"Что-то остается" - читать интересную книгу автора (Кузнецова Ярослава)

Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник

Ун встретил нас со щенячьим восторгом — вылетел в сени, взвизгнул, подпрыгнул, чуть не сшиб с ног.

— Прекрати, малыш.

Чуть осадил назад и уселся на пороге в комнату, перегораживая проход, преданно глядя в глаза, а хвост жизнерадостно возил по полу.

— Отойди с дороги.

Ногой я подвинул от стены широкую лавку, уложил кадакарскую тварь.

— Редда, пригляди.

А сам взял с припечка котел, набрал воды из бадьи в сенях, подкинул в печку дровишек и поставил котел греться. Хорошо, угли не прогорели. Провозись я там, в деревне, еще полчетверти — выстыла б изба. А ентому — ему тепло надобно.

Вернулся к лавке, на которой уже происходило слабое шевеление. Редда прижала буйного больного тяжелой мордой и жалобно глядела на меня.

— Ну-ну, хозяюшка.

Выпутывать его из сети я даже и не пытался. Просто срезал к чертям и сеть, и лохмотья, правда, проверяя на всякий случай, не растут ли, часом, оные из кадакарского жителя. Вода согрелась, подволок котел, лохань, взял чистую рубаху и принялся мыть это несчастное создание.

Действительно, крылья, прах меня побери! Огромные, нетопыриные, черные крылища. Растянуть, чтобы глянуть размах, не представлялось возможным — тесна комнатенка у Сыча-охотника. Но и так видать, что с левым — непорядок. Кость сломана. Средний «палец». Боги, это ведь действительно существо с крыльями! С самыми что ни на есть…

И чего мне с ним делать, с крылом ентим, скажите на милость? Бог с ним, сперва осмотрим все остальное. Но с остальным оказалось не легче. Лицо, руки, ноги — обморожения, кожа лохмами, розовато сочащаяся сукровицей — ладно. Медвежье сало с травками — мазь, что мать Этарда дала, для Редды. Вон на правом ухе до сих пор следок остался. И как она ухитрилась тогда обморозиться?.. Ладони — остановить кровь, перевязать. Тоже несложно. Но вот дальше…

Во-первых, у крылатого моего приобретения обнаружилось нечто навроде птичьего «киля» — ребра остро выдавались вперед. И мышцы росли совершенно не так, как положено, и вся эта красота исполосована была поджившими уже рубцами, словно от когтей (со снежным котом он, что ли, целовался?) — а когда я, смазав рубцы, его перевернул, то и со спины не нашел для себя ничего утешительного.

Это — ребро сломано, или так и полагается? Что сломано хотя бы одно ребро, а скорее — пара, я понимал — дышал парнишка мелко и судорожно — верный признак. Но вот сколько, где и как — это уж увольте. Меня много чему учили, но такое… Увидала бы его Красавица Раэль — удавилась бы. Вот придут завтра марантины — пущай и глядят. А я, медведь тильский, тупоголовый охотник, крыло просто связал все вместе и прикрутил ему к спине, а грудь замотал натуго тоже целиком, даже и не пытаясь совместить то, чего не понимаю.

Потом занялся головой. По голове попало основательно, Рагнар багром заехал, не иначе. Ноги выдерну скотине. Я обрезал густые черные волосы вокруг большой кровавой ссадины, смазал, чтобы кровь остановить, забинтовал — пришлось использовать и вторую рубаху. Сталбыть, Сыч, и в одной походишь. Не сахарный, небось. Где ж енто видано — три рубахи иметь! Ты ж, того — охотник, не аристократ какой-нибудь.

А парнишка снова застонал, шепнул что-то вроде «мама», открыл глаза — черные, бездумные, невидящие и обмяк на руках у меня, и холодом продрало до костей, и чужие, заиндевелые губы сами вытолкнули:

— Лерг…

И я опомнился.

Совсем ты, паря, того. Сбрендил, то есть. Какой он тебе к чертовой матери Лерг, окстись! Ты глянь на него получше, да губу ему оттяни, клычатами арваранскими полюбуйся.

Помотал головой, отгоняя наваждение. Сглотнул. Ноги враз ослабли, руки тряслись, я опустил парнишку на лавку и полез в пояс за трубкой.

Надо же, чего примерещится. А все — воспоминания, дружище Ирги. Воспоминания, они — того. До добра не доводят. Так и знай. Набил трубку, и только чиркнул кресалом, как добыча моя, захрипев, повалилась с лавки — я еле успел подхватить — и обильно оросила желчью мои штаны и единственную теперь рубаху.

Собаки взволновались, лезли под ноги, я отпихнул Уна, цыкнул на Редду, не выпуская мальчишку. Тощее тело содрогалось в спазмах, он рвался и бился в моих руках, а я только и мог, что бормотать:

— Тихо-тихо. Сейчас. Сейчас пройдет. Все пройдет, — да держать его так, чтобы не заляпать повязки.

Наконец несчастный желудок избавился от всего, от чего мог. Слава богам, в котле еще что-то осталось. Я снова умыл пациента.

Сотрясение мозга, ч-черт. И голод. Что бы там ни было, парнишка истощен сверх всякой меры. Не может быть, чтобы такая худоба была ему положена по рождению. А кормить его сейчас — только мучить. Не впрок пойдет…

Боги, что же мне с тобою делать, друг? Не лекарь я, не обучен… Худо-бедно перевязать могу, сломанную кость зафиксировать. А тебе вон как досталось, да и кости, уж извини, у тебя такие, что хрен разберешь, где чего… Эх, тварочка ты, тварочка… Скорей бы уж мать Этарда приходила, что ли…

Отнес я парня на койку, уложил сломанным крылом вверх, для верности прихватил ремнями у пояса и под мышками. Полежи, приятель, на полубрюхе, даже если ты и не привык так спать. Потревожишь ведь кость, кое-как, на глазок, совмещенную. Понятия не имею, как лечат таких, как ты…

Редда запрыгнула к нему, облизала лицо, шею, улеглась рядом, и парнишка потянулся к ней, приткнулся к теплому песьему боку. Я укрыл его одеялом и парой шкур поверх и понял, что сделал все, что в моих силах.

Соорудил себе подстилку у печки по пути к двери. Ун, верная душа, на койку не пошел — завалился мне на ноги, припечатав их к полу накрепко.

— Эх ты, собачий сын.

Он вздохнул.

Ладно, пора и на боковую. Рассвет уж скоро. И, проваливаясь в сон, я вдруг подумал — а с утра-то из Бессмарага придут за парнем. Отдашь?

Но ответить себе не успел.