"В морозный день" - читать интересную книгу автора (Афанасьев Юрий Николаевич)

СПАСИБО, ПИОНЕР ДЗЕНЬ!

Дома, как пароходы, дымят и, кажется, плывут куда-то. Окно превратилось в капитанскую рубку. Ундре гуднул и поехал к дому Роговых, у которых из трубы идёт уже не чёрный дым, а весело сыплются жаркие искры.

«Эге, да около дома стоит вездеход, значит, из тундры вернулся Фёдор. Конечно, зачем Аркашке улица, когда он, может, сейчас слушает, как играет на гитаре и поёт Фёдор? А может, Аркашка сам научился играть на гитаре?»

Дедушка Валякси любит послушать песни Фёдора. Геолог смотрит на раскалённую железную печь и тихонько поёт, как будто о чём-то думает:

— В каменном городе жил, — хвалит Валякси геолога, — а тоже умеет песни про тундру придумывать. — Он обращается ко всем пастухам, кто слушает, а потом к Фёдору: — Зачем грустно петь? Вези свою невесту, рядом чум поставим — плясать от радости будешь. Как одному жить? Одного и куропатка собьёт в тундре.

Дедушка называет гитару нарысьюхом — хантыйским музыкальным инструментом, только вместо жил у гитары железные струны. «А как же, если геолог в железном чуме-вышке живёт, значит, и струны должны быть железные» — так рассуждает дедушка. Достаёт свой старенький нарысьюх. Походит он больше всего на короткую широкую лыжину с пятью жилами. Долго крутит колки, подстраивает.

Привычно садится Валякси на пятки, ласково поглаживает на коленях нарысьюх. Играет он двумя руками. Правой по всем жилам отбивает ритм, левой через порожек щиплет каждую в отдельности — звуки протяжные, с завыванием. Валякси прячет хитринки в уголках глаз и бороде, поёт песню про мышонка.

«Нарысьюх, нарысьюх», — щиплет дедушка жилы.

«Нарысьюх, нарысьюх», — щиплет дедушка жилы.

«Нарысьюх, нарысьюх», — щиплет дедушка жилы.

«Нарысьюх, нарысьюх», — щиплет дедушка жилы.

Фёдору песня понравилась, но он не всё в ней понял, а хитрый прищур дедушки Валякси говорил: «Всё хорошо: олени хорошо, ездить хорошо, тундра хорошо, но ты, человек из каменного города, чего-то не знаешь, что знаю я. Думай, как понял». В тундре не учат словами, в тундре учатся делать так, как делают другие. Если сможешь, делай лучше. Молчи и делай, на морозе слов много — горлу больно.

Однажды Ундре с дедушкой заглянули опять на буровую вышку в гости к Фёдору. Геолог упорно что-то пытался сделать из ёлки, но топор плохо слушался: то отваливал толстую щепу, то его отбрасывало в сторону. Вокруг собралась толпа, все спорили и советовали.

— Топором-то порезче, не бойся, это ёлка.

— Побольше снизу зарубок, ступенечки подруби.

— Главное, трещину не сделай, так и дерево перерубишь, испортишь.

Валякси взял топор из рук Фёдора и стал молча показывать. Топор и рубил и строгал, как рубанок. Вот и в руках Фёдора он уже не ранил дерево, а стал убирать с него только лишнее.

— Просто целая наука, просто настоящий университет, — смеялся Фёдор и радовался, что у него, как у оленевода, получается хорошая охотничья лыжина…

— Полный вперёд! Стоп! Отдать швартовы! — сколько Ундре ни плыл в своём доме-пароходе по улице, а расстояние до Аркашкиного дома осталось таким же.

Мать возится клюкой в печи, сгребает жар, прикрывает вьюшку.

— Погасить котлы, — даёт последнюю команду Ундре. В дом-пароход одному играть тоже не интересно.

— Аньки, — спрашивает Ундре, — а что такое университет?

Мать подвешивает клюку на гвоздь, задумчиво говорит:

— Откуда я знаю, Ундре, я там не училась. Ту же школу кончала, в которой ты учишься.

— А почему ты не училась в университете, разве тебе закона не объясняли?

Мать глубоко вздохнула, на лбу обозначилась знакомая ямочка.

— Почему не объясняли? Школу я закончила, а кем хотела быть — не стала, — очень грустно улыбнулась мать. — Вот поступишь в университет и расскажешь мне, что там делают.

— А ничего там не делают, — убеждённо начал объяснять матери Ундре. — Там очень много умных дяденек с гладкими головами. Они ходят и записывают: кем ты хочешь быть? А ты кем?

Ундре жаль мать, она часто вспоминает школу, что мало пришлось ей учиться. Любила на сцене танцевать. Мать и сейчас танцует, когда собираются в клубе. Хотела поехать в училище, где учат танцам, да не отпустил отец, дедушка Валякси. Даже учителя не смогли его уговорить. «Несколько лет учиться тело своё кривлять — кому такая польза? — рассуждал он. — Работа разве — кривляться, только разве смешить? Замуж отдам, мужу надо тёплую одежду шить, помогать. Кривляться — такой работы не бывает…»

— Аньки, — снова обращается Ундре, — а кем лучше быть — геологом или оленеводом?

— Не знаю, Ундре, — признаётся мать. — Ты говоришь, как будто школу уже закончил и собрался уезжать.

— А меня несколько раз приглашали на буровую вышку, — похвастался сын. — Все рады, когда я приезжаю к ним.

Ундре с гордостью смотрит на Почётную грамоту. Она висит над зеркалом рядом с грамотой матери. Грамоту Ундре выдали в прошлом году весной. Самый главный геолог выступал в школе, долго говорил, хвалил Ундре, крепко жал ему руку.

Кажется, как давно это было…

Ундре спешил в оленеводческую избушку на выходной день. Он спешил рассказать дедушке, как принимали его в пионеры. Чуть-чуть смеркалось, потемнели коряво-причудливые лиственницы — древние боги. Странное дерево. Притронешься — под рукой хрустнет толстый сук. Будто сухое дерево, а пахнет уже весной, на коре янтарные наплывы — ничего нет вкусней запашистой таёжной серы. Олени бегут дружно; однако тяжело им по рыхлому снегу бежать. Но Ундре этого не замечает, то и дело под малицей он нащупывает галстук, и ему в самом деле кажется, что тот греет. В ушах ещё звенят слова Торжественного обещания, которые он с другими ребятами повторял за старшей пионервожатой…

— Я…

— Я, Наташа Самидова…

— Я, Игорь Петровский…

— Я, Аркадий Рогов…

— Я, Ундре, внук Валякси… вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, торжественно обещаю…

В дружном хоре Ундре казалось, что он только шевелит губами, а слова выговариваются сами по себе. Всё куда-то поплыло: ребята, гости — оленеводы, строители, рыбаки, геологи, когда Ундре увидел перед собой Фёдора. Галстук красной чайкой плавно взмахнул с его рук и мягко опустился на грудь Ундре… А потом были поздравления.

Ундре снова полез под малицу, вдруг испугавшись, что галстук мог развязаться, пока ходил отколупывать серу и лазил на деревья.

Закружила поземка, но Ундре уже успел добраться до избушки. Олени свернулись около нарты клубочком, высунули языки, от которых клубились тёплые облачка. В избушке никого не оказалось, кроме старой женщины — чумработницы, но её нисколько не удивил новый шёлковый галстук. Все оленеводы подвязывают летом на шею косынки: пот вытирать, от гнуса отмахиваться. Ей всё равно, какие косынки — красные, синие или белые. Накрыла она своё лицо цветастым длинным платком, копошится около железной печи. Чумработнице главное — к вечеру приготовить ужин оленеводам. Километрах в двух-трёх от избушки стоят несколько чумов. Пастухи не отходят сейчас от стад, караулят, чтобы волки не подошли. Важенки-оленихи тяжёлые стали: скоро тундра наполнится хорканьем маленьких длинноногих оленят.

Никого нет в избушке. Ундре ходит из угла в угол. Ой как скучно, когда не с кем поделиться своей радостью. На улице кружит мягкая, липкая позёмка. «Можно поехать к Фёдору, — подумал Ундре, — но пусть отдохнут олени».

Буровая вышка совсем недалеко, только проехать Заячий нюрм. Вечером хорошо видны на ней огоньки, как на новогодней ёлке. День и ночь ухает на вышке, день и ночь грызёт она мёрзлую землю, как будто из пулемёта строчит дизель на электростанции. Хорошо бы провести электрический свет в чум, только оленеводы не живут на месте.

На стене висит гитара Фёдора — значит, должен сегодня приехать. У него так: где гитара, там и он.

Ундре тренькнул за струну, прислушался, гудит она дольше, чем дедушкин нарысьюх. Тренькнул за самую тонкую струну… Грохнула струна, сотрясая домик, загудела реактивным самолётом. Ундре так испугался, что гитара выскользнула из рук.

— Духи неба! — воскликнула чумработница. — Что случилось с тундрой?

Ундре зайцем выскочил на улицу.

— Сюда, сюда! — побледневший Ундре даже не услышал своего голоса.

Но чумработница стояла уже рядом, позабыв прикусить зубами платок, чтобы случайно не показать постороннему лицо. Ветром платок сорвало с головы, и она растерянно моргала красными веками. С огромной вышки за несколько метров от неё фонтаном вырвалось пламя, страшное высокое пламя. Оно злобно рвало в клочья пургу, длинными горячими языками лизало сугробы.

— Газ, да это же газ! — в самое ухо радостно прокричал Ундре.

Сколько раз дедушка спорил с Фёдором. «Какой газ, какая нефть? Зачем чёрную воду под землёй искать, когда с неба белой воды много падает?» — «Мы согреем тундру, уберём ваши железки в чумах», — отвечал геолог.

— Да сюда едут, — показал Ундре на вездеход. Из-за холма он и не заметил его.

Вездеход шёл в сторону Кушевата, но вдруг неожиданно крутнулся волчком и остановился.

Люди осторожно втащили в избушку большой белый свёрток и уложили его на сдвинутые два стола. Ундре понял, что случилась беда. Под окровавленной простынёй лежал человек, с него даже не были сняты большие собачьи унты. «Большие рыжие унты?! — Ундре прижался к оленеводке. — Это же Фёдор…» Люди разговаривали, но Ундре их слышал как будто издалека, словно ему заткнули уши ватой.

— Кто знал, что с машины спадёт гусеница, — оправдывался молодой водитель. — Всегда всё хорошо было.

Ундре узнал его. Это был тот самый шофёр, который разыскивал с Фёдором Заячий нюрм и подарил Ундре свою кулинарную книгу.

— Всегда и человек здоров до первого случая, — хмуро заметил другой. Это был дядя Миша, кушеватский врач. — Ехал санитарные условия ваши проверить, а получилось вон что… — Он свёл на переносице брови, так что побелел лоб.

За окном испуганно билась позёмка, сыпала на оттаявшее стекло снежной крупой.

— Срочно нужна кровь, — забарабанил по столу дядя Миша. — Большая потеря крови. Через час-два будет поздно.

— Товарищ доктор, — взмолился водитель, острый кадык заходил у него на тонкой шее. — У меня возьмите кровь! Я здоровый!.. Почему нельзя у меня? — Не стесняясь, он размазывал слёзы грязным кулаком.

— Нужна кровь той же группы, какая у больного. — Дядя Миша вскочил со стула, заходил по комнате, нервно похлопывая за спиной руками. — Срочно нужен донор… Хотя бы двести граммов крови для частичной мобилизации сил больного… — Он скосил глаза на окно, за которым шаманила пурга. — В Кушеват не добрались, а когда ещё из Салехарда прилетит самолёт… — Последние слова врач произнёс тихо и устало опустился на стул.

— Доктор, дядя Миша! — соскочил с кровати Ундре. Он всё понял: нужна для переливания кровь. — Доктор, к оленеводам надо ехать… тут недалеко.

Дядя Миша вздрогнул, но потом мягко положил руку на стриженую голову Ундре.

— На чём? Да и нет в тундре доноров, обычай им не позволяет…

— На оленях ехать, к дедушке… Почему не позволяет, если геолога Фёдора надо спасать? — Ундре одним махом набросил на себя малицу…

Как пожалел сейчас врач, что за много лет на севере так и не научился управлять оленями. Но и вдвоём ехать с Ундре нельзя — олени весной слабые, рыхлый снег не выдержит. И запретить он не мог — помощи ждать в этот час было неоткуда. Ундре уже ловко поправлял упряжку, постромки — вожаку пропустил с правой стороны, крайнему оленю укоротил, чтобы не высовывался головой вперёд вожака. Покрепче до локтя намотал вожжу, в левую руку взял красный хорей.

— Эге-гей! — совсем как взрослый пастух, гикнул Ундре, и нарты скрылись в колючей пелене.

«Ундре знает тундру. Ундре любит тундру. Спешите, олешки, домашний олень — спеши, из моих ладоней ты ел хлеб. Поможем геологу Фёдору. Недалеко нам ехать. Скоро лес, там пурга не бывает такой злой. Речку проедем. Потом озеро будет, снегу там поменьше — легче будет бежать. А с озера и чум увидим».

Так и слагается песня в тундре: что увидел пастух, об этом надо спеть, об этом надо вслух себе сказать.

Средний олень вдруг стал тыкаться из стороны в сторону, два других тянут его и нарту. Соскочил Ундре, пощупал за ухом — совсем не осталось жира, значит, ослаб олень, сейчас ляжет. Жирный олень несколько дней без еды может работать. Острым ножом перерезал Ундре постромки — отдохнёт олень и сам придёт в стадо. Ундре лёгкий, олени проваливаются, а нарты оставляют на снегу два чуть заметных усика. Прыгают нарты через сугробы, но крепко сидит Ундре. «Бегите, олешки, спасти надо геолога…»

Ундре подружился с Фёдором, когда начали строить вышку за Заячьим нюрмом. Они часто с дедушкой приезжали к геологам, да и Фёдор любил побывать в гостях. Сколько над Ундре смеялись, пока он научился русскому языку! У ханты и ненцев почти нет звонких согласных. «Дзе-ень! — растягивал по слогам Фёдор, ему было смешно, как Ундре неумело повторял: «Тс-ень!» А весной, когда засверкали сосульки, геолог взял медный таз и подозвал к себе Ундре. Холодная прозрачная капля со звоном падала: «Дзе-ень!» — упорно добивался Фёдор. «Дзе-ень!» — неожиданно для себя сказал Ундре. Он сорвал под крышей сосульку и, откусывая и хрумкая ею, весело стал приплясывать в кисах: «Дзень, дзень, дзень!» Мать выскочила на улицу и вытащила его из лужи, нашлёпала. Вот и стало у Ундре ещё одно имя — Дзень, только называл его так один Фёдор.

Задумался Ундре, не заметил узкую горловину речушки. Нарты подпрыгнули, хорей застрял между двумя елями и хрустнул, как спичка. Барахтаясь в снегу, понял Ундре, что без хорея никуда не уехать на оленях, в отчаянье упал лицом в сугроб. Ему показалось, что лежит он долго, что уже никто не поможет геологу Фёдору. Вскочил Ундре, дёргает вожжой, но олени только кружат вокруг нарты. И вдруг он вспомнил, как однажды на оленьих гонках у его дяди выскользнул из рук хорей. Дядя не остановил оленей и, пугая их эстафетным флажком, первым разорвал упряжкой финишную ленту…

Ундре торопливо развязал галстук, вскочил на нарты и стал размахивать им над головой. Олени испуганно вздрогнули, озираясь на красный цвет, натянули постромки, снегом из-под копыт забросали нарты…

Очень не понравилось дедушке и пастухам, что не по обычаю поступил Ундре. Приехал в чум — чаю надо попить, подождать, когда старшие спросят, и тогда разговор начинать. А запыхавшийся и растерянный Ундре даже поздороваться забыл, затараторил с порога, заикаясь.

— Испуганный заяц первым в петле оказывается. Почему так дрожишь? — спросил дедушка.

— Видно, страх вперёд ума родился, — поддакнул дядя-шутник.

И пока Ундре заикался и путался, решили над ним посмеяться и остальные.

— Болтливым языком чай не заваришь.

— Рыба молчит да жир потихонечку копит, для пустых слов рот не освобождает.

— У сороки много трескотни, да только все объедки подбирает, — так поучали и шутили дяди. А когда узнали, что с геологом Фёдором плохо, совсем перестали понимать Ундре. Нярхнех, сырой крови надо? Да они для Фёдора сейчас зарежут самого жирного оленя. Но зачем для геолога человеческая кровь? Такого они ещё никогда не слыхали. Разве они олени? Путает что-то мальчишка, может, от учёбы с головой нехорошо стало? Не верят дяди его словам, а слёз и совсем не любят.

— Меня в пионеры приняли, — подошёл Ундре к дедушке. — Это галстук, его дают в тот день, когда родился Ленин…

— Это хорошо, — похвалил дедушка, поглаживая на коленях красный шёлк.

Дедушка сидел неподвижно, прикрыв ноги белой шкуркой оленёнка. Трудно ему было уже вставать, часто слезились глаза — болезнь от слепящего весеннего солнца. Много лет прошло с той весны, когда помогал он отбирать у шаманов и кулаков оленей для колхозного стада. Не боялся дедушка острого ножа или воровского броска тынзяна — аркана в свинцовых сумерках. Дедушка Валякси тоже выполнял наказы Ильича. По всей щеке проходил шрам, его не скрыли ни собравшиеся в узелок глубокие морщины, ни белая, как ягель, борода.

Пастухи продолжали пить чай, макали хлеб в варку — сушёную рыбу с жиром и от удовольствия цокали языками. Они вспомнили, как Ундре принимали когда-то в октябрята. Мать обшила большую картонную звёздочку красным материалом. Ундре нацепил её на малицу, чтобы видней было. «Эта медаль не государственная, — заметили дяди, — она не железная». Ох как было обидно Ундре, взрослые, а хуже детей…

Ундре поправил повязку на шее, слез со стула и вытащил из-за зеркала Почётную грамоту. «За активное освоение газовых и нефтяных месторождений Ямала», — прочитал крупные позолоченные буквы.

— Аньки, — обратился он к матери, — а почему похвальную грамоту дали мне, а не дедушке с дядями?

— Если тебя уважили, — тепло улыбнулась мать, — и всем нам приятно. Одинаково рады. Зачем её делить?

«Так-то оно так, — подумал Ундре, — а всё же, если бы не помог тогда дедушка, кто знает, что случилось бы с Фёдором?» Он очень хорошо вспомнил свою беспомощность перед пастухами.

— Дедушка, — с мольбой обратился Ундре, — почему ты мне не веришь?

Задумался старый Валякси, продолжая разглаживать на коленях галстук.

— Однако, мало научиться разводить костёр только под своим котлом, — прервал весёлую болтовню дядей дедушка. — Фёдору совсем плохо. Ундре большой разговор ведёт, только язык с умом у него сегодня в разные стороны разъехались.

Притихли враз дяди, отодвинулись от низкого стола, подвернули под себя ноги. Запрыгало сердце от радости у Ундре: если дедушка согласен, то дядей уговаривать не придётся. Откинул Ундре полог чума.

— Смотрите, — крикнул он, — вон большой огонь!

Застёгивая на ходу широкие чёрные ремни с медными украшениями и клыками зверей, оленеводы выбежали на улицу. Пламя сполохами металось по небу, но как будто тынзяном было привязано к вышке.

— Крепко огонь Федька в руках держит.

— Газ, газ называется.

— Много, оказывается, тепла внутри земли.

— Где там прячется?

— Распорол Федька брюхо Хонану — болотному чёрту, — убеждённо заключил Валякси. — Какой сильный человек геолог!

— Федьку, однако, тундра приняла к себе, — по-своему стал объяснять дедушка. — Доктор Мишка ищет человека в тундре, кровь у которого родней геологу придётся. Всех пастухов надо послать к нему. Доктор Мишка говорит: Федьке совсем плохо, может, один час осталось жить, может, меньше. Ундре правду говорит…

И вот уже только по снежному облачку угадываются нарты, одни помчались прямо к избушке, а свою нарту Валякси направил в соседнее стадо. На хорее у него трепетал красный галстук…

Ундре один остался сторожить оленей. Зверь напуган в тундре, если учует человека, никогда не приблизится к стаду. Волк жадный, но его можно выследить. Страшней для оленей весной толстопятая росомаха. Она хитрая, целыми днями скрывается на деревьях. Прыгнет на оленя, горло порвёт и опять выжидает на дереве, а следов нет. Ундре один кружит вокруг стада, охраняет оленей. Его не пугает тундра, но тревожно на душе. Найдётся ли нужная кровь для Фёдора? Ундре бы отдал свою, да у него не берут — маленький ещё.

Позёмка улеглась. Подморозило, наст блестит, как лёд. Коротки и прозрачны апрельские ночи. Только-только вылупились первые звёзды, спокойно моргают короткими ресницами. Зазвенел колокольчик — это возвращается пастух сменить его, и Ундре, не дожидаясь, сорвался с места — теперь и оленей легко держит подмёрзший наст, в ушах поёт ветер, из глаз брызжут слёзы. Олени не бегут, а летят над тундрой…

Много собралось людей около избушки, и геологи здесь. Пастухи задрали головы и смотрят, как вертолёт дробно ввинчивается в тёмное небо. Опоздал!.. Старший дядя стоял в рубахе с оголённой рукой. Он торжественно потряс ею перед Ундре:

— Самую крупную кровь у меня нашли, — он всем, наверное, это объяснил. — Самая родная Федьке пришлась…

— Не крупную, а одногруппную, — поправил Ундре хвастливого дядю.

— Всё равно моя главной оказалась, геологу помогла…

Ундре захотел узнать, что же случилось на вышке с Фёдором, но дяди были заняты вертолётом. «Вышка, она, однако, железная, чугункой может сильно стукнуть», — отмахнулись они от племянника.

Ундре отчего-то стало обидно.

Ему стало ещё обидней, когда он узнал, что дяди, как эстафетную палочку, забросили его галстук в вертолёт, будто на соревнованиях в праздник оленеводов.

— Как же я вернусь в школу без галстука? — испугался Ундре.

— Пусть едет, — успокоил старший дядя, — опять в посёлке с ним ходить будут, кровь просить, может, Федьке ещё помочь надо…

Но тут вертолёт завис над избушкой, и все увидели летящий красный галстук с подвязанным на конце грузиком. Он упал прямо к ногам Ундре. Это был галстук с привязанным к нему листочком бумаги. Кто-то за Фёдора размашисто написал: «Спасибо тебе, пионер Дзень!»

— Фёдор знает, что я ему тоже немножко помог! — и счастливый Ундре долго махал галстуком, пока вертолёт не превратился в маленькую стрекозу.