Глава 11

— Петька, вставай лепешки делать на дорогу.

Петька легко спрыгнул с печки на пол.

— Еще же козу доить надо.

— Засоня, я уже подоила.

Через два часа шестьдесят больших лепешек, величиной с блюдце, были готовы. Таня подсчитала, что в тайте их хватит на целый месяц, а то и больше.

Вежливо постучав в дверь, зашел Тимка Булахов. Поздоровавшись, он положил на стол коробочку с солью, камушек, мягкую ватную веревочку, полукруглую железку, похожую на маленькую подкову, и две деревянные ложки. Тимка пощупал верхнюю лепешку и велел их все положить на плиту, но чтобы не горели, а сохли.

— А то в дороге заплесневеют, — объяснил он.

Кроме всего прочего, Тимка принес еще длинную крепкую веревку метров в тридцать.

— Мальчишки, а зачем камушек, железка и вата?

Тимка взял камушек, положил на него скрученную ватку и ловко ударил железкой. Искорки полетели на ватку, Тимка стал ее раздувать, и она задымилась.

— Вишь, Таня, огонь получили без спичек.

Петька вытащил из-под лавки Шуркин желтый мешок, и мальчишки стали укладывать туда все необходимое: старую Петькину рубашку, длинную веревку, котелок, деревянные ложки, коробочку с солью, шило и другие мелкие вещи. Сверху Таня положила небольшой мешочек с мукой. Нож, компас, арбалет решено было нести в руках.

— Достать бы маненько пороху! — Тимка показал на кончик пальца: — Хотя бы пол-ложки. Торбеев зарядил бы патрона три. Нам бы хватило за глаза. Торбеев, он фартовый, мимо еще ни разу не стрелил.

У Петьки вдруг заблестели глаза. Он повернулся на месте, бросился в комнату, схватил свой узелок, привезенный из Краснокардонска, и стал развязывать. Таня и Тимка с удивлением следили за ним. Вот Петька развернул маленький газетный сверток, разорвал синюю тряпочку и радостно воскликнул:

— Целые!

Он показал на ладони обойму от фашистской винтовки с пятью толстыми патронами.

— Мы из них порох только вытащим, а Торбеев насыплет его в свои патроны.

— Петька, они взорвутся, когда их разбирать начнем. Боязно.

— Если головка пули красная, тогда опасно. Я сейчас покажу, как их разряжать.

Петька взял пулю, засунул ее в щель и стал осторожно заламывать. Острая пуля медленно вылезла из гильзы. Порох оказался какой-то зеленый, с резким неприятным запахом. Петька осторожно ссыпал его в маленькую бутылочку. Остальные патроны разрядил Тимка. Пороху получилась чуть ли не полная бутылочка. Взяв с собой дневник командира, ребята быстро пошли к деду Торбееву. По дороге к ним присоединился Шурка Подметкин.

Торбеев лежал на нарах и накладывал себе на плечо какую-то примочку из травы.

— Худо мне, совсем худо. Грешным делом думал, что ночью помру. Разболелись мои болячки, жар пошел. — Торбеев пощупал свой морщинистый лоб. — Окаянный убивец!

— Дедушка, мы лепешек вам принесли.

— Ох, Танечка, не беспокойся, я и без хлебушка проживу, себе оставьте. Корешков я нынче заварил хлебных, дня на три мне хватит. Спасибо, родные.

— Спасибочки опосля говорить, дедуля, будешь, — сказал Шурка Подметкин и положил лепешки на полку.

— Дедушка! — Петька стал шарить в кармане: — Мы пороху винтовочного принесли.

Рассматривая крохотную бутылочку-пузырек, Торбеев несколько порошинок вытряхнул на стол, попробовал раздавить их пальцем.

— Добрый порошок, зарядов на восемь хватит. Вечерком, ежели полегчает, патроны заряжу.

Через несколько минут, когда переговорили о всех неотложных делах, Таня начала читать дневник. Командир Быль-Былинский записал:

«…Стал вести карту, черчу ее на крайней странице дневника. Мулеков охотно мне помогает». Таня стала переворачивать листы, чтобы разыскать карту, но Петька ее остановил:

— Не ищи. Карту вырвал Мулеков и, наверно, потерял ее или не может расшифровать. — Петька кивнул головой на дверь. — Не зря же он сюда приходил.

Таня стала читать дальше.

«Путь, пройденный по моему маршруту, оказался счастливым. Вышли в большую, еще зеленую долину. Здесь почему-то теплей, чем везде. Приказал остановиться на двухдневный отдых. Развьюченные лошади стали жадно щипать мягкую траву. Люди повеселели, чинили сeбe обувь и одежду. Одежда вызывает во мне тревогу. У многих уже видны голые локти и коленки. Но с пищей опять повезло. На привале один из бойцов увидел в долине какую-то серую точку. Она двигалась. Иногда становилась больше, иногда меньше. Я, никому не говоря, взял карабин, позвал с собой бойца Воробьева и по кустам стал подкрадываться. Огромный медведь пасся на склоне. Лапами он разрывал землю так энергично, что мелкие камушки чуть не долетали до меня. Медведь был увлечен своим делом и ничего не замечал. Вытаскивая из земли какие-то белые корешки, он ел их, громко чавкая. Я заполз за камень и, обернувшись, рукой показал бойцу Воробьеву, что буду стрелять. Он кивнул.

Я прицелился. Зверь повернулся ко мне своей огромной мордой и, видать, почуял нас, маленькие ушки прижались, шерсть на загривке встала дыбом. От выстрела, казалось, обрушились скалы. Медведь попятился, взревел и прыгнул в сторону. Меня он не увидел, и я успел выстрелить второй раз. Он прыгнул в мою сторону и на задних лапах пошел на меня. Передернув затвор, я опять выстрелил; как мне показалось, попал в голову. Он заревел и на мгновение остановился. Выстрелив четвертый раз, я бросился за дерево. Одним прыжком зверь настиг меня. Ударом лапы переломил сосну, разделявшую нас, и тут я последнюю пулю всадил ему прямо в лоб, уперев ствол в голову. От удара его лапы карабин разлетелся в щепки. Я упал, пытаясь выхватить нож. И тут между мной и медведем возник красноармеец Воробьев с наганами в обеих руках. От первого же выстрела медведь рухнул и перевернулся на спину, задрав лапы так, что я видел его запачканные глиной подошвы. Бистро я вскочил на ноги и стал себя ощупывать. Кости были целы. «А синяки, товарищ командир, сойдут», — пошутил Воробьев.

Подошли к медведю. Что за черт! Я всегда хорошо стрелял, а тут какое-то колдовство. Наклонившись к огромной разинутой пасти медведя, я двумя руками ощупал его череп. Кости были переломаны, потому что под ладонями они ходили ходуном. Позднее, когда мы сняли с него шкуру, все пять моих пуль обнаружились в голове. Какой живучестью наделила природа этого зверя. Пуля из нагана Воробьева сидела в самой середине звериного сердца.

Уставшие бойцы пировали до вечера, делали шашлыки, жарили мясо на камнях. Мулеков почему-то был угрюмым. Его я спросил, доводилось ли ему коптить мясо в таежных условиях, чтобы заготовить пищу впрок. «К сожалению, коптить не умею», — ответил он.

Вынимая документы из переметной сумки, я заметил, что лошадь моя дрожит, Я сказал об этом Мулекову, он, небрежно посмотрев на лошадь, ответил, что она напугалась медведя. Но красноармеец Величко возразил, что лошадь мою стало трясти до медведя и причина, вероятно, кроется в чем-то другом. Вечерняя заря гасла, сгущались сумерки. Слева, на низкой горе, мы услышали, как под чьими-то ногами скрипит и осыпается вниз щебень. Мы насторожились, держа наганы наготове. И вдруг раздался голос человека: «Эй, эге-е-гей! Стрелять, однахо, не надо!»

Человек! Первый человек, встретившийся нам в этой проклятой заколдованной тайге! В волнении мы вскочили на ноги и закричали охрипшими голосами. Захрустел валежник, качнулись ветки, и к огню вышел небольшой сухонький человек: «Стластвуй, люди. Моя охотник. Сетене мою звать». Я определил, что он удэгеец. Сетене, указывая пальцем на моих людей, спросил: «Экспедис?»

— Нет, не экспедиция, груз везем срочный.

— Куда, начальник?

— К Байкалу надо выйти.

Старик вдруг вскочил на ноги:

— Совсем, совсем не туда идете. Кто так покасывает?

Я указал на Мулекова.

— Твоя шибко плохо покасывает.

Я посмотрел на лохмотья, в которые был одет удэгеец.

— Сетене, — спросил я, — а ты как сюда попал, тоже заблудился?

— Один сдесь живу, совсем один. Давно ушел я с Амура. У меня все умерли с голоду. А купеза Порошин шибко плохой человек, требует: дай белка, дай соболь.

— Тайгу, Сетене, знаешь?

— Мало-мало снаю.

— Где мы сейчас находимся?

— Моя курить пудет и говорить пудет. — Он вытащил из-за пояса тонкую, сделанную из корня древовидного вереска трубку, отвязал от пояса кисет и, не торопясь, стал набивать трубку пахучим табаком. — Моя думает, люди совсем нигде не находятся.

Хворостиной он стал быстро чертить возле самого костра. Нарисовал извилистую линию. Против нее — неровный эллипс. Я сразу же понял, что это Байкал.

— Сдесь, — он ткнул хворостиной в извилистую линию, — вода, море, оке-а-ан.

— Как оно называется?

— По-русски совсем запыл.

— Охотское?

Он быстро закивал головой:

— Та-та-та, — начальник хорошо сказала.

Про себя я ужаснулся: выходит, что все время мы или кружили на месте, или шли в противоположную сторону.

— Твоя, начальник, толжна путь тержать вот так, — он прутиком провел по земле, — каждую речку пересекать.

Он повернулся к Мулекову:

— Твоя плохая провотник, совсем нигте не вела. — Сетене посмотрел на одежды бойцов. — Холодно скоро пудет, как идти пудете? — Подогнув ноги под себя, он горестно качал головой: — Снег пудет, лошадь кушать нечего пудет.

Я подал ему кусок медвежатины. Он вежливо взял, почтительно кивнул головой:

— Спасипо.

Я спросил, что он делает в тайге. Сетене ответил, что будет ставить капканы на соболя, куницу, горностая, чтобы рассчитаться с амурским купцом Порошиным.

— Может, с нами пойдешь? — спросил я его, но он замахал обеими руками, как будто отгонял комара.

— Таких денег у начальника нет, сколько нужно отдать купезе Порошину.

— Много ты ему должен?

— Мноко, ой мноко! — Он показал три пальца. — Столько зим я пуду ловить соболя, чтопы с Порошей рассчитаться.

Я смотрел на удэгейца, и совсем не мирные мысли обуревали меня. Про себя я решил: «Если охотник откажется провожать наш караван, задержу его силой. Ему от этого хуже не будет. И сделал бы это я не во имя спасения отряда и не во имя спасения себя, но во имя спасения золотой валюты республики».

— Сколько соболей ты ловишь в зиму?

— Мноко, ой мноко!

— Сколько все-таки?

— Однако, тесять.

— Три зимы, говоришь, надо на Порошина работать?

— Та-та-та, — и опять снова показал три худых пальца.

— Хорошо, мы заплатим тебе за тридцать соболей и еще раз за тридцать, пойдешь с нами?

— Я пойду, а купеза не таст потом на Амуре рыпачить и ружье, отнако, отнимет.

— Я тебе берданку дам новую и денег.

— Начальник, пертанку восьму, спасипо, больсая спасипо, а тенек не нато.

— Пойдем завтра.

— Холосо, начальник.

Я не верил в счастье! Бойцы смотрели на удэгейца, как на спасителя, спустившегося с неба. А он, поев мяса, улыбнулся и сказал:

— Моя слышал, как вы его, — он показал на медвежью шкуру, — стреляли. Его ревела: у-у-у-у.

Сетене снял свою старую котомку, вынул оттуда мягкую, уже местами облезшую козью шкуру и, отойдя от костра, расстелил ее на поляне возле сосны, что-то пробормотал про себя и лег.

Его чертеж на земле я перенес на всякий случай к себе в дневник».

Таня посмотрела на притихших ребят, на деда Торбеева и перелистнула страницу.

«Проклятый день! Опять несчастье. Погиб удэгеец Сетене. Как будто какой-то жестокий рок закрывает нам выход из тайги. Смерть неотступно преследует наш отряд.

На рассвете нас разбудил пронзительный крик Мулекова. Все вскочили на ноги. Лошади храпели. Мулеков рассказал, что в тайге раздалось какое-то хрюканье. Моя лошадь, дрожавшая с вечера, от страха вздыбила, оборвала привязь и стала метаться. Прыгнув к сосне, задними подковами ударила удэгейца. Мы бросились к нему. Голова его была разбита ударом подковы. Из ушей и рта текла кровь.

Рухнула наша надежда!

Мою лошадь мы нашли в километре от бивака. Она забилась в густой орешник и дрожала всем телом. Когда к ней попытался подойти Мулеков, она дико захрапела и вздыбила. Он едва успел увернуться от ее подков. Бойца Воробьева — подпустила без страха. «Медведь ее напугал, — сказал Мулеков, — вот и бесится, человека угробила».

У меня же сомнение стало холодить сердце. «Неужели среди нас кто-то оказался предателем?» Своими мыслями я поделился с Мулековым. По-кошачьи зевнув, он совершенно спокойно ответил, что в тайге с лошадьми такое бывает часто, от усталости ваши сомнения. Кому же охота в тайге оставаться. Меня его доводы немного успокоили.

Похоронив удэгейца, мы спешно снарядились и вышли. О том, что карту охотника я вечером перерисовал к себе в дневник, решил никому не говорить.

Вышли. Направление я взял СЛУ. Это совпадает с картой удэгейца. После обеда будем идти СГ».

— Погоди, Таня, — дед Торбеев взял свой уголек, пододвинул бересту: — Повтори буквы.

— Взял направление СЛУ, а после обеда СГ.

Торбеев отметил что-то на своей берестовой карте, положил уголек на стол.

— А ведь Хорек угробил удэгейца. Кровопивец поганый! — Дед потрогал опять разболевшееся плечо: — Был бы я помоложе, не ушел бы Хорек от меня, расквитался бы я с ним сполна. Собаку я зря тогда в сарайчик запер. Она как чуяла — визжит от злости, доски кусает.

В избушке стало тихо. Слышно только было, как за дверью на крыльце повизгивает во сне спящая дедовская собака Гильза. Может быть, ей снилась погоня за зайцем, а может быть, схватка с медведем или коварной рысью.

«Вчерашний день был удачным, прошли верст сорок. Вышли на ручей. Я сориентировался. Его русло идет по направлению СЛГ. Отряд поведу вдоль него. Левый берег пологий. Лошади идут охотно».

Слушая, дед Торбеев делал пометки на бересте.

«Сегодня по направлению СЗ прошли около двадцати пяти верст. Последние четыре версты продвигались по кромке ущелья. Лошадь бойца Кадникова, оступившись правой задней ногой, дернулась в испуге, в ущелье посыпались камни, и она сорвалась, но сумела зацепиться передними ногами за кромку ущелья и повисла. Кадников тянул ее за повод изо всех сил, она ржала и пыталась выкарабкаться. Мы не успели опомниться, как подскочил Мулеков. Рискуя жизнью, повисая над пропастью, он сумел обвязать лошадь за круп. Выскочив оттуда, второй конец веревки прикрепил к своей лошади и стал быстро погонять. Лошадь Кадникова скребла задними ногами по шершавой стенке ущелья. Наконец ее вытащили. Я осмотрел ноги лошади. Подковы с задних ног слетели. Только благодаря Мулекову лошадь и сорок два килограмма золота были спасены».

Торбеев, колдуя над картой, переспросил Таню, какой ногой соскользнула лошадь.

— Правой, — почти в голос сказали Таня, Шурка и Тимка.

— Значится и ущелье было справа. Чует моя душа, промышлял я там, в давние времена. Почитай-ка, Танюша, еще.

«Курс держали СЗ, но, обходя горный хребет, сбились. Погода портится. Мулеков сказал, что будет снег. Лошадей погоняли не жалея. Через час горы расступились. Впереди лежало горное озеро. Наконец-то мы на правильном пути. Об озере упоминал удэгеец. Мулеков оказался прав, началась легкая метель. Проходя между берегом и скалами, я увидел большую пещеру. У входа в нее лежали какие-то старые кости. В глубине пещеры я обнаружил следы от больших костров. Угли были покрыты толстым слоем пыли, по-видимому, костры жгли лет сто назад. Второго выхода из пещеры не было, потому что, пройдя вглубь метров семьдесят, я не заметил сквозняка. Лошадей завели в пещеру и развьючили. У входа в пещеру разложили костер. Через неровную арку входа было видно, как тихо кружатся снежинки.

Два дня метель продержала нас в пещере. Люди мерзнут, но настоящего мороза еще не было. Обошли озеро справа. С высоты рассмотрели бесконечные цепи гор, покрытых ранним снегом. Идем осторожно. Ориентир примерный СЛУ. Если все будет хорошо, через три дня выйдем на водораздел. Там можно ориентироваться по ручьям. Воробьев говорит, что за водоразделом можно встретить стойбище охотников. Ему кажется, что в детстве с отцом он там бывал и обещал вспомнить эти места. Если вспомнит, мы спасены!..»

Половина страницы дневника была вырвана, а дальше шло синим карандашом.

«Ночь прошла очень дурно. Холод донимает людей. Многие кашляют. Лошадь Воробьева, не видя под снегом узкой щели, провалилась и упала, сломав передние ноги. Покалеченное животное я велел пристрелить. Но никто на это не решился.

Пришлось пристрелить самому. Тушу разделали с Мулековым. Мясо разложили по лошадям. Направление держу СЛГ».

На двух других страницах дневника шла какая-то совсем стертая схема.

«…Третий день идем по горному хребту. Высота огромная. Не хватает воздуха. Снега здесь нет, его снесло. Ветер пронизывает до костей. Лошади голодные, потому что под ногами только голые камни. Мы на водоразделе. Воробьев, по-видимому, действительно в детстве здесь охотился с отцом. Он сказал, как спустимся с водораздела, будут кварцевые скалы, образующие ущелье, по которому мы и пойдем. Рассказ Воробьева воодушевил бойцов. Идти стало веселее. Воробьев подкашливает. Боюсь, как бы не разболелся совсем. Направление держали СЛГ. Спускаясь, обошли трещину, и направление взяли СЛУ».

Таня осторожно перевернула ветхую желтую страницу.

«Сегодня вышли к белым кварцевым скалам. Издали они похожи на ледяные океанские айсберги. Снега здесь почти совсем нет. И хотя до вечера еще далеко, я велел разнуздать лошадей. Бедняги с жадностью стали есть желтую траву. Воробьев доволен, что вывел нас к белым скалам. Удивительная память таежников. Был, оказывается, здесь семилетним ребенком, а ведь запомнил! Завтра, по словам Воробьева, будем идти дотемна и выйдем на старые гари. Примерно я прибросил направление. Надо идти СПУ.

Осмотрев лош… я наше… резким ударом…

Снег… тож… следы… не…»

Таня подняла голову:

— Стерлось все.

— Читай, Таня, на следующем листке. Здесь мой папа даже через увеличительное стекло не смог прочитать.

«…Утром мы обнаружили пропажу Воробьева. Обшарили все камни, трещины. Он исчез бесследно. Личных его вещей тоже не было.

— Он ушел, вероятно, с вечера, — сказал Мулеков.

Бойцы сосчитали лошадей. Все на месте. Кожаные сумки с золотом не тронуты.

— Может, его скараулил медведь или рысь, — сказал вслух кто-то из бойцов. Мулеков ухмыльнулся:

— А кто же вещи унес? Не медведь же?

Проводник прав.

Неужели Володя мог пойти на предательство и бросить нас на верную гибель? Нет, нет и нет. Здесь что-то другое. Может, вечером, при яркой луне, он пошел посмотреть ориентиры и заблудился? Навряд ли. Бросил, чтобы только спасти себя? Но я вспомнил, как он с двумя наганами кинулся на медведя, защищая меня. Нет, Володя предать не мог. Я сидел у затухающего костра. Один за одним возвращались люди и говорили, что никаких следов не обнаружено.

Может, пошел добыть зверя, и его нужно ждать! И бойцы молча сели у костра, ожидая товарища. И вдруг я понял! Ждать Воробьева не надо! Я приказал собираться и быстро, пока не разошелся снег, идти вперед. Думая о происшедшем, я понял, что Воробьев убит. Кто-то в отряде получил, наверное, задание белых погубить нас в тайге. Но зачем? Политические убеждения? Золото? Да. Ради него кто-то идет на преступление. Но кто? Неизвестно. Но я уверен, что он знает дорогу и, как только мы выходим на правильный путь, совершает убийство.

В скорбном молчании наш отряд медленно двинулся вперед. Отстав от отряда, я на сосне сделал засечку и написал: «Здесь убит комсомолец Воробьев». Уходим. Направление беру примерно СЛУ».

Таня вздрогнула, потому что за дверью отрывисто залаяла собака. Послышался голос:

— Гильза, Гильза! Да ты в уме ли своем?

Петька выхватил у Тани дневник, спрятал за рубаху. Торбеев ловко закинул свою берестяную карту на полку.

— Эй, дедушка, живой ты али нет?

Шурка, подскочив, открыл дверь.

— О-о-о, сколько, однако, у тебя гостей-то? — Зашла мама Любы Тороевой. — В лес иду, саранок накопать надо, да решила рану твою посмотреть.

— Спасибо, что заглянула, а то болячки опять покою не дают.

Любина мама осторожно сняла повязку, рана затянулась, но худое плечо деда было ярко-красным. Любина мама пощупала опухоль пальцем и сказала:

— Плохая это примета, шибко плохая. Чалотник надо парить да накладывать сверху, а то шибко беда будет. Сейчас я сделаю припарку. У тебя есть чалотник?

Дед рукой показал на маленький мешочек, висящий в углу на деревянном колышке.

Мама Любы Тороевой стала готовить из травы лекарство, а ребят отправила домой, но попросила вечером обязательно попроведывать больного.

— Ах, дедушка, дедушка! — говорила она. — Какого ты, однако, нехорошего человека приютил, кушал у тебя, а потом ножом.