Глава 10

— Петя, Танечка, не беспокойтесь, ничего страшного не случилось!

Бабушка стояла на крыльце, в опущенных худых руках подрагивал листок серой бумаги. Глаза были сухими, и Петька знал: если бабушка не плачет, значит, произошло что-то очень серьезное.

— Дети, мне срочно нужно ехать в город Красноярск. Твоего, Петя, отца привезли туда в госпиталь. За ним я буду ухаживать.

Петька растерялся. Он почему-то думал, что папа у него самый сильный и его никогда не ранят.

Бабушка подала ему серый листок. Телеграмма показалась очень короткой: «Краснокардонск. Музей. Жмыхиной. Копия. Иркутская область. Большие Коты. Жмыхиной. Ваш сын доставлен с фронта в красноярский госпиталь. Состояние тяжелое. Сообщите возможность приезда. Врач майор Зоринцев».

Бабушка прижала к себе Петьку и Таню.

— Детишки мои родные, сможете ли вы прожить без меня? Я еду завтра и, может, надолго. — Вера Ивановна всхлипнула. — Господи! Хоть бы остался живой. Я попросила тетю Нюшу присмотреть за вами. Ты, Петенька, помогай ей по хозяйству.

В кухне возле печки лежал небольшой узел, рядом стояли маленькие блестящие галоши.

— В кладовке сейчас прибиралась, — сказала Вера Ивановна, — одежонку вам кое-какую подобрала. Галоши эти почти новые. Ты их, Танечка, в дождь надевай, ноги хоть будут сухие. — Ах, ты! Забыла самое главное. Муки я достала, ребятки, полкуля! Пеките лепешки, делайте кашу заваруху.

— Мука? Откуда?

— Швейную машину я сегодня сменяла. Приплыл утром родственник Подметкиных, у него запасы муки, говорят, еще довоенные.

Вера Ивановна с грустью посмотрела на пустое место у комода, где всегда стояла швейная машинка. Петька уверенно сказал:

— Не волнуйся. Победим фашистов, тебе новую машинку купим и не какую-нибудь, а ножную подольскую.

…Потом Вера Ивановна с Таней пекли в дорогу лепешки, а Петька читал бабушкину старую книгу:

«…Если голод тебя в тайге доймет, не готовься помирать. На горах произрастает зелень: листья под вид капустных, хрустящие, корень веревочный, баданом называется. Тех корней надери из земли много и в ручье вымой, очистив от шкуры. Подожди малую толику, чтобы в воде сей корень освободился от кислоты. Хлебец или каша получаются из него отменные. Не забудь сразу заготовить такого хлеба впрок, он не портится. Если сей корень не вымочить, а напарить, от болезни живота применять можно, когда понос случится».

Петька перевернул страницу.

«В горном ручье рыбу без снасти поймать можно, и голод отступит. Собери сухие…»

— Петька, а Петька!

— Что, бабушка?

— В тайгу, пока я не вернусь, не ходите. Ты знаешь, я сама всю жизнь в тайге, вдоль и поперек ее прошла, а терялась сколько… — Бабушка сняла с плиты несколько лепешек: — В лес ходить можешь, только недалеко. Я тебе и оружие нашла. Арбалетом называется. Мой дед с ним еще охотился. Тетива у него сохранилась хорошо. И стрелы есть, я не считала, но, кажется, штук десять-двенадцать.

У Петьки заблестели глаза:

— Где он?

— Не торопись. Сейчас принесу.

Бабушка сходила в кладовку и вынесла оттуда не ружье, как ожидала Таня, а целое сооружение. Большой красиво выгнутый старинный боевой лук был прикреплен к самодельной ложе ружья. Тетива, сделанная из жилы оленя, гудела как струна. Стрелы с металлическими наконечниками выглядели очень внушительно.

— Бабушка, а из него зверя можно убить?

— Можно.

Схватив стрелы, Петька с Таней выскочили на крыльцо, прислонили к ведру кусок старой фанеры и стали заряжать арбалет. Сначала Петька один оттягивал тетиву, но ничего сделать не смог, позвал Таню. Вдвоем они еле-еле зацепили тетиву за крючок, но неудачно. Как только Петька повернул арбалет, тетива сорвалась. На помощь пришла бабушка. Арбалет прикладом она уперла в крыльцо, и втроем они легко натянули тугую жилу.

Первым стрелять Петька отказался. Таня тоже побоялась. Тогда Вера Ивановна взяла арбалет, показала, как с ним надо обращаться, и прицелилась в фанеру. Тяжело ударив, стрела насквозь пробила фанеру и стенку ведра. Бабушка, глядя на струйку воды, бежавшую из ведра, сокрушенно покачала головой:

— Правильно говорят, что малый, что старый — последнее ведро испортили.

Ночью, лежа на печке, Петька долго не мог заснуть, он слышал, что бабушка тоже ворочается на своей скрипучей кровати и тяжело вздыхает. Вот она встала и, шлепая босыми ногами по полу, прошла в кухню, к фанерному шкафчику. Зазвенела стаканом, зачерпнула ковшиком воды. В кухне запахло валерьяновыми каплями.

Утром через тайгу бабушка пошла в поселок Листвянку. Ее сопровождал целый отряд: Люба, Таня, Петька, Тимка и Шурка Подметкин. Высокие сосны не пропускали вниз солнечные лучи, и по хорошо протоптанной тропинке идти было легко. Когда тропинка, извиваясь по вершинам, подошла к Байкалу, Тане вдруг стало страшно. Тимка крепко схватил ее, велел не смотреть вниз и, придерживая за руку, осторожно провел над пропастью.

В Листвянке Вере Ивановне повезло, у пристани, дымя трубами, стоял пароход «Красная звезда». Он загружался каким-то специальным грузом, потому что солдаты никого к берегу не подпускали. Капитан, стоя у поручней, помахал бабушке рукой и сказал, что когда люки будут запечатаны, он ее проведет к себе в каюту. Наконец пароход дал короткий гудок. Бабушка быстро обняла Петьку и Таню и уже с парохода прокричала:

— Как доеду, пошлю телеграмму, ждите!

Обратно шли по старой, заросшей кустами дороге. Мальчики внимательно слушали Петькин рассказ про командира Быль-Былинского.

Шурка наклонился к Петьке и зашептал:

— Если отыщем пещеру, себе маленько золота возьмем.

— На фронте, Шурка, самолетов не хватает.

Шурка смутился и покраснел.

Тимка Булахов серьезно, как взрослый, сказал:

— В тайгу идти — дело трудное. У меня есть ичиги, у Шурки есть, а вам, — он посмотрел на голые ноги Петьки и Тани, — надобно добывать…

…Солнце шло на закат. Ребята молчали. Каждый думал о своем. Петька волновался за отца и представлял, как он лежит на койке в неизвестном госпитале, стонет и зовет Петьку, Петькину маму и бабушку. Куда его ранило? Если в голову, то это совсем страшно…

К Петьке приблизилась Таня:

— Тимку и Шурку спрашивал?

— Они согласны с нами идти, но нужны ичиги.

— А что такое ичиги?

— Сапоги такие самодельные, тонкие, как чулки, их дегтем смазывают, и они воду не пропускают.

Шурка Подметкин вдруг сообщил:

— Петька, я смекнул, ичиги добудем. У мово дедушки их цельная прорва, в кладовке к потолку привязанные болтаются.

— К потолку? — удивилась Таня.

— К потолку, а то мыши слопают. Я возьму две пары на вас. Он не углядит.

— Украдешь, что ли?

— А чего.

— Нам краденого не надо. Лучше попросить.

Шурка усмехнулся.

— Наших, Подметкиных, не знаешь? Моя бабка прижилила вашего козленочка. А токмо вы тогда утопали, она, улыбалась от радости, что вас обдурила.

— Все равно нам краденого не надо.

В разговор вмешался Тимка Булахов.

— В тайге без ичигов делать нечего. Пускай Шурка возьмет, а после с ихним дедом расквитаемся.

Уже совсем стемнело, когда ребята подошли к поселку. На прощание договорились: поторопить Торбеева с картой и выйти в поход в четверг. Последний четверг месяца — как будто бы говорил Тимкин отец — счастливое начало для зверолова.

Дома Таня с Петькой зажгли самодельную керосиновую лампу и сели ужинать. Достали большую лепешку и, откусывая от нее по очереди, запивали вкусным глухариным бульоном из торбеевского котелка. Тихо стукнула калитка. Петька прислушался. На крыльце заскрипели доски, и в дверь постучали. Таня посмотрела на Петьку и не шевельнулась. Стук повторился.

— Эй, отворите. Это я, Шурка Подметкин.

Петька сбросил крючок. В руках у Шурки было что-то большое, завернутое в желтый мешок, от которого резко пахло дегтем.

— Ичиги вам припер. Ненадеванные ни разу. Примеряйте.

Таня натянула на ноги странную обувь, которую никогда не видела. Шурка пощупал носок ичига на Таниной ноге.

— С суконной портянкой как раз будет. — Он вынул из куля два больших куска серого сукна. — У бабки упер, — и, как бы оправдываясь, добавил: — У ней все равно сопреет.

Петька вынул складной нож, и каждый кусок они разрезали на половину. Портянки Шурка даже не дал примерить и положил их обратно в мешок. Затем вытащил оттуда ичиги для Петьки, по-хозяйски ощупал и сказал:

— С двойной подошвой, надолго хватит. Завтра добуду спичек, а к мешку лямки привяжем. Тимка сулился веревки добыть.

Пламя в коптилке задрожало. Огонек сделался маленьким и вдруг потух.

— Керосин кончился, — сказала Таня.

Шурка, глядя на темное окно, вдруг вскрикнул, потому что оттуда глянула ушастая морда с большими рогами. Тонкая длинная борода мелко подрагивала, в круглых глазах отражалась луна!

— Черт! — Шурка подскочил к двери и набросил крючок. — Черт, воистину черт! Нечистая сила! — и стал креститься.

Таня хохотала до слез.

— Шурка, ты с ума сошел! Шурка, это же наша коза Майка! Опять из дровяника выбралась, ей, видать, там скучно.

Петька смело вышел во двор, завел Майку в дровяник. Слышно было, что чем-то он стучал по перекладине. А когда вернулся, тихо сказал:

— Когда пойдем в поход, Майку отдадим, Шурка, твоему деду за ичиги, чтобы даром от него ничего не брать.

— Ты что, Петька, а Вера Ивановна что скажет?

— Не беспокойся, Таня. Там, в Листвянке, бабушка мне шепнула, что в госпитале она будет месяца два. Мы вернемся тоже осенью. Майка без нас совсем одичает, а то и волки могут сожрать. Лучше мы ее отдадим и рассчитаемся с Шуркиным дедом.

Во дворе послышались удары. Майка, обидевшись, что ее заперли, опять била рогами в дверь дровяника.

Шурка с дрожью в голосе сказал:

— Поди, Майка ваша ноне не совсем коза.

— Что ты, Шурка, мелешь. Кто же она, корова, что ли?

Шурка пододвинулся ближе к окну, где было светлее от луны, и зашептал:

— У нас единыжды была коза красная и лохматая. Молока видимо-невидимо давала. Подметкины радешеньки были. И с радости запамятовали, что не бывает красных коз, им лишь бы молоко. — Шурка, по-видимому, верил в свою историю, потому что зубы у него начинали тихонько стучать. — Коза как коза, — продолжал он, — токмо не любила, когда ей прямо в глазищи вытаращишься, а эдак никого не пужалась: ни волков, ни рыси, ни росомахи. Пужалась токмо старуху Солуяниху. Та маленькая, сухонькая — царство ей небесное, — а коза ее пужалась, потому как Солуяниха каждый день богу молилась. Понятно, нечистая сила эдаких людей пужается. Зима прикатила, выпал снег, и тута во дворе у нас стали ночью появляться козьи следья, хотя коз дед запирал в сарае, и замок цельный был. «Откудова чертовщина? — гадали все. — Собаки ночью лают, а следья появляются». Тута приперся к нам дед Парамонов. Сидит ночью у окна с моим дедом, сивуху глушит и говорит тихо-тихо: «А коза у вас и вовсе не коза, а сила нечистая». Всех затрясло, а отец мой эдак и шлепнулся на пол от страха. И теперя морока с ним: шлепнется откудова ни на есть, лежит и дрыгает руками и ногами.

— Шурка, ты про козу рассказывай.

— Опосля надумали ночью доглядеть за козой. На другой вечер заперли сарай на два замка. Наглотались самогонки и сели у окна. Лампу керосиновую потушили и ожидают. Час проходит — никого. Два проходит — никого. Луна светит, тишина. И вдруг дверь сарая сама по себе тихонько распахнулась, и оттудова выходит наша красная коза. Идет, как человек, на задних ногах, глазищами вращает, по сторонам глазеет и прет через двор, через огород, через лужайку и… и… под-хо-ди-т, — зубы у Шурки опять мелко застучали, — и… и подходит к старому кладбищу. Подошла к могиле и тута давай танцевать, и тихо петь человеческим голосом:

И дедушка признал голос своей матери, которую в живых прозвали байкальской колдуньей. Пока коза танцевала, дедушка шмыгнул на улицу и перекрестил отворенную дверь сарая. А коза от энтого как прыгнет, и огненным пламенем ушла в небо…

Шурка замолчал, но, услышав, как Майка стучит в дверь, попросил:

— Петька, проводи меня домой, а то я в темноте не найду вашу калитку.

— А ты через плетень перелезь, — сказала Таня.

Но Петька уже открыл двери и вышел на крыльцо. Потом брякнул в сенях дверной крючок.

— Таня, тебе не страшно от Шуркиного рассказа?

— Чуть-чуть страшно. А почему красные козы не бывают?

— Один студент, который с папой ездил в экспедиции, мне рассказывал, что раньше, тысячи лет назад, у одного египетского фараона были красные козы, и их считали святыми, и на них молились, как на бога.

— Петька, а бог есть или нету, как ты думаешь?

— Я не знаю, Таня. Если есть, то он, наверно, злой.