьба привела Рахима на Украину, он воспринял это как положено и полюбил город на берегах Днепра. И все же в памяти осталось щемящее воспоминание о горах, где он вырос, об орлином клекоте на отвесных скалах и нежном журчании ручьев в заросших кустарником ущельях. "Имена "амазонок" - эхо далеких гор", - подумал Панин.

- Давно был в родном краю?

- Давно, - вздохнул Гафуров. - Ты скажи мне, Олекса, почему человека как магнитом тянет в детство? Ничего, кажется, хорошего и не было в том детстве, по крайней мере у меня. А вишь! Не признак ли это старости?

- Ну, тебе, Рахим, еще до старости...

- Не говори. Галия вон уже на парней заглядывается. Не заметишь, как дедом станешь. Пролетели года. Вода течет себе, исходит паром, снова на землю выпадает, чтоб во второй раз, в третий, и бесчисленное количество раз бежать к морю. Человеку этого не дано...

Они еще долго сидели втроем: Панин, Гафуров и Зинаида. "Амазонки" смотрели первые сны, а за столом продолжалась беседа.

ПРОИСШЕСТВИЕ У ВИАДУКА

Елена Дмитриевна не то что похудела, а как-то высохла. Еще недавно молодое и привлекательное лицо покрылось морщинами, скулы заострились, только глаза, как и прежде, светились синью.

С самого утра за окном хмурилось, стекла сверкали прозрачными каплями дождя. За Днепром лениво перекатывался гром. Пришел Семен Иванович Костыря, седой мужчина с посеченным оспой лицом. Прошлую осень настало время идти ему на пенсию, а тут - очередное отчетно-выборное профсоюзное собрание, и печатники избрали его председателем месткома. Семен Иванович заподозрил в этом хитрость дирекции, которая не хотела терять опытного цинкографа, был недалек от истины и потому рассердился. Сердился он, правду говоря, для порядка, на самом же деле обрадовался возможности не спешить с выходом на пенсию. От одной мысли остаться без работы, которую он любил и которой отдал почти тридцать лет жизни, становилось жутко.

Костыря взлохматил русую копну на голове Василька, подмигнул:

- Дождя не боишься? И правильно делаешь. Под дождем такие ребята растут, как грибы в лесу. Нам с матерью надо побеседовать, понимаешь? Ну вот и хорошо.

Семен Иванович проводил мальчика взглядом до двери.

- Как думаешь жить дальше, Лена?

- Жить, - прошептала она, - жить... Не знаю. Раньше знала, а теперь не знаю.

- Тяжко тебе, но ведь горю только дай волю, затопит, оно так и ждет нашей слабости.

Костыря махнул рукой, нахмурился.

- В зеркало давно заглядывала? А ты посмотри. Была б одна, а то ведь сын у тебя, сын! А это большое счастье, Лена.

Семен Иванович принялся рассказывать о своей семье, как в первый же день войны погиб старший брат, а сам он дошел до Эльбы, и ни одной царапины. Возвратился в родное село - ни отца, ни матери, ни жены брата. Сожгли фашисты живьем в хате. Посмотрел на пепелище - в глазах потемнело. Человеческая судьба непостижима: к одним она благосклонна, к другим наоборот. И надо иметь силу, чтобы не упасть.

Что-то живое просыпалось в синих глазах Елены Дмитриевны. Не утешал этот человек, и слова его были тяжелые, отрывистые. Казалось, не ее утешать пришел Костыря, а использовал возможность выплеснуть личное горе, ибо оно такое большое, что в одном сердце ему тесно. И Елена Дмитриевна всхлипнула, у нее перехватило дыхание. Нет ничего страшнее чувства одиночества, когда все скручено в болезненный клубок, ноги ходят, а душа стреноженная.

- И как же вы?

- Живу, как видишь. Было у брата два мальца, в лихую годину люди от немцев спрятали, забрал их с собой, вырастил... Разлетелись. А своих так и не заимел. До старости дожил в одиночестве.

Семен Иванович поднялся, посмотрел в окно, уже щедро вызолоченное солнцем.

- Не обо мне, однако, разговор. Мое горе оттанцевалось. Ты, Лена, почему на работу не выходишь? На пенсию за Павла не проживешь. Завтра чтоб была в типографии, слышишь? И никаких там... Мальчонка у тебя хороший, о нем думай.

Ушел Костыря, а Василек возвратился домой с миской увлажненной дождем черешни. Елена Дмитриевна стояла около зеркала, перебирала пальцами распущенные волосы, и в них непривычно серебрились седые пряди.

Ромашки, собранные на склонах Дубовой балки, следователь Ремез подарил молодой жене, а плеть клевера ползучего положил в прозрачный полиэтиленовый пакет. В рыжей папке, что за последние дни заметно пополнела, уже лежал один такой пакет с обрывком стебля, обнаруженного лейтенантом Ванжой в спицах "Явы", принадлежащей Ярошу. У Ремеза не было ни малейшего сомнения в идентичности образцов. Будучи, однако, человеком пунктуальным, привыкшим подтверждать свое мнение фактами, он все же решил направить их экспертам НТО. Расследованию причин гибели Сосновской клевер помочь не мог, зато он был хоть и маленьким, но объективным доказательством в пользу Яроша.

Пятиэтажный дом Управления внутренних дел стоял на мощеной площади как раз против старинного Успенского собора и состязался с его колокольнями четырьмя ротондами на плоской крыше. Во времена гражданской войны в этих ротондах стояли пулеметы, теперь там облюбовали место голуби.

Научно-технический отдел занимал угловые комнаты в левом крыле. Ремез поднялся по винтовой лестнице на третий этаж и встретил в коридоре Очеретного. Заместитель Панина был сегодня свободен после дежурства. Как всегда элегантный, надушенный, он стоял у окна, курил сигарету и небрежно покачивался на носках отполированных до блеска ботинок. "Караулит Людочку", - догадался Ремез и, делая вид, что не заметил Очеретного, проскользнул в дверь.

- Здравия желаю, товарищ младший лейтенант! - весело сказал он.

Людочка Яремчук сидела, склонившись над микроскопом.

- Птичка прилетела, - певуче произнесла Людочка, не поднимая головы. Что-то срочное?

- Не очень.

- Раз не очень, то посиди, я скоро освобожусь.

- Можно и посидеть, - сказал Ремез. - Кое-кто вон за дверью стоит. На своих собственных, не казенных.

Людочка прыснула.

- Это я его выгнала, чтоб не мешал. Представляешь, у меня новая прическа, а он и глазом не повел. А еще из уголовного розыска!

- А при чем тут это? - удивился Ремез.

- Работник уголовного розыска должен быть наблюдательным, - объяснила Людочка. - Неужели не ясно?

- Ага, - проворчал Ремез. - Теперь ясно. И долго ты будешь его мучить?

- За дверью или вообще?

- Вообще.

- А ты за Лизой сколько бегал?

- Во всяком случае, она меня за дверь не выставляла.

- И зря. Я, Ремезик, сказала ему: выйду замуж только за капитана. Ты не знаешь, когда ему дадут звездочку?

- При чем тут звездочка! - сказал Ремез. - Не любишь ты его, девонька.

- Любишь, не любишь. - Людочка оторвала наконец от микроскопа подсиненные по последней моде глаза. - Может, люблю, а может, и нет. Разве я знаю?.. Слушай, а как это, когда любишь? Ну, что чувствуешь? Вот ты, например?

Ремез фыркнул.

- Взгляни лучше на этот сорнячок. У меня тут кое-какие дела, минут через пять забегу.

Никаких дел, собственно говоря, у Ремеза не было, но ему не хотелось продолжать разговор, который сам затеял, тем паче что за дверью напрасно тратил время Очеретный. Людочка Яремчук была красивая девушка и, похоже, слишком хорошо знала это, а Ремез считал, что ничто так не портит женщину, как сознание собственной красоты. С красотой, рассуждал он, надо обращаться осторожно, как с ножом, - недолго и порезаться.

Очеретного за дверью уже не было, остался только пепел в кадушке с олеандром да облачко дыма. Ремез втянул носом воздух. "Ага, - мысленно сказал он. - "БТ" - визитная карточка Лариона. Обиделся, и правильно сделал. Уж очень она привередничает. Но хороша чертовка на редкость!" Ремез еще немного потоптался в коридоре и возвратился в НТО.

- Забирай свой сорнячок, - сказала Людочка. - Совершенно одинаковые, если это тебя интересовало. Названия не знаю.

- Дикий клевер, - сказал Ремез, засовывая пакеты в карман. - Растет на песчаных берегах Днепра, семейство бобовых, существует почти триста разновидностей.

- Исчерпывающие сведения, - улыбнулась Людочка. - А теперь говори, как ты чувствуешь, что любишь?

Ремез разозлился:

- Ну что ты заладила! Такие вещи не объяснишь. Любишь - и все! Тут ни микроскоп не поможет, ни микроанализ. Любовь не раскладывается на элементы. И Ларион уже ушел. Не захотел дверь подпирать, вот!

- А ты, оказывается, злой, товарищ следователь, - тихо сказала Людочка. - У тебя еще есть ко мне дела? Нет? В таком случае кланяйся Лизе.

Ремез удивленно посмотрел в бездонные Людочкины глаза. "Кто их разберет, этих девчат, - думал он. - Может, за капризами кроется причина, которую мне не дано знать. В конце концов, Очеретный тоже не пряник".

Полищуки жили в высотном доме на улице Постышева, которая начиналась на горе около планетария, а другим концом выходила на набережную. Высотный дом соседствовал с госпиталем для инвалидов Великой Отечественной войны и отхватил у него кусок сквера, где стояли деревянные скамьи. Заняв удобную позицию, Гринько мог видеть не только вход в угловой подъезд, где жила Юля, но и окна Полищук на седьмом этаже. На таком расстоянии в окне невозможно было что-либо рассмотреть, зато каждый, кто приближался внизу к двери или выходил из нее, не миновал глаз оперативника.

От нечего делать мастерил сопелочки, вскоре их накопилось изрядное количество, можно было раздать их ребятишкам, которые шумной стайкой бегали во дворе, но он не решался выйти на видное место.

Вечерело. Гринько подумал, что завтра Юле на работу в первую смену, следовательно, необходимо еще на рассвете занять наблюдательный пункт, и недовольно поморщился. Не потому, что придется вставать рано. К этому он давно привык и даже любил предрассветные часы, когда город только-только просыпается, чем-то напоминая неуклюжего после сна человека, но постепенно ускоряет ритм, и вот уже под ним дрожит земля, напряжение возрастает великан двинулся в путь. Младший лейтенант считал, что рассудительный Панин на этот раз ошибся, ибо если Юле Полищук что-то и угрожало, так это справедливая кара правосудия. "Родители - инженеры, люди интеллигентные, единственная дочка в семье, - думал Гринько, - чего ж тебе не хватало? Парфюмерии? И ради этого пошла на преступление?"

Он понимал, что профессия вынуждает его общаться не с лучшими представителями общества. "Забыв об этом, - сказал однажды полковник Журавко, - можно проникнуться презрением ко всему человечеству. Жизнь - это океан, но и у океана есть свое дно. Нам выпало заботиться, чтобы оно было чистое". Тогда эти слова показались Гринько высокопарными, но потом не раз вспоминал их и пришел к выводу, что недаром существует грубое слово "подонок": оно наилучшим образом характеризует тех, кто опустился на дно.

Тут мысли оперуполномоченного снова переметнулись к Юле. Гринько не мог бы сказать, что больше поразило его: анонимное письмо или ее заявление. Сперва не мог понять слова девушки: "Мы создавали". Кто мы? Выходит, и она, Юля... Может, и Нина? Ванжа словно перехватил мысль:

"А Сосновская?" - глухо спросил он.

В глазах девушки затаился страх, сигарета, которую она достала из пачки длинными ярко-красными ногтями, танцевала в губах.

"Я спрашиваю о Нине! - почти закричал Ванжа. - Она тоже?"

На него было страшно смотреть, каким он стал смертельно-бледным.

Юля замахала руками:

"Она была святая! Нина скорее умерла бы..."

"И умерла, - сказал Гринько, наблюдая, как на лицо Ванжи возвращается румянец. Он понимал, какой сокрушительный удар могла нанести Юля его другу, если бы назвала Сосновскую среди своих соучастников. - Умерла, - повторил он. - А мы обязаны выяснить - почему? И вы нам поможете".

Так в раздумьях оперативник сидел в сквере, пока в окнах Полищуков не загорелся свет. На асфальт легли нарядные тени каштанов. За кустом желтой акации блеснули кошачьи глаза. "Кис-кис", - позвал Гринько. Кошка высунула голову, но с места не двинулась. "Не довольно ли мне напрасно тратить время, как ты думаешь? - спросил он кошку и решительно поднялся. - Довольно. Будем считать, что сегодняшнее задание выполнено. Ты согласна?"

Сопелочки гремели в карманах, и он пожалел, что не оставил их на скамье: кому-то была бы находка, у инвалидов тоже есть внуки, глядишь, его поделки и попали бы по назначению.

К трамвайной остановке вел переулок, над которым висел виадук. Гринько свернул напрямик и... обомлел. Прямо на него шла Юля. В переулке было темно, но не настолько, чтобы он не узнал девушку. Оперуполномоченный почти физически почувствовал на себе насмешливый взгляд Панина. Капитан посоветовал Юле без особой надобности не выходить из дому, она обещала, и этого оказалось достаточно, чтобы Гринько несколько часов просидел под ее окнами. Это был промах.

Ему бы надо отойти в сторону, чтобы не встретиться с Юлей, а он застыл на месте, допустив тем самым еще одну ошибку. Но, как известно, в жизни хотя и редко, а все же бывают случаи, когда ошибки становятся полезными.

Именно в тот миг, когда Гринько наконец сообразил, что ему следует шагнуть в тень, из-под виадука выскочила машина.

Из рапорта младшего лейтенанта Гринько начальнику уголовного розыска капитану Панину:

"...Я успел потянуть Полищук на себя, и мы упали. "Жигули" выскочили на улицу Постышева и свернули налево. Часы показывали 22 часа 18 минут. Я доставил Полищук с переломом бедра в больницу. Номер машины - ТНК 48-04".

Из доклада лейтенанта Ванжи начальнику уголовного розыска капитану Панину:

"ВАЗ-2101 "Жигули", номер ТНК 48-04, принадлежит гражданину Юмасову П.А., домашний адрес: ул. Орджоникидзе, № 77, кв. 15. Проверкой установлено, что Юмасов Петр Алексеевич, начальник цеха метизного завода, до 18.00 был на работе, а с 18.00 до 20.35 - на районном совещании партактива во Дворце культуры металлургов. Машина ТНК 48-04 стояла в гараже (Глиняный спуск, № 31), никаких повреждений на корпусе не обнаружено. Проверка проведена мною вместе с инспектором ГАИ лейтенантом Чубуком".

Полковник Журавко обвел взглядом присутствующих.

- Надеюсь, - сказал он, - теперь уже никто не сомневается, что версия о самоубийстве Сосновской отпала. Ниточка потянулась на трикотажную фабрику. Следовательно, можно допустить, что Сосновской стало известно о преступниках или же... или она сама была одним из них.

- В таком случае не исключено и самоубийство, - подал голос Очеретный. - Мучила совесть, отсюда замеченное Ярошем тревожное состояние, покаяться не хватало смелости. Для неуравновешенных натур иногда достаточно какого-то импульса.

- А телефонный звонок? - не удержался Ванжа. - Его вы не принимаете во внимание?

- Мальчик мог и напутать.

- Вы, Ларион Григорьевич, строите свои заключения на причастности Сосновской к махинациям на фабрике, - вмешался Панин. - А если это не так?

- Нельзя упускать из виду все возможные версии, - буркнул Очеретный.

- Согласен. Но давайте еще раз обратимся к фактам. Причины смерти Сосновской мы не знаем. Достаточно, однако, было Гринько встретиться с Полищук, которая работала вместе с Сосновской, как на свет божий появилось подметное письмо. Кто-то очень заинтересован в том, чтобы Полищук молчала. Ее стремились напугать, цели достигли, но перестарались - она пришла к нам. В тот же день на Полищук было совершено покушение, и если бы не Гринько, неизвестно, чем бы это кончилось. Как видим, складывается вполне логичная цепочка.

- А если это случайный наезд? - возразил Очеретный. - Обычное дорожное происшествие, каких, к сожалению, еще немало. Переулок темный, водитель, возможно, был подвыпивши, сбил девушку и с перепугу дал стрекача, лишь бы замести следы.

- Скажите уж, что я сам толкнул Полищук под колеса, - сказал Гринько.

Журавко нахмурился.

- В чем дело, товарищ капитан? Вы не ознакомили своего заместителя с результатами расследования?

- Старший лейтенант Очеретный только что возвратился из Казацкой слободки, - объяснил Панин. - Как вы знаете, прошлой ночью там совершена кража из промтоварного магазина. Я просто не успел ввести его в курс событий.

Начальник райотдела потянулся за "Шахтерскими".

- Потому и разговор у нас, как у немого с глухим... Версия с пьяным водителем, товарищ Очеретный, отпадает, поскольку проверка установила, что "Жигули" ТНК 48-04 весь вчерашний день стояли в гараже на Глиняном спуске. Следовательно, номер был фальшивый.

- Это другое дело, - смутился Очеретный.

- Водителя вы не разглядели, - сказал Журавко, обращаясь к Гринько, - а как же номер?..

- Темно было. Я только заметил низко надвинутую кепку, дальше все произошло молниеносно. Когда я упал, машина проскочила буквально в нескольких сантиметрах, и номер было видно четко. Водитель, видно, забыл выключить задние огни.

- Не забыл, а намеренно не выключил, - заметил Панин.

- Что ж, это похоже на правду, - сказал Журавко. - Преступники хотели отвлечь наше внимание на поиски именно этой машины, и это им удалось.

- Полищук утверждает, что она встретилась взглядом с водителем, и его глаза показались ей знакомыми, - сказал Ремез. - Плачет: "Я уже видела эти глаза раньше".

- Можно допустить, что за рулем был кто-то из фабричных шоферов.

Гафуров, который пока лишь вслушивался в разговор, сдержанно кашлянул.

- Павелко предъявил Полищук несколько фотографий, - сказал он, - и она уверенно показала на водителя автофургона Валиева. С нею там была истерика, Павелко получил взбучку от врачей. Конечно, я должен извиниться перед следователем прокуратуры Котовым, но Павелко побывал в больнице уже после него.

- Старший лейтенант Павелко мог бы сделать это в моем присутствии, обиженно сказал приглашенный на совещание и молчавший до сих пор Котов. - В конце концов, дело веду я.

- Согласен! - кивнул полковник. - Обращаю ваше внимание, товарищ майор, на недопустимость процессуальных нарушений... Но тут, как вы все понимаете, ведомственные интересы скрестились. Уже не разберешь, где кончается одно дело, а где начинается другое. Есть над чем поразмыслить. Все свободны. Майора Гафурова и капитана Панина прошу остаться.

Последним вышел, чуть задержавшись перед дверью, старший лейтенант Очеретный.

- Давно присматриваюсь к Очеретному и никак не могу понять, что он за человек. Дисциплинированный, пунктуальный, но есть в нем что-то такое, Журавко поморщился, щелкнул пальцами, - от показухи. Иногда кажется, что он спешит не до сути добраться, а поскорее доложить, что дело закончено. Любой ценой, лишь бы в срок.

- Кстати, пора аттестовать его на присвоение очередного офицерского звания, - сказал Панин. - Из отдела кадров уже звонили, напоминали.

- И что ты об этом думаешь?

Капитан шевельнул бровью.

- Задерживать не вижу явных причин. Но присвоение звания может потянуть за собой вопрос о должности. Очеретный давно мечтает о повышении по служебной лестнице.

"И прекрасно, - подумал Журавко. - Пусть забирают. Только бы не вышло так, что заберут Панина, а мне оставят Очеретного".

- Ну, это еще не горит, - сказал он и пожаловался: - В жару ноги стали отекать. Сбросить бы ботинки да под холодный кран... Блаженство! Раньше такого не замечалось. Старею.

Журавко нацедил из сифона стакан газированной воды, выпил залпом.

- Имеем, товарищи, дело с серьезным противником. У кого-то там не выдержали нервы, иначе мы и поныне бродили бы в потемках. Полищук назвала пять человек. Не исключено, что это только верхушка айсберга. Во всяком случае, среди них нет вашего, майор, Горлача, не проливают они свет и на существование гипотетического "левого цеха". И все же мы не можем дальше тянуть. После неудачного покушения на Полищук преступники начнут прятать концы в воду. Кстати, позаботьтесь, чтобы Полищук была в полной безопасности.

Панин поднялся.

- Уже сделано, товарищ полковник. В больнице дежурят наши люди. Медперсонал предупрежден.

- Вы, майор, заготовьте надлежащие бумаги и сегодня же получите санкции у прокурора. Операцию "Пряжа" проведем завтра.

- Завтра ничего не выйдет, товарищ полковник, - Гафуров улыбнулся одними губами, подмигнул Панину. - Завтра воскресенье! Фабрика не работает, а нам одновременно с арестом расхитителей необходимо опечатать склады, чтобы немедленно началась инвентаризация.

- А, черт! - начальник райотдела потянул к себе настольный календарь, словно не поверил Гафурову на слово. - Кажется, только вчера был понедельник! Чего хохочете? Рады, что начальство зарапортовалось?

Журавко не выдержал и сам засмеялся, поблескивая сощуренными глазами.

- Что ж, - подытожил он, - придется на день отложить.

Панин завтракал в уютной кухоньке и искоса посматривал в окно. Кусок неба за окном был грозово-синим и, хотя стекло еще сохраняло сухую прозрачность, через открытую форточку уже пахнуло дождем.

Когда в передней раздался звонок, Панин подумал, что это жена вернулась за зонтиком и ленится воспользоваться собственным ключом, потому что ключ пребывает где-то в недрах до отказа наполненной женскими мелочами сумочки. Но когда открыл дверь, увидел Яроша. Вид у того был взволнованный, видно было, что парень одним махом одолел четыре этажа и теперь тяжело дышал, опершись рукой о косяк двери.

- Прошу, - сказал Панин, ничем не выдавая удивления. - Я собирался вызвать вас именно сегодня. Налицо проявление загадочной индукции. Чашечку кофе? Холодного. Я знаете, люблю по утрам холодный кофе.

Они прошли на кухню, Панин все-таки вынудил гостя выпить кофе, поставил посуду в раковину и обернулся к Ярошу.

- Что же вы молчите? Я же вижу, как вас распирает нетерпение. Что-нибудь случилось?

- Случилось, Олекса Николаевич. Я и сам бы пришел к вам, в райотдел, но ваш сотрудник, белобрысый такой здоровяк...

- Гринько?

- Вот-вот, он самый... Немедленно, говорит, беги к капитану Панину.

- Где же вы виделись с ним, с Гринько, спозаранку?

- В больнице.

Глаза Панина сузились.

- Это уже интересно. Вот как, вы были в больнице?

- Да. В семнадцатой. Ну, вы знаете, на Щорсовской, это как раз около института растениеводства. А дело было так. Только я к двери - подскакивает ко мне человек. Мол, в девятой палате лежит девушка, Юля Полищук, передайте ей букетик, потому что я на работу опаздываю. Ну, я взял, значит, и пошел.

- То есть как пошел? Там что - как на улице? Иди куда хочешь?

- Не знаю. Только иду я в выданном халате по коридору, ищу девятую палату, а тут кого-то везут на коляске. Отступил в сторону и слышу: "Славка, здравствуй!" Глядь, а это она.

- Кто она?

- Да Юля же. Полищук.

- Что же было дальше? Вы говорили с нею?

- Дальше? - Ярош посмотрел на следователя отсутствующим взглядом. - Я хотел спросить, почему она оказалась в больнице, но не успел. Не успел и розы отдать, потому что откуда-то появился ваш Гринько и забрал у меня цветы. Это потом я уже узнал, что он - ваш сотрудник, а тогда подумал санитар... Юлю повезли, а мы остались вдвоем.

- Вы сказали ему, что цветы не ваши?

- Сказал, но он сразу не поверил. А может, и до сих пор не верит. Так вцепился в меня... - Ярош нервно передернул плечом, и Панин почти зримо увидел на нем тяжелую ладонь Гринько. - Учинил допрос, словно я не цветы принес, а бомбу. Хотел сам вести в милицию, потом передумал и велел явиться к вам.

- Хорошо. Ваш рассказ мы запротоколируем. Конечно, не тут. А пока что объясните, что вам было нужно в больнице?

- Разве я не говорил? - искренне удивился Ярош. - Голова кругом. Там работает жена Савчука, нашего главного редактора. Она хирург. Я как раз собирался на работу, когда позвонил Андрей Андреевич.

- Это кто?

- Да Савчук же. Моя, говорит, жена, уходя на дежурство, схватила вместо своих очков мои. Так ты заскочи, забери. Ну я и заскочил, мне по дороге. Андрей Андреевич без очков как дитя.

- Отвезли?

- Когда же? Гринько велел немедленно быть у вас.

- Придется отвезти. - Панин уже направлялся к двери. - Вы на "Яве"?.. Сделаем так. Отдадите очки, отпроситесь с работы. О том, что было в больнице, - ни звука. Потом в райотдел ко мне. Очки у вас?

Ярош хмуро полез в карман.

- Не доверяете? Вот они... Можете позвонить Савчуку. Гринько не верил и вы вслед за ним. Выходит, я все выдумал? Сам принес розы? Да у меня и мысли не было, что Юля в больнице! А в самом деле, почему она там? Кажется, нога была в бинтах, под простыней не очень разглядишь. И откуда к ней такой интерес у милиции?

Панин поморщился.

- Слишком много вопросов, - сказал он. - Мы с вами, Ярослав, насчет этого как-то договаривались, разве не так? К девяти в райотдел успеете? Вот и чудесно. А насчет недоверия - это вы напрасно. Гринько мог бы и не отпустить вас одного, а вот отпустил.

- Знает, что никуда не денусь.

- Может, и так, - Панин внимательно посмотрел на Яроша. - А может, иначе. Во всяком случае, у него есть причины для сомнений. И виноваты в том вы сами, потому что часто путаетесь у нас под ногами. Чего вас понесло к высоковольтной?

- Когда?

- А сколько раз вы там были?

- Один... один раз.

- Так почему переспрашиваете?

- Выходит, все-таки следите за мной, - сумрачно сказал Ярош. - Играете, как кошка с мышью, а говорите о доверии.

Панин кашлянул с досады.

- Никто за вами не следит! Вы расспрашивали бакенщика о той фатальной майской ночи?.. Ну вот, и мы интересовались. А он обмолвился и о вашем визите. Как видите, все просто. Кроме того, Васю Сосновского подстерегаете около калитки, устраиваете ему допрос. А я же просил вас не вмешиваться в расследование. Просил или не просил?.. Теперь больница, хоть тут не ваша вина, я верю, что это случайное стечение обстоятельств... Пошли, Ярош, мы теряем время.

Они вышли во двор. Дождь шел на город с Левобережья. Там, за заводскими трубами, из грозовых туч спускались на землю черно-синие хвосты.

Что-то мучило Яроша на протяжении всего разговора на квартире начальника уголовного розыска и еще там, в больнице, но он никак не мог понять, в чем дело. Когда оно появилось, это чувство? Когда увидел Юлю? Нет, раньше, наверное, еще тогда, когда незнакомец, который словно подстерегал его за кустами сирени, сунул в руки букет. Да, он, Ярош, в эту минуту подумал: неужели Юля успела выйти замуж? Впрочем, он сказал: в девятой лежит девушка. Не жена, а девушка...

- Олекса Николаевич, я вспомнил. Слышите? Вспомнил!

- Что вспомнил?

- Вспомнил того человека, что букет передавал... Не знаю имени, но видел его раньше. Я иногда встречал Нину около проходной, так вот, он тоже выходил из фабричных ворот. Усики у него. Не такие, как у Ванжи, а узенькой полосочкой и черные... Т-точно, он.

- Обрисовали его Гринько?

- А как же! Только тогда я не вспомнил про фабрику. Это сейчас...

- Ну и отлично! А теперь, как говорит наш общий знакомый из уголовного розыска Гринько, шевелитесь, дядя! Потому что вот-вот начнется дождь.

Тучи и на самом деле уже нависли рядом над Днепром, на асфальт падали первые капли, большие, как горох. Тревожно и одновременно весело защебетали ласточки.

Ярош уехал разочарованный. Казалось, что Панин равнодушно отнесся к его сообщению. Почему же тогда Гринько цеплялся к каждому слову: что да как, откуда да куда? Не разберешь эту милицию. А все-таки чего они крутятся вокруг Юли? Неужели она что-то натворила? Шевельнулась жалость к девушке, которая, он это хорошо знал, искренне любила его, а потом, когда они расстались, не упрекнула ни словом, тихо и незаметно ушла из его жизни. Может, были и слезы, но наедине с собой. Раньше Ярош об этом не думал и почувствовал сейчас вину перед Юлей.

Панина тем временем волновало другое. Слушая рассказ звукорежиссера, он догадался, что цветы принес Валиев. Чудеса да и только! Сперва сбил девушку машиной, а теперь дарит розы. Какая-то бессмыслица. Он проводил глазами мотоцикл Яроша и остановил такси.

Этот июньский понедельник принес сразу несколько неожиданностей. Именно в то время, когда Панин у себя дома разговаривал с Ярошем, старший лейтенант Павелко в своем кабинете слушал путаный рассказ Марины Костюк. Марина так волновалась, что ему, чтобы успокоить ее, пришлось прибегнуть к испытанному средству.

- Вы успели загореть, - сказал Павелко, - и это вам очень идет. На Черном были или на Азовском?

Давно известно, что женщине трудно устоять перед столь безыскусным комплиментом. Какое-то мгновение Марина смотрела на него растерянно, затем ее хорошенькие глазки блеснули, а полные губы расплылись в улыбке.

- В самом деле? Но вы ошибаетесь, на море я не была.

- Неужели на нашем, днепровском песочке? Показать бы вас моей жене, а то она все к морю да к морю!.. - сказал Павелко и, увидев, что Костюк настроилась развивать эту тему дальше, поспешил повернуть разговор в нужное русло. - Итак, вы пришли на Клинчик, когда вдруг Горлач...

- Ага, смотрю - он. Искоса поглядывает на меня, видать, ждет, когда я отойду от прилавка. Узнал же! Я тогда была совсем иначе одета.

- Но ведь и вы узнали? - подкинул Павелко.

- Волосы белесые, а глаза черные. Это не так часто бывает... Приметный мужчина.

Марина уже успокоилась и принялась подробно рассказывать, как она вчера зашла на Клинчик за кормом для цейлонских барбусов, а тут, значит, Горлач. Спрашивает: ну, как - водолазки не залежались? Не тот, говорю, товар, чтобы залежаться. А что же не пришла, как договаривались? Приходила, да меня хозяйка и на порог не пустила. Смеется: это Валька. Вот дура! Ревнивая - не приведи господь. Всех женщин выпроваживает, а вы к тому же такая хорошенькая... Ну, это дело поправимое. В следующую пятницу буду ждать, в первой половине дня. Кивнула я, а ноги дрожат мелкой дрожью. Вроде и симпатичный человек, а в глазах что-то такое... неприятное.

- Он не заметил, что вы испугались?

- Вряд ли. Говорили мы тихо, спокойно... Да, он еще спросил: приварок большой? Ну, сколько я имела сверх цены. Это уж, отвечаю, не ваша забота. О вашем приварке я же не спрашиваю! Он снова засмеялся: "О твой язычок можно порезаться..." Пришла домой - вся трясусь. Зачем мне это? Решила никуда не ходить - ни к нему, ни к вам. А ночью страшно стало, едва утра дождалась. Лучше уж, думаю, в милицию...

Гафурова старший лейтенант нашел в кабинете начальника райотдела. Был там и Панин. Капитан шелестел разложенными на столе бумагами, делая карандашом какие-то пометки.

- Разрешите, товарищ полковник?

Журавко недовольно обернулся.

- Что-то срочное?

- В городе появился Горлач, - сказал прямо с порога Павелко, уверенный, что самое большое впечатление эта новость окажет на Гафурова. И не ошибся. Майор даже подскочил.

- Подробности! - воскликнул он и виновато посмотрел на Журавко. Извините, Сергей Антонович, но вы же знаете, этот Горлач - моя болячка.

- Твоя, конечно, твоя, - с иронией пробурчал начальник райотдела. - Нам с Паниным они ни к чему.

Павелко рассказал все, что узнал от Марины Костюк. Не успели, однако, участники совещания обменяться мыслями по этому поводу, как зазвонил телефон. Из Левобережного райотдела сообщали, что сержант Шарий видел человека, который вышел из дома № 118 на улице Хабаровской и сел в такси "Волга" ТНЗ 14-75. Приметы совпадали с указанными в ориентировке на так называемого Горлача. Проследить за ним сержант не смог, поскольку вел в милицию двух юных лоботрясов, затеявших драку на трамвайной остановке.

- М-да, - проговорил Журавко, положив трубку. - Не зря говорят, что понедельник - день тяжелый. Посыпалось на нас... Вчера Горлач был на Клинчике, сегодня катается на такси. Валиев приносит Полищук розы. Что-то эта братия слишком уж обнаглела, ничего не боится. Не наша ли бездеятельность тому причиной, товарищи офицеры?

Офицеры молчали. Обвинение было несправедливое, они это знали. Знал это и Журавко. Просто ему вспомнился недавний разговор с председателем райисполкома Лубенцом. На прошлой неделе Лубенец позвонил полковнику и въедливо сказал:

"Выходит, дутая слава у твоего Панина?"

"Мало на его счету раскрытых преступлений? - обиделся за начальника угрозыска Журавко. - Да и в Павлополе, знаешь, какое дело он распутал? К ордену представили".

"Не знаю, что там в Павлополе, а с Сосновской топчется на месте. Ты же сам, Сергей Антонович, говорил мне, что там пахнет чем-то большим, чем самоубийство! Говорил или не говорил?"

"И сейчас говорю".

"Так в чем же дело? Зайди, тут у меня жалоба. Правда, анонимная. Автор советует поинтересоваться, почему милиция взяла под защиту любовника Сосновской Яроша. Слышал о таком? Даже версия разрабатывалась..."

Журавко обещал зайти в райисполком, но, готовя операцию "Пряжа", так закрутился, что разговор с Лубенцом вылетел напрочь из головы. "Сейчас Рахим потребует отложить операцию", - подумал полковник, и, словно подслушав его мысль, Гафуров сказал:

- Горлач назначил аудиенцию Костюк на пятницу. Сергей Антонович, думаю, операцию необходимо отложить. По крайней мере до пятницы. Этого дельца нужно брать с поличным, иначе выскользнет: я не я, и хата не моя.

На какое-то мгновение Журавко растерялся. Он понимал, что начальник отделения БХСС прав, делом Горлача интересовался сам генерал Колодяжный, но и операцию с пряжей откладывать не хотелось. Все продумано до мелочей, оперативные группы сформированы и ожидают только сигнала. Полковник обвел взглядом присутствующих и потянулся к графину с водой.

- Возможно, возможно, - сказал он неуверенно. - Хотя... Ты как думаешь, Олекса Николаевич?

Панин поднял глаза.

- Можно и отложить. Но тогда мы снова не продвинемся ни на шаг в деле Сосновской. Эта пряжа третью неделю поперек дороги!

- Операцию придется все-таки отложить. Распорядись, Панин! А заодно пошли кого-нибудь из своих хлопцев, пусть разыщут такси... - Журавко наклонился к календарю. - Где-то я тут записывал.

- ТНЗ 14-75, - сухо сказал Панин, собирая на столе свои бумаги.

- Мне бы твою память, - Журавко нехотя усмехнулся. - Вызубрил бы я все приказы начальства, как стихи. Жаль только, что они не в рифму пишутся.

ОПЕРАЦИЯ "ПРЯЖА"

Диспетчер центральной службы такси заглянула в удостоверение Ванжи, и тоненькие брови девушки подпрыгнули двумя стрелочками вверх.

- Что-нибудь натворил?

- Не волнуйтесь, ничего он не натворил. Помогите встретиться с ним, только и дела.

Диспетчер щелкнула тумблером.

- Дунай-9! Дунай-9! Я - Днепр! Сообщите, когда освободитесь. Для вас есть сообщение.

Динамик напротив откликнулся немедленно:

- Дунай-9 свободен.

Девушка обернулась к Ванже, приглашая его к микрофону. Ванжа замахал руками. Он знал, что по крайней мере полтора десятка таксистов поддерживает связь с диспетчерской на одной волне. Для чего же посвящать их в милицейские хлопоты? Да и где гарантия, что рядом с каким-нибудь другим "Дунаем" не сидит сейчас Горлач?

- Дунай-9! Я - Днепр! Приезжайте в диспетчерскую.

- Что там, ближе никого нет? - захрипел динамик. - Ты меня слышишь, Наденька?

- Дунай-9! Выполняйте распоряжение! Конец.

Диспетчер вопросительно посмотрела на Ванжу.

- Гениально, - сказал Ванжа. - Язык жестов вы понимаете, а это уже немало. Может, смените профессию? Нам нужны сообразительные девчата.

И сразу вспомнились слова Василька: "Реакция молниеносная. Возьмите в милицию, не пожалеете".

"Ох, Нина, неужели ты будешь мучить меня всю жизнь?"

Диспетчер испуганно смотрела на Ванжу.

- Что с вами? Вы так побледнели!

- Душно, - сказал Ванжа. - Наверное, перед дождем. Как фамилия водителя такси?

- Варнава... Иван Петрович Варнава. А почему вы в штатском?

- Я же говорю: душно. А в милицейской форме воротнички тугие.

Над городом клубились дождевые тучи. Невидимое отсюда солнце нашло щель в сизой завесе и прицелилось в стекло высотного дома на Казачьей горе. Скрипнув тормозами, остановилось такси. Водитель хлопнул дверцей и решительным шагом направился к диспетчерской.

- Иван Петрович? Вижу, вам не терпится поругаться с Наденькой. Разрядитесь на мне. Это я вас вызвал.

- А вы кто будете?

- Сядем в машину, там и побеседуем... Оперуполномоченный Ванжа из Петровского отдела милиции. Вы сегодня брали пассажира на Хабаровской?

- Брал. А что?

- Где он сошел?

- На Чапаевской, - шофер сплюнул под ноги. - Сукин сын! Сам не взял сдачу, а теперь пожаловался?

- Не жаловался он, Иван Петрович. Меня интересуют не деньги его, а облик. Возраст? Внешность?

Варнава пожевал губами.

- Двадцать пять - двадцать семь. Белобрысый, глаза черные. Больше ничего припомнить не могу. Не присматривался.

- А куда он пошел, не заметили?

- Не имею привычки следить за пассажирами. Привез - и будь здоров! А впрочем, подождите. Вышел он, говорю: сдачу возьмите! Махнул рукой - и через дорогу. Там как раз напротив магазин "Готовая одежда". Ага, одежда... Джинсы на нем были в обтяжку, из тех, что сейчас в моде.

- Ну что ж, портрет - хоть в рамку, - сказал Ванжа. - А теперь, Иван Петрович, отвезите меня туда, где вы его высадили.

- Это можно. - Варнаву распирало любопытство. - А я думаю, чего это Наденька меня вызывает? Не близкий свет, аж с Пушкинской. А он, этот пассажир, ваш клиент, или как вы их там называете?

- Жену у меня отбил, - сказал Ванжа. - Хорошая была женщина, на Наденьку похожа. А он отбил. Ну я, значит, разыскиваю, чтобы поблагодарить.

Варнава хохотнул:

- Вы разве скажете правду!

- Поехали, Иван Петрович, поехали. А наш разговор забудьте. Не было его...

Ванжа и сам не знал, на что он рассчитывал, прогуливаясь по Чапаевской. Выдавал себя за человека, которому только бы убить время. Прошло почти два часа с того момента, как таксист высадил тут утреннего пассажира, так что шансы увидеть Горлача были у Ванжи мизерные. Если бы еще другая улица, не Чапаевская, он, наверно, сразу вернулся бы в райотдел.

За магазином радовали глаз оранжевыми лоджиями несколько недавно возведенных многоэтажных великанов, а с левой стороны, будто в пропасти за кручею, начиналось вишневое царство, из которого выглядывали крыши обычных домиков. Если вдоль заборов пройти до приметного телеграфного столба, можно разглядеть знакомую зеленую калитку усадьбы Сосновских. Навестить бы Елену Дмитриевну, поговорить с Васильком, да что им скажешь?..

Каждая фигура в джинсах заставляла Ванжу напрягать зрение. Столько их развелось, что в шеренги строй. Прямо униформа!

Преподаватель криминалистики в милицейской школе полковник Воронин как-то пошутил: "Было бы идеальным, если бы преступник внешне чем-то отличался от нормальных людей. Идешь улицей, глядь - он, голубчик, шагает. Ага, милости просим, мы тут истосковались, тебя ожидая. К сожалению, внешне он такой же, как мы с вами". Разговаривая, Воронин имел привычку теребить бороду, которая прикрывала глубокий шрам. Сам полковник не любил говорить о его происхождении, но курсанты все же узнали, что это след бандитской финки. С тех пор профессорская бородка Воронина стала предметом особой почтительности всего личного состава милицейской школы.

Ванжа давно успел убедиться в справедливости соображений своего наставника. Но как-то не укладывалось в голове, что у подобных людишек могут быть любимая, семья, дети, а преступные руки способны на искреннюю ласку. Или, может, у них все иное: и радость, и любовь? Имитация, которую они принимают за чистую монету? В конце концов, и бенгальский огонь светит, да куда ему до солнца.

В детстве Ванжа читал сказку про племя анагуров. Никто в этом племени не мог ничего делать против человеческой совести, потому что ноги преступника под тяжестью вины погружались в землю. "Жаль, что это всего лишь красивая сказка, - подумалось сейчас. - Земля держит всех одинаково. Ей все равно, кто по ней топчется: овца или волк. Тем временем у уголовного розыска хлопот полон рот, а Панин, наверное, уже названивает в "теремок".

Лейтенант усмехнулся, глянул на прояснившееся небо, на кудлатого пса, который перебегал дорогу, ловко маневрируя между автомашинами, и почувствовал, как екнуло в груди. По тротуару, прямо навстречу ему, помахивая зажатой в руке газетой, шел Горлач, красивый, спортивного склада человек в джинсах и клетчатой шведке. Шел, насвистывая песенку из популярной кинокомедии; смуглое лицо его было беззаботным.

"Так вот ты какой! - думал Ванжа, делая вид, что его ничего не интересует, кроме живописной витрины фотоателье. - Встретил бы тебя вчера и глазом не повел". - "А нам все равно..." - "Может, и правду ты насвистываешь. Но, как говорит Гринько, это с одной стороны. Зато нам не все равно".

Приблизительно через час лейтенант Ванжа сидел в кабинете начальника уголовного розыска, понуро склонив голову.

- Значит, Горлач вернулся на Хабаровскую?

- Так точно, товарищ капитан... Трамваем. Я сопровождал его до конечной остановки.

- Ценность этой информации, лейтенант, равна нулю. - Панин помолчал. Больше того, вы могли вспугнуть Горлача.

- Я был максимально осторожен.

- Достаточно того, что он мог видеть вас на Чапаевской, а затем в трамвае. Да и до трамвая вы шли за ним следом. А у таких людей, будьте уверены, глаз наметан. Вам что было поручено? Убедиться, что таксист вез Горлача, а не кого-то другого. Сержант мог и ошибиться. Это все, что от вас требовалось.

Панин пружинистым шагом подошел к окну.

- А дождь так и не собрался, - сокрушенно сказал он. - Опять припекает... Все же мы теперь знаем, что этот красавчик посещал кого-то на Чапаевской. И пробыл там почти два часа. Глядишь, и это пригодится, а, лейтенант?

У Ванжи отлегло от сердца.

- Олекса Николаевич, - сказал он, сдерживая дыхание. - А как вы думаете, этот Горлач причастен к гибели Нины... то есть, я хотел сказать, Сосновской?

Капитан обернулся, положил руку на плечо Ванжи.

- Василь, я знаю, вам особенно тяжело. Но такая уж у нас профессия, и мы сами выбрали ее. Сожмите сердце в кулак.

Для тысяч жителей большого приднепровского города пятница 17 июня была обычным последним днем рабочей недели. В утреннем выпуске областных известий радио сообщало об успехах металлургических предприятий. Утвержден проект строительства нового железнодорожного моста. Рабочие комбайнового завода празднуют новоселья. Сельские механизаторы готовятся к жатве. В клубе госторговли собираются на совещание работники народного контроля. Филармония приглашала на концерт известной ленинградской певицы. Спортивный обозреватель анализировал причины вчерашнего поражения местной футбольной команды. Синоптики обещали пасмурную с прояснениями погоду, без осадков.

Слушая известия, Журавко подумал, что Петровскому райотделу милиции пора бы также справить новоселье, но что-то там со строительством здания застопорилось, несмотря на все старания его заместителя майора Сироконя. Гафуров пожалел, что не может присутствовать на совещании народных контролеров. Очеретный вынул из кармана записную книжку и сделал пометку: "Два билета на субботу", рассчитывая пригласить на концерт Людочку Яремчук. Ванжа почти зримо представил фигуру отца на комбайне и пообещал себе обязательно съездить в воскресенье в Песчаное. Панин сокрушенно вздохнул: "Не видать нам высшей лиги, как своего носа". Только Павелко и Гринько никак не отреагировали на утренние известия. Они их не слышали, потому что в это время уже были на улице Хабаровской, поджидая появления Марины Костюк.

Марина не без страха переступила порог дома Валентины. Сени были загромождены домашним скарбом, но комната показалась ей уютной, со вкусом обставленной. Мебель, коврики, кружевные занавески на окнах, цветы на треножных подставках - все тут сохраняло следы заботливых женских рук.

- Ты чего трясешься? - спросил Горлач. - Меня боишься или Вальки? Так ее нет. Я отослал.

- А она, эта Валька, кто тебе будет? Жена?

- Я дикий. Не приручаюсь. Разве что ты постараешься? - Он засмеялся, остановившись перед вправленным в пластмассовую рамку трюмо. - А что? Чем не пара? Посиди, я товар принесу.

Горлач загремел в сенях крышкой погреба и вскоре возвратился в комнату с кожаным чемоданом. Небрежно бросил на диван пачку розовых водолазок.

- Наши или импортные?

- Тебе не все равно?

- Спрашивают, - сказала Марина. - А ярлыков нет.

- У любопытных язык быстро сохнет. Соври что-нибудь. Или не умеешь?

- Сколько их тут?.. Товар, конечно, ходкий, да берешь дорого. Скинул бы хоть по трешке...

- Трешник, конечно, скинуть можно. Ха-ха! - голос Горлача как-то удалился, словно заложило уши. - Трешник... А хочешь - даром? Забирай свои деньги. И водолазки твои... - Горлач поднялся из-за стола и вперевалку двинулся к Марине. - Только не бойся меня...

- Не подходи! Ты что? Как закричу - вся улица сбежится!

У Марины стучали зубы. Светлая комната уже не казалась ей уютной. О стекло билась и жужжала большая сизая муха. От этого жужжания стало еще более жутко. Горлач в нерешительности остановился, словно раздумывая, как ответить на ее угрозы.

- Тю, дура! - сказал он обиженно. - Я же по-хорошему... Понравилась ты мне. Еще тогда, когда впервые увидел на Клинчике. Ты совсем не знаешь меня, а жаль. Я все могу. А для тебя - что захочешь...

Казалось, он и сам верил в то, что говорил. Но тут в дверь сеней постучали, и Марина увидела, как в одно мгновение исказилось его лицо. Черные, под густыми белесыми бровями, глаза, которые только что смотрели на нее ласково, вспыхнули злым огнем.

- Это ты навела? - прошипел Горлач.

Одним прыжком он оказался у окна, выглянул во двор и облегченно вздохнул:

- Электрики. Не сидится им на месте! А я уж подумал... Сейчас я, сейчас! Не глухой!.. - Горлач повернулся к Марине: - Ну, что замерла, как засватанная? Спрячь водолазки! Кому говорю? Выйдешь вместе с ними, раз уж ты такая... Да не забудь язык узлом завязать, иначе...

Костюк сидела ни жива ни мертва.

По улице Ворошилова вниз к Днепру спускался милицейский "газик". В кабине прыгала на резинке плюшевая обезьянка. Рядом с водителем сидел Журавко. Время от времени он переговаривался по радиотелефону с Гафуровым, группа которого сидела в сквере напротив фабричной проходной. По плану действий Гафуров должен был появиться на фабрике только после того, как Павелко и Гринько задержат Горлача.

- "Триста третий"! Почему не отвечаете? "Триста третий"! Прием.

Павелко молчал.

- Подскочим на Хабаровскую, товарищ полковник? - предложил Савицкий. Я мигом.

Запищал зуммер. Полковник схватил трубку и услышал гортанный голос Гафурова:

- "Триста второй"? Говорит "триста шестой". Из фабричных ворот вышла машина ТНД 49-86, зеленый фургон. За рулем Валиев.

- Я - "триста второй". Машину задержите где-нибудь подальше от фабрики.

- Задержать успеем, - после некоторой паузы возразил Гафуров. - А что, если удача сама просится нам в руки? Сейчас меня интересует не столько Валиев, сколько его груз. Может, пропустим?

- Снова ты все усложняешь. Девяносто шансов из ста, что это обычный рабочий рейс.

- Хоть десять, а мои. Мы теряем время... Ну, так как?

- Сам хочешь?.. Хорошо, двигай за фургоном. Твои ребята пусть дождутся Павелко. Держи меня в курсе.

"Газик" выкатился на набережную, за ажурной балюстрадой поблескивал синевой Днепр. Подпрыгивая на волнах, мчались по воде лодки. С теплохода, вошедшего под своды моста, долетала музыка. Журавко вспомнил, что последний раз, кажется, был на пляже несколько лет назад, после первомайских праздников. Вода была еще холодной, и он ограничился тем, что понежился на песке, подставив тело солнцу...

- Товарищ полковник! Кажется, Павелко!

Журавко, все еще в плену своих мыслей, перехватил у водителя трубку.

- "Триста второй"! Я - "триста третий". Задание выполнено. Жду указаний.

- Я - "триста второй". Почему так долго молчали?

- С понятыми вышла задержка. Потом хозяйку пришлось разыскивать. Ну и этот тип...

- Что с ним?

- Прыгнул в закрытое окно. Пока йод нашли, то да се...

- Допрыгался, субчик. Твой шеф давно мечтает увидеться с ним. Как там Костюк?

- На высоте. Хотя страху натерпелась. Он тут...

- Подробности потом. Задержанного доставьте в ИВС. Если нужно, вызовите врача. И сразу на фабрику.

- Что-нибудь случилось? - встревожился Павелко.

- Ничего. Не перебивайте. Группа ждет вас в сквере против проходной. А теперь дайте мне Гринько.

Инструктируя инспектора, полковник помимо воли находился под влиянием рассуждений Гафурова. Если у фабричного фургона "левый" груз, то не исключено, что машина выедет за границы города по Самарскому шоссе. С другой стороны, вполне возможно, что у Валиева обычный рейс, а предположения Гафурова - мыльный пузырь. Все же полковник приказал Гринько взять у коллег из Левобережного райотдела милиции - это в двух шагах от Хабаровской мотоцикл и быть наготове. Если Валиев выедет за город, надо будет следовать за ним, не выпуская его из виду, но не чинить никаких препятствий.

- Найдите способ связаться с Гафуровым, - сказал Журавко. - Обождите минутку. "Триста шестой"! Я - "триста второй". Сообщите обстановку.

- Я - "триста шестой"! Миновали мост. Сворачиваем на улицу Чубаря.

- "Триста шестой"! У ЗЖК к вам присоединится Гринько. Он будет на мотоцикле... "Триста третий"! Вы все слышали? Мотоцикл просите от моего имени. Конец.

Журавко прислушался к сухому потрескиванию мембраны, положил трубку и повернулся к водителю:

- Водички бы сейчас холодненькой, а, сержант? Заверните к киоску.

- Можно и без киоска обойтись. По щучьему велению, по моему хотению... - Савицкий пошарил рукой за сиденьем и жестом фокусника выхватил оттуда термос с обезьянкой на корпусе.

- И тут мартышка, - с удивлением констатировал Журавко. - Может, у вас найдется и живая?

- Найдется, - невозмутимо сказал Савицкий. - Братуха из Индии привез. Величиной с кошку. Любимица Светланы.

- Свадьба в воскресенье? Пригласите Ванжу. Он парень компанейский.

- Приглашал. Говорит, собирается к родителям.

- И к родителям когда-нибудь нужно, - согласился полковник. - Крутите колеса, сержант, к райотделу.

Опять ожил зуммер. Гафуров сообщил, что фургон выехал на Хабаровскую, и на полуслове замолк.

- Алло, "триста шестой"! Ты что притих?

- Думаю, - сказал майор. - А думаю я, что Валиеву захочется по дороге заскочить к Горлачу.

Журавко даже в жар бросило:

- Сто чертей!

- Распорядитесь, чтобы Гринько покрутился там, словом, пусть помешает Валиеву зайти в дом.

- С Гринько теперь нет связи, - хмуро сказал Журавко. - Не предвидели мы такой ситуации, майор. Попробую через ГАИ.

- Поздно. Фургон тормозит... Так и есть, Валиев направляется к усадьбе... Вижу инспектора, возится с мотоциклом. Эх, Гриня, мог бы и сам сообразить.

- Не мог. Я сам приказал ему не трогать Валиева... Вот что, майор, обстановка усложняется. Трудно сказать, как поведет себя Валиев, узнав об аресте Горлача. Независимо от того - есть в фургоне "начинка" или нет. Возможно, бросит машину и сбежит. Не думаю, чтобы он отважился на это тут, но в дороге имей в виду и такой вариант.

Савицкий, прислушиваясь к каждому слову начальника райотдела, разворачивал "газик".

- Ну, что там? - не терпелось Журавко.

- Похоже, дом на замке, Валиев возвращается. Считайте, что тут нам повезло. Фургон выруливает на Самарское шоссе. В этом мы не ошиблись. Гринько на мотоцикле двинулся за ним. Думаю, моя милицейская "канарейка" теперь не годится, буду ловить такси...

Послышалось невыразительное бормотанье, что-то щелкнуло, но мембрана продолжала потрескивать, похоже, трубку положили мимо рычага. Журавко напряженно слушал далекие шумы, мысленно представляя себя на месте Гафурова. Междугородное шоссе - не улица, где транспорт движется сплошным потоком. Там Валиев сразу заметит милицейскую машину. Но пока Гафуров поймает такси фургон успеет далековато оторваться, хорошо, если Гринько сел ему на хвост. Только бы не перестарался...

Труба тяжело задышала голосом Гафурова:

- Я - "триста шестой". Прием.

- "Триста второй" слушает.

- Пересаживаюсь в такси. "Волга" ТНВ 12-96. Начинаю преследование.

В райотделе Журавко связался с областным ГАИ и попросил, чтобы посты автоинспекции "не замечали" машину Валиева, разве что майор Гафуров внесет какие-нибудь коррективы.

Операция "Пряжа" явно не хотела развиваться точно по разработанному сценарию. Уже сам факт, что начальник отделения БХСС, которому надлежало быть на трикотажной фабрике, сейчас мчится где-то за городом вдогонку за фургоном, полковнику не нравился. Конечно, у майора Гафурова были причины, и он рискнул, однако эти причины опирались не на факты, а на достаточно иллюзорные предположения. Валиев теперь настороже... Единственное, что можно записать в актив, - это Горлач. Гафуров наконец облегченно вздохнет.

Позвонил Павелко. Звонил он из кабинета директора трикотажной фабрики, и в трубку врывался бас Гальченко - Николай Артемьевич распекал кого-то по селектору. Павелко доложил, что все идет по плану. Склады опечатаны в присутствии фабричного начальства, дирекция издала приказ об инвентаризации. Как договорились, через полчаса прибудет бригада из областного контрольно-ревизионного управления. Задержали кладовщицу склада сырья Уманскую, учетчицу Маковец, стрелка военизированной охраны Локотуна. Валиев выехал в командировку в Самарск. Путевка выписана в тамошний горпромкомбинат.

- Не слышу фамилии завскладом Полякова, - сказал Журавко.

- Полякова на фабрике не оказалось.

- То есть как не оказалось? У него что - выходной? Или заболел?

- Причина неизвестна. Вчера, говорят, был в добром здравии.

- Телефон у него есть?

- К сожалению, нет.

- Вы там не перегрелись, товарищ старший лейтенант? Почему "к сожалению"? Как раз хорошо, что нет. Иначе его бы уже предупредили.

- Посылаю к Полякову Ванжу, - сказал Павелко. - Со всеми полномочиями. Нет возражений?

- Пусть по дороге прихватит участкового инспектора. Обязательно!.. Задержанных отправьте в ИВС и позаботьтесь, чтобы они не имели возможности сговориться. Вы меня поняли?

- Товарищ полковник... - В голосе Павленко послышалась обида, и Журавко подумал, что помощник Гафурова все же не из тех, кому стоит растолковывать очевидные вещи.

Вскоре Журавко направился в дежурную часть. На лестнице ему встретился начальник следственного отделения Тарнавский. Несколько дней назад подполковник выписался из больницы, старательно выбритые щеки блестели желтым глянцем, голубая форменка висела на нем, как на палке.

- Рад видеть, Валентин Петрович, - сказал Журавко, пожимая его костлявую руку. - Слышал, в Миргород собираетесь?

- Да, в гости к Николаю Васильевичу Гоголю. На живую водичку. Тарнавский грустно усмехнулся и перевел взгляд на часы на стене. - А пока что клюю лекарства согласно расписанию. По крошке, как воробей... Да это еще полбеды. Сяду за бумаги - голова болит. С чего бы? Где желудок, а где голова...

Едва Журавко закрыл за собой застекленную дверь, зазвонил телефон. Дежурный поднял трубку, и полковник увидел, как вытянулось его лицо.

- Что там?

- Ранен Ванжа...

На заросшем одичавшим садом дворе уже стояла машина "Скорой помощи" и желто-синяя "канарейка" из горуправления. Как ни нажимал Савицкий на педали, а все же его "газик" подъехал позже к переулку Тимирязева, где жил Поляков. Дверь одноэтажного кирпичного домика выходила в сад и стояла распахнутой настежь. Открыто было и окно, крайнее, на боковой части здания; около него ходил знакомый оперативник из городского управления милиции. Как всегда в таких случаях, возле дома толпились любопытные, усатый сержант не пускал их во двор.

Санитары вынесли Ванжу, и от того, как они это поспешно сделали, как машина затем рванула с места, Журавко почувствовал себя худо и бросился к Панину, который вышел из дома в сопровождении эксперта-криминалиста Людочки Яремчук.

- Что с лейтенантом?

- Удар кастетом по голове. Врач говорит, что нужна срочная операция. Надеюсь, что еще не поздно...

Появился Куманько, вытер платком лысину и сунул его в карман.

- Удар нанесен сзади. Людмила Павловна считает, что ударил человек ниже ростом, чем Ванжа.

- Поляков?

За Куманько ответил Панин, виновато взглянув на полковника:

- Поляков мертв.

Вот уж чего Журавко не ожидал! Ехал сюда, был уверен, что Ванжа ранен при задержании Полякова. Это было досадно, но по крайней мере не создавало бы никаких дополнительных загадок. Теперь же этих загадок хоть отбавляй.

Под яблоней, опершись на коричневато-шершавый ствол, стоял следователь прокуратуры Котов, прибывший сюда вместе с Паниным, и придирчиво расспрашивал участкового инспектора капитана Худякина. Панин постоял рядом, потом направился в глубину сада, где оперативник оглядывал ограду, отделявшую усадьбу от заросшего кустарником оврага. На дне оврага сквозь бурьян играл солнечными искорками ручеек. В полусотне метров от ограды начиналась железнодорожная насыпь, овраг нырял под эту насыпь, зажатый узким радиальной кладки акведуком.

- Что-нибудь есть? - поинтересовался Панин.

- Следов - бери не хочу, - сказал оперативник, отряхивая колени. - На подоконнике, в саду, около ограды... Видно, очень спешил. Смотри... Вот тут он перелезал, опершись рукой на столбик, - порвана паутина. Спрыгнул на левую ногу: четко виден след каблука. А дальше, к сожалению, гравий, черта лысого на нем что-нибудь разглядишь.

- Запустил сад покойничек, не продерешься.

- Росло, как могло. Это ты вышел на Полякова? Он кто?

- Кладовщик... Гафуров на него вышел, да, видишь, опоздал. Как думаешь, не стоит попробовать Дика?

- Безнадежная вещь. Следов комплект, зато и табаку - не отчихаешься. Щедро сыпал, не скупился. Видно, заранее запасся, знал, на что шел... Тебя Ремез зовет.

Панин направился к Ремезу, стоявшему около крыльца. Через дверь из дома долетал шепелявый голос Котова. Яремчук что-то объясняла ему. Было слышно, как они заспорили.

- Полякова сейчас заберут, - сказал Ремез. - Хотите взглянуть? Впечатление - будто спит, даже ладонь под щекой. Убийце не откажешь в выдержке...

В полдень Панин сидел в кабинете Журавко. Мало сказать, что начальник был не в духе, он был мрачен.

- Ванжа второй час в реанимации. - Полковник посмотрел в окно мимо Панина и вдруг взорвался: - Откуда это мальчишество у твоих работников, Олекса Николаевич? Существует правило: на задержание идти не меньше, чем вдвоем. Ан нет, побежал один. Герой!.. Не тебе ли подражал? И Худякин хорош... Голова уже белая. Капитан! А послушался лейтенантика, словно его подчиненный... Куда ж там - ас! Воспитанник самого Панина!

Начальник уголовного розыска, пожалуй, впервые видел Журавко в таком состоянии. Случались в их работе и более сложные ситуации, но и тогда полковник не позволял себе повышать голос на Панина. Сдерживая обиду, капитан все же сказал:

- Не могли они предвидеть такого поворота. В конце концов, речь шла не о каком-то закоренелом рецидивисте.

- Могли - не могли... А инструкцию нарушать могли? Да и откуда ты знаешь, что за фрукт этот Поляков? Может, смерть Сосновской как раз на его совести!

Некоторое время они сидели молча. Со двора долетали уличные звуки. Кто-то прошел под окном с транзистором.

- Я распорядился, чтобы немедленно сообщили, как только отзовется Гафуров. Пора бы Рахиму. Тебе не кажется?

У Панина у самого вертелось это на языке. По всем расчетам фургон Валиева должен был давно прибыть в Самарск... А почему, собственно, в Самарск? Валиев мог что-нибудь заподозрить, плюнуть на путевку и скрыться куда угодно. Так подумал Панин, но только молча кивнул головой.

- Ох, Ванжа, - печально сказал Журавко. - Хороший парнишка. И надежды подавал... Я тут немного шумнул, не обижайся. Больно мне. Особенно когда молодые... Прикинем, Олекса, что нам известно. И открой, будь добр, окно.

Картина складывалась такая. Приблизительно в двенадцать Ванжа и Худякин подъехали на мотоцикле к домику Полякова. Ванжа сказал:

- Вы, товарищ капитан, побудьте тут, а я наведаюсь в это бунгало. Внутренний голос нашептывает мне, что хозяина нет в наличии.

Худякин хотел было возразить. В конце концов, он тут участковый инспектор, так сказать, официальный представитель власти, кому ж, как не ему, надлежит первому постучать в дверь. Тем более что Поляков его знает. Прошлой осенью, как раз когда поспели яблоки, два или три раза вместе "забивали козла" в саду. Однако именно это обстоятельство и заставило его согласиться - Худякину не очень хотелось заявляться к Полякову в роли непрошеного гостя.

Ванжа толкнул калитку и исчез во дворе. Было слышно, как захлопали крыльями голуби. Сам Поляков голубей не держал, зато у соседей этих птиц была тьма-тьмущая. Участковый инспектор, прогуливаясь по тротуару, ломал голову догадками, в чем же виновен перед законом Григорий Семенович Поляков.

В этих раздумьях прошло пять, а может, десять минут: на часы Худяков не смотрел, а смотрел на калитку и четыре окна, что выходили в переулок. За садом, где пролегала железнодорожная линия, прогрохотал поезд. Ванжа не возвращался и участкового инспектора не звал. Это было непонятно и начинало тревожить. Все еще колеблясь, нужно ли это ему делать, Худякин пошел к дому. Дверь в сени была открыта, он толкнул ее и увидел Ванжу. Тот лежал посредине сеней лицом вниз, не подавая признаков жизни, волосы на затылке слиплись в кровавый сгусток.

С этой секунды капитан Худякин действовал почти автоматически. Выхватив пистолет, он ударом плеча высадил дверь в комнату и оказался в хорошо обставленной гостиной. С потолка свисала люстра. Такой люстры Худякин не видел ни в одной частной квартире, но все это мелькнуло где-то на периферии сознания. Главное же, что он мгновенно отметил себе, - в комнате никого не было. За портьерами угадывались еще двое дверей. Худякин не стал выяснять, куда они ведут, потому что его внимание привлекло открытое в сад окно. "Сбежал, гад!" - подумал инспектор о Полякове. Он еще не знал, что Поляков лежит в спальне, в широкой семейной кровати польского производства, мертвый. Преследовать преступника Худякин не кинулся, потому что ни на миг не забывал, что должен прежде всего позаботиться о Ванже: кто знает, чего стоит для лейтенанта каждая потерянная минута. На улице капитан остановил знакомого железнодорожника, приказал никого не пропускать в дом, а сам вскочил на мотоцикл и помчался к телефонной будке.

- Не стоит сурово осуждать участкового, Сергей Антонович, - сказал Панин. - Действовал он решительно и сделал все, что мог.

Журавко снова нахмурился:

- Ты кого защищаешь - Худякина или Ванжу? Оба допустили грубые ошибки, и эти ошибки дорого обошлись... Одно не понимаю: как Ванжа мог так подставиться? Удар ему нанесли сзади, неожиданно. Не следует ли из этого, что он вообще не видел преступника?

Панин поднялся, заходил по комнате, слегка сутулясь, словно шел по следу.

- Видел, Сергей Антонович, видел. У преступника, наверно, не было шансов доказать свою непричастность к убийству Полякова, иначе он не отважился бы замахнуться на жизнь сотрудника милиции. Что-что, а Уголовный кодекс эти люди знают назубок.

- Лейтенант был в штатском, - заметил Журавко.

- Именно это и наводит на некоторые размышления, - подхватил Панин. Штатская одежда не помешала преступнику догадаться, кто пришел к Полякову. Каким образом? Не думаю, чтобы Ванжа размахивал удостоверением или даже пистолетом - и то и другое осталось нетронутым. Но меня, как и вас, удивляет неосторожность Ванжи. Попробуем логично рассудить. Я, лейтенант Ванжа, пришел, чтобы арестовать Полякова. Вместо Полякова вижу в квартире незнакомого человека. Хозяин не подает голоса. Разве не может меня насторожить этот факт? Безусловно. Тем временем я веду себя настолько беспечно, что позволяю этому человеку приблизиться к себе, больше того, оставляю его за спиной и... получаю удар кастетом. Загадка или нет?

- Пожалуй. Но к чему ты клонишь?

- К тому, Сергей Антонович, что это не был незнакомый человек. Иначе говоря, Ванжа знал этого человека, потому-то и повел себя так неосмотрительно.

Журавко развел руками.

- Ишь куда тебя занесло! - недоверчиво проговорил он. - И ты можешь назвать такого человека?.. То-то же. Нет, Олекса, я не верю, что у Ванжи были общие с Поляковым знакомые.

- У Худякина они же, наверно, были!

- Худякин - участковый инспектор. А теперь послушай меня. Ты, Ванжа, спрашиваешь Полякова, а преступник говорит: Григорий хозяйничает в саду, а я его брат.

- У Полякова есть брат?

- Откуда я знаю? И Ванжа не знал. Пойдем, говорит, к нему, потому что он еще долго будет возиться. Ты поворачиваешься к двери и получаешь удар по голове. Чем моя версия хуже твоей?

- Не хуже, - должен был признать Панин. - А только слишком умным оказывается преступник.

- Конечно, с дураками иметь дело легче. Чем дальше мы это дело распутываем, тем больше оно запутывается. Горлач, Уманская, Локотун, Маковец... Полищук в больнице. Выпал из игры Поляков. Остается Валиев, но мы же знаем, что его нет в городе...

- Был, - возразил Панин. - В то время был. Смерть Полякова Куманько относит приблизительно на восемь утра или даже немного раньше.

- Зато в двенадцать Валиев был далеко за городом.

- Да. Но преступников могло быть двое. После расправы с Поляковым у Валиева хватало времени, чтобы добраться до фабрики, тем временем его сообщник оставался в доме и что-то долго и настойчиво искал, следы этих поисков там на каждом шагу. Искал так долго, что в двенадцать Ванжа еще застал его. Из этого можно сделать вывод, что поиски не увенчались успехом. Что он искал? Узнаем - много что прояснится. Одно можно сказать с уверенностью: к ранению Ванжи Валиев не имеет отношения.

- Выходит, есть еще кто-то, о ком у нас и мысли нет. И этот кто-то... Журавко стукнул ладонью по столу и отвернулся к окну.

Вошел заместитель начальника райотдела по политчасти Севастьянов.

- С вас писать бы картину "Начальники в печали", - сказал он, окинув Панина и Журавко взглядом ясных глаз, которые, по мысли языкатого Ремеза, наверняка были бы материнскими, если бы не стали отцовскими. - А я добрые вести принес! Ванжу перевели из реанимации в палату. Меня уверили, что теперь все хорошо, но говорить с ним можно будет не скоро.

- Спасибо! - Журавко обеими руками потянулся к заместителю, словно собрался через стол обнять его. - Добрых вестников принято угощать, а у меня, как на грех, даже папиросы нет. Так, может, ты меня угостишь?.. Рад за Ванжу! Значит, выкарабкался усач! А ведь могло быть хуже.

- У Савицкого послезавтра свадьба, - сказал Севастьянов. - Не поскупись на приказ, товарищ начальник!

- Нужен подарок?

- Одно другому не помешает. Приказом по райотделу благодарность за добросовестную службу. За свадебным столом и зачитаем. Пусть девка знает, за кого идет замуж.

- Хорошо, хорошо. Подготовь, я подпишу. Сам и зачитаешь...

Севастьянов ушел. Поднялся и Панин.

- Жаль, - сказал он. - Жаль, что с Ванжой нельзя поговорить сейчас... И от Гафурова ни звука. Боюсь, что ни его, ни Гринько в Самарске нет, иначе уже связались бы с нами.

- Думаешь, Валиев надумал бежать?

Панин пожал плечами.

- К смерти Полякова он, может, и не имеет отношения...

- Но почему же они молчат? В конце концов, телефон нынче в каждом селе. Не среди степи же они?..

Журавко, конечно, не думал, насколько он был близок к истине, вспомнив про степь.

Продолжительное время погоня за автофургоном шла без приключений. Собственно говоря, никакой погони и не было. Валиев ехал не торопясь, на обгоны не шел, наоборот, один за другим его обгоняли владельцы частных "Волг" и "Жигулей", которым всегда невтерпеж.

Гафуров поравнялся с Гринько, обменялся с ним несколькими репликами, после чего мотоцикл далеко отстал. Водитель такси, парень лет двадцати с вислыми усами, которые казались неестественными на его юном лице, не скрывал разочарования. Майор уже знал, что зовут этого юношу Димкой, что Димка Чижик - дружинник и недавно имел дело один на один с гулякой, который приставал на улице к девушке.

- Не страшно было? - поинтересовался Гафуров.

- А я его об этом не спрашивал, - улыбнулся Димка.

Димке очень хотелось подбавить газку, чтобы поглядеть, кто там в фургоне, и он совсем скис, когда Гафуров приказал пристроиться за ним и не высовывать носа. Так они доехали до перекрестка, где от шоссе ответвлялась дорога на Красоновку, и тут их остановил патруль ГАИ.

- Майор Гафуров?.. Приказано передать вам, что путевка выписана в Самарский горпромкомбинат.

"Панин постарался или Павелко? - подумал майор. - Впрочем, какая разница. Главное - ребята сориентировались, что для меня это важно".

- Благодарю, инспектор. Это все?

- Приказано содействовать вам, если в этом есть нужда.

- Пока что нет. Видите мотоциклиста? Передайте ему все, что сказали мне... Давай, Дима, поднажми!

Димка нажал и догнал фургон. Вскоре миновали Тополиное и еще одно небольшое село, название которого на столбе майор не успел прочитать. По обеим сторонам лежала изрезанная буераками степь, на горизонте предвестниками города замаячили мачты высоковольтной линии.

Неожиданно фургон отвернул в правую сторону, вильнул на выбоине и нырнул, как показалось Гафурову, прямо в кукурузу. На самом же деле кукурузный клин прикрывал от глаз кое-как утрамбованный степнячок, почти заросший бурьяном. Гафуров мысленно выругался и, поймав Димкин взгляд, отрицательно покачал головой. Они проскочили съезд на степнячок и остановились в отдалении за частоколом придорожной посадки.

- Сбежит же, товарищ майор, сбежит! - разгоряченно воскликнул Димка. Нужно бы за ним! Мы же могли его так легко взять!

- Могли, - согласился Гафуров. - Давно могли. Еще дома. Но как раз этого, Дима, и не следует делать. Ни в коем случае.

Подъехал Гринько, встревоженно глянул на шины.

- Прокол?

- Прокол, Гриня, - сказал Гафуров. - В наших с тобой планах прокол. Колею между кукурузой видел? Седьмой километр. Там он. Вдалеке - село.

- Нет там никакого села, - возразил Гринько. - Там давно брошенный хутор Лыськи. Лет пять уже, как хуторяне переселились на центральную колхозную усадьбу в Песчаном. А от хаты остались одни развалины.

- Гм, интересно, очень интересно. - Майор глянул на линялое от жары небо и перевел взгляд на часы, словно хотел сверить их с солнцем. - Давайте помозгуем. Версия номер один: Валиев решил убедиться, нет ли за ним хвоста.

- Мог бы сделать это и на шоссе.

- На шоссе труднее. На шоссе, Гриня, мы бы не поймались на крючок.

- А сейчас?

- Хочется думать, что и сейчас эта беда нас миновала. Версия номер два: брошенный хутор - цель Валиева. Спрашивается: за каким чертом ему нужны эти руины?

- Что-то забрать? - выпалил Димка и покраснел.

- Резонно, - похвалил Гафуров. - Но, может, и наоборот: что-то спрятать.

- Версия номер три, - подхватил Гринько, заговорщически подмигнув таксисту: - Начхать Валиеву на хутор. Пока мы тут, извините, товарищ майор, точим лясы, он обходными путями выбирается на Донецкое шоссе.

- Причина? Заметил преследование?

- Вряд ли.

- В таком случае - абсурд. Мог бы повернуть на Красоновку, а не глотать пыль на бездорожье... Меня волнует другое. Вдруг Валиев как-то пронюхал об аресте Горлача, бросит машину где-то в глуши и даст стрекача пешком. Куда? А на все четыре стороны! Тогда мы останемся в дураках. - Майор потрепал Димку по плечу и засмеялся, хотя было видно, что ему не до смеха. - Все же я склонен думать, что вскоре наш приятель вернется на трассу. А раз так будем ждать.

По шоссе в обе стороны пролетали машины. Вопросительно взглянув на Гафурова, проехал уже знакомый автоинспектор. Вдалеке над зеленым буераком, размывая контуры прошлогодней скирды соломы, волновалось марево. Пахло степными васильками и еще чем-то неуловимо знакомым. Гафуров решил, что это черемуха, которая вдоволь растет на склонах оврагов. В ее зарослях всегда найдется хоть один кустик, который запоздал своевременно отцвести.

- Раздражают меня эти тучки над мачтами, - сказал Гринько. - Очень они похожи на вареники.

- С вишнями? - спросил Гафуров.

- Почему с вишнями?

- Моя Зинаида обещала на ужин с вишнями. Пригласил бы тебя, да боюсь. Говорят, за один присест полсотни уминаешь. Или врут?

- Конечно, брешут, товарищ майор! Моя норма - сорок девять. Семь порций. Но сейчас я и на одну согласен.

Димка Чижик удивлялся этому разговору. Шутят, а преступник тем временем на свободе. Разве он дурак, чтобы самому лезть в руки милиции?

Так прошло не менее двух часов. Солнце начало склоняться к западу, когда фургон вынырнул из-за кленов. В тот же миг Димкина "Волга" и мотоцикл Гринько двинулись на Самарск. Теперь Гафуров не сдерживал, а подгонял шофера, и вскоре они вырвались далеко вперед, так далеко, что потеряли фургон из поля зрения. Майора это почему-то не беспокоило.

- Застоялась твоя лошадка, Дима. Батожком ее, батожком! - весело говорил он, поблескивая пронзительно-черными глазами. - Мы должны выиграть время, это для нас сейчас важно.

Димка верил, что это важно, хотя и не понимал, почему они перестали следить за фургоном. Недавнее недовольство поведением майора сменилось безоговорочным уважением. Готов был поклясться, что для этого невысокого человека с кавказским носом ничего не стоит предвидеть каждый следующий шаг преступника. Вероятно, он был бы немало поражен, если бы знал, что Гафуров боролся с искушением кинуться на поиски фургона и удержала его не столько уверенность в правильности своих размышлений, сколько надежда.

На окраине Самарска в тени деревьев краснощекие молодухи торговали вишнями. Димка достаточно красноречиво сбросил газ. Однако Гафуров только скользнул взглядом по корзинам с ягодами.

- А вареники с вишнями воистину шедевр украинской кухни! - воскликнул он, похлопав ладонью по животу. - Гринько прав.

КОНЕЦ ФИРМЫ

К Ванже Панина не пустили. Главный врач клинической больницы, известный всему городу травматолог Белогус, принял посетителя сухо. И хотя капитан достаточно наслышался о нетерпимом характере Белогуса, все же не мог понять, как в одном человеке сочетаются абсолютно противоположные черты - фанатичная преданность больным и откровенное равнодушие к здоровым. Даже к своим пациентам, стоило им чуть подняться на ноги, Белогус сразу терял интерес. Длительное время возглавляя клинику, он успел нажить себе не только друзей, но и врагов. Его требовательность была беспощадной, и случалось, что подчиненные выходили из кабинета главного врача в слезах, но ни один и мысли не допускал пожаловаться на Белогуса или подать заявление об уходе. Наверно, потому что эта требовательность не знала исключений, а то, что умели делать его руки, граничило с фантастикой.

Таков был человек, который сидел перед Паниным, опершись локтями на стол, отчего его костлявые плечи вытянулись вверх, словно спрятанные под халатом эполеты.

- Все родственники уверены, что без их вмешательства мы и пальцем не шевельнем. - Голос у Белогуса был неприятно скрипучим. - Разве не так?

- Я не родственник, - сказал Панин. - Я начальник уголовного розыска. Моя фамилия Панин. Ванжа - мой товарищ по работе.

- Так это ваши люди крутятся тут под ногами?

- Мои.

- Их присутствие нервирует медперсонал.

- Придется потерпеть, Игорь Игнатьевич. Такая ситуация.

- У нас своих ситуаций хватает. - Белогус скривил тонкие губы. - Знаю, вам невтерпеж. Но если ваши люди вздумают проникнуть к этому парню без моего разрешения...

- Не стану скрывать, - проговорил Панин, - нам в самом деле крайне необходимо поговорить с потерпевшим. Чем раньше - тем лучше. Мои люди, как вы сказали, крутятся здесь не для этого.

- А какого же им тогда дьявола нужно?

- Слышал я о вас, - сдерживая себя, сказал Панин. - И все же надеялся на большую вежливость. С Ванжой мы будем говорить тогда, когда вы скажете: можно. Не раньше.

- Тем более что это будет не так скоро, - скинул обороты Белогус. - К превеликому сожалению.

- День, два, три?

- Вы бывали в цирке? Так вот, ваш товарищ сейчас идет по канату. Мы дали ему балансир, но ведь и с балансиром падают.

- К вам будет просьба, Игорь Игнатьевич, - сказал Панин. - И я прошу отнестись к ней как можно внимательней. На все звонки или личные вопросы о состоянии Ванжи должен быть один ответ: такого пациента в больнице нет. Понимаете? Предупредите, будьте добры, свой персонал. Кто бы ни звонил: из милиции, из прокуратуры, из какой-либо высокой инстанции. Ведь назваться можно кем угодно.

Белогус скептически пожал плечами. За припухшими веками мелькнуло любопытство.

- Так-таки и отвечать: нет?

- Нет и не было.

- А родственникам?

- Отец и мать в селе. За ними послали машину. Я сам привезу их в больницу. - Панин немного поколебался. - Видите ли, Игорь Игнатьевич, мы с нетерпением ждем, когда Ванжа скажет нам несколько слов, а в городе есть человек, способный на все, лишь бы он только никогда не заговорил.

- И вы думаете...

Панин поднялся.

- Я рад, что мы с вами все же нашли общий язык. И это придает мне смелости оставить вам свои телефоны. Рабочий и домашний. На всякий случай. Звоните в любое время дня и ночи.

Вернувшись в райотдел, Панин поспешил к Журавко. В коридоре на него чуть не налетел Павелко.

- Товарищ капитан, вас начальник спрашивал. Вы уже знаете?

- Сейчас узнаю, - усмехнулся Панин.

Павелко откинул со лба прядь белокурых волос и совсем по-мальчишески захлопал глазами:

- Мой шеф звонил. Он вышел на след.

- О! - обрадовался Панин. - Не подвела все-таки майора интуиция. Из Самарска звонил?

- Из Самарска. Ну, я побежал, - сказал Павелко, не двинувшись даже с места. - С Уманской, Олекса Николаевич, истерика была. Как принялась дубасить в дверь изолятора, а кулачищи у нее, скажу вам, хоть на ринг. Ведите меня, кричит, к начальнику с повинной. К самому старшему! Вечером, говорит, хотела сама бежать в милицию, да не успела - утром задержали. Хитрющая баба!

- Пишет?

- Второй час пишет, никак не выпишется. Теперь они все будут наперегонки топить один другого. Знаю я эту братию.

- А что Горлач?

- Свистит.

- В каком смысле?

- В буквальном. Сержант приструнил, а он говорит: не имеете права запрещать.

- Веселый мужик.

- Точно, веселый, - согласился Павелко. - Только веселиться ему недолго осталось...

У Журавко сидели Ремез и Очеретный. Заместитель начальника уголовного розыска, как всегда элегантный, аккуратно причесанный на косой пробор, щурился на Ремеза, который докладывал Журавко о ходе следствия в доме Полякова. Полковник махнул Панину рукой.

- Приземляйся, Олекса. Был?

- Был.

В нескольких словах Панин пересказал разговор с Белогусом.

- Скверное дело. - Журавко сурово посмотрел в глаза каждому из присутствующих и встряхнул тяжелой головой, словно отгоняя навязчивую мысль. - М-да-а, ждать, пока Ванжа укажет на преступника пальцем, не приходится. Нужно действовать, товарищи, и действовать как можно более оперативно. Так на чем мы остановились?

- Собственно, я доложил почти все, - сказал Ремез. - Можно подвести итоги. Определенно мы знаем некоторые обстоятельства. Первое: Поляков убит, видимо, тем же кастетом, каким нанесен удар Ванже. Второе: преступник был хорошо знаком Полякову, поскольку тот угощал его коньяком. На кухне. Выпито мало, значит, драка на почве пьянки отпадает. После этого преступник поволок тело в спальню. Подчеркиваю: не понес, а поволок, сохранились следы. Это дает основание думать, что Поляков был для него слишком тяжелым...

Очеретный иронически скривил губы. Ремез посмотрел на него искоса и продолжал:

- Для чего преступник задал себе лишние хлопоты, непонятно. Единственное объяснение: окно из кухни выходит на улицу, может, боялся, что кто-нибудь ненароком заглянет. И, наконец, третье обстоятельство: убийца что-то искал в доме. Сначала я подумал, что он искал горючее - бензин, керосин, чтобы поджечь дом. Бросался в глаза беспорядок в шкафу и в других местах. Но, подумал я, искать в доме бензин, когда в глубине двора стоит гараж, глупо. Конечно, ломать замок в гараже канительно и опасно. Дальнейший осмотр показал, однако, что преступник искал не горючее. Он рылся во всех комнатах, переставлял предметы, сломал замок секретера и, похоже, ничего не взял, хотя взять там было что. В спальне под кроватью его заинтересовала паркетина, которая, возможно, недостаточно плотно прилегала. Преступник вытащил ее, сломав при этом кухонный нож. Кончик лезвия так и остался лежать в углублении.

- В такой халупе паркет? - удивился Очеретный.

- Вы, Ларион Григорьевич, побывайте в этой халупе. Еще и не то увидите. Внешне это действительно халупа, зато внутри - хоромы! Покойник жил на широкую ногу.

- А не думаете вы, что под этой паркетиной лежала именно та вещь, которую преступник искал? - спросил Журавко.

- Куманько фиксирует смерть Полякова приблизительно в восемь часов утра. Ванжа застукал убийцу в двенадцать... Выходит, тот четыре часа рылся в доме, а нашел, что искал, как раз тогда, когда пришел Ванжа? Маловероятное стечение обстоятельств.

- Я согласен с вами, - поддержал следователя Панин. - Необходимо еще и еще раз осмотреть дом, гараж, чердак. Возможно, есть погреб, наконец, какой-нибудь тайник.

- Стоит поинтересоваться, кто знал, что Поляков оставался дома один, добавил полковник.

- Интересовались. В переулке Тимирязева не нашлось ни одной хаты, где бы не знали, что задаваки на собственных "Жигулях" двинулись отдыхать на Кавказ. Извините, товарищ полковник, но их там все так называют: задаваки. Очень они пыжились своим достатком. Машину повела дочка Полякова... - Ремез заглянул в записную книжку. - Марго. Говорят, и на самом деле королева, по крайней мере по спеси.

- Следы?

- Следов хоть пруд пруди. Особенно в саду. Но отпечатков пальцев нет. Рюмка, из которой преступник пил коньяк, заботливо вытерта.

- Ваши предложения?

- Тщательный обыск в доме Полякова, выявление всех его связей и знакомств, ну и, конечно, допрос задержанных по делу "Пряжа". - Ремез вопросительно посмотрел на Панина, словно ждал от него совета. Панин никак на это не отреагировал. - Больше ничего, к сожалению, предложить не могу...

- Все направления поисков вести параллельно, - предупредил Журавко.

- Не помешает опросить поездную бригаду, - заметил Панин. - В двенадцать десять мимо дома Полякова прошел пригородный поезд. Как правило, именно там, перед семафором, он притормаживает. Следы преступника обрываются на насыпи. Не исключено, что он на ходу вскочил на ступеньки вагона. Кто-нибудь из железнодорожников мог заметить такого "зайца".

- А пассажиры?

- Пассажиры тем более, но попробуй их сейчас найти. Не давать же объявление через газету.

Журавко поднялся.

- Все, товарищи. Панин, более или менее свободных сотрудников - на разработку версий. Вы, Ремез, действуете по указаниям Котова. Это дело никак не изолируешь, все тут скрутилось в клубок.

- Можно мне несколько слов? - спросил Очеретный.

- Слушаем вас, Ларион Григорьевич.

Очеретный прокашлялся.

- На поддержку я вряд ли могу рассчитывать, - начал он, щуря глаза на Ремеза. - И все же скажу. Мне кажется, что следствие поспешило с оправданием Яроша.

- Опять двадцать пять, - подхватился Ремез. - Сколько можно говорить, что Ярош...

- Товарищ Ремез! - оборвал следователя полковник. - Имейте терпение. Продолжайте, Ларион Григорьевич.

- В конце концов, высказать свое мнение считаю обязанностью. Старший лейтенант Ремез, похоже, в восхищении от честности этого Яроша. Даже ночных соловьев вдвоем с ним ездил слушать в Дубовой балке. А что мы, собственно, знаем о нем? Говорят, способный звукорежиссер. Возможно. А еще что? Знаем, что Сосновская погибла в ночь перед его отъездом в Мисхор. А ведомо ли вам, товарищ Ремез, что до знакомства с Сосновской Ярош ухаживал за Юлей Полищук, той самой, которая проходит по делу "Пряжа"?

- Ну и что? - пожал плечами Ремез. - Не далее как в тот минувший понедельник он сам мне это сказал. Полищук и познакомила его с Сосновской. Девушки дружили.

- И вы не заинтересовались этим фактом?

- Представьте себе - заинтересовался. И узнал, что у Яроша была еще одна пассия. Звали ее Галочкой. Так вот. Ярош воровал у матери конфеты и тайком носил их Галочке. Тоже подозрительный факт. Правда, это было еще в детсаду.

Панин видел, как лицо Очеретного покрылось пятнами. Журавко нахмурился.

- Надеюсь, Ремез, вы из этого возраста уже вышли. Идите. Вы тоже свободны, Ларион Григорьевич.

Ремез и Очеретный вышли. У двери случилась заминка, каждый вежливо пропускал другого первым.

Полковник обошел стол и вынул из ящика распечатанный конверт.

- Лубенец получил записку. Читай. Неизвестный доброжелатель обвиняет милицию в том, что она стала на защиту Яроша. Мол, поспешили снять с него подозрения. Фактически то же самое, что сказал Очеретный.

Панин пробежал глазами бумагу.

- Почерк намеренно изменен, - сказал он. - Буквы совсем падают влево. Экспертам не давали?

- После того как письмо прошло столько рук?

- Вы правы. Да и писал его, думаю, тот, кто хорошо знает, что такое дактилоскопия.

- Отдам я его Ремезу, - проговорил полковник. - Эта анонимка подействует на него, как красная тряпка на быка... Рахим звонил, знаешь?

- От Павелко. Но без подробностей.

- А где их взять, подробности, когда он только и сказал: вышел на важный след. Очень спешил. Я через областное управление попросил самарских коллег посодействовать.

- Водолазки?

- Признаться, я не очень верил этой версии, но Рахим... Не будем спешить с выводами. Ты уже обедал?

- Вы хотите спросить, ужинал ли?

- А который час?

Зазвонил телефон.

- Не иначе моя Евфросиния Тимофеевна! Перепадет мне сейчас и за обед, и за ужин.

Журавко сгреб трубку широкой ладонью, и по тому, как его лицо приняло ласковое и одновременно виноватое выражение, Панин понял, что начальник не ошибся.

Двор Самарского горпромкомбината был тесный и захламленный. В глубине его виднелись приземистые цеховые здания и складские помещения. Около одного из них суетились рабочие, укладывая картонные ящики в контейнеры, покачивался на стреле крюк автокрана. Вдоль ограды шелестели листвой молодые топольки.

Из окна кабинета директора была видна почти вся территория предприятия, металлические, покрашенные в пепельный цвет ворота и незастекленное окошко проходной.

- Обижаете, товарищ майор, незаслуженно обижаете, - бубнил директор комбината Гаркавый, обмахиваясь свернутой вчетверо газетой, хотя в кабинете было нежарко. - Наконец, какие у вас основания?

Гафуров был сама вежливость.

- Вы напрасно волнуетесь, Дмитрий Егорович, - говорил он, совсем неслышно выбивая дробь двумя пальцами на подоконнике. - Вряд ли стоит волноваться преждевременно. Нас интересует человек, который в скором времени прибудет на комбинат. Это не ваш работник, но я хотел бы видеть, с кем он будет общаться. Да вот и он! Легок на помине.

В ворота въезжал фургон. Навстречу ему, показывая дорогу, спешил вертлявый человечек в полинявшей на солнце безрукавке.

- Кто это, Дмитрий Егорович?

- Не знаю фамилии, но машина с трикотажной фабрики. Она не раз у нас бывала.

- Я не о машине. Тот, в безрукавке, кто?

- Лойко, экспедитор наш... Вспомнил я, товарищ майор. Мы просили у трикотажников шерстяной путанки. С сырьем, знаете, туго, а мы, значит, как бедные родственники, нам и путанка сгодится. Хотя мороки с нею... Я сам документы подписывал. Гальченко, спасибо ему, не скряга. Есть же у нас хозяйственники - и сам не ам, и другому не дам.

- А что, этот ваш экспедитор не должен был сам ехать за путанкой?

- Конечно! Его обязанность. Но на деле, признаться, бывает и иначе. Поехал, скажем, с требованием, а груз не готов. Или транспорт в разгоне. Тогда фабрика своим, значит. Само собой, выставят счет, даром машину никто гонять не будет. Я сейчас уточню, что там привезли.

- Потом, потом? - удержал директора Гафуров. - Они сами разберутся. А это кто сейчас подошел к фургону, высокий?

- Горлач.

- Кто-кто?

- Начальник трикотажного цеха Горлач. Так сказать, заинтересованное лицо. Путанка идет на нужды его цеха.

Майор мысленно присвистнул. "Вот это да! Охотились на одного Горлача, а вынырнул еще и второй. Заинтересованное лицо... Очень возможно, что и заинтересованное. Впрочем, не исключено - просто однофамилец, фамилия распространенная".

- Знакомая фамилия, - сказал он равнодушно. - У этого вашего начальника цеха случайно нет сына?

- Олег? Шалопут, а не сын. Учился в политехническом, выгнали. Что-то там по женской линии перестарался. Теперь баклуши бьет, усевшись на отцовскую шею... Где это вы успели о нем услышать?

- Не помню. Кажется, тоже что-то по женской линии. Парень, видимо, пижонистый.

- Видел как-то. Красавец. Может, отсюда и беда, если в голове негусто.

Из фургона разгружали мешки. За углом столовой, пристроенной к помещению дирекции, не было видно, куда их относили. Гаркавый сказал, что как раз там находится склад сырых материалов и путанку, наверное, сейчас взвешивают. Директор явно повеселел и теперь смотрел на Гафурова более дружелюбно.

- Работка у вас непоседливая, - посочувствовал он майору. - Наверно, натворил беды этот водитель, если вы за ним даже сюда примчались. Сбил кого-нибудь?

- От вас, Дмитрий Егорович, ничего не скроешь, - усмехнулся Гафуров. Насквозь видите. Сбил, чертов сын, и надеется замести следы. Кроме того, хочу посмотреть, что он "запланировал" на обратный рейс.

- Калымщик?

- Вот-вот. Ну, фургон уехал, нам осталось убедиться, что привез он именно путанку. Меня она, конечно, не интересует, но такой у нас порядок. Сделайте это сами, только как-нибудь так, словно мимоходом. И вот что, Дмитрий Егорович: обо мне и вообще... одним словом, молчок. А то знаете, как бывает: вы - Лойко, Лойко - еще кому-то, и испортим все дело.

Директор, припадая на одну ногу, вышел. Майор доверял фронтовику Гаркавому, но все же не хотел до конца посвящать его в свои дела. Из многолетнего опыта знал, как иногда одно лишнее слово ломает даже самую продуманную в деталях операцию, а тут, как любит говорить Павелко, все еще вилами по воде писано...

Гаркавый вернулся бодрый. В каждой руке держал по бутылке лимонада.

- Путанка согласно накладной! - воскликнул он. - Лучше, чем я надеялся. Живем! План, знаете, серьезный товарищ, юмора не признает. Выпьем холодного лимонада, майор? Даже бутылочки запотели!

Гафуров, сославшись на капризы желудка, отказался. Ему хотелось не столько пить, сколько есть, и он позавидовал Димке Чижику, который, наверное, успел уже позавтракать в какой-нибудь харчевне.

- Рад был познакомиться, - сказал Гаркавый, не слишком смутившись отказом гостя. - Прощевайте.

"Боюсь, Дмитрий Егорович, наше знакомство придется продолжить, подумал Гафуров. - Как раз радости я не гарантирую".

Тем временем Гринько был на Матросской, 22. Еще зимой, когда фургон Валиева потерпел аварию на Самарском шоссе, Гафуров поручил Павелко проверить, существует ли на самом деле женщина, на которую ссылался шофер. Женщина существовала. Майор не придал тогда значения случаю на шоссе и ограничился самим фактом ее существования, не поинтересовавшись даже фамилией. Потому-то Гринько пришлось звонить Павелко. Память у старшего лейтенанта, как известно, была феноменальной.

- Тамара Сташевская, - сказал он, ни минуты не задумываясь. - Ты сразу ее узнаешь. Большие черные глаза, а на щеках ямочки. Типичная украинская Оксана.

- Оксана все-таки или Тамара? - переспросил Гринько.

- Тамара, тупая твоя головушка, Тамара. С тобой, Гриня, лучше всего говорить протокольным языком, - съехидничал Павелко. - Ну, как там у вас дела? Где шеф?

- Велел кланяться, - сказал Гринько. - Приглашал на вареники с вишнями. В собственные апартаменты. Не перепутай: меня приглашал, не тебя.

- Не говорил, чтобы я приехал?

- Говорил. Вызвал бы, мол, Павелко, да боюсь, все дело испортит.

Гринько решил, что достаточно отомстил старшему лейтенанту за его ехидство, и поспешил повесить трубку.

Сташевская оказалась именно такой, как описал ее Павелко. А мальчуган, который прижимался к ней, был точной копией Валиева.

"Тут трудно ошибиться, - подумал Гринько. - Что же их связывает? Любовь или расчет? Семья, а живут врозь".

- Здравствуйте, Тамара, - приветствовал он ее. - Тенгиз дома?

В глазах женщины мелькнуло удивление.

- Что-то я вас не помню.

- Это не удивительно, - Гринько широко улыбнулся и подмигнул мальчику. - Впервые видимся. Но вы не ответили на мой вопрос.

- Если знаете Тенгиза, то должны бы знать, что он тут не живет.

- Ваша правда. Где он живет, я знаю. Знаю, однако, что и здесь он не чужой человек. Сесть не пригласите?.. Вот что, Тамара, времени у меня в обрез, поэтому не будем играть в прятки. Я оперуполномоченный Гринько, вот мое удостоверение.

Сташевская отшатнулась.

- Что с Тенгизом?

- А почему вы решили, что с ним что-то случилось?

- Так ведь, - неуверенно начала она, - милиция зря не будет интересоваться.

- Вы правы. Справляться о здоровье вашего мужа нам вроде бы и ни к чему. Раз мы уж, как вы метко выразились, интересуемся им, то для этого существуют серьезные причины. Вы знаете, чем занимается Тенгиз?

- Ш-шофер... На ф-фабрике, в областном городе.

- А еще?

Сташевская молчала. Мальчик дергал ее за юбку, просился на руки, а она не сводила перепуганных глаз с Гринько.

- Не знаете или не хотите говорить? Тогда я вам скажу. Тенгиз Валиев замешан в преступлении, которое сурово карается законом, - в хищении социалистической собственности. И вы это знали!

- Нет! Клянусь, нет!

- Но догадывались. Разве не так?

- Н-не знаю. - Сташевская смутилась. - Иногда мне казалось...

- Что он на удивление много зарабатывает?

- Да. Тенгиз сердился, когда я спрашивала. Я, говорит, шофер, а шофер всегда при деньгах. Если у него на плечах голова.

- Тамара, - Гринько глянул в окно, - вы любите его. Помогите мне. Не скрою, наказания он не избежит, но смягчить его судьбу еще не поздно. Скоро он придет сюда...

В глазах Сташевской вспыхнула радость и сразу же угасла. Мальчик все еще теребил ее за юбку, женщина прижала его к себе, тихо заплакала.

- Что я могу?

- Много. Вы имеете на него влияние. Уговорите, чтобы он прислушался к моему совету, не вытворил еще чего-нибудь.

Послышался рокот мотора.

- Он, - сказал Гринько. - Решайтесь, так будет лучше.

Валиев вошел без стука, чуть ли не бегом.

- Салют, Тамарка! - крикнул с порога. - А что это мы плачем? Сынок, это ты обидел маму? А ну, признавайся! - Заметив Гринько, нахмурился. - Что тут происходит? Ты кто такой? Ты что тут делаешь?

Гринько сделал шаг, отрезая Валиеву дорогу к двери.

- Слишком много вопросов, - сказал он. - Но все законные. Потому и отвечаю: моя фамилия Гринько, я из уголовного розыска, жду вас, Тенгиз Валиев. Поговорим?

Продолговатые глаза Валиева спрятались в щелках век. Какое-то мгновение он колебался, не зная, как себя вести, затем полоска черных усиков поползла вверх, что, вероятно, означало усмешку:

- Поговорим.

- С этой минуты, Тенгиз Валиев, вы задержаны, - сказал Гринько. - Вам будет предъявлено обвинение в хищении социалистической собственности, использовании в корыстных целях государственного транспорта, покушении на жизнь гражданки Полищук. Всего не перечислишь, да и не моя это задача. Говорю вам лишь для того, чтобы вы знали: нам известно все, отпираться бессмысленно.

Всего лишь на секунду отвернулся младший лейтенант, чтобы глянуть в окно - показалось, что кто-то направляется к дому, и тут же услышал отчаянный крик Сташевской:

- Тенгиз!

Одним прыжком Гринько оказался около Валиева и вывернул ему руку. Звякнул о пол нож.

- Э, голуба, так не годится. Мы же условились поговорить. Симпатичная финочка. Сам смастерил? Спасибо вам, Тамара, что уберегли его еще от одной глупости. Он и так наделал их больше, чем нужно.

- И ты с ним заодно! - взвизгнул, упираясь, Валиев.

- Тихо! Кому говорю? Горячая кровь... Остынь! Я же могу и рассердиться. - Гринько спрятал финку в карман, а вместо нее вынул сопелку из вербы. - Сына бы постыдился! Не бойся, мальчик, папка пошутил. Бери дудочку, вот так. А ну подуй! Ах, как поет. Ну, убил бы ты меня, Валиев, и была бы тебе высшая мера наказания. Благодари жену, она у тебя умница, да дураку досталась. - Инспектор вздохнул. - А чтоб не было между нами больше недоразумений... - Гринько открыл окно и свистнул. Из-за кустов смородины в палисаде выступили два милиционера. Он махнул им рукой, мол, все в порядке, и повернулся к Валиеву. - Как видишь, я тут не один. Продолжим наш разговор.

- Не о чем нам говорить. Все брехня! Поклеп! И вообще, пусть Тамарка выйдет.

- Да нет, вместе начинали, вместе и закончим. А разговор у нас, Валиев, будет такой. Слушай и мотай на ус...

На брошенный хутор Лыськи прибыли в сумерки. Валиев привел к полуразрушенной саманной хате, над которой сохранился кусок почерневшей от дождей камышовой крыши. Под кучей гнилой соломы обнаружилась крышка.

- Тут?

Валиев молча кивнул. Вид у него был жалкий. Кудрявый чуб свисал на лоб грязными клочьями, глаза запали.

Майор Гафуров подозвал понятых и приказал Гринько откинуть крышку. Из погреба пахнуло смрадом и сыростью. Вниз вела деревянная лестница. Выделенные начальником Самарского горотдела милиции оперативники столпились около лаза, тихо переговариваясь.

- Слушайте и смотрите, - сказал Гафуров понятым, молодым супругам, которые чувствовали себя несколько растерянно в необычной для себя роли. Потом подпишете протокол. Валиев, что в погребе?

- Мешки. Три штуки.

- А в мешках?

- В двух - шерсть в конусах, японского и бразильского производства, в третьем - акрил в бобинах, тоже импортный. Откуда именно, я не помню...

Гринько выскочил из погреба, переводя дух, словно вынырнул из воды. За ним выбрались понятые.

- Ну и тайничок, черт бы его побрал! - воскликнул Гринько. - Очуметь можно. Там три куля, товарищ майор. Завязанные. Еще кадка в углу, на дне остатки гнилой капусты под гнетом. Видно, от бывших хозяев этой халупы осталась. Вот она и смердит.

- Крышку на место. Притрусите. А теперь, товарищи, по местам! Курить запрещаю. Сержант, задержанного отведите к машине. Понятых прошу за мной.

Милицейский "газик" стоял за развалинами с таким расчетом, чтобы его нельзя было заметить с дороги, "Волга" Чижика - за кустами терна.

Час назад, когда стало ясно, что в перспективе вырисовывается бессонная ночь, Гафуров приказал Димке двигать домой, но встретил такой умоляющий взгляд, что в конце концов заколебался.

- Не имею я больше права держать тебя тут, - сказал он. - Мало того, что на работе выругают, так еще родители твои... Они же не знают, куда ты запропастился. Да и знали бы - немного радости.

Димка подумал, что родителям как раз не помешало бы знать, потому что они никак не могут понять, что сын давно вырос. До сих пор обращаются с ним как с ребенком.

- Хорошо, - махнул рукой майор. - Домой поедешь утром. Но имей в виду: язычок на крючок.

Так Чижик оказался в Лыськах.

- Это тот, за кем мы гнались? - шепнул он, показывая на Валиева.

- Тот, Дима, тот. А что?

- Обычный.

- Конечно, - сказал Гафуров. - Обычный. Рога у них не растут. А только этот обычный сегодня пытался пырнуть Гринько финкой.

Чижик невольно оглянулся вслед Валиеву и поискал глазами Гринько. "Ловкий мужик, - с завистью подумал он. - И, наверно, смелый - финки не побоялся. А если бы на меня?"

Понятые разместились на заднем сиденье и сразу же зашептались. Видно, их тоже заинтересовало ночное приключение, и теперь они делились впечатлениями. Чижик, не зная почему, подмигнул им. "А что, если попроситься? - вдруг подумалось ему. - Возьмут или нет? Конечно, в милицейских делах я мало что смыслю, но ведь шоферы и им нужны. Работать в милиции, конечно же, интересней, чем возиться с пассажирами. Особенно когда сядет такой себе франт, что и смотреть противно".

Над степью сгустилась ночь. Ветер шелестел шершавыми кукурузными листьями, раскачивал акации на бывшей хуторской улице. Вдали, над оврагом, висел щербатый месяц. Убаюкивало.

Гафуров тем временем думал о Валиеве. За долгие годы службы в милиции он насмотрелся на преступников самого разного рода. Одни, даже убедившись, что проиграли, все отрицали, вели себя нагло, надеясь таким образом скрыть собственное бессилие; другие пытались выгородить себя за счет соучастников; третьи впадали в транс, добавляя этим немало хлопот следствию. Были и такие, у кого хватало здравого смысла понять, что только искреннее признание может облегчить их участь.

Тенгиз Валиев вызывал у майора острое чувство отвращения. Конечно, не тем, что быстро "сломался" и дал согласие показать тайник на хуторе. Этому можно было только радоваться. Гафурова поразило другое. В горотделе, куда Гринько привез Валиева от Сташевской, между ними состоялся такой разговор:

- Вы уверены, что начальник цеха Горлач сам приедет за грузом?

- До сих пор не боялся.

- Он знает, что сын арестован?

- Олег? - Валиев презрительно фыркнул. - Теперь ясно, почему я не застал его у Валентины. Туда ему и дорога!

- Что ж вы так... о своем приятеле?

- Плевать я хотел на таких приятелей! Очень ему все легко давалось. Деньгам цены не знал, сыпал налево и направо... Где вы видели такого придурковатого? - Валиев хихикнул и вдруг дернулся: - Так это он? Он меня заложил? Ах ты ж...

- Оставьте эмоции, - сказал майор. - Его я еще и в глаза не видел. Легче стало?..

"Волчьи законы, - думал сейчас Гафуров. - Деньги, деньги... А еще говорят, будто у преступников существуют свои законы чести. Вот она, эта честь! Нет, нет у этих людей человеческой чести. Затоптана она в грязь, изувечена. Ради наживы готовы один другому в горло вцепиться. Он, видишь, знал цену деньгам. Каким? Своим горбом заработанным или украденным у честных работяг, у государства?"

А Димка Чижик не заметил, как заснул. Дали знать себя дорога, необычные переживания. Но и во сне он был на посту. Будто бы приказали ему залечь на краю дороги: "Охраняй! Твоя задача - подать знак. Ты хоть и чижик, но должен временно обернуться кукушкой. Сумеешь?" Димка заверил, что постарается, и все сделал на совесть, за что получил... тумака под бок.

- Дима, включай фары! Ну, что ж ты...

Чижик захлопал глазами, вглядываясь в напряженное лицо Гафурова, спросонок ничего не понял, однако послушно потянулся рукой к щитку.

Свет ударил между разваленных стен, выхватив черный квадрат открытого лаза, около которого, словно в стоп-кадре на киноэкране, застыли две фигуры. В то же мгновение их окружили оперативники во главе с Гринько. Все совершилось в полной тишине, было даже слышно, как в траве стрекочут цикады.

Димка выскочил из кабины вслед за Гафуровым, сгорая от стыда.

- Товарищ майор, сам не знаю, как сморило. Не думайте, что я слабак, я могу трое суток не спать. Слово чести!

- Верю, Дима. - Гафуров усмехнулся. - Но признаться, впервые слышу, чтобы люди во сне куковали. Зови понятых!

Майор шел к саманке медленно. В конце концов он мог себе это позволить. Позади был и сумасшедший день, и ночь, множество сомнений, напряжение нервов. "Главное сделано, - думал он, - пташки сами прилетели в клетку. Теперь и Полякову не открутиться. Завтра, Григорий Семенович, поговорим вдосталь по душам".

Не знал Гафуров, что в полдень труп Полякова отвезли в морг, не знал и о несчастье с Ванжой. Дело обрастало новыми событиями и ставило перед работниками милиции новые загадки и задачи. Павелко не успел сказать этого Гринько во время недавнего разговора по телефону. Много чего не знал майор Гафуров. Но одно знал наверняка: фирме Горлача пришел конец.

Свет автомобильных фар проложил в темноте дорожку через нетронутые бурьяны, обвитые плющом руины, в лучах кружились насекомые, золотистая пыльца, которую он сбивал ботинками, направляясь к группе людей, столпившихся вокруг откинутой крышки погреба.

- Сам начальник цеха Александр Ефимович Горлач! Будем знакомы - майор Гафуров... А это кто с вами? Экспедитор Лойко? Вдвоем? Я думал, вас будет больше. Мешки вытянули? Ваши водолазки даже снились мне. Ужасно хотелось взглянуть, где вы их изготовляете. Надеюсь, покажете? Вот только выполним некоторые формальности...

СТЕКЛЯННЫЕ ГЛАЗА

Привезли из Песчаного отца Ванжи - Василия Михайловича. Панин никогда не видел старика, однако узнал его с первого взгляда. Очень они похожи были с сыном, даже усы одинаковые, рыжие, с острыми кончиками, правда, в плечах Василий Михайлович обошел сына, да и голова была большая, на жилистой обветренной шее.

- Вы Панин?.. Сказывал мне Василь про вас. Говорите правду: живой?

- Живой, Василий Михайлович, живой ваш сын. Хоть и не скажу, что здоровый. В тяжелом состоянии он, иначе мы вас и не тревожили бы. Садитесь, поедем прямо в больницу.

Какое-то время ехали молча. Уже когда повернули на Щорсовскую, Василий Михайлович заговорил глухо, словно через силу выдавливал из себя каждое слово:

- За правду спасибо. Ваш сержант вокруг да около ходил, а мне нужна правда, какая бы она ни была. Несчастный случай?

Панин задержался с ответом.

- В нашей работе всякое бывает, Василий Михайлович. Врачи уверяют, что самое худшее позади. Главное, что ваш сын - хороший парень. И свою службу знает. Год-два - и будет из него классный специалист.

"Что я мелю? - укорял себя капитан, прижимая машину вплотную к ограде больницы. - Это же отец! Ему не такие слова необходимы. А какие? Откуда мне знать. Просто удивительно, какие мы порой бываем беспомощные, не умеем ни утешить, ни посочувствовать горю".

Дежурила Савчук. Пряча глаза за толстыми стеклами очков, она заверила, что не имеет представления о больном по фамилии Ванжа, и высказала предположение, что "товарищ капитан перепутал больницы". Панину очень хотелось сказать Савчук, что актерских данных ей заметно не хватает. "Савчук, Савчук... Ну, конечно, это жена главного редактора радиокомитета. Ярош приезжал к ней за очками. Когда это было? Кажется, в прошлый понедельник. Между прочим, будь звукорежиссер на самом деле причастен к делу "шерстянников", ему ничего не стоило бы узнать о состоянии Ванжи. Как это Очеретный выпустил из рук такой козырь?.."

Панин улыбнулся и позвонил домой Белогусу:

- Игорь Игнатьевич, я тут вроде жертвы собственного распоряжения.

- По вине и наказание, - проскрипел Белогус. - Добрые люди в воскресенье отдыхают.

- Справедливо, Игорь Игнатьевич. Признаться, мечтаю о пляже. Но тут приехал отец лейтенанта Ванжи. Передаю трубку товарищу Савчук...

Ванжа лежал напротив ординаторской в отдельной палате. Савчук приказала подождать и исчезла за дверью. Стекло было зашторено.

- Василий Михайлович, - воспользовался Панин тем, что они остались наедине, - к вам будет просьба. Прислушивайтесь, вдруг сын что-нибудь скажет. Знаете, как это бывает... ненароком, даже в бреду. А для нас сейчас каждое его слово...

Прокуренные усы на почти окаменелом лице старого Ванжи дрогнули, и капитан понял, что за внешним спокойствием Василия Михайловича кроется глубокое волнение, которое он изо всех сил старается скрыть.

Вышла Савчук.

- В палате поставят для вас кровать. Будете все время с сыном. Но никаких эмоций. Спокойствие и тишина. Договорились? Прошу.

Панин хотел тоже хотя бы на минутку протиснуться в дверь, но Савчук бесцеремонно оттеснила его плечом. Он успел увидеть лицо лейтенанта и не сразу понял, что это лицо - такое оно было неестественно белое. Сердце Панина болезненно сжалось.

В больнице было тихо и прохладно, и все же, выйдя на двор в дневную жару, Панин облегченно вздохнул. Солнце стояло в зените, на землю падали короткие тени. Около крыльца опиралась на костыли какая-то девушка. Капитан скользнул по ней взглядом и узнал Юлю Полищук.

- День добрый, Юлия Вацлавовна! - поздоровался Панин. - Вы, я вижу, уже в строю. Пошло дело на поправку?

Юля обернулась. Зеленоватые глаза глянули на капитана с удивлением и, как ему показалось, неприязненно.

- О, сам товарищ Панин! Какая честь! А впрочем, я, наверное, не имею права называть вас товарищем?

- Вам виднее.

- А где же ваш Гринько? До сих пор это было его обязанностью - следить за каждым моим шагом.

Панин почувствовал, как в нем нарастает раздражение.

- Гринько вы должны бы благодарить, - сказал он. - Младший лейтенант не следил за вами, а охранял, и если бы не он...

Юля смутилась.

- Извините. Очень вы неожиданно появились, вот я и подумала... Выписали меня, а такси не пришло.

- Что же за вами никто из родных не приехал?

- А я им не сказала. Не люблю, когда со мною возятся. "Доченька, золотко, крошечка..." Надоело! Они ко мне собираются, а я сама домой. Чем не сюрприз?

"Твоими сюрпризами они уже по горло сыты", - подумал капитан.

- Могу подвезти, - предложил он. - Я тут на машине.

- В милицию?

- Зачем же? К вам домой, на улицу Постышева.

Уже когда сидели в машине, Юля расплакалась:

- Я знаю, виновата, кругом виновата. Судите... Что случилось, того уже не вернешь. Но найдите того, кто погубил Нину! Слышите? Она мне каждую ночь снится. Если бы вы знали, как я ей завидовала! Вы не имеете представления, что такое женская ревность. Я даже Яроша простила ей, другой - никогда бы, а ей простила. Потому что Нина... А может быть, вы уже нашли убийцу? Я б его своими руками...

После завтрака отец надумал ремонтировать вентилятор. Долго слонялся по хате, пока со зла плюнул.

- Поля, сознайся, ты спрятала отвертку?

- Делать нечего. Вон твоя отвертка, под шкафом. Что затеваешь?

- Вентилятор гремит?

- Ну и пусть гремит! - Мать понизила голос. - В шахматы сыграли бы, что ли! Как-никак воскресенье. И в конце концов, до каких пор ты будешь на него сопеть?

- Ну, ну, не очень. Тоже мне, сестра милосердия... Славка, где ты там?

Дверь была открыта, и Ярослав все слышал. В первое мгновение он не поверил, что отец на самом деле зовет его. В последнее время они разговаривали, словно чужие. Напрасно он доказывал, что невиновен в смерти Нины, отец в ответ только презрительно кривился:

- Конечно, конечно. Иначе бы я сам отвел тебя в милицию. Только известно ведь, что из черной кошки белой не сделаешь. Хоть мой ее, хоть выкручивай.

Ярослав намеренно приходил домой, когда отец спал или был на заводе. В воскресенье же разминуться не удавалось.

Услышал за спиной:

- Мать говорит: шахматная доска пылью покрылась. Может, засядем?

Благодарно, как когда-то в детстве, ткнулся лицом в жесткий подбородок:

- Спасибо, отец. Давай вечером. Ты же сегодня никуда?

Избегая укоризненного взгляда матери, вышел на улицу. Около павильона "Ягодка", как всегда, толпилась очередь. Пахло дынями. На башенном кране грелись ласточки. Из какого-то окна тихо лилась музыка.

Ярослав шел без намеченной цели. Наугад. Точно так же, не задумываясь, протиснулся в автобус. Лишь после того, как за окном промелькнули корпуса станкостроительного завода, понял, что автобус идет в аэропорт. Там Ярошу делать было нечего, но он уже знал, почему сел именно в этот автобус. Давно собирался, да каждый раз не хватало духу.

...Тут стояла тишина. Необычная тишина. Ветер шелестел сухими венками, в отдалении виднелись люди, над головой настырно гудел шмель, но все это существовало словно бы особо, не трогая густой, почти физически ощущаемой тишины. И земля была тут тяжелой, она притягивала к себе взгляд железным кружевом оград, аккуратными улочками и переулками, которым, казалось, не было ни конца, ни краю. Даже время текло здесь незаметно, словно вода сквозь пальцы, и Ярош не мог бы сказать, сколько он просидел на кладбище около зеленого холмика - много или мало.

У Нины была тьма-тьмущая фотокарточек, но не нашлось ни одной, где бы она не улыбалась. Потому-то из керамического овала на камне смотрели на него веселые глаза. Черные, как отполированный до зеркального блеска гранит. Он знал, что это неправда, - глаза у нее были бархатно-синие, цвета степных васильков, только что сорванных в поле. Нина любила именно их, а не розы, которые ей дарил Ванжа. Это была маленькая тайна Ярослава, он берег ее и посмеивался над лейтенантом.

"Увы, какие мы бываем глупые, пока счастливы! - думал сейчас Ярош. - Но почему люди, чтобы научиться отсеивать зерна от плевел, должны пережить горе?"

Было уже далеко за полдень, когда он, вернувшись в город, поспешил на Чапаевскую. После смерти Нины обходил эту улицу, все тут напоминало ему недавнее прошлое, повсюду слышался ее смех. Впрочем, однажды пересилил себя, пришел, не мог не прийти, да Елена Дмитриевна не пустила и на порог. Лучше бы ударила... Теперь, когда он наконец побывал там, около нее, его неудержимо потянуло сюда. Захотелось еще хоть раз посмотреть на дом Сосновских, а хватит смелости, то и наведаться к Елене Дмитриевне. Может, на этот раз не прогонит?

Тут, в городе, небо было низкое, в рыжих клочьях. В вишневых зарослях сводили счеты воробьи. Напротив дома Сосновских стояли расцвеченные свадебными лентами легковые машины. В саду играл аккордеон.

Ярош неожиданно почувствовал необъяснимый гнев на этих людей. Цветные ленты раздражали взор. Ускорил шаги, чтобы ничего не видеть и не слышать, одновременно стыдясь этой поспешности и собственного гнева. И чем ближе была знакомая калитка, тем больше охватывало его сомнение. Не знал, что скажет Елене Дмитриевне и нужно ли вообще что-либо говорить. Может, его слова, само его появление будут как соль на живую рану. Так стоит ли лишний раз терзать материнское сердце?

Руководители Самарского горотдела милиции чувствовали себя скверно. Особенно переживал коллега Гафурова начальник ОБХСС майор Максюта. На областных совещаниях его сотрудников до сих пор ставили в пример, самого приглашали поделиться опытом, а тут - на тебе! Почти год, можно сказать, у него под носом, поскольку здание промкомбината было видно из окна кабинета Максюты, в городе действовала частная фирма по производству водолазок. И это на государственном предприятии! За многие годы службы в органах милиции ничего подобного он не помнил. Дело вырисовывалось громкое и лавров Максюте не обещало. Из области понаехало столько начальства, что пришлось забыть о сне и отдыхе. Никто пока еще прямо не укорял Максюту, слишком много было неотложных хлопот, однако по тому, как холодно, словно и не были они прежде на короткую ногу, разговаривал с ним городской прокурор, майор почувствовал, что над ним собираются грозовые тучи.

- Ты только подумай, - жаловался он Гафурову, - проклятыми водолазками в Самарске и не пахло. Спекулянтов, конечно, хватает. Где дефицит, там и они. А о водолазках... ну, хоть бы какой-нибудь паршивенький сигнал!

- Не такие они дураки, чтобы тут же сбывать левую продукцию, - заметил Гафуров. - Лисица и та хвостом след заметает.

Максюта гневно фыркнул.

Гафуров сочувствовал Максюте, хотя, как специалист, не мог до конца и оправдать. Водолазок в Самарске и на самом деле не было, но, как теперь выяснилось, прошлой осенью дежуривший на городском рынке милиционер задержал вязальщицу промкомбината Гаврюшину, которая из-под полы продавала импортную шерсть в фабричных конусах. Сам по себе случай был мелкий, Гаврюшину оштрафовали, даже не поинтересовавшись, откуда у нее товар. А между тем такой шерсти в магазинах не было, Гаврюшина вынесла ее из комбината. Более того, именно она была старшей в так называемой экспериментальной бригаде из пяти работниц, которые заодно изготовляли и водолазки. За каждое изделие, кроме месячной зарплаты, они получали от Горлача по два рубля. Гаврюшиной Горлач сказал: "Красная цена вашей работе - рубль. Второй плачу за молчание. Так и передай своим товаркам".

И они молчали. Теперь плакали, уверяя, что сперва ничего плохого не подозревали. Начальник цеха даже премиальные выплатил за освоение новой продукции. Потом начали догадываться, что дело нечистое. За водолазками при них никто не приходил, но наутро они куда-то исчезали. На производственных собраниях о них никто не вспоминал, на стендах около помещения дирекции, где можно видеть всю продукцию промкомбината, водолазкам не нашлось места.

Однажды Гаврюшина пошла за объяснениями к Горлачу и вернулась ни жива ни мертва: "Беда, девчата! Начальник сказал: прикусите языки. В случае чего я, мол, выкручусь, за меня есть кому словечко замолвить, а вам - хана".

Вот тогда и испугались не на шутку. Но постепенно привыкли, а когда кончалась пряжа и приходилось выполнять обычную плановую работу, даже потихоньку сетовали, подсчитывая "убытки" в бюджете.

Трудно сказать, думал Гафуров, призналась бы Гаврюшина еще тогда, если бы Максюта не ограничился штрафом, а заинтересовался ее особой, заглянул на комбинат. Может, это ничего и не дало бы, да кто знает наверняка. Пока человек окончательно не растопчет в себе достоинство, совесть сильнее страха.

Старший следователь по особо важным делам Марков был известен как человек на редкость энергичный, но и придирчивый. И все же Марков вряд ли придал бы особенное значение случаю с Гаврюшиной, если бы начальник ОБХСС сам сообщил следователю этот факт. К сожалению, Максюта забыл это сделать или, может, побоялся, а Марков, допросив Гаврюшину, вцепился в него теперь мертвой хваткой.

Кого было по-человечески жаль Гафурову, так это директора промкомбината Гаркавого. Вызванный средь ночи из дома, он ходил по трикотажному цеху словно во сне. Когда Горлач показал плоскофанговые машины ПФ-10, на которых изготовлялись водолазки, Дмитрий Егорович долго не мог вымолвить ни слова.

"К-какие водолазки? - наконец выдавил он из себя, заикаясь. - Что за глупые шутки, Александр Ефимович? Не далее как позавчера вы уверяли меня, что только начинаете осваивать новое изделие... Вы еще обиделись, когда я заметил, что слишком медленно разворачиваетесь. Как же это?.."

Казалось, он все еще не понял, для чего нужна эта ночная экскурсия по комбинату и что делает тут милиция во главе с чернявым майором, который еще недавно вежливо сидел у него в директорском кабинете и интересовался каким-то шофером. Когда же экспедитор Лойко, избегая глаз Горлача, буркнул: "Вы как знаете, а я скрывать не собираюсь, теперь это уже ни к чему", - и повел "экскурсию" на склад, где на чердаке в отгороженном фанерой тайнике оказался еще один "склад" - краденой пряжи и готовых водолазок, у Дмитрия Егоровича подкосились ноги.

Врач "Скорой помощи" констатировал инфаркт. Сердце фронтовика не выдержало потрясения. Утром Гафуров поинтересовался состоянием Гаркавого. Ему ответили: "В старину в таких случаях говорили: на все воля божья". Майор подумал о Гальченко. Наверное, Николая Артемьевича и таким ударом не свалишь с ног, но все же горек директорский хлеб, когда за спиной действуют Горлачи и Поляковы. Не знал? Недоглядел? Это можно сказать следователю. А себе? Собственной совести?

Лейтенант Ванжа шел берегом Самары. Кусты верболаза подступали вплотную к воде, змеиными извивами свисали подмытые корни, коричневато-черные в сумраке, опускающемся на речку с померкшего неба. Таинственно лепетали камыши, уже невидимая на темно-оловянном плесе плескалась рыба.

Еще минуту назад на Ванже был мундир с погонами, фуражка и сапоги, но вдруг он понял, что ступает по воде босиком. Вода теплая, как парное молоко, а песок щекочет пальцы. И вообще никакой он не лейтенант, а длинноногий мальчишка с хутора. Это потом, в будущем, он станет лейтенантом и заведет себе усы, точно такие же, как у отца или деда, которого Василь почти не помнил, разве что его усы. Все мужчины у них в роду были русыми, и все носили пшеничные усы. Было удивительно видеть свою жизнь сразу в оба конца, словно оказался он сейчас где-то посредине между тем, что было, и тем, что будет, но и то, что будет, уже было, и это он воспринимал как должное.

Тем временем темнота сгущалась, а Ванжа шел, раздвигая ее грудью, все дальше и дальше. Он не знал, куда и для чего, однако осознавал, что так нужно. Внезапно открылось болото. Заквакали лягушки. Какой-то голос шепнул ему, что это и есть его цель. На западе еще рдела полоска неба, но вот и она погасла, зато над лесом, прямо из его чащи стал всплывать месяц. Верхушки сосен цеплялись за месяц, закрывая свет, и все же он пробился сквозь завесу и упал на болото. "Будь внимателен, - шепнул Ванже тот же голос. - Настал твой миг".

И он увидел, как среди болота мягко, с легким всплеском из воды вытянулась черная почка. Почка лопнула, словно ее располосовал невидимый нож, из нее вырвался слепящий факел огня, затрепетал, распался на лепестки, и на воде закачалась громадная, невиданной красоты лилия. "Чего же ты стоишь?" - услыхал Ванжа и стремглав бросился в болото. В сумасшедшем ритме колотилось сердце, ноги увязали в мягком иле, но он знал, что не должен бояться, потому что его оберегает какая-то сила, которая привела его сюда. Стебель был плотный и ломкий, а хруст показался стоном. "Зачем я это сделал?" - билась болезненная мысль, а ноги уже несли к берегу, а руки крепко держали, словно зонтик, над головой лилию, которая колыхалась и дышала на него пьянящим воздухом.

Берег был уже близко, когда там, широко раскинув руки, будто собрался с кем-то поиграть, из темноты выступил черный человек со стеклянными глазами, и от его хохота содрогнулись окружающие камыши. "Глупый мальчишка! Лилии захотелось? Я знал, ты прибежишь за ней! Ты не мог не прибежать!"

Черный человек был знаком Ванже, где-то они уже встречались, наверное, в той, будущей жизни, когда он вырастет и станет лейтенантом. Стеклянные глаза пылали зловещим огнем, лицо расплывалось, как маска, на которой невозможно что-нибудь разглядеть.

"Я не выпущу тебя из болота! Несчастный мальчишка, ты погибнешь вместе со своей лилией, а я буду жить, буду жить, буду жить! Ха-ха-ха!"

И тогда Ванжа вдруг вспомнил, что умеет летать. По правде, это снилось ему в детских снах. Но ведь можно попробовать! Он подпрыгнул над водой, взмахнул руками и... полетел. Далеко внизу осталось болото, месяц плыл на одной с ним высоте, совсем рядом, его можно было положить на ладонь; тело было пружинистым и легким, словно перышко. Но вдруг он увидел, что у лилии осыпаются лепестки, один за другим они летели вниз, как белые птицы; тело отяжелело, руки перестали слушаться. Ванжа больно ударился о землю и увидел два зловещих огонька.

"Стеклянные глаза..." - обессиленно прошептал он.

Через несколько минут сотрудник милиции дозвонился до Панина.

- Товарищ капитан, он заговорил!

- Ну-ну, чего тянешь! - Панину изменила выдержка. - Что он сказал?

- Он сказал: "Стеклянные глаза".

- И это все?

- Все, товарищ капитан. Василий Михайлович уверяет, что очень четко сказал: "Стеклянные глаза..."

- Немного. Сам-то он как?

- Без изменений, товарищ капитан. Но я так думаю, раз заговорил...

- Ты как думаешь, - перебил Панин. - А врачи?

- Врачи ругают.

- Кого?

- Меня ругают. Чтоб не приставал с расспросами. Особенно этот, главный. Зверь! Только у очкастой и можно что-нибудь узнать, у Савчук. Очень вы ей понравились, такой, говорит, интеллигентный капитан.

- Благодарю за комплимент. Как ты сказал? Очкастой? Интересно. Может, стеклянные глаза - это очки? Как ты думаешь?

- Не знаю, товарищ капитан. Допустить можно. Но ведь сказано было в бреду.

- Я вижу, твое любимое словечко - "но". Скептический склад ума - это уже кое-что.

Панин повесил трубку и пошел к Журавко. Полковник стоял у окна и слушал майора Сироконя. Тот докладывал о завершении строительства нового здания райотдела милиции на Щорсовской. Докладывал без особого энтузиазма, было видно, что это строительство уже сидит у него в печенках.

- Ты скажи прямо, - требовал Журавко, - когда сможем переехать?

- Гаражи не готовы.

- Черт с ними, с гаражами. Транспорт пока что тут будем держать. Ты связь обеспечь, это главное. Мебель всю завезли? Завтра сам проверю. Переселяться придется в воскресенье.

- За день не успеем.

- Нужно. Ночь не поспим. Все. - Журавко говорил прерывисто, не скрывая утомления. Под глазами набухли синие мешки. - К слову, и партсобрание проведем в новом зале. Осточертело тесниться, да еще в жару.

- Только и радости, что скоро конец моим мукам, - вздохнул Сироконь. Так я пошел?

Панин рассказал о звонке из больницы.

- Может, в этом и есть какой-нибудь смысл, только что он нам дает? Людей в очках в городе десятки тысяч. - Полковник задумался, потушил недокуренную папиросу и швырнул ее в урну. - Некому ремнем отстегать: самому гадко, а вот никак не брошу... Ты, Олекса, все же распорядись, чтобы поискали таких, кто носит очки в окружении Полякова. Мало ли что!.. Как там в Тимирязевском?

- Нуль, Сергей Антонович. Осмотрели, кажется, каждую щелочку. Дом, гараж... Больше негде. Неужели убийца успел? Не верю.

- А может, и он и мы ищем химеру?

Панин промолчал.

Кабинет Ремеза находился на втором этаже, как раз под "теремком". Здание райотдела сооружалось еще до войны, на звукоизоляцию грех жаловаться, но все же раньше Ремез иногда слышал над головой шаги, особенно когда к Ванже забегал младший лейтенант Гринько. Как-никак девяносто килограммов живого веса.

В последнее время наверху было непривычно тихо, и эта тишина словно напоминала следователю, что инспектор Ванжа лежит в больнице, в то время как человек, который напал на лейтенанта, гуляет на свободе.

Протоколы допросов подследственных поодиночке, а также на очных ставках Ремез знал почти наизусть, но все же перечитывал их снова и снова, делал пометки в блокноте, готовил поручения сотрудникам розыска. Кладовщица Уманская, учетчица Маковец, охранник Локотун и шофер Валиев охотно давали показания. Один лишь Олег Горлач наотрез отказался отвечать на вопросы следователя и писал прокурору жалобу за жалобой, обвиняя милицию в произволе, мол, арестовала его во время свидания с любимой женщиной. Когда следователь Марков, который вел дело с водолазками, потребовал, чтобы младшего Горлача передали ему, Ремез не скрывал радости.

Журавко был другого мнения, он считал, что оба дела целесообразно объединить. Но в прокуратуре сказали, что это еще успеется, пусть Марков сначала поработает в Самарске и выяснит все тамошние подробности, связанные с деятельностью фирмы.

Ремез искал расхождения в показаниях своей "четверки" и не находил. "Шерстянники" не скрывали своей причастности к хищениям на фабрике, рассказывали, как это делалось, признавали свою вину и в один голос проклинали Полякова. Следствие продвигалось даже слишком легко, так легко, что Ремез заподозрил некую хитрость. Павелко, с которым он поделился сомнениями, посоветовал:

- Не копай по сухому. Под страхом они жили, понимаешь? Крали и тряслись. И наступил момент, когда не так страшен арест, как его ожидание. Постоянно, изо дня в день. Вот-вот за мной придут, вот придут... Уманская жаловалась, что у нее начали дрожать руки, Маковец спать не могла, а ведь женщины еще молодые... Отсюда и говорливость. За старые грехи все равно отвечать, мол, придется, так хоть на новые не соберемся. Такова психология преступника. И хочется, и колется. - Павелко усмехнулся. - Они к тебе сейчас, как к попу, исповедоваться приходят.

- Знавал я и таких, у кого каждое слово хоть клещами вытягивай, - хмуро возразил Ремез.

- И меня они не миновали, - согласился Павелко. - Двух пальцев одинаковых и то нет. Считай, на этот раз повезло. Меньше мороки.

- У тебя, вижу, целая теория, - иронично сказал Ремез. - Скажи мне, теоретик, почему они так дружно катят бочку на Полякова? Их кто брал - ты?

- Ну, я.

- Не могли они пронюхать, что Полякова убили?

- От кого? Мы тогда и сами не знали. Думаешь, кто-то из них?

- Проверено. Алиби.

- А бочку катят, потому что Поляков - первая скрипка. Понимаешь?

Что ж, это похоже на правду, думал Ремез, листая страницы распухшего дела. Поляков - первая скрипка. Но уже отыграла свое скрипочка!.. Вернутся "задаваки" - жена, дочка, обе, видать, не промах, зубами вцепятся: и это наше, и то не его. Тем временем опись одних драгоценностей заняла целую страницу. Да на сберкнижках, которых оказалось целых четыре, кругленькие суммы. Следствию необходимо определить размеры причиненного государству вреда каждым отдельно.

Ремез искал в протоколах допросов хотя бы малейшую зацепку, которая вывела бы на след убийцы Полякова или Сосновской. Хотелось думать, что это дело одних преступных рук. Марков уверял, что его "фирмачи" не знают об этом.

- Пощупай своих родненьких, - невесело пошутил он. - А мои... Я, знаешь, за сто шагов чую, кто способен на мокрое дело.

При иных обстоятельствах Георгий Ремез и сам был не против того, чтобы пошутить, но на этот раз отмолчался.

Уманская в подробностях рассказала, как создавались излишки пряжи за счет кругловязального цеха, где кладовщицей работала Юля Полищук. На учетчицу Маковец были возложены заботы о том, чтобы ни одна бумажка, спецификации, накладные, особенно же лимитки, по которым списывалась "сэкономленная" пряжа, не вызывали сомнений в бухгалтерии. Товар забирал экспедитор Лойко. Часто это делал шофер фабрики Валиев.

Поначалу Поляков, Уманская, а затем и Валиев действовали втроем. Пряжу вывозили с фабрики небольшими партиями и через соседей и знакомых сбывали по спекулятивным ценам. Как раз в это время разворачивала свою деятельность самарская фирма, которой было крайне необходимо сырье. Отходы кругловязального цеха, так называемую путанку, использовал на фабрике цех товаров широкого потребления, который специализировался на изготовлении носков, рукавиц и другой шерстяной мелочи. Использовал не полностью, потому-то, получив запрос на путанку с Самарского промкомбината, дирекция фабрики обрадовалась.

Обрадовался и экспедитор Лойко. Появилась возможность, так сказать, легально поддерживать производственные связи с солидным, богатым сырьем предприятием. Для начала, думал он, пусть хоть путанка, а там видно будет. Лойко не ошибся, когда повел с заведующим складом соответствующий разговор. Поляков понял его с полуслова.

В тот же вечер обе стороны встретились на берегу Днепра в ресторане "Чайка" и обмыли соглашение. Торг шел долго. Каждый партнер хитрил, ссылался на риск, всячески преследовал собственную выгоду. В конце концов была выработана и установлена такса на импортную и отечественную шерсть, путанку, даже на пошивочные нитки.

Наутро Поляков сказал Уманской:

- Хватит размениваться по мелочам. У нас есть оптовый покупатель.

Кладовщица и обрадовалась, и испугалась.

- Это сколько же товару понадобится!

- По товару и деньги. Тысячи... да что там тысячами, десятками тысяч пахнет! Представляешь?

- Опасно, Григорий Семенович. Придется еще больше списывать на круглый, а Юлька и так придирается.

- Заинтересуем. Видела, как одевается? А всякие там фигли-мигли? Такая девка деньги любит. Меня другое волнует. Без учетчицы нам не обойтись, вся документация проходит через ее руки. Я против того, чтобы втягивать новых людей, но дело разрастается, стоит рискнуть.

Алла Маковец была, по мысли Уманской, фатально несчастливой особой, потому что недавно без видимых на то причин ее оставил второй муж. Черты лица Аллы были мелкие, словно выполненные по ошибочно уменьшенному масштабу, однако приятные. Портило их то, что они были постоянно мрачными. Полищук отмечала редкостную жадность Маковец: "За копейку глаза выцарапает", - зато главный бухгалтер фабрики не мог нахвалиться ее умением вести складскую документацию.

Разговор Полякова с учетчицей был на удивление коротким.

- А что я с этого буду иметь? - спросила она, даже не дослушав своего начальника до конца.

- Будешь иметь. На все твердая такса.

Кладовщицу кругловязального цеха Полищук решили запугать. Встретив ее с Ниной в обеденный перерыв, Уманская отозвала Юлю в сторону.

- Очень ты весела, девочка, ничего не знаешь, ничего не ведаешь. Как бы плакать не пришлось. Где смех, там и слезы.

Юля удивленно взглянула на нее:

- Вы как цыганка! Может, и ворожить умеете?

- Не до ворожбы. Алка с самого утра из конторки не вылазит.

- Спецификации выписывает. Мороки с ними, сами знаете.

- Знаю, знаю. И еще кое-что знаю. Выписывает она, да только не спецификации. Недостача пряжи большая. Докопалась, зануда, на нашу голову.

- Что-то вы, тетенька, крутите. Я-то тут при чем?

- А при том, что недостача по твоему цеху!

- Как же это? - всполошилась Юля. - Я ж ничего...

- Как бы не так! Думаешь, чистенькая? Ты же доверчивая, как дитя! Что подсунут, то и подписываешь. Теперь по головке не погладят. Не поверят, что без тебя делалось, не надейся.

И Уманская откровенно рассказала, сколько пряжи за последние месяцы попало не в кругловязальный цех, а за фабричные ворота.

- Ой, тетенька, что же делать? Вы же сами давали подписывать, я и подписывала.

- Давала. Я же не отрекаюсь! Обеим перепадет на орехи. А не хочется в тюрьму, ой, как не хочется! У меня же маленькие дети. Да и ты света белого еще не видела... - Уманская приложила к глазам платочек. - Словом, так: Алку я беру на себя. С Григорием Семеновичем посоветуюсь, он человек суровый, но не без сердца. А ты молчок, особенно Сосновской. Она хоть и подружка твоя, а продаст ни за грош. Бог милостив, как-нибудь выкрутимся.

На другой день, когда Полищук пришла на склад выписывать новую партию пряжи для своего цеха, Уманская шепнула:

- Удалось замять. Живем, девка! Слышишь? Но задарма ничего не делается...

И Юля послушно расписалась за пряжу, которой и в глаза не видела.

- Вот и хорошо! - обрадовалась Уманская. - Умница! Покорное телятко двух маток сосет. До сих пор текло, как говорят, да в рот не попадало, а теперь и ты внакладе не будешь. А пряжу раскинешь на все участки понемногу, никто и не заметит.

Это было осенью, с тех пор Полищук не раз подписывала сомнительные бумажки и получала за это наличными, а в конце мая к ней прибежала Нина Сосновская:

- Юля, ой, не могу... Что я слышала!

Кладовая Юли помещалась в самом дальнем углу кругловязального цеха под винтовой лестницей. Сама она сидела за обшарпанным столиком, записывала в журнал выданную вязальным участкам пряжу и мысленно ругала Полякова. Жадность его в последнее время не знала границ, все труднее становилось сводить концы с концами.

- Подожди, не то собьюсь, - сказала Юля. Дощатые стенки кладовой вибрировали, в открытую дверь были видны длинные ряды вязальных станков и зеленая листва цехового дендрария - гордость фабричного начальства. - Так что же ты слышала?

- Страшно сказать! Иду я из бухгалтерии мимо главного склада, захотелось глянуть на ласточек. Помнишь, весной видели, как ласточки воробья выбрасывали - нахал в чужое гнездо залез. Теперь там желторотики, смешные-смешные... Загляделась на них, слышу, за углом двое разговаривают. Поляков и еще кто-то. Вполголоса, а мне все слышно, близко стоят. Поляков говорит: "Не мылься, не будет товару. В прошлый раз восемьсот карбованцев зажали, нечестно". Тот, другой, возражает: "Не было свободного капитала. Привез я твои восемьсот". И зашелестели. "Деньги счет любят, - это уже Поляков. - А за товар не волнуйся, сами доставим. Ты тут слишком примелькался".

- Господи, - простонала Юля. - Приснилось тебе?

- Если бы приснилось! Выглянула за угол - тот, другой, уже пошел, со спины увидела, лопоухий такой, приземистый, а Поляков стоит, вслед ему смотрит... Спрашиваю, о каком это вы, Григорий Семенович, товаре говорили? О каких деньгах? Обернулся он да как озвереет: "Следом бегаешь?" Потом засмеялся. "Ты, - говорит, - ежедневно имеешь дело с путанкой, вот у тебя в голове все и перепуталось. Человек долг вернул. Если нужно - и тебе дам взаймы".

- Видишь! - обрадовалась Юля. - Долг! А ты неизвестно что...

- Какой долг! - Нина сжала маленькие кулачки. - Чтобы получить долг, за углом не прячутся. Речь шла о товаре. А какой у Полякова товар?.. То-то же. Если хочешь знать, я недавно нашу пряжу у перекупщиц видела.

- Разве мало пряжи?

- А я говорю - нашу!

- Я думаю...

- Нечего тут думать. Заявить куда следует, вот и все.

- Не пори горячку, Нина, - заволновалась Юля. - Кто знает, о каком товаре они говорили, вдруг твои подозрения на пустом месте замешаны, а на человека тень упадет.

- Да ты что? У этого человека деньги куры не клюют! Ты знаешь, как он живет? Говорят, у него машина, жена и дочь в брильянтах... Откуда? На зарплату завскладом? Кого защищаешь? Может, ты и сама?

И тут у Юли не выдержали нервы. Она глянула в потемневшие от гнева глаза Сосновской и вдруг закричала:

- Да! Да! Ты угадала! Я тоже! А теперь иди выдавай. Передачки будешь мне носить как самая лучшая подруга юности. Чего же стоишь? Иди!

Юля зарыдала. Нина кинулась ее обнимать:

- Скажи, что это неправда, ну скажи... Ты же все выдумала, Юля!

Юля молчала.

- Значит, правда! - Сосновская посмотрела на нее печально-печально. Как же я теперь буду жить? - И пошла тихо, словно на цыпочках.

Через час Юля сказала Полякову:

- Все, Григорий Семенович. На меня больше не рассчитывайте.

- Сдурела, девка? - зло вытаращился на нее Поляков. - Назад нет брода. Или напомнить, сколько в твой карман перепало?

- Перепало, Григорий Семенович. От вашей ласки и моей дурости. Больше не хочу. Достаточно.

- Вон как запела! Хочешь выйти из игры? Смотри, не пожалей!

- Не бойтесь, я на вас не донесу. Смелости не хватит.

- Сосновской испугалась?

- Не трогайте ее, Григорий Семенович. Нина тоже будет молчать. Ради меня...

Этот разговор состоялся в понедельник, а в среду Нина Сосновская на работу не вышла.

Ремез вынул из конверта снимки и словно снова увидел курень на днепровском острове, белое лицо Гринько, услышал простуженный голос капитана Яновского: "Вот тебе и красота!" На фотокарточке, взятой у Елены Дмитриевны, Нина смотрела на него вполоборота, весело, и в этой веселости не было ни капли искусственности, намеренной позы, какую так часто фиксирует объектив. Ремез подумал, что человек, который смог поднять руку на эту девушку, страшен.

Сосновская погибла вскоре после стычки с Поляковым. Факт подозрительный, размышлял он, но ведь формальная логика остерегает: после этого - еще не значит вследствие этого. А тут еще эти слова: "Как же я теперь будут жить?" Может, и на самом деле не выдержала впечатлительная душа, попав между двух огней? С одной стороны - честность, гражданский долг, с другой - дружба. Два чувства боролись в девушке, и она не нашла лучшего выхода. Тогда прав Очеретный, хотя свои выгоды он строит на других соображениях.

Но ведь был еще загадочный звонок, во вторник вечером, после которого Сосновская куда-то побежала! Куда? Больше ее не видели. Кому принадлежал хриплый голос по телефону, сообщивший Сосновской, что "разбился Славка"? Значит, Нину вызвал человек, уверенный, что девушка не колеблясь кинется на помощь Ярошу. Похоже, этот человек хорошо знал об их отношениях.

Следователь вздохнул, положил снимки в конверт и принялся перечитывать показания Валиева.

ТАЙНИК

Тенгиз Валиев родился и вырос в осетинском городе Орджоникидзе. Работал там водителем такси. Несколько лет назад, отдыхая в Гаграх, познакомился с Тамарой Сташевской, работницей Самарского кирпичного завода. У родителей Тенгиза была на примете другая невеста, о Тамаре не хотели и слышать. Сын взбунтовался, бросил работу и поехал за Тамарой в Самарск. Устроился таксистом, но вскоре его уволили "за использование машины с целью личной наживы". Эта запись в трудовой книжке закрыла перед ним двери таксопарков. О вакантном месте шофера на трикотажной фабрике в областном центре узнал случайно. Работа была весьма не по душе, да выбирать не приходилось. По крайней мере хоть близко от Самарска.

Из Орджоникидзе приходили письма: "Возвращайся домой". Поначалу отвечал: "Только вдвоем", потом: "Только втроем" - Тамара родила сына. Расписываться не торопились. Тамара относилась к этому равнодушно, а он мечтал сначала разбогатеть, чтобы стать независимым от родителей, а при случае и покрасоваться перед ними. Месячный заработок не очень благоприятствовал этим планам, но вдруг в жизни Валиева замаячили желанные перспективы.

Однажды к нему обратился завскладом Поляков:

- Тенгиз, мне предлагают колеса, а я ни бум-бум. Глянул бы.

Валиев глянул. Глянул с нескрываемой завистью.

- "Жигулята" на "пять", - сказал он. - Можете не сомневаться. Были бы у меня тугрики...

Поляков потрепал его по плечу.

- Будут. Если будешь меня слушаться.

Тенгиз слушался. Вывозил с фабрики пряжу - сначала на Хабаровскую, 118, к Валентине, дальней родственнице Полякова, позднее - в погреб на покинутом хуторе Лыськи. Поддерживал связь с экспедитором Лойко и начальником трикотажного цеха Горлачом, был знаком и с его сыном Олегом. На комбинат доставлял законно оформленную путанку, левый товар - только в Лыськи. Деньги получал от Полякова.

Случалось и страха натерпеться. Зимой фургон с краденой пряжей перевернулся по дороге в Лыськи, его отбуксировали назад, на фабрику. Поляков разыграл сцену: клял кладовщиц, которые, мол, перепутали грузы, угрожал подать заявление об увольнении. Обошлось.

Недавно Валиев, вернувшись из командировки, договорился с завгаром об отгуле. В Донецке ему удалось купить сыну симпатичный матросский костюмчик, он загорелся желанием отвезти его немедленно, вечерним автобусом. Да и по Тамаре скучал. Чем дальше, тем больше привязывался он к этой женщине, которая никогда ничего от него не требовала, но радовалась каждому его появлению в доме. Иногда думал: "Любимая женщина, сын... Что мне еще нужно?"

У проходной встретился Поляков:

- Жду тебя вечером у себя в гараже. Дело есть.

- Григорий Семенович, в Самарск еду, к Тамарке!

- Ничего не случится с твоей Тамаркой. Я сказал: дело есть!

Гараж стоял в глубине сада. Между яблонями к воротам вела посыпанная гравием дорожка. Поляков принес сверток.

- Заменишь номера. Дело сделаешь - все на место, чтобы комар носа не подточил. Эти жестянки выкинешь в речку.

У Валиева шевельнулось предчувствие чего-то недоброго.

- Какое дело?

- Юльку нужно попугать. Двинешь буфером под зад. - Поляков хохотнул и нахмурился. - Много болтает, - сказал он, - а в нашем деле, паря, как в известной поговорке, молчание - золото. Ты чего это? Еще дела не сделал, а уже трясет? Дал бог помощничков! Переулок между улицами Постышева и Шевченко знаешь? Там старый виадук, за ним трамвайная остановка. Оттуда она идет домой...

На следующий вечер Валиев подстерег в переулке Полищук и, до боли вцепившись обеими руками в рулевое колесо, повел машину вдогонку. Было страшно. Давно, еще в Орджоникидзе, был случай, когда он сбил человека, но нечаянно, а сейчас нужно было идти на это намеренно. Тенгиз надвинул на глаза кепку и нажал на акселератор. Не слышал ни крика, ни удара, на губах было солоно от пота. Сворачивая на улицу Постышева, мимо забора, которым была обнесена территория госпиталя инвалидов Великой Отечественной войны, осмелился оглянуться. На мостовой лежали двое. Подумал: "В глазах у меня двоится? Только бы не насмерть... Она мне ничего плохого не сделала, я не хочу ее смерти". Как в тумане приехал к Полякову, закатил машину в гараж, лихорадочно вывинчивал и ввинчивал шурупы, снова заменяя номера, и никак не мог понять, чего от него добивается Поляков. Стучали зубы.

- Впервой бывает, - сказал Поляков. Вынул из кармана флягу. - Пей!

Тенгиз глотнул, закашлялся.

- Говори!

- Что теперь будет, Григорий Семенович?

- Не понимаю.

- А вдруг я ее убил?

- Убил - будешь отвечать.

- Я! А вы?

- Э, нет, паря. Я тебя что просил? Попугать, только и всего. В мокрое дело ты меня не впутывай.

Кровь ударила Тенгизу в голову, он схватил Полякова за грудки:

- Брешешь! Отвечать вдвоем будем. Все делаешь моими руками, а теперь и голову мою подставляешь?

Поляков словно даже обрадовался.

- Наконец вижу мужчину, а не слюнтяя, - прохрипел он и больно, ребром ладони рубанул Валиева по рукам. - Пусти! Жива Юлька. В больницу повезли.

- Откуда знаете?

- Поляков все знает. Запомни это раз и навсегда.

"Следил, гад, - подумал Валиев. - Не иначе, где-нибудь в кустах сидел".

Тенгиз не помнил, как добрался до Днепра, воровато оглянувшись, бросил сверток с фальшивыми номерами в воду. Только после этого облегченно вздохнул... Окончательно успокоился лишь через несколько дней, когда тайком от Полякова убедился, что Полищук в больнице, даже цветы передал ей...

Ремез дочитал показания Валиева до конца - о последнем его вояже в Лыськи, о задержании в доме Сташевской - и задумался. На первый взгляд кажется, что Валиев ничего не скрывает. Не выкручивается, не ждет, пока его прижмут фактами. Но не исключено, что это обычная хитрость, трезвый расчет за меньшим скрыть большее. Например, убийство Сосновской. В конце концов, это чистая случайность, что Полищук отделалась переломом бедра. Не окажись рядом инспектора Гринько, могло быть хуже. Было бы неосмотрительно думать, будто Валиев не способен на такое преступление. Как раз наоборот - нужно еще раз как можно тщательнее проверить его алиби в ночь на среду 25 мая.

Ремез не стал перечитывать показания охранника Локотуна, который на допросе каждый ответ на вопрос следователя заканчивал жалобами на Полякова. Тогда Ремез не выдержал:

- Гражданин Локотун, вы что, ищете у нас защиты от Полякова? Не поздно ли?

Локотун обиженно сморщил толстый, в прожилках, нос.

- Так он же дурачил меня. Сам деньгу лопатой загребал, а Локотуну четвертак, словно Локотун какая-то шестерка. А кто машины пропускал? Кто фальшивые пропуска отдавал в жадные руки? Локотун. А мог не пропустить? Мог. Я человек при службе.

Ремез сдерживал себя, чтобы не улыбнуться. Неужели этот "человек при службе" такой недалекий, думал он. Или намеренно корчит из себя дурака? Вот еще одна загадка.

- Вы знали, что в этих машинах?

- Откуда мне знать? Уманская или сам Григорий Семенович сделает ручкой: пропусти - ну и пропускал. Я в ихний шахер-махер не лез, мне это ни к чему, а только несправедливо. Швейцар в ресторане дверью хлопает - бац! гривенник в ладони, а у меня как-никак железные ворота на засовах. Что такое четвертак? Разок поужинать в ресторане... Я было говорю Григорию Семеновичу: Локотун не какая-то шестерка, а если уж шестерка, то не простая, а козырная... Нет, гражданин следователь, поганый человек Поляков, хотите верьте, хотите нет, а это точно.

- Сколько раз вы так вот пропускали машины?

- Может, десять, может, двадцать. Не записывал.

- Многовато, выходит, было четвертаков.

Локотун прижмурился на солнце и оглушительно чихнул.

- Хоть и говорят люди, когда чихнешь: ваша правда, а оно не так, потому что, если бы он, сукин сын, давал каждый раз... Где там? Когда сунет, а когда только посулит. Ходишь за ним и канючишь. Я на Полякова что угодно подпишу. Очень я на него злой.

"Поляков... Куда ни кинь - всюду он, - озабоченно думал Ремез. - И на самом деле первая скрипка. Играла, пока не доигралась. Но сколько же людей успел втянуть в преступную игру!"

Из документов, изъятых Котовым во время обыска, он знал, что в годы немецко-фашистской оккупации Поляков служил во вспомогательной полиции на Киевщине. Отбыв наказание, долгое время жил на Севере. Переехал сюда. Работал на мясокомбинате, уволился по собственному желанию и несколько месяцев был без работы. Потом устроился на трикотажную фабрику. Стоит заглянуть на мясокомбинат, решил Ремез, прощупать тамошние его связи...

В дверь постучали. Вошел Ярош. Заговорил, не здороваясь, с порога:

- Вам не кажется, Георгий Степанович, что наше знакомство слишком затянулось? Ваш милый кабинетик я изучил до последней щелки.

- Присаживайтесь, Ярослав, в ногах правды нет. Что Савчук? Не отпускает?

- То одна причина, то другая. Может, это вы... его руками?

- Мы и своими управимся. Была бы нужда.

- Наступит ли, Георгий Степанович, день, когда я не буду чувствовать вас у себя за спиной? Поймите наконец, я тоже живой человек, мне тоже больно!

Ярош отвернулся. Он сидел напротив Ремеза вполоборота. На руках, которыми впился в стул, вздулись жилы. Ремезу стало жаль его.

- Вы свободны, Ярослав, - сказал он. - Я вас не вызывал. И вот мой совет. Найдите способ уговорить Савчука. Поезжайте в Киев. Вам нужна новая обстановка, новые впечатления. Психологи называют это сменой стереотипа. Процесс разрушения болезненный, зато потом станет легче. За время нашего знакомства я не видел на вашем лице улыбки. Вы разучились смеяться, Ярослав!

Ярош обернулся. В глазах стояли слезы.

- Не сердитесь, Георгий Степанович, я наплел глупостей, но я... я ездил туда, к ней, и во мне что-то оборвалось, во второй раз... Там такая тишина, страшная тишина. Ее нельзя передать словами, ее нужно чувствовать... И спокойствие. Нет, не спокойствие, - равнодушие, именно так, холодное равнодушие. Глухая стена, которую ничем не разрушить. Ничем!

Он, сгорбившись, пошел к двери, вяло подергал ручку.

- От себя, - сказал Ремез.

Ярош остановился.

- Что-то я хотел еще сказать... Да, о радио. У вас есть приемник? Послушайте по республиканской программе звукофильм "Море". Я посвятил его Нине...

"Какая же трудная профессия следователя, - думал Ремез. - Копаться в нечистотах надоедает до отвращения. Но нам случается встречать и красивых людей. Вот хотя бы Ярош. Я рад, что защитил его, мы могли бы стать друзьями".

В кабинет ворвалась тетя Прися. Маленькая, подвижная.

- А ну, марш домой! - заворчала она, стреляя в Ремеза острыми глазками. - Не выгонишь, так и к стульям прирастете. Как вас жены из дома не выгонят? Сидят, сидят...

Тетя Прися всегда была в курсе всех событий, происходивших в райотделе, больших и малых, а откуда она добывала сведения, это было уже ее собственным секретом. Уборщицей тетя Прися работала так давно, что никто не мог вспомнить, когда она впервые появилась в райотделе с большой, не по росту, шваброй и в неизменном сером халатике, как не могли определить и ее возраст. К постоянному незлобивому ворчанию уборщицы давно привыкли, воспринимая его с надлежащим юмором, а полковник Журавко заявил, что, если бы ему пришлось составлять список на сокращение штатов, тетя Прися стояла бы в этом списке последней.

- Все, тетя Прися, - сказал Ремез. - Сдаю пост. А цветочки вы перестали мне ставить. С чего бы это?

Генерал Колодяжный решил лично ознакомиться с ходом следствия и по этому поводу созвал совещание. В просторном кабинете начальника областного управления внутренних дел собралось немало людей. Из Петровского райотдела были приглашены Журавко, Гафуров, Панин и Ремез. Из Самарска приехали следователь по особо важным делам Марков и начальник ОБХСС майор Максюта.

- С кого начнем? - спросил Колодяжный, обвел присутствующих взглядом серых, слегка припухших глаз и остановился на Журавко. - Кто у вас по поручению прокуратуры помогает вести дело Сосновской, полковник?

- Следователь Ремез, товарищ генерал! - поднялся Журавко.

- Сидите, Сергей Антонович. Послушаем товарища Ремеза.

Ремез поднялся. Перед ним лежали бумаги, просто так, для солидности. Все, что там было написано, он знал на память, до мелочей. А справиться с волнением не мог. Слишком много смотрело глаз. Коротко, подумал он. Попробуй тут коротко! И неожиданно для себя сказал, словно прыгнул в холодную воду:

- Прошу двадцать минут. Иначе не уложиться.

Среди присутствующих это вызвало оживление.

- Двадцать так двадцать, - миролюбиво сказал Колодяжчый, посмотрев на часы, которые выглядывали из-под манжеты на его ширококостной руке.

Ремез заговорил, чувствуя на себе вопрошающий взгляд генерала, остановился на предыстории дела, отметил четкую работу сотрудников ОБХСС, затем охарактеризовал каждого из подследственных и их показания.

- О так называемой фирме доложит товарищ Марков. Тогда будет нарисована более полная картина деятельности группы расхитителей социалистической собственности. Но уже сейчас могу сказать: государству нанесен ущерб на сумму свыше двухсот тридцати тысяч рублей. И это не окончательные данные. Здесь расследование приближается к концу. Но есть другое в этом достаточно запутанном деле: загадочная смерть кладовщицы Сосновской, недавнее убийство одного из вожаков преступной группы, Полякова, наконец, нападение на инспектора Ванжу.

Ремез пересказал показания участкового инспектора Худякина, результаты оперативной и следственной работы в доме Полякова, передохнул и продолжил:

- Нет сомнений, что оба убийства связаны с делом "Пряжа". К сожалению, тут мы пока топчемся на месте. Мы не знаем даже мотивов убийств. Преступник что-то искал в доме Полякова. Есть основания думать, что его поиски не увенчались успехом. Но и наши тоже. Тем временем эта находка могла бы многое, а может, и все прояснить. Ждать, пока лейтенант Ванжа придет в сознание, мы не имеем права. Я все сказал, товарищ генерал.

Колодяжный посмотрел на часы и качнул головой.

- Может, будут вопросы? - сказал он. - Впрочем, сначала послушаем Маркова. Прошу!

Сухощавый Марков, которому было не впервой докладывать в присутствии начальника областного управления и даже ему лично, говорил сжато:

- Восемь лет назад инженер по снабжению Городецкого строительно-монтажного управления Горлач был осужден за хищение государственного имущества. Жена оставила его. Отбыв наказание, Горлач переехал с сыном Олегом в Самарск. Устроился мастером в промкомбинате, позднее стал начальником трикотажного цеха. Наказание не пошло ему на пользу. Вместе с экспедитором Лойко, человеком, нечистым на руку, он надумал под прикрытием комбината создать собственную фирму. Незаконным способом, который сейчас выясняется, раздобыл две вязальные плоскофанговые машины. Организовал так называемую экспериментальную бригаду по освоению новой продукции. Пряжу поставляла группа Полякова с трикотажной фабрики. Изготовляли женские водолазки, которые как раз вошли в моду и пользовались большим спросом. Директор комбината Гаркавый оказался слишком доверчивым человеком. Время от времени он спрашивал Горлача, скоро ли будет освоена новая продукция. Директору очень хотелось "обскакать" солидные предприятия. Горлач ссылался на трудности, уверяя, что делает все возможное. Тем временем водолазки давно шли на продажу. Скрывать деятельность фирмы от главного инженера Шинкаренко и главбуха Горина оказалось труднее. За молчание начальник цеха давал им крупные взятки.

Марков сделал паузу и искоса глянул на майора Максюту, который сидел рядом с ним. Тот зябко повел плечами.

- Непосредственно сбытом водолазок занимался Олег Горлач. Это ловкий молодчик, самоуверенный до нахальства. Сперва отказывался давать показания, после очных ставок все сваливает на отца. Человек крайне развращенный, из института его выгнали за аморальное поведение. Товар продавал лично и с помощью отдельных спекулянтов. Иногда большими партиями через промтоварные лотки, чаще в сельских районах. В двух случаях - через магазин "Готовая одежда", что на Чапаевской. Точнее говоря, через заведующую секцией "Трикотаж", с которой был в интимной связи. У Горлача-старшего и Лойко выявлены крупные суммы на сберкнижках, значительное количество облигаций и драгоценных изделий. Олег Горлач уверяет, что все свои доходы тратил на женщин.

Марков замолчал. Генерал, казалось, не заметил этого. Он смотрел в окно, которое выходило на площадь. Панин невольно проследил за его взглядом. Отсюда, с высоты третьего этажа, самой площади не было видно. На ее противоположной стороне на фоне безоблачного неба пылал под солнцем купол Успенского собора. Над ним кружились голуби.

- Садитесь, Марков, - сказал генерал, медленно, словно неохотно, поворачиваясь от окна. - Многовато любителей легкой наживы подсобралось... Ну так как, товарищи, вопросы будут? Так уж все ясно?.. Тогда какие соображения?

- Целесообразно объединить оба дела, - сказал Журавко.

- Себе возьмете или передадите Маркову? - спросил Колодяжный.

- Полковник Журавко считает, наверно, что я пришел на готовенькое, сказал Марков.

- Фирму раскопал майор Гафуров, это правда, - согласился Журавко. - Но мы за лаврами не гонимся. Раздельное следствие на первом этапе было необходимостью, сейчас, наоборот, мешает. Пусть ведет его Марков, а наши следователи помогут. Главное - сконцентрировать все в одних руках, так как фактически мы имеем не два дела, а одно.

- Подумаем, - сказал генерал. - Кто еще?

Поднялся Гафуров.

- Следствием установлено, что хищение на фабрике длилось больше года. Стоит поинтересоваться, почему ревизия, которая проводилась на предприятии минувшей осенью, ничего не выявила.

- Кто ревизовал?

- Бригада областного контрольно-ревизионного управления.

Колодяжный сделал пометку на календаре.

- Кто был тогда директором? Матяков?

- Он, товарищ генерал. Ходили слухи, что все комиссии застревали у него в кабинете.

- Я привык принимать во внимание не слухи, а факты. - Генерал недовольно шевельнул мохнатой бровью. - Надеюсь, вы тоже. Будем закругляться, товарищи. Согласен, майор Гафуров и его аппарат поработали на совесть. А следствие? Розыск? Речь идет не о жулике. Об убийце! Кроме Ремеза, все об этом молчат. Сказать нечего? Капитан Панин, я вас не узнаю. Вам нужна помощь? Какая?.. Насколько я понял, розыск и следствие по делу Сосновской намеренно обходили фабрику, размышляя, наверно, так: Сосновскую не вернешь, а Гафурову помешаем. Так или не так? Можете не отвечать. Так! Тем временем развитие событий могло быть иным, возможно, менее трагичным, если бы розыск и следствие повели, не оглядываясь на интересы ОБХСС. Это ошибка, капитан. Ваша и полковника Журавко! Сергей Антонович, вы координировали действия или ваш заместитель Сироконь?

- На Сироконе висит строительство, - сказал Журавко.

- Еще новость! Опытного оперативника кинули на строительство. Больше было некого?

Журавко промолчал. Все, что говорил генерал, было справедливо и в то же время несправедливо. Может, расследование ускорили бы, но на фирму могли не выйти. И насчет Сироконя генерал прав, но ведь в самом деле было некому один болен, другой в отпуске. Хоть разорвись...

Тихо переговариваясь, участники совещания направились к выходу. Гафуров тронул за локоть Панина, но капитан сделал вид, что не заметил этого, и ускорил шаг. Подлил начальник масла в огонь, подумал Журавко, оно и действительно: за мое жито моя же спина бита.

- Признаться, боялся, приготовился к удару... А вы все-таки пожалели, Федор Иосифович, спасибо, - услышал он приглушенный голос и оглянулся. Сзади шли Марков и Максюта.

- Напрасно благодарите, - сухо сказал Марков. - Я подал начальству письменный рапорт.

Журавко был уже в дверях, когда его окликнул генерал:

- Сергей Антонович, задержись на минутку. Что там говорят врачи: выживет твой лейтенант?

- Надеемся, товарищ генерал.

- Надеемся, - повторил Колодяжный тихо. - Значит, надеемся. В таких случаях ничего другого не остается. Только надеяться...

Ремез никак не мог понять - снится ему или на самом деле звонит телефон. В лунном свете, проникавшем в окно, лицо жены было голубым. Ремез осторожно снял с плеча теплую руку Лизы, босиком поспешил в прихожую.

- Пошли меня ко всем чертям, - гудела трубка голосом Котова.

- Охотно, - сказал Ремез. - Считай, что я так и сделал.

- Звонил Панину...

- И что он?

- Не берет трубку. Крепкий сон у твоего Панина. А тут одна идейка зашевелилась.

- Не терпится до утра?

- Я же не засну, Ремез! Да что мы тары-бары разводим? Надевай брюки, я заскочу за тобой.

- Куда поедем?

- На кудыкину гору.

Ремез посмотрел на телефонную трубку, которая запищала сигналами отбоя, и принялся одеваться.

Был второй час ночи. Город спал. От месяца и уличных фонарей на асфальт падали двойные тени. Над заводским районом бесшумно рдело зарево плавок.

- Куда же мы все-таки?

- Сам знаешь, нечего прикидываться, - грубовато буркнул Котов. Капли воды от встречной поливальной машины зависли на стекле длинными сережками, "дворники" смахнули их и улеглись. - Он искал, мы искали... Не там искали! Понимаешь, начал я вспоминать старые дела, подбирать ситуацию, так сказать, по аналогии. Так вот, работал я тогда в районном селе за Львовом... Помер одинокий старик. Приехал из города сын. Хатка на курьих ножках, пасека, остальное вообще мелочь - наследника не интересовало. Был он с отцом в ссоре, но знал, что у старого водились деньжата. Туда-сюда - ни завещания, ни денег. Заявил в милицию, мол, соседи обокрали. Ну, мы побегали - пустой номер. В доме ничего не нашли, а заявление о краже на голом слове, не за что уцепиться. Так и заглохло.

Котов сделал паузу, как опытный рассказчик, который стремится заинтриговать слушателя.

- Что же ты не спрашиваешь, что было дальше?.. Сын уехал разочарованный, а в этом домике поселились пришлые люди. Не помню - кто, да это и не имеет значения, главное - честные люди. Новый хозяин спилил засохшую грушу, а в ней оказалось дупло... Дошло до тебя?

- Хочешь поискать в саду?

- А что мы теряем? Я не мог заснуть, когда вспомнил про эту грушу. Котов мигнул фарами и присвистнул: - Ого, Жора, тут без нас уже какая-то каша заварилась!

Напротив дома Полякова стояли машины - милицейский "газик", у которого суетился Савицкий, и "Жигули" начальника уголовного розыска. Котов поставил "Москвич" впритык к ним и вслед за Ремезом стремительно выскочил из машины.

- Что тут делается, сержант?

- Толком ничего не знаю, товарищ старший лейтенант. Сержант Губавин вызвал наряд. Он дежурил, а кто-то будто бы в гости заявился. Капитан Панин сейчас там стружку снимает.

- С гостя?

- С Губавина.

Окна дома не светились. В саду и за гаражом мелькали фонари оперативников. За дощатым столом под яблоней, где Ремез недавно расспрашивал Худякина, сидели Панин и Губавин. Широкое лицо сержанта было поцарапано, к носу он прикладывал смятый платок.

- И вас подняли? - спросил Панин. - Повторите все сначала, - приказал он Губавину. - Может, что-нибудь упустили?

- Ничего я не упустил, - обиженно засопел разбитым носом Губавин. Все, как было...

Он сидел на горбыле под кустом сирени и ругал себя за то, что, заступая на дежурство, поленился заскочить в магазин. Было чуть за полночь, а папирос оставалось несколько штук. Ветер затих еще с вечера, в бурьяне что-то шуршало, сквозь яблоневую листву пробивались лунные светлячки. Внезапно Губавину показалось, что в саду хрустнуло, так, словно кто-то наступил на сухую ветку. Он прислушался. И в самом деле послышался шорох крадущихся шагов. Ему бы проследить незаметно за ночным гостем, а он бросился вперед и в горячке с разгону налетел на ствол дерева. Из глаз брызнули искры, в голове загудело. Губавин упал и, выхватив пистолет, прохрипел:

- Стой! Стрелять буду!

В ответ из кустов бабахнуло. Пуля впилась в ствол, за которым он лежал. Тогда сержант и сам выстрелил, раз и второй, наугад, потому что не видел, куда целиться. А когда поднялся, вокруг стояла тишина. Месяц выкатился из-за облака, стало светлее, да сколько он ни присматривался, никого не заметил.

Губавин был в отчаянии. Обошел сад, хоть и понимал, что это напрасные хлопоты. Потом побежал звонить в райотдел.

- Эх, Губавин, Губавин! - Панин поскреб ногтем подбородок и вздохнул.

Подходили оперативники. Последним пришел Очеретный.

- Натоптано много, - сказал он. - Утром осмотрим. Но одна штучка уже сейчас стоит внимания. Вот выколупал...

- "Тетушка", - сказал Панин, покрутив в пальцах чуть приплюснутую пулю. - "Тетушка", семь и шестьдесят две сотых. Ларион Григорьевич, нужно провести немедленную экспертизу. Проследите лично!

- Лучшего поручения нашему Лариону нельзя и придумать, - шепнул Ремез на ухо Котову. - Прямым ходом на свидание с Людочкой.

Панин поднялся.

- Как чувствуете себя, Губавин? Сменить вас?

- Не стоит, товарищ капитан. Ничего с моим носом до утра не случится.

Вид у сержанта был виноватый.

Когда вышли в переулок, Котов придержал Панина за локоть.

- Посоветоваться нужно, Олекса Николаевич, - сказал он, провожая глазами "газик" Савицкого. - Когда не спится, всякая всячина лезет в голову.

- Мы только и делаем, что занимаемся всякой всячиной, - рассеянно отозвался Панин, обдумывая ночное происшествие.

Котов вкратце изложил давнюю историю в прикарпатском селе.

- Вот я и подумал, - закончил он уже без особого энтузиазма. - Чего не бывает...

- ...Когда черт спит, а следователь смотрит в оба?

- Издеваешься?

- Нисколько. Ты же сам сказал: чего не бывает? Если и в самом деле это не химера, то где-то оно лежит?

- Хотел бы я знать, с чем его едят, это "оно", - пробормотал Ремез.

Сад серебрился в лунном свете. Расположен он был на склоне, потому-то и казалось, что стволы яблонь растут из земли наискось. Между деревьями пышно разросся бурьян. Через облепленную мхом ограду темнели кусты малины. Еще ниже, за железнодорожной насыпью, тускло поблескивали шифером крыши рыбацкого поселка; они заслоняли берег и половину лунной дорожки, которая пересекала плес речного залива.

Ремезу выпало осматривать нижнюю часть сада. Видно, оттого, что сразу за оградой был яр, где постоянно текла вода, яблони стояли тут роскошные, развесистые, переплетались ветвями. Внизу, изгибая на повороте длинный хвост, прогрохотал товарняк. Земля задрожала, отозвалась шелестом листвы. За грохотом и цоканьем колес на рельсах следователь не сразу услышал, что его зовут...

Панин стоял под яблоней, которая росла несколько в стороне за боковой стенкой гаража, кончиками пальцев держал завернутый в целлофан сверток. Котов кружил вокруг него с фотоаппаратом. Вспышки магния слепили глаза.

- Есть? - выдохнул Ремез.

- Есть, Жора, есть, - откликнулся Котов. - Как видишь, не зря я тебя из постели поднял. Подставь колено, дырку плохо снизу видно. Вот так... Потерпи, я еще разок. А у тебя, Олекса Николаевич, счастливая рука. С первого захода!

Котова распирало от радости. Панин еще раз оглядел дупло.

- Пусто, - сказал он. - Продолжим поиски?

- Не думаю, чтобы была потребность в еще одном тайнике, - возразил Котов. - Вон какая дырища! Туда не только этот сверток - что угодно можно засунуть.

Как ни хотелось скорее узнать, что в свертке, все же решили отложить осмотр до возвращения в райотдел.

Ночью по райотделу дежурил сам Журавко. Послав к Губавину оперативный наряд во главе с Очеретным, полковник позвонил Панину домой.

- Спишь? А в Тимирязевском стреляют. Поехал Очеретный, думаю, что и твой глаз не лишний. Разберись на месте, Олекса.

Полковник с нетерпением ждал возвращения наряда. Рассердился на Очеретного.

- Почему не сняли с поста Губавина?

- Там Панин, - оправдывался старший лейтенант.

- При чем тут Панин! Кто помощник дежурного по райотделу - вы или Панин? Утром Губавина ко мне! Слышите?.. Упустили. Снова упустили!

Очеретный показал пулю.

- Из токаревского, - сказал Журавко. - Панин прав.

Панина, приехавшего через полчаса, Журавко встретил раздраженным взглядом, хмуро кивнул вошедшим вслед за ним следователям.

- Знаю от Очеретного, - сказал он. - Что ты об этом думаешь?

- Не все знаете, Сергей Антонович. Есть кое-что новенькое. - Панин положил на стол сверток. - Котову пришло в голову поискать в саду. Тайник оказался в дупле.

- Ну-ну, - оживился полковник, кинув одобрительный взгляд на Котова.

Начальник уголовного розыска осторожно вытряхнул из целлофанового мешочка пачку бумаг. Сверху лежали письма без конвертов, написанные явно женской рукой. Котову даже показалось, что на него пахнуло дорогими духами. "Милый мой Гриша, - прочитал он, склонившись над столом, - я перестаю верить твоим обещаниям". Он резко выпрямился.

- Н-не понимаю...

Ремез боролся с желанием расхохотаться.

- Поляков прятал от жены письма любовницы, - сказал он. - Что же тут непонятного?

Под письмами лежала сберегательная книжка.

- На предъявителя, - сказал Панин. - Выходит, мы не все изъяли. Покойник держал ее отдельно, так сказать, на черный день.

Из сберегательной книжки выпала пожелтевшая фотокарточка. Она легла на стол обратной стороной, и хотя на ней не было дарственной надписи, Ремез не сомневался, что сейчас увидит автора писем. Но когда Панин перевернул фотографию, в комнате воцарилась тишина.

- Так вот что искал убийца! - неожиданно охрипшим голосом вскрикнул Котов.

С фотокарточки на них смотрел человек в черном мундире без погон, с гестаповской повязкой на рукаве. Правая рука поднята в фашистском приветствии, левая прижата к бедру, в глазах навыкате - нетерпение. Человек позировал явно с неохотой.

- Вишь, куда потянулась шерстяная ниточка! - Журавко обвел присутствующих взволнованным взглядом. - Поздравляю! Поворот, прямо скажем, неожиданный.

Ремезу было неловко перед Котовым за неуместную реплику о любовнице.

- Придется покопаться в поляковском прошлом, - сказал он, примирительно положив руку Котову на плечо. - Бывший полицай Поляков и человек на снимке одного поля ягода. Это ясно. Почему он так старательно прятал фотокарточку тоже ясно. Неясно другое. Зачем?

Журавко поднялся к себе и, наскоро побрившись, сел к телефону.

- Валентин Антонович? Журавко. Не хотел беспокоить ночью. Хотя, признаться, подмывало.

- Мог бы и побеспокоить. Как-никак мы оба Антоновичи. Слушаю.

- Слушать будешь, когда приеду. Можно?

С Бондарем, ответственным работником областной прокуратуры, Журавко был хорошо знаком. Их сыновья служили в свое время на одной пограничной заставе, и Глеб Бондарь участвовал в похоронах Юрия Журавко, погибшего от пули диверсанта.

По дороге на Пушкинскую полковник Журавко заскочил в Управление внутренних дел и доложил Колодяжному о ночных событиях.

- Это уже шаг вперед, - довольно сказал генерал. - Бондарь знает?.. В таком случае не теряй времени. И держи меня в курсе.

После встречи с Бондарем Журавко вызвал к себе Панина и Ремеза.

- Ну что, орлы, - сказал он, - пока что дело остается за нами. Само собой, коллеги с Пушкинской не будут сидеть сложа руки. Поднимут архивы и прочее... Мы ищем убийцу Полякова, остальное - не наша забота.

- Гринько составил список знакомых Полякова, которые носят очки, доложил Ремез. - По крайней мере шестерых из них следует проверить.

- Делать это нужно как можно деликатнее, - предостерег полковник.

- На снимке человек без очков, - заметил Панин.

- Снимок тридцатилетней давности. - Ремез помолчал и словно бы неохотно добавил: - Тем более что это могут быть разные люди. А откуда уверенность, что убил именно тот, кто на фотографии? К Полякову мог заявиться кто-нибудь другой. Так сказать, по поручению. Впрочем, это всего-навсего рабочая гипотеза, поскольку лучшей нет.

- У вас, Ремез, на каждый тезис - антитезис, - недовольно сказал полковник. - Сколько их - станет ясно, когда найдем хотя бы одного. Не порывайте контакт с Котовым. Кстати, Ярошем интересовались?

- Ярош собирается переехать в Киев. Я сам посоветовал. Что же касается его знакомства с Полищук, о котором говорил Очеретный, то у нас нет оснований подозревать человека.

- Пусть едет, тут ему и в самом деле нелегко... - Полковник думал о чем-то другом. - Что дал осмотр следов ночного визитера?

- Мы можем с уверенностью сказать: человек с кастетом и человек с пистолетом... - Ремез усмехнулся. - Кажется, я заговорил в рифму. Словом, это один и тот же человек. Следы одинаковые.

Позвонил дежурный:

- Товарищ полковник, вы хотели видеть сержанта Губавина. С утра томится.

- Томится, - сердито отозвался Журавко. - Он что - гречневая каша? Поговори с ним сам. Без крика, но так, чтобы не скоро забылось. - Полковник кинул телефонную трубку и впился в нее злыми глазами, словно это была не трубка, а сам виновник его гнева. - Чуток сообразительности да ловкости глядишь, и не было бы у нас мороки.

Панин был согласен, что сержант Губавин действовал не наилучшим образом. Но ведь и мы, думал капитан, хороши. Пост установили на всякий случай, скорее из-за того, что опечатанный дом все еще пустовал. Преступник, считалось, не посмеет сунуться туда в другой раз. А он посмел. Теперь ясно, что дежурить, по крайней мере ночью, нужно было не меньше, чем двоим. А чья это забота? Конечно, не Губавина.

- Как думаете, преступник тоже искал тайник в саду?

- Вряд ли, - сказал Панин. - Крался к дому, а тут Губавин.

- Котов же додумался.

- Котову помог давний случай из практики. Нам-то никому не пришло в голову!

Журавко потер пальцами виски, пожаловался:

- Голова пухнет. Преступник охотится рядом с нами, успел столько бед принести, знаем: тут он, а уцепиться не за что. Даже из города не бежит, словно уверен, что мы его не достанем. Допросите еще раз "шерстянников".

Ремез развел руками:

- Может, он в конце концов не имеет отношения к "шерстянникам"? Я уж думаю, не залетный ли гость?

- Это нам что-нибудь дает? Лучше уж свой, домашний, - невесело пошутил полковник. - Хоть бы эксперты дали зацепочку.

- Эксперты сделали все, что могли. Накидали мы им всякой всячины: кучу отпечатков следов ног, письма - подброшенное и в райисполком, наконец, пулю... А материала для идентификации нет. Единственное, что сумели установить, - следы в саду принадлежат одному человеку, я уже докладывал. Почерковедческая экспертиза тоже бессильна: с чем сравнить почерки в письмах? Текст подброшенного, как вы помните, вылеплен из газетных букв. Что касается пули, то Очеретный звонил: копаются в архивной картотеке, но надежды мизерные.

- Эксперты скажут свое слово, когда мы доставим им самого преступника, - не без иронии добавил Панин. - Для следствия это важно. А для розыска?

ВЕРИТЬ ЛЮДЯМ

Капитан милиции Панин, слушая рапорты оперативников, с горечью думал, что и эта кропотливая работа оказалась напрасной. Среди знакомых Полякова, которые носили очки, не нашлось ни одного, кто вызвал бы малейшее подозрение. "Стеклянные глаза... Мало ли что может сказать человек в таком состоянии! Не очки же, а глаза, да еще стеклянные. Типичный бред".

Капитан раздал инспекторам размноженные в лаборатории снимки скадрированное крупным планом лицо с глазами навыкате, в котором теперь особенно четко угадывалось нетерпение, мол, скорее, некогда мне позировать! "Ремез, конечно, прав, тогда он мог и не носить очки, - согласился Панин. Но и характерного для близоруких прищуривания незаметно".

Зазвонил телефон. Капитан неохотно снял трубку и не сразу узнал голос Белогуса, а узнав, неимоверно обрадовался:

- Игорь Игнатьевич? Наверное, само провидение послало мне ваш звонок.

- Приезжайте, - сказал Белогус.

Панин едва удерживал себя от желания нажать на акселератор, невзирая на красные огоньки светофоров. Давно не испытывал он такого нетерпения. Белогус встретил его взглядом человека, которому нет дела до милицейских забот. Сбитая набекрень белая шапочка придавала главному врачу задиристый вид.

- Он в сознании, но ни говорить, ни писать не может. Не волнуйтесь временно... Постепенно все станет на свои места. Поражены некоторые центры. Как только пациент достаточно окрепнет, сделаем небольшую операцию. Впрочем, это наши хлопоты, а ваши... - Белогус исподлобья глянул на Панина и закончил уже сердито: - Ваши, насколько я понимаю, совсем в иной плоскости. Идемте!

Лицо Ванжи заросло рыжей щетиной, однако оно уже не было прозрачно-белым, как тогда, когда Панин мельком видел его в день приезда отца. Василий Михайлович сидел около сына осунувшийся. Все эти дни он только то и делал, что метался в Песчаное, где слегла от известия о ранении сына жена, и обратно. Капитан кивнул ему и подступил к кровати.

- Здравствуй, Василь! - сказал он, склонившись над лейтенантом. - Вижу, дела пошли на поправку. Между прочим, тобой сам Колодяжный интересовался. Ты меня слышишь?

В глазах Ванжи мелькнуло что-то похожее на улыбку.

- Слышит, он все слышит! - отозвался Василий Михайлович. - Вы не сомневайтесь.

- Вот и чудесно, - сказал Панин. - Будьте добры, Василий Михайлович, погуляйте в коридоре, мы немножко поговорим наедине.

Капитан нажал на слово "наедине", надеясь, что Белогус тоже выйдет, но тот не понял или не захотел понять намека. Настаивать же, зная характер главного врача, Панин не отважился.

- Разговор поведем таким образом: я буду спрашивать, а ты отвечай глазами. Да - один раз моргнешь, нет - два. Понял?

Ванжа моргнул раз.

- Значит, понял. Теперь слушай внимательно. Ты видел его?.. Видел. Знаешь его?.. Знаешь? Повтори!.. Знаешь. А кроме тебя, кто-нибудь из наших знает?.. Знает.

Сдерживая волнение, Панин достал из кармана фотоснимок.

- Это он?

Ванжа смотрел долго. Наконец моргнул ресницами, но как-то неуверенно.

- Похож?.. Ясно. Но уверенности нет?.. Так. Теперь слушай, Вася. Снимок давний, очень давний. Человек был молод, сейчас... - Панин оглянулся на Белогуса. - Сейчас ему на несколько десятков лет больше. Попробуй представить.

Глаза лейтенанта беспокойно заметались, забинтованная голова рванулась и бессильно упала на подушку. Лоб покрылся капельками пота.

- Спокойно, спокойно, голуба, - подскочил к постели Белогус. - Не нужно волноваться. Дайте ему отдохнуть, капитан. И хватит вопросов, которые требуют нервного напряжения. Я запрещаю! Слышите?

Панин с тревогой смотрел на Ванжу.

- Хорошо, Игорь Игнатьевич, обещаю. Один-два простеньких вопроса, и все. - Он развернул блокнот. - Василь, мне нужны две фамилии: кого ты видел у Полякова и кто, кроме тебя, знает его. Вот в блокноте азбука от "а" до "я". Угадаю букву - сигнализируй. Ты все понял?

- Вам дай только волю, - проворчал Белогус, ловя себя, однако, на мысли, что ему интересно, чем кончится этот необычный разговор.

...В гулкий коридор райотдела Панин ворвался, как вихрь, и чуть не сбил с ног Гафурова, который как раз спускался вниз.

- Салют, Рахим!

- Добрые вести? - спросил Гафуров. - Сияешь, как новая копейка.

Но Панин даже не обернулся. Перепрыгивая через две ступеньки, он взбежал на второй этаж. Вскоре капитан уже подталкивал в дверь кабинета начальника райотдела оторопевших Гринько и Ремеза.

- Сергей Антонович, я привел к вам двух субъектов, которые собственными глазами видели человека, совершившего нападение на Ванжу. Третий, в лице старшего лейтенанта Очеретного, отсутствует после дежурства.

- Что за шутки, капитан? - нахмурился Журавко. - Нашли время...

- Никаких шуток, Сергей Антонович. Я только что от Ванжи.

Василек Сосновский возвращался с занятий секции самбистов во Дворце железнодорожников. Был погожий вечерний час, когда солнце скатилось за горизонт, а сумерки, хоть еще не успели сгуститься, но уже щедро плеснули на землю синей краски. Как всегда в это время, Виталий Гаврилович Квач прогуливал овчарку. Собака была в наморднике, шла горделиво, ноздри черного чуткого носа дрожали, втягивая окружающие запахи. Василек поздоровался с Квачом, отступил в сторону, пропуская овчарку.

- Здорово, парень, здорово! - Квач остановился, дернул за поводок. Говорят, всех на лопатки кладешь? Хвалю. Как там мамка? Отстоялось горе? Ты не обижай ее, Василек, ты один теперь у нее.

- Дядя Виталий, а почему вы так смешно назвали собаку? Что это за Цербер?

- Смешно? Нужно, парень, знать древнегреческую мифологию. Хоть и сказка, а мудрая. Был будто бы такой сторож около входа в подземное царство - Цербер. Правда, трехголовый, а у моего, как видишь, одна-единственная. В твоем возрасте я увлекался античными мифами. Чего только там нет! Заходи как-нибудь, расскажу... Привет Елене Дмитриевне от меня!

Подпрыгивая, Василек побежал домой. И уже не видел, как на тротуаре Виталий Гаврилович встретился с двумя молодыми людьми. Один что-то весело рассказывал, другой смеялся. Поравнявшись с Квачом, они неожиданно скрутили ему руки за спину.

- Спокойно! - сурово предупредил один из них. Его спутник перехватил у Квача поводок и ловко ощупал карманы.

Мягко шелестя шинами, к тротуару подкатил "газик". Из него вышли Панин, Котов, Ремез и двое милиционеров.

- Виталий Гаврилович Квач? - спросил Панин.

- Я. Но по какому праву?..

- По праву, Виталий Гаврилович, все по праву. Уголовный розыск. Вы задержаны.

Панин с ненавистью смотрел на разозленного Квача. "Яремчук не ошиблась, - думал он. - Ванжу этот гад бил снизу. Вот они - стеклянные глаза. Пенсне! Но почему он не попал в список Гринько?" Поняв немой вопрос капитана, Гринько развел руками.

- Не будем привлекать внимания прохожих, - сказал капитан. - Кто у вас дома?

- Один живу. - Квач тяжело дышал. - С ним вот на пару, с Цербером.

- Позаботьтесь о понятых, - распорядился Панин. - Мы будем ожидать вас во дворе.

Двор и дом Квача ничем не отличались от окружающих усадеб на левой стороне Чапаевской, разве что отсутствием каких-либо вспомогательных сооружений. К крыльцу вела выложенная кирпичом дорожка.

- Привяжите где-нибудь собаку и оставайтесь тут, - приказал Панин милиционерам. - Кто придет - ко мне!

С Гринько пришли двое: бородатый мужчина в безрукавке и неопределенного возраста женщина, о которой было трудно сказать с уверенностью - жена она бородатого или дочь.

- Приглашайте в гости, хозяин! - Котов первым ступил на порог, включил свет.

- Гражданин Квач, - сказал Панин, - вот постановление на обыск в вашем доме. Прошу понятых ознакомиться... Предлагаю добровольно сдать оружие.

- Сесть можно?

- А почему же нельзя, садитесь. Садитесь так, чтобы вам было все видно. Ну как? Где оружие?

- Нет у меня никакого оружия.

- Что же, приступайте, товарищи! Понятых прошу быть свидетелями всего, что тут делается... А у вас уютно, Виталий Гаврилович, даже не верится, что обходитесь без женских рук.

- Привык.

- Привычка, говорит мой начальник, сестра дисциплины. Давно на пенсии?

- Третий год.

- Где же работали, если не секрет?

- Слушайте, вы! - вспылил Квач. - В светскую беседу играете? На трикотажной фабрике работал. Кладовщиком. Раз пришли за мной, то, наверно, всю биографию назубок выучили. Или милиция хватает, и фамилии не спрашивает?

- Спрашивает, Виталий Гаврилович, будьте уверены. А что, в вашей биографии есть какая-нибудь червоточинка?

- Нет, так пришьете. Имею я право, наконец, узнать, в чем меня обвиняют?

Панин укоризненно покачал головой.

- Невежливо с вашей стороны. Я бы сказал, нагло. А обвинение вам будет предъявлено. Закон разрешает нам делать это немного позднее.

Квач украдкой следил за Ремезом, который протыкал спицей землю в ящике с фикусом.

- Прошу понятых подойти ко мне! - вдруг сказал Ремез. Осторожно разгреб пальцами землю, достал из ящика завернутый в тряпку предмет. - Кастет, Олекса Николаевич!

"Вот чем ты убил Полякова и чуть не отправил на тот свет Ванжу!" хотелось крикнуть Панину. В глазах от гнева поплыли черные круги, словно издалека услышал собственный голос:

- Выходит, оружие у вас все-таки есть.

- Какое же это оружие? - Квач хмыкнул. - Так, кусок железа. Хулиганы дрались на улице, подобрал.

- И зарыли под фикусом?

- Не в серебряную же шкатулку его...

Ремез вынул из кармана лупу.

- В углублениях частицы вещества рыжего цвета... В частицах высохшие волоски. Плохо мыли, гражданин Квач!

- Пиши протокол изъятия, Георгий Степанович, и сегодня же на экспертизу, - сказал Котов. - Задержанный, вспомните, когда вы зарыли кастет?

- Не помню точно. Давно. Кажется, прошлой осенью.

- Зачем?

- Просто так. Мало ли чего?

Обыск длился второй час. Во взглядах, которыми обменивались сотрудники милиции, появилось беспокойство. Котов спустился с чердака весь в паутине, жестом показал Панину: пусто. Гринько как раз закончил осмотр книжного шкафа, постоял перед ним в раздумье и закрыл застекленные дверцы. Панину показалось, что Квач облегченно вздохнул. "Показалось или на самом деле от сердца отлегло у хозяина?" - подумал он.

- Библиотека у вас симпатичная, - сказал капитан.

- Зимними вечерами одинокому человеку единственное развлечение. - Квач избегал взгляда. - В молодости не хватало времени, так хоть теперь.

Панин не спеша, словно от нечего делать, приблизился к шкафу. Пальцы забегали по корешкам книг и вдруг замерли.

- Байрон, старинное издание, - сказал он, доставая с полки книгу. - На века писалось, на века издавалось. Этому переплету износа нет, да и бумага такой теперь и со свечкой не найдешь. А только испортили вы книжечку, Виталий Гаврилович, не проявили уважения к классику.

- Тихо, дядя! - Гринько тяжелой рукой прижал рванувшегося Квача к стулу.

Панин раскрыл твердый переплет. В вырезанном в листах углублении лежал пистолет.

- Ой! - Женщина испуганно спряталась за спину бородатого понятого.

- Пистолет системы Токарева, образца 1942 года, - сказал Панин. - Его вы тоже забрали у хулиганов? Что молчите? Язык отнялся?

- С войны остался. Память.

- Воевали? В каких войсках?

- Там все написано, - Квач кивнул на стопку документов, сложенных Ремезом на столе.

- Симпатичное гнездышко вы ему устроили. Так сказать, в лоне поэзии. Не вспомните, когда пользовались в последний раз?

- Говорю же - с войны!

- А дуло до сих пор порохом пахнет. Удивительно!

Неожиданно заговорил бородатый понятой. Он растерянно бросал взгляды по очереди на всех собравшихся в комнате.

- Как же это... Мы же с ним... соседи. Принимал его за честного человека, и вот Маша... тоже, известно. А кто же он такой на самом деле?

- Следствие выяснит, - сказал Панин. - Вы не волнуйтесь, гражданин. Подпишите протокол - и свободны.

Гринько прислушался.

- Волнуется пес. Что будем с ним делать?

- Кинологи возьмут?

- Вряд ли.

- Может, я? - Бородатый несмело взглянул на Квача. - Собачка славная.

- Не возражаете? - спросил Панин.

Квач равнодушно махнул рукой. Казалось, им овладела апатия. Прежде чем подписать протокол обыска, он долго и старательно протирал пенсне, а подписал не читая. Со двора долетало жалобное повизгиванье.

- Цербер... И надо же было так оскорбить пса! - проворчал Гринько.

Готовясь с Котовым к допросу Квача, Ремез вспомнил майский день, когда он, заглянув на минутку к Ванже в "теремок", застал там Гринько и, конечно же, не упустил случая поехидничать над его пристрастием к сопелкам. На Квача, с которым Ванжа пришел от Очеретного, Ремез не обратил тогда внимания - мало ли кто бывает в кабинете оперуполномоченного угро? - правда, отметил редкостную лысину посетителя, чересчур зеркально сияла она на солнце. Позднее читал его заявление. "Были ли у меня основания заинтересоваться этим добровольным свидетелем? - думал Ремез. - Я почувствовал признательность к человеку, который сам пришел в милицию, обеспокоенный загадочным исчезновением девушки. Мы всегда благодарны общественности за помощь. Вот и Квач... Соседи, дружил с покойным отцом Нины, содействовал устройству девушки на работу, именно на трикотажную фабрику. Значит, нетрудно было понять уже тогда, что Квач имеет отношение к этой фабрике. И еще: заявление Квача написано рукой Гринько. Вместо подписи - невыразительная закорючка. Почему?"

- Панин отчитывает сейчас Гриню, а что Гриня? - сказал Ремез. - У Квача пальцы были перевязаны, вот инспектор и писал. Может, намеренно? Или поранил в ту ночь.

Котов рассердился:

- Сделаешь выводы на будущее. Сейчас нам о другом надо думать. Панинская работа, считай, кончилась, наша только начинается. Кстати, Панин зря отчитывал Гринько и за то, что Квача не было в списках очкариков.

- Почему?

- Никто не видел их вместе с Поляковым! Этот Квач не простая штучка, Георгий Степанович.

Конвойный ввел арестованного. Квач остановился у порога, за стеклами пенсне не было видно, куда он смотрит - на следователя или в зарешеченное окно, за которым буйствовало утреннее солнце. Ремез молча показал на привинченный к полу стул напротив стола, Котов включил магнитофон.

- Вы находитесь на допросе предварительного следствия, - сказал он бесстрастным тоном. - Ваши показания записываются. Фамилия, имя, отчество?

- Квач Виталий Гаврилович.

- Год рождения?

- Тысяча девятьсот третий... Украинец, беспартийный, судимостей не имею, наград также. Пенсионер. Еще какие анкетные данные?

- Место рождения?

- Большая Лепетиха Херсонской области. Перед вами мои документы.

- Таков порядок. Где вы были в ночь на 25 мая?

- А вы помните, где вы были? - отпарировал Квач. - Это же не вчера и не позавчера. Сколько времени прошло! Наверное, спал. Ночью люди спят, я тоже не исключение.

- Я напомню вам ту ночь, - вмешался Ремез. - Той ночью исчезла Нина Сосновская. На другой день вы пришли в милицию. Вот ваше заявление.

- Это тогда? Так бы и сказали. Приходил, а как же, приходил. Не мог не прийти. Мы с Сосновскими соседи, а тут такая беда. Плачет Елена, а я же видел дочку накануне, говорил с нею. Тоже плакала, жаловалась на того, как его... запамятовал фамилию.

- Ярош?

- Ага, Ярош. Тот, что на радио.

- Это вы писали? - Котов вынул из папки анонимное письмо в райисполком. - Читайте!

- Нет, в милицию приходил, а жалоб не писал. Да и почерк не мой.

- Ваш. Приглядитесь лучше! Вы думали, достаточно наклонять буквы в другую сторону - и почерк не узнать. Вот вывод графологической экспертизы.

Квач потупился.

- Каюсь, написал... А как было не написать, когда вы не обратили внимания на мое заявление. И слепому видно, что до гибели довел девушку Ярош! Со мной беседовал старший лейтенант, не знаю, кто он, благодарил, сказал, что я очень помог... и на тебе - положили мое заявление под сукно.

- К сожалению, не положили. Мы пошли ложным путем, который вы нам так ловко подсунули, и потеряли много времени. Узнав, что Ярош не арестован, вы решили обжаловать действия милиции. Почему вы сделали это анонимно да еще изменили почерк?

Квач вытер платком лысину.

- Хоть эту тряпку не отобрали, и на том спасибо. Жарко... По своей глупости изменил. Боялся... как-никак милиция. Папочка Яроша, видно, большая шишка, вот вы и... - Он хитровато усмехнулся. - Всякое в жизни бывает.

- Отец Яроша, да будет вам известно, рабочий, литейщик, - сказал Ремез. - И все вы, гражданин Квач, лжете. Не спали вы в ночь на 25 мая. Где ваша лодка?

- Какая лодка? - заметно было, что арестованный оттягивает ответ, собираясь с мыслями.

- Моторная лодка "Прогресс" Р 26-25?

- Думал, вы о шлюпочке спрашиваете. Шлюпочка у меня была, я, знаете, любил на веслах ходить, пока в руках была сила. Украли шлюпочку. Между прочим, милиция так и не нашла. А моторная лодка на причале, где же ей быть.

- Так вот, вы не спали той ночью. Вот свидетельство ночного сторожа третьего причала Барыкина. Приблизительно в восемь вечера вы пришли на причал без пропуска. Барыкин сделал вам замечание. Вы сказали: "Ты же меня знаешь. Пропуск забыл дома". Вернулись вы, Виталий Гаврилович, после двух часов ночи. Барыкин еще спросил: "Где тебя носило? Рыболовный сезон еще не открывали. Браконьерствуешь потихоньку?" А вы сказали: "Где был, там уже нет. К вдове ездил. Славная вдовушка, а только тебе, старый хрыч, делать там нечего".

- Врет ваш Барыкин! - воскликнул Квач. - В ту ночь я спал. Может, когда в другой раз и был такой разговор. Не вяжите батог к дышлу! Чем докажете?

- Будьте уверены, докажем. Всему свое время. Так вот, к какой вдове вы ездили? Она может подтвердить? Назовите адрес. Это в ваших интересах.

Квач сделал жест, который можно было понять так: что сделаешь придется признаваться.

- Какая там вдова! Не мог же я сказать Барыкину, что и в самом деле ставил сетку. Он тут же донес бы рыбинспектору. Знаю я этого занудливого деда!

- Где ставили?

- Не помню. Кажется, в Овсеевских плавнях.

Ремез выпрямился. Заговорил тихо, словно о будничном деле, хотя внутри у него все клокотало от гнева:

- Теперь я вам скажу. Не было вдовы, не было сети, а было так. Вы приплыли на лодке к набережной и позвонили Сосновским. Трубку взял Василек, Нинин брат. Вы спросили Нину, а когда она подошла, сказали, что Ярош попал в аварию, находится в тяжелом состоянии и просит немедленно приехать. Говорили через носовой платок. Не через тот ли, что сейчас у вас в руке?

Квач уронил платок, нагнулся за ним, сгреб в ладонь. Зло спросил:

- Романов Сименона начитались?

Ремез не дал себя сбить:

- Вы точно рассчитали! Нина любила Яроша, на которого вы так хитроумно возводили поклеп, и, поверив в то, что случилось несчастье, прибежала. Вы сказали, что случайно оказались свидетелем аварии, и повезли девушку за высоковольтную подстанцию, на двенадцатый километр. В безлюдное место за Русалочьей скалой. Была ночь, но Нина не боялась. Не боялась вас, хорошо известного ей дяди Виталия, который даже на работу ее устраивал. Она думала о Яроше и, наверное, умоляла вас поторопиться. И тут вы...

Квач побледнел. Пенсне запотело. Он протер стекла пальцами, забыв о зажатом в кулаке носовом платке, обернулся к Котову:

- Я требую защитить меня от инсинуаций со стороны вашего коллеги. Я буду жаловаться!.. В конце концов я устал, прошу прекратить допрос.

Ремез переглянулся с Котовым и нажал на кнопку.

- Уведите арестованного! - приказал он конвойному.

Котов принялся перематывать пленку.

- Что скажешь о допросе? - спросил Ремез.

- По-моему, все идет нормально. Барыкин сможет подтвердить, что Квач брал лодку именно в ночь на двадцать пятое?

- Никаких сомнений! Дежурить должен был другой сторож. Они там посменно. А у того был день рождения, попросил подменить. Барыкин клянется, что все точно.

Позвонил Журавко:

- Квач у вас?

- Попросил прервать допрос. Все идет по плану, Сергей Антонович. Начали с Сосновской.

- Крутит?

- Да уж...

- Мы с Бондарем зайдем, как договорились, дай знать. Маркову я сказал, что завтра ты передашь ему "шерстянников". Генерал так распорядился.

- Наш полковник в хорошем настроении, - сказал Ремез Котову, положив трубку.

После обеда Ремез зашел к следователю Иванцову, которого тоже подключили к работе. Иванцов сидел, обхватив голову руками.

- Георгий Степанович, - взмолился он, - ради бога, освободи меня от этого Локотуна. Ежедневно требует следователя, мелет всякий вздор. Ты ему про Фому - он про Ерему. Сегодня принялся анекдоты рассказывать, да все о сумасшедших. Слушай, а может, он - ку-ку? Может, показать его психиатру?

- Можно и показать. А только, Петро, Локотун здоровей нас с тобой, вместе взятых. Хитрит. Мол, прикинусь дурачком - глядишь, поезд проскочит мимо... Не грусти, завтра Марков впрягается, а мы пойдем в пристяжке.

- Что Квач?

- Потом, Петро, потом. Я побежал.

Они снова сидели втроем: Котов, Ремез и Квач, равнодушный, спокойный, словно и не было утреннего допроса.

- Продолжим разговор, гражданин Квач, - сказал Котов, включая магнитофон. - Следствие интересует еще одна ночь, недавняя. Надеюсь, на этот раз память не подведет вас. Где вы были в ночь с 21 на 22 июня?

- Не делайте из меня ночного оборотня! - огрызнулся Квач. - Спал я, спал!

- Вы знаете такого человека: Поляков Григорий Семенович?

- Не припоминаю.

- Он сменил вас на должности заведующего складом сырьевых материалов на фабрике, когда вы ушли на пенсию.

- Возможно, что и Поляков.

- Где он живет - помните?

- Не имел чести заходить в гости. Склад передал - на том и кончилось знакомство.

- И все-таки в ночь на 22 июня безошибочно нашли его усадьбу.

- Очередная инсинуация?

- Неумно отрицать очевидные факты. И вообще напрасно вы вынуждаете следователей рассказывать то, что по праву надлежит делать вам. Мы и так все знаем. Итак, около двенадцати ночи вы проникли в сад Полякова со стороны железнодорожной насыпи. В небе светил месяц. Не берусь утверждать, что это было вам на руку. Вас заметил милиционер. Он мог схватить вас на месте преступления, но погорячился. Не выдержали нервы и у вас. Вы выстрелили в милиционера, хотя, пользуясь тем, что месяц как раз закрыло облако, могли убежать незаметно. Я понимаю, вы не знали, что милиционер один, в ту минуту вам казалось, что вас окружили. Уверен, потом проклинали себя за несообразительность. И не зря... Я в чем-то ошибся?

Казалось, Квач задремал. Сизые веки дергались, как это бывает, когда человеку снится неприятный сон.

- До сих пор я рассказывал, - сказал Котов, - а теперь спрашиваю: что вам было нужно в усадьбе Полякова?

- Еще одна баечка. Не был я там!

- Неужели вы думаете, что мы вызвали вас на допрос, не имея достаточных доказательств? Посмотрите сюда. Ну, смелее! Вот пуля, вы попали в яблоню, вот гильза... Экспертиза установила, что пуля выпущена из пистолета, который мы нашли у вас дома в томе стихов Байрона. Гильза также имеет отношение именно к этому пистолету... А вот снимки ваших следов. Они тоже идентифицированы и точно соответствуют следам ваших полуботинок. Плюс сравнительный анализ почвы в поляковском саду и комочков земли на тех же самых полуботинках. Для судебного следствия этого вполне достаточно. А для вас?

Квач облизал пересохшие губы.

- Попить можно?

Жадно выпил стакан воды, отдышался.

- Ваша правда. Не стану отпираться... Был я в саду. Только я не знал Полякова он или еще чей-то. Мне было все равно. Присмотрел яблоки, ну и... польстился. На базар хотел... В цене сейчас яблочки.

Ремез прыснул в кулак. Котов осуждающе посмотрел на него.

- Я понимаю, гражданин Квач, вы не придумали ничего лучшего, - сказал он. - Бывает. Но все же, согласитесь, смешно: идете красть яблоки. Куда? Где Чапаевская, а где Тимирязевский переулок! Это же сколько пешком! Трамваи ночью не ходят. Может, на такси?

- Напрасно поднимаете на смех, - процедил сквозь зубы Квач. - Если вы такие проницательные, могли бы догадаться, что пришел я туда с вечера.

- За яблоками? Какое мальчишество! В вашем-то возрасте. А чтобы не страшно было - пистолетик в карман. Вдруг милиционер сторожит яблоки!

Котов сделал знак Ремезу. Старший лейтенант на минуту вышел, вернувшись, также молча кивнул Котову.

- За яблоками, - повторил Котов, словно раздумывая над этими словами. Дождались бы, когда вызреют, а то ведь зеленые совершенно... Ну хорошо, пойдем дальше. Вернее, немного назад. Вы правы, ночь да ночь, а где же день? Днем оно как-то виднее. Что вы делали в доме Полякова утром 17 июня? Отвечайте, гражданин Квач!

Квач снова прикрыл глаза. По жилистой шее пробежала судорога. Дверь открылась, пропуская Журавко и стриженного под ежик человека в штатской одежде. Следователи догадались, что это Бондарь из прокуратуры. Оба присели в стороне, в углу, на заранее принесенные стулья. Как и было условлено, Котов не обратил на них внимания.

- Повторяю вопрос, арестованный! - сказал он. - Что вы делали в доме Полякова утром 17 июня?

- Не был я там. Дома сидел. Разве что пса выводил на прогулку. Так это я каждый день... Спросите соседей.

- Спрашивали. Видели они вас с собакой на Чапаевской...

- Ну вот!

- ...приблизительно в тринадцать часов. Утром же ваш дом был на замке, а овчарка выглядывала в окно. Во время вашего отсутствия она имеет привычку смотреть в окно. Елена Дмитриевна Сосновская видела ее, когда шла на работу.

- Вранье! Вы же, наверно, наплели ей про дочку, она теперь все что угодно будет городить на меня.

- У нас есть и другие свидетели, - сказал Котов. - Свидетели, которые видели вас в доме Полякова.

- Неправда! Никто меня не видел!

- Значит, признаете, что были там?

- Не признаю. Не был!

- Были. Не скрою, следствию неизвестно, в котором часу вы зашли к Полякову. Во всяком случае, достаточно рано - вы спешили застать хозяина, пока он не ушел на работу. Отметим также, что вы знали об отъезде его семьи на Кавказ. Поляков угощал вас коньяком. На кухне. Пили мало. Дело, ради которого вы пришли, требовало трезвого разговора. Поляков не дал согласия, и вы убили его ударом кастета по голове. Не знаю, входило это в ваши планы заранее или вы решились на убийство уже на месте. Оставлять труп на кухне было опасно. Окно выходило в переулок, ненароком кто-нибудь мог увидеть. Поляков был тяжелый, вы закутали ему голову полотенцем, чтобы не наследить, и поволокли в спальню. Вам нужно было выиграть время для поисков того, что хозяин не захотел вам отдать добровольно. Искали долго, с восьми медэкспертиза установила, что смерть Полякова наступила в восемь часов, - до двенадцати, когда вас застал оперативный работник Ванжа. Лейтенант не знал о вашем преступлении, он пришел по служебным делам. Тут вам повезло. Ванжа помнил вас и ваше заявление о Сосновской, вы что-то наплели о своем визите к Полякову, и он повел себя неосторожно. Сами расскажете, что было дальше?

Квач молчал.

- Неразговорчивый вы, Виталий Гаврилович, никак вас не расшевелишь. Дальше было то же, что и с Поляковым. Вы снова пустили в ход кастет, найденный у вас при обыске под фикусом. Экспертиза обнаружила на нем следы крови Полякова и Ванжи, у них разные группы. Кроме того, крохотные обрывки волос, которые, смею вас уверить, тоже легко поддаются идентификации... Нанеся удар кастетом Ванже, вы выглянули в кухонное окно, увидели участкового инспектора Худякина и сбежали через другое окно - в сад. Там вам снова повезло. Как раз шел пригородный поезд, на повороте он тормозит, вы прыгнули на подножку вагона. На привокзальной площади сели в автобус, который идет на Чапаевскую. Мой коллега, следователь Ремез, таким способом добрался из Тимирязевского переулка до вашего дома за сорок минут. Это в том случае, если не брать на вокзале такси. Неудивительно, что в тринадцать часов вас на самом деле видели на Чапаевской с собакой. Вы пытались создать иллюзию алиби.

Котов сменил в магнитофоне кассету и продолжал:

- Все эти подробности я рассказываю вам, чтобы вы поняли: следствию известен чуть ли не каждый ваш шаг, отпираться бесполезно. В ночь же на 22 июня вы еще раз хотели проникнуть в дом Полякова. Помешал милиционер. Что вы хотели там найти? Отвечайте, наконец!

- Скажу... - Квач дышал так, словно только что пробежал стометровку. Все было так, как вы рассказали. Вы словно присутствовали там... - Он судорожно вздохнул. - Мы поссорились с Поляковым. Была бы причина, а то ведь из-за какой-то мелочи. И выпили немного, тем более что ему на работу нужно было, а вишь... Ударил он, а у меня кастет в кармане, я не стерпел... Видно, в запале перестарался. Ну а потом... потом вспомнил, как Поляков хвалился, будто бы привез с Севера самородок золота. Жаловался - не может реализовать. Раз уж так вышло, подумал: почему бы и не взять? Полякову это золото теперь ни к чему, да и никому больше он о нем не рассказывал. Напрасно искал. А тут ваш лейтенант. Принесло же его! Клянусь, я не хотел убивать его! Я был в безвыходном положении. Ну, отпустил бы я его с миром, а Полякова нашли - тут мне и крышка. Хотя и теперь...

Квач безнадежно махнул рукой, снял пенсне и принялся краешком платка вытирать лицо.

- Верите, признался и словно легче стало. - Он вздохнул. - Не жил эти дни, а мучился. Все проклял! Скажите: а лейтенант... живой?

Котов глянул на Бондаря. Тот кивнул.

- Живой, - сказал Котов. - Выкарабкался с того света. Надеялись, что умер?

Глаза арестованного вспыхнули и погасли.

- Вы обо мне совсем, как о звере, думаете.

- А вы и есть зверь! - не выдержал Ремез. - Злой и беспощадный. Вы были уверены, что убили Ванжу. Иначе бы давно бежали из города. Вам казалось, что вы недосягаемы, все концы спрятаны в воду. А лейтенант выжил.

- И не золото вы искали у Полякова, гражданин Квач, - проговорил Котов. - Никакого самородка у Полякова не было. Мы знаем, что вы искали.

- Золото! Золото! - истерично закричал Квач. - Я же признался! Я все сказал! Что вы от меня хотите? Ненавижу! Будьте вы прокляты!

Бондарь поднялся и медленно подошел к арестованному. Тот побледнел:

- Не бейте меня, не бейте! Я протестую!

- Успокойтесь! - с презрением сказал Бондарь. - Плохо вы думаете о советской милиции. У нас не бьют. Это у вас били, казнили, стреляли и вешали. Разве не так, господин Нарыжный?

Квач с ужасом смотрел на него. С побелевших губ сорвался шепот:

- Вы... вы кто?

- Вот что вы искали! - Бондарь резким движением поднес к глазам арестованного найденный в дупле снимок. - Вы хотели во что бы то ни стало уничтожить кричащее доказательство вашей принадлежности к гитлеровской зондеркоманде. Не остановились перед убийством! Поляков был не промах, этим снимком он держал вас в руках. Так или не так?

- Так! Так! Дайте воды... Воды! - Зубы стучали о стакан. - Я расскажу... Все! Потом, потом... Мне холодно.

Журавко, который до сих пор сидел молча, обратился к арестованному:

- Один вопрос. Скажите, Квач, или как вас там... Сосновскую утопили вы?

- Я не хотел... Клянусь, я не хотел! Он вынудил меня, он держал меня за горло. Вот мое терпение и лопнуло! Оттуда еще никто не возвращался, правда же? - Квач истерично хихикнул. Его трясло. - Оттуда он меня уже не достанет. Дудки! Ха-ха-ха...

- Страшный человек, - глухо сказал Журавко, когда за арестованным закрылась дверь. - Все-то он, видите ли, не хотел. Да за одну Сосновскую... - Полковник отвернулся к окну.

Бондарь пожал руки следователям:

- Поздравляю, товарищи! Нарыжного искали - зондеркоманда действовала в районе столицы республики, - но следы этого изменника Родины казались потерянными. Умело маскировался... Именно из таких, готовых на все, гитлеровцы и вербовали себе помощников. Как были они уголовными преступниками, так и остались ими до конца. Так же, как и их хозяева. Завтра вы еще раз допросите его, уточните детали. Далекого прошлого можете не касаться, это уж наша забота. А сейчас давайте прослушаем всю запись сначала. Не возражаешь, Сергей Антонович?

По ту сторону Днепра вдоль берега угадывалась темная полоса печенежских камышей, с левой стороны, за поросшими соснами холмами, выглядывало солнце.

Залитый лучами плес плавился бурунцами. Иногда бултыхало так, словно кто-то бросил большой камень. Удочки стояли неподвижно. По опыту Гафуров знал: жирует рыба - наберись терпения. Радуясь приходу нового дня, она гуляет в насыщенной кислородом воде, озорно выплывает на поверхность, а утомившись, спустится на дно в поисках поживы.

Гафуров поймал несколько лещей, прикинул на глаз улов и принялся сматывать удочки. Он не уважал людей, которые не умеют или не хотят перебороть собственный азарт: лови, пока ловится!

Лодка ткнулась в песчаную косу на Заячьем острове. Рахим выпрыгнул на берег. Остров встретил его птичьим щебетом, шорохами в кустах. После того, как он был здесь в последний раз, кусты и травы сплелись в сплошные заросли, а верба пустила новые побеги и, казалось, присела под тяжестью собственной листвы. Гафуров не стал обходить остров берегом, продрался через кустарник, раздвигая ветки руками. Все тут росло в добром соседстве: боярышник и терн, шиповник и крушина, ковыль, тысячелистник, овсяница, ситняг, полевица, типчак - целое царство красок и запахов. Запахи лились на него отовсюду, иногда ему удавалось выделить щекочущий аромат хрупкой льнянки, терпкую щедрость дикой мяты, острое дыхание шалфея.

Рахим пробирался в глубь острова словно в забытьи. Вдруг травы расступились, и он понял, что ноги несли его вперед не наугад, потому что привели на полянку, где отдельно, словно отшатнувшись от окружающего мира, росли невысокие, ему по пояс, кусты с пушистым листом. В прошлый раз они цвели - на одной ножке по два цветочка, нежные, хоть в свадебную фату; теперь вместо них также попарно висели ягоды - на вершине веток зеленые, посредине розовые, внизу темно-красные. Тогда Гафуров с трудом отломал стебель, древесина была на редкость крепкой.

- Люницера ксилостеум, - сказал Рахим и обернулся, словно пораженный звучанием собственного голоса среди наполненного шумами и шелестами молчания. - А говоря попросту - волчьи ягоды. Белыми цветочками маскируется, красными ягодками, а натура волчья - на отраве настоянная.

Ему хотелось взять топор и вырубить все семейство, пока птицы не расклевали и не разнесли ядовитые семена, но майор понимал, что люницера ни в чем не виновата. Просто с тех пор, как одна из его дочерей, Нарзум, отравилась волчьими ягодами, он возненавидел это растение, оно словно стало воплощением коварства, бесчестности, обмана - всего того, с чем Рахим Гафуров боролся всю свою сознательную жизнь.

Он лежал под вербой, всматривался в изменчивое кружево листвы и думал, что на следующее воскресенье привезет сюда Зин-Аиду и всех "амазонок". Пусть и они увидят любимый его сердцу кусочек земли посредине Днепра, первобытно-дикий, нетронутый, где все рождается, живет и умирает без постороннего вмешательства по установленным природой законам.

Гафуров машинально включил транзистор. Он брал его с собой ради "Последних известий". В редкие часы, когда он бывал дома, это время считалось святым. Из динамика вырвался пронзительный крик чайки. Столько боли, столько отчаяния было в том крике! Рука замерла... Чайка жалобно стонала над морем. Море рокотало, шуршало галькой. Из синей дали, раскачиваемой ветрами, в шальной гонке одна за другой на берег катились волны. Удар за ударом! А вот самый сильный, даже застонали скалы. "Не девятый ли? - подумалось Гафурову. - Какой титанический ритм! Страшная и прекрасная гармония стихии".

Он не знал, что слушает премьеру радиофильма Ярослава Яроша "Голос моря". Вокруг него, обмывая крохотный островок, текли тихие днепровские воды.

Наступил день, когда Белогус разрешил Ванже спуститься в сад. Собственно, несколько молодых кленов между клумбами возле больницы и давно отцветшую сирень вдоль забора садом назвать можно было только с натяжкой. Но если человек поднимается на ноги после длительного пребывания на рубеже, за которым нет даже пустыни, все сущее наполняется неведомыми доселе красотой и очарованием. Что может быть лучше пьянящего запаха левкоя за скамейкой, на которой сидишь ты в окружении друзей? Гриня, конечно же, принес сопелочку. Не поленился, инкрустировал ее подпалинами - не сопелочка, а игрушка.

- Последнее достижение изобретательской мысли! - гудел Гринько. Свистнешь раз - прибежит няня, свистнешь два...

- ...появится Баба Яга, - подхватил Панин.

- Почему же Баба Яга? - не согласился Гринько. - Как раз наоборот, хорошенькая и - заметьте! - чернявенькая Ягуся.

- А у нас, Василь, перемены. Новоселье справили. Понемногу осваиваемся. Одна тетя Прися недовольна, никак не может привыкнуть. Грозится уйти.

Ванжа потрогал себя за усы.

- Прощай, "теремок", - тихо сказал он. - Кто-кто, а полковник, должно быть, на вершине счастья, сбылась его мечта... Олекса Николаевич, вы же знаете, мне не терпится услышать главное. И Ремез прибегал, и вот Гриня, да разве от них дознаешься! Все им некогда.

Панин был готов к такому повороту в разговоре. Не отмолчишься, все равно когда-то придется сказать правду.

- Оно и в самом деле некогда. Горячие были денечки. - Панин все еще колебался. - Ну, в общих чертах о фирме, о "шерстянниках" тебе рассказали. Следствие закончилось, суд воздаст каждому по заслугам. Что касается Полякова и Квача, то тут я не все знаю. Настоящая фамилия Квача - Нарыжный. Перед войной сидел за грабеж. Бежал. Во время оккупации служил фашистам. Не какая-то там пешка, а следователь зондеркоманды. Там же во вспомогательной полиции подвизался Поляков. Когда пришли наши войска, Нарыжный бесследно исчез, хотя были некоторые данные о том, что гитлеровцы не взяли его с собой.

- А Поляков?

- Поляков тогда сдался. Выдавал себя за невинную овечку. Отбыл наказание и жил на Севере. Там женился. А Нарыжный, как теперь стало известно, притаился тут у нас с фальшивыми документами. Кто бы мог думать, что под личиной инспектора райфинотдела, а позднее заведующего складом трикотажной фабрики Квача прячется изменник Родины, следователь гитлеровской зондеркоманды? Что рваную рану под ключицей он получил не в бою с фашистами под Лохвицей, а во время облавы на партизан? Солдатская книжка, справка из госпиталя, заключение комиссии о демобилизации - все было изготовлено блестяще.

- Сам он вряд ли сумел бы запастись такими документами, - заметил Ванжа. - Его готовили?

- Будет из тебя человек, - похвалил Панин. - Да, и готовили старательно. Документы, биографию... Нарыжный, теперь уже Квач, женился на одинокой женщине на Чапаевской и стал ждать своего часа. Такое у него было задание: затаиться и ждать.

- Чего? - спросил Гринько.

- Не чего, Гриня, а кого. Как водится в таких случаях, к Квачу должен был прийти связной. Но что-то там в шпионской машине заело. Время шло, а никто не приходил. Если верить Квачу, то он даже обрадовался. Понимал, что его карта бита, совсем было притих. Была только одна забота: как бы не всплыло на поверхность его прошлое. Жена померла. Решил больше ни с кем не связывать судьбу, купил щенка, вырастил и зажил вдвоем с Цербером. Когда Квач забыл и думать о своем двуликом существовании - столько же лет прошло! - объявился Поляков.

- Искал его?

- Встретились случайно, на улице. В то время Поляков жил уже в нашем городе в известном тебе Тимирязевском переулке. Когда надоел суровый климат, сунулся в родные края, а там бывшего полицая встретили враждебно, люди показывали на него пальцами. По совету своей родственницы Валентины переехал к нам. Помнишь, ты проводил Олега Горлача до дома на Хабаровской? Там живет Валентина. Она, кстати, тоже проходит по делу "фирмачей" как соучастница. У нее в доме был тайный склад для водолазок. Так вот, когда встретились эти два типа, Поляков обрадовался, Квач - наоборот, но виду не подал. Поляков сказал, что имеет дом, семью, но временно остался без работы. Не скрывал, что, будучи экспедитором на мясокомбинате, не брезговал жульничеством. Жаловался на народных контролеров: мол, суют нос куда не следует, пришлось, пока не схватили за руку, уволиться по собственному желанию. Узнав, что Квач собирается на пенсию, Поляков пожелал устроиться на его место.

"Как же я тебя отрекомендую?" - спросил Квач.

"А это уж не моя забота, - сказал Поляков. - Придумай что-нибудь, словом, постарайся".

Квач постарался. Надеялся таким способом отвязаться от Полякова. И действительно, долгое время Григорий Семенович не трогал его. Заходил раз или два, к себе не приглашал. На расспросы о работе отвечал шуткой: "С паршивой овцы хоть шерсти клок". Теплым майским вечером пришел взволнованный, бросил на стол пачку денег.

"Что это?" - поинтересовался Квач.

"Или ты ослеп? - взорвался Поляков, но сразу же сбавил тон. - Бери, не упирайся. Как-никак ты оказал мне добрую услугу. Сделаешь еще одну - не поскуплюсь".

"Какую?" - спросил Квач.

"Прибрать нужно одну слишком любопытную девицу. Кое-что пронюхала, того и гляди побежит в милицию".

Квач будто бы начал упираться. Поляков пригрозил:

"Меня возьмут - и ты загремишь. Глянь сюда".

И показал Квачу фотографию.

Панин взволнованно взглянул на Ванжу.

- Василь, тебе плохо? Может, не надо продолжать?

- Надо, товарищ капитан. Я должен знать все. Понимаете? Все! Не бойтесь за меня.

- На фото был сам Квач - в мундире, с фашистским крестом. Как этот снимок оказался у Полякова, неизвестно. Квач не знает, а Поляков уже не расскажет. Где-то прятал, на всякий случай, такие люди весьма предусмотрительны. Вдруг сгодится! И сгодилось. Квач понял, что отныне над ним будет висеть меч...

"Когда-то ты неплохо умел это делать, - сказал Поляков. - Не разучился? Гляди, чтобы все было шито-крыто. Почему не спрашиваешь: кого?"

...Гринько толкнул Панина локтем. Ванжа сидел белый как мел. Губы шептали что-то неразборчивое.

- Вот видишь, - укоризненно сказал Панин. - Напрасно я поддался на твои просьбы. Нельзя тебе так волноваться. На сегодня хватит. И медсестричка уже за тобой... Засиделись мы. Худякин не забегал? Вдолбил себе в голову, что это его вина... там, в Тимирязевском. Оно, конечно, если бы вдвоем...

- Глупости. Я сам виноват... доверился. Нас учат верить людям.

- Правильно учат, Василь, - сказал Панин. - В доверии наша сила. Чего бы мы стоили, если бы не верили людям? Квачей, Поляковых - единицы. А хороших людей, настоящих - целый мир.