"Наши звезды: звезда Полынь (журнальный вариант)" - читать интересную книгу автора (Рыбаков Вячеслав)

Ночь на космодроме

Десятки раз наблюдал Корховой и по телевизору, и в Интернете старты ракет, проглядел до дыр и старую хронику, и относительно недавние ностальгические документашки про былые успехи в космической области… Оказалось - все не то.

Невообразимая красота. Невообразимая сила…

Пламя, которое отменяет ночь и на несколько минут сшивает небо и землю воедино…

От одного лишь сознания, что невзрачная железяка, сработанная обыкновенными рабочими руками, - та самая, что каких-то полчаса назад торчала тут среди нас, среди наших грязных шлангов, складов, запертых на ржавые незапирающиеся замки, та, что снисходительно слушала, как мы ругаем начальство, хвастаемся про баб и хнычем про зарплату, - летит теперь на первой космической среди звезд и сама мерцает звездой из того самого вакуума, которому ни много ни мало, а четырнадцать миллиардов лет от роду, в котором, точно оглушенные толовой шашкой караси, вразнобой тонут сомлевшие галактики…

От этого можно было просто-напросто с гордостью лопнуть.

И когда все закричали “ура!”, Корховой, чтобы не лопнуть, закричал громче всех и полез обниматься к первому попавшемуся служаке.

Да, не зря так стремятся страны в клуб космических держав. Это вам не шутки. Это совершенно новое состояние - знать, что твое государство сумело сшить небо и землю гремящей полосой пламени.

Уж потом приходят в голову соображения пользы. “ГЛОНАСС” там, не “ГЛОНАСС”… спутники-шпионы, погода-природа… То есть, ясное дело, все это надо, и надо, чтоб свое, и правильно, что есть конкретные люди, которые думают об этих конкретных выгодах и удобствах, с этих людей пора пушинки снимать всенародно, да! - но объяснить, какая от чего следует конкретная польза, всегда в сто раз нуднее и дольше, чем просто показать этот гром и это пламя, запросто отпихнувшее планету и ушедшее в зенит.

Сказка.

Змей Горыныч, с которым удалось подружиться.

Иногда он своевольничает, конечно… А кто не своевольничает? Самый преданный друг может подвести. Самый преданный сын капризничает порой. Не говоря уж, например, о самой преданной женщине… На то мы и сложные, а не инфузории. И он, огнедышащий, тоже.

Не нас бы - литературных бы титанов сюда, думал Корховой. Пушкина… Вот он бы выдал после таких впечатлений!

“Но твердым манием вождя среди болота и дождя явился град. Звать - Байконур. На перепутии культур он гордую главу вознес и людям подарил космус…”

Корховой, без труда стилизуя под “На берегу пустынных волн”, тешился сложением виршей за Александра Сергеича и время от времени оглядывался на Наташку. У нее горели щеки, точно она весь вечер у печи с пирогами провозилась - и Корховой был рад: она, похоже, чувствовала то же, что и он. Можно было не разговаривать, все и так понятно.

А Фомичев был просто задумчив. Озирался. Прицеливался, наверное: на кого первого напасть с вопросами, когда приедем, примем по первой и языки развяжутся.

А Бабцев пропал куда-то. Наверное, морду бережет.

Туда и дорога. Век бы его не видать.

Банкет оказался не слишком массовым - человек двадцать пять набралось, не больше. Сначала начальник космодрома сказал тост, то есть сказал он вроде бы короткую речь, в общем-то, достаточно тривиальную, парадную, как военному, вероятно, и полагается: мол, как они тут рады, как приветствуют новые взаимовыгодные времена и все такое; но потом предложил выпить, и оказалось, что это все же тост. Разумеется, выпили.

Потом импозантный представитель фирмы “Полдень” Алдошин выступил с ответным тостом. И то ли уже первый градус в силу вошел, то ли у фирмачей и ученых степеней свободы и впрямь на порядок больше - но говорил он с юмором и потешил слушателей изрядно. Кратенько перечислил, для чего важны и ценны геостационарные спутники, кто до сих пор ими занимался и, кстати, почем; потом отметил, что нынешний пуск благодаря усилиям частной корпорации оказался аж на семнадцать процентов дешевле, чем запуски аналогичных спутников в среднем были в мире и в стране доселе… Потом лукаво покосился на широкие окна зала, по ту сторону которых, посреди площади, неутомимо торчал в лучах ночной подсветки Владимир Ильич, указующий путь в голую степь, и закончил, напомнив лозунг, лет двадцать назад мозоливший глаза чуть ли не повсюду (Корховой еще застал, еще помнил): “Так что мы непременно придем, товарищи, к победе коммунистического труда!” И, выдержав паузу, ослепительно улыбнулся, что твой Ален Делон, и добавил: “Особенно если будем платить за него как следует”. Все облегченно захохотали. А Алдошин поднял рюмку и забил последний гвоздь: “Так что предлагаю, товарищи, выпить за единство труда и капитала!” Ну, и опять же все выпили, конечно.

И на том официальная часть кончилась, и веселье пошло, как водится, вразнос.

Наташка держалась вблизи, но поодаль - мы, мол, не вдвоем, мы тут просто тесно сплоченная группа журналистов. Что поделаешь. Но в миг опрокидывания каждого из тостов мельком, как бы невзначай, взглядывала на Корхового - бдила. Предупреждала-напоминала. Корховой и сам бы в такой вечер не надрался нипочем: жалко было бы что-то потом не помнить. Однако этот никому не понятный и не заметный - разве лишь Фомичеву - признак совместности, микроскопический симптом почти семейной заботы всякий раз заставлял сердце Корхового радостно подскакивать, точно азартный оголец на батуте. С восторженным визгом.

Народ быстро разбился по интересам, и каждая группа начала догоняться напитками в независимом темпе. Корховой попробовал сунуться к военным - но те увлеченно обсуждали, сколько каких кабелей и прочих первоочередных железок смогут подновить на деньги, заработанные нынешним пуском; было просто не вклиниться. Попробовал сунуться к научникам, но там оказалось еще суровее: у Алдошина в руке уже была исчирканная альфами-омегами салфетка, и он ею потрясал перед носом у кого-то из коллег…

Когда Корховой вернулся к своим, похоже было, что они тоже потыкались-потыкались и отступились - с тем же результатом. Фомичев с пустой рюмкой в левой руке меланхолично жевал бутерброд. Наташка грациозно держала у ярких губ почти полный бокал, но не пила, а, водя бокалом, точно стволом верного “максима”, озиралась, как Анка-пулеметчица, выбирающая цель. Такая она была цепко, когтисто красивая, так выверенно самонаводилась, что сейчас, несмотря даже на грамм сто, уже заправленные в извилины, невозможно было представить ее в виде домашнем, постельном.

Невероятно, но там она оказалась нежная, теплая…

После того, как Корховой пришел с цветами просить прощения, а оказалось, что можно остаться до утра, он знал это доподлинно.

Смотришь теперь и сам себе не веришь, что - было. Два разных существа - она тогда и она теперь.

Ладно, лучше не думать и не вспоминать.

Воспоминание - это всегда предвкушение. А никто тебе не может гарантировать, свет мой Степушка, что это повторится… Вон она сейчас какая. У такой просто нет, просто не может быть наготы. Стекло, пластик, микрочипы и серводвигатели. Высокотехнологичный агрегат для сексуального ошеломления объекта и скоростного снятия с него информации, пока не очухался.

Есть у нее нагота, есть. Мягкая. Нежная. Влажная…

Корховой только встряхнул головой, отгоняя назойливую память. Работаем, работаем!

Пьем.

Тут-то и долетел сквозь общий гомон и фаянсовое постукиванье посуды Наташкин голос:

– Мальчишки, не знаете, кто это там такой красивый?

Корховой перехватил ее взгляд и повернулся туда, куда Наташка смотрела. Краем глаза успел зацепить, что туда же невольно уставился и Фомичев.

– Да Алдошин же, - удивленно сказал Корховой.

– Алдошина я знаю, - нетерпеливо отозвалась Наташка. - Нет. Рядом. Только что к нему подошел…

Сутуловатого жеваного субъекта лет сорока, который и впрямь нарисовался возле Алдошина, что-то ему втолковывая, вряд ли можно было назвать красивым. Разве что в издевку. Но сердце красавицы - непонятно и непредсказуемо, и вот лишнее тому подтверждение. Рядом с авантажным представителем празднующей триумф корпорации невзрачный незнакомец - его действительно нынче ни в автобусе, ни на запуске не было - выглядел, на вкус Корхового, как мелкая серая моль рядом с ярким клювастым попугаем. Разве что глаза могли женщину привлечь. Глаза - да. Они светились мягким алтарным огнем - так в сумраке церкви лампады мерцают.

Корховой растерянно оглянулся на Фомичева. Тот пристально смотрел на алдошинского собеседника чуть исподлобья. Будто в отличие от остальных вмиг сообразил, кто это. Но взгляд держался какую-то долю секунды, а потом Фомичев недоуменно поджал губы и столь же растерянно глянул на Корхового.

– Понятия не имею, - сказал он. - Наташенька, что ты в нем нашла?

Наташка только плечом дернула с досадой.

Эх, чего ради своей бабы не сделаешь!

Держа рюмку, как факел, Корховой через весь зал, небрежно раздвигая могутным плечом каких-то одинаково и очень однозначно разрумянившихся генералов (вот генералы ей, понимаешь, неинтересны!), зашагал к Алдошину и его сутулому собеседнику.

Те лишь тогда сообразили, что к ним гость, когда между ними и Корховым оставался один шаг. Корховой успел еще услышать обрывок последней фразы уклониста: “И это совершенно реально, говорю вам, я просчитал трижды!..” Потом тот осекся, реагируя на вторжение, и оба удивленно воззрились на визитера. А нам-то что? Нахальство - второе счастье.

– Не могу не предложить от лица акул пера, которых ваша бесподобная фирма столь любезно пригласила на эти именины сердца, благодарственного тоста в вашу, глубокоуважаемый Борис Ильич, честь… э-э… и в честь вашего глубокоуважаемого собеседника… Простите, не имел честь быть представленным…

И, без труда стараясь казаться чуть более навеселе, чем натурально был, Корховой выжидательно уставился на сутулого, держа на весу протянутую в его сторону руку с рюмкой.

Тот застенчиво заискался взглядом по округе в поисках адекватного вместилища. Нашел. Поднял. Благодарно уставился на Корхового лампадами глаз. Бокал - с легким вином, похоже; да и ладно, пусть пьет, что хочет и может.

– Журанков, - сказал он. - Константин Михайлович Журанков.

– Степан Антонович Корховой. Журналист. Очень приятно.

– Мне тоже, - мягко сказал Журанков. - Э-э… Физик, - он так неуверенно это сказал, словно совсем и не был уверен, что он физик; словно вообще не знал толком, кто он такой.

Корховой размашисто треснул своей рюмкой по его бокалу. Потом повернулся к Алдошину, который уже пришел в себя и, тоже вооружившись рюмкой, смотрел на журналиста весело и безо всякой враждебности.

– Итак, огр-ромное вам спасибо, господа ракетчики! - сказал Корховой. - Это изумительно! Это просто пробирает! За вас!

И заглотил полтинничек, как орел букашку. “Это - последняя, - сурово велел он себе. - И то - ради дела. Не корысти для, но лишь волею пославшей мя жены…”

Алдошин тоже красиво вмазал. По всему видать было: мужик хоть и в летах уже, но лихой казак. С ним бы посидеть как следует, без суматохи и многолюдья… Журанков отважился на несколько элегических глоточков. С Журанковым все было ясно.

– Рад, что нашел путь к вашему сердцу, - ответил Алдошин. Совершенно Корховому в тон. “Ну, точно, мы бы общий язык отыскали в пять минут”, - подумал Корховой. - А между прочим, у меня будет к вам разговор, уважаемый Степан Антонович. Вы еще не уходите?

– Никак нет!

– Замечательно. Я вас найду. А сейчас передавайте вашим коллегам наши наилучшие пожелания.

Понятней дать незваному гостю взашей и нельзя было. Ну, да Корховой и сам не собирался тут задерживаться.

– Константин Михайлович Журанков, - вполголоса сообщил он, вернувшись. - Как бы физик. Вам это что-нибудь говорит?

Глядя в стену с отсутствующим видом, Фомичев отрицательно покачал головой. Зато у Наташки на миг даже рот приоткрылся.

– Журанков? - потрясенно переспросила она. - Тот самый?

– Что значит - тот самый? А какой?

– Ну, подготовочка у вас… - возмущенно сказала Наташка. - Это ж в свое время чуть сенсация не была… Только все утихло быстро, как-то разом… Я думала, он давно в Штатах. Надо же…

У нее глаза тоже начали подсверкивать. Но это был совсем другой блеск, чем свечное свечение в глазах Журанкова. Пантера почуяла добычу.

– Так, пацаны, - сказала Наташка, неотрывно глядя на Алдошина и его собеседника, - я на абордаж.

И только они ее и видели. Корховой удрученно проводил ее взглядом, но она ни разу не обернулась.

– Вот и все, - с сочувствием сказал Фомичев после долгой паузы. - Ломи на них…

– Это точно, - медленно ответил Корховой.

Еще подождали, поглазели с тоской.

– Давай, что ли?

Корховой отвел взгляд. Она уже вовсю беседовала, и Журанков застенчиво ей улыбался, а Алдошин явно распускал перед нею павлиний хвост. Корховой подставил рюмку, и Фомичев ее наполнил.

– Давай, - только тогда сказал Корховой, напоследок покосившись.

Наташка уже смеялась чему-то, запрокидывая голову и во всей красе показывая нежную шею. Журанков стеснительно любовался. Алдошин, что-то мастерски рассказывая, бурно жестикулировал - этот любовался больше собой, чем Наташкой; его года - его богатство. А вот этот пожилой черепашонок… Поди ж ты - красивого нашла… Корховой хлопнул. Еще неделю назад ему и в голову бы не пришло, что, будучи уже, в общем, далеко не мальчиком, он окажется способным так вот на пустом месте ревновать с совершенно первозданной жгучестью. Отелло рассвирепелло…

Видимо, от этой последней рюмки он все же слегка поплыл - но не шибко, потому что чисто на автопилоте сумел некоторое время не добавлять, а потом двинулся освежиться.

В туалете Корховой принялся студить пылающее лицо в пригоршнях холодной воды. Раз. Другой… Это оказалось очень приятно - лишний знак того, что веселье замерло в неустойчивом равновесии на границе с пьянкой и есть еще шанс отступить, не перейдя черту. “Больше не пью сегодня”, - сказал Корховой себе и вдруг понял, что на сей раз он этот обет, пожалуй, исполнит. Надоело стыдиться себя.

А потом хлопнула дверь, и раздались шаги.

Алдошин. Ага. Ничто человеческое не чуждо.

Представитель фирмы успел увидеть распрямляющегося над раковиной Корхового в последний момент; руки его, уже пошедшие было к ширинке, неловко тормознули. Интеллигент какой, подумал Корховой.

– Место встречи изменить нельзя, - громко сказал Алдошин.

– Рад столь удобному случаю еще раз засвидетельствовать вам и в вашем лице фирме “Полдень-22” благодарность от гильдии журналистов и от себя лично, - ответил Корховой.

Алдошин улыбнулся.

– А случай действительно удобный, - сказал он. - Тихо, без лишних ушей… Я ж не для красного словца сказал, что у меня еще будет к вам дело. Только все не мог сообразить: вы нынче еще в состоянии меня выслушать, или уже надо отложить до утра… А вы вон какой огурец!

– Я весь внимание…

– У меня не очень-то есть время следить за прессой, - сказал Алдошин, - но это не только мое мнение: ваши статьи по космосу и ракетным делам одни из лучших. И вдобавок вы достаточно молоды и весьма здоровы, это видно сразу. Мы начинаем новую программу. У американцев была попытка “Учителя в космосе”, но сорвалась трагически… Мы попроще. Хотим сделать “Журналист в космосе”. Разумеется, не во вторник на будущей неделе, но… В перспективе. Хотите попробовать пройти медкомиссию и потренироваться?

Корховой мгновение молчал.

– Я? - спросил он потом.

– Ага, - просто ответил Алдошин.

– В космос?

– В космос.

– Может, еще и на Луну?

– Может, и на Луну.

Корховой опять помолчал. Назойливое журчание прихворнувшего бачка в одной кабинок стало вдруг очень громким, почти оглушительным.

– Был такой старый анекдот, - хрипловато сказал Корховой. - “Водку? В жару? Стаканами? НАЛИВАЙ!!!”

Алдошин усмехнулся.

– Надо полагать, вы таким образом согласились? - спросил он.

– А мои друзья? - вспомнил Корховой.

– А вы без них никак?

– Ну… Не слишком-то этично с моей стороны будет…

– Хорошо. Обсудим. А сейчас… Я старый человек и вынужден прервать разговор. Как я буду завершать столь торжественное мероприятие в мокрых брюках? Подумайте, посоветуйтесь с коллегами… Адью!

Он торопливо нырнул в одну из кабинок и закрыл за собой дверцу.

– Спасибо! - запоздало и потому особенно нелепо крикнул ему вслед Корховой. В ответ в тишине лишь звуки журчания раздвоились.

“Я червь, я Бог, - думал Корховой, медленно возвращаясь по короткому коридору в кафе. - Или как там у Державина? Неважно. Зачем слова, когда тут все без слов… Трудно придумать более хлесткий символ. Луна и нужник… Честь, дружба - и простатит… Ох, и ведь все, что мы делаем, все, что переживаем, все наши выдумки одной ногой на небе, другой - в выгребной яме, и никуда от этого не деться…”

В автобусе Наташка оказалась на одном сиденье с Журанковым. Все ж таки разговорила она конфузливого физика: он уже не слушал молча, не улыбался ей в ответ неярко и почти пугливо, а что-то негромко, задушевно рассказывал, а она только кивала, глядя на него неотрывно, как на икону, - умеют они, женщины-то, когда хотят… Даром что глаза раскосые - как по плошке сейчас. Когда на тебя такие глаза неотрывно и благоговейно смотрят, это… Блин!! А когда не на тебя?!

Было около двух часов ночи, когда Корховой вошел в свой номер.

Под черепом чуть дымились, дотлевая, выпитые граммы. Корховой прошелся взад-вперед, подошел к окну. Ночь. Среднеазиатская степная ночь. Ночь на космодроме. Первая ночь там, где мечтал побывать с детства. И, может, последняя. А в мыслях одна мужичья хрень. Вот ведь ерунда какая.

Космос.

Луна, Луна… Цветы, цветы…

Корховой вышел в коридор, шагая быстро и решительно, точно опытный врач, которого ждет не дождется болящий, дошел до Наташкиного номера. Постоял, прислушиваясь. Стыдно было невероятно, и гвоздило шкурное, трусливое: а ну как кто из соседей выйдет - а я тут торчу с протянутым к замочной скважине ухом… Он постучал - сначала легонько, потом посильней. Он уже понимал, что никого там нет за дверью, что Наташка к себе не вернулась, но стучал и стучал.

Потом ему в голову пришла новая мысль. Легко шагая и что-то бодренько насвистывая, он спустился вниз, подошел к клюющему носом портье.

– Добрый вечер, - вполголоса сказал он на пробу.

Портье коротко, крупно сотрясся и уставился на него - в первый миг бессмысленно, ничего не понимая, но уже через мгновение вспомнив, кто он, где и зачем.

– Добрый вечер.

Корховой показал ему аккредитационный бэйджик и просительно проговорил:

– Не подскажете, в каком номере заселился Журанков Константин Михайлович? Мы договорились об интервью, но, когда из автобуса выходили, потерялись как-то…

– Поздновато для интервью, товарищ, - проговорил портье.

Корховой улыбнулся.

– Любви все возрасты покорны, а работе - все часы суток, - примирительно сказал он.

Портье повел глазами по своим кондуитам, прячущимся под стойкой. Корховому казалось, он никогда не ответит. Но портье все же ответил. Корховой благодарно ему кивнул и пошел наверх.

Теперь он, не дыша, некоторое время стоял у двери Журанкова. Ему было уже все равно, увидят его или нет. Сквозь хлипкую, как папиросная бумага, советскую дверь отчетливо слышно было, как негромко, мягко толкует о чем-то Журанков и время от времени коротко, удивительным своим голосом, от которого у Корхового все холодело внутри, отвечает ему Наташка. Конкретной трухи слов не разобрать, конечно; жили только сами голоса - вились один вокруг другого, вступали в отношения. Беседуют. Нет, вроде просто беседуют. Зацепились.

Ей-то бы я прямо сейчас сказал про предложение Алдошина. Чтобы услышала от меня, а не от кого-то чужого. Но ей не до меня.

Насколько далеко она может пойти, чтобы выкачать из этого загадочного Журанкова все, что ей надо?

А, собственно, что ей от него надо?

Господи, какая чушь лезет в голову. Чушь и гадость. Стыдуха просто, срамотища. Кругом - сказка, а я - чем занимаюсь, спрашивается?

Почему я никогда не слышал даже эту фамилию? Журанков… А она вот слышала.

“Кто это там такой красивый?..”

Черт ее знает - влюбится еще в этого… Сердце красавицы склонно к измене. И вообще. Это у кого душа очень устала или, наоборот, не проснулась, от тех - да, от тех можно ожидать супружеской и всякой подобной верности. А у кого творческий потенциал бушует… Где потенциал - там и чувства пляшут, как море в шторм, непредсказуемо. Туда, сюда. Щупают мир. Потому что понять и осмыслить можно только то, чем очарован. За что переживаешь, как за себя; порой даже больше, чем за себя. А чувствам вслед - иногда ахнуть не успеваешь, что я, не знаю, что ли, - и мясо подтягивается. Поди-ка попробуй рявкнуть на него, совестью или там юриспруденцией поставить мясу предел - тут и чувства протухать начнут, из всего своего клокочущего разнообразия оставляя тебе лишь скуку и серую тюремную тесноту; и все бы ничего, но от этого творческая твоя способность куда-то загадочно испаряется, и однажды встаешь утром такой честный-честный, и совесть такая чистая-чистая, и обнаруживаешь, что не можешь выжать ни строки и в голове - ни единой новой мысли… И ничего не хочется.

Луна - и сортир.

Спокойной ночи, дорогой товарищ, сказал себе Корховой.