12. СХОДСТВО

Чтобы скрыть свое замешательство, я поставил ногу на грудь Пурна и процедил сквозь зубы:

— Почему ты хотел убить меня?

Некоторые люди, осознавая неизбежность смерти, теряют страх. Это же было и с Пурном; с ним произошла перемена, которую нельзя было не заметить: он словно открыл глаза.

— Потому что я знаю тебя, Автарх.

— Значит, ты из моих людей. Ты поднялся на корабль вместе со мной.

Он кивнул.

— И Гунни?

— Нет, Гунни здесь старожил. Она не враг тебе, Автарх, если ты об этом.

К моему изумлению, Зак посмотрел на меня и кивнул. Я сказал:

— Пурн, об этом я знаю больше, чем ты думаешь.

Словно не расслышав меня, он продолжал:

— Я думал, она поцелует меня. Ты даже не знаешь, как они здесь делают это.

— Она поцеловала меня при встрече, — напомнил я.

— Я видел и понял, что ты не понимаешь значения ее поцелуя. На корабле у каждого новичка должен быть друг из старых матросов, который учит его местным обычаям. Поцелуй — это знак.

— Известно, что женщины целуют и убивают.

— Только не Гунни, — настаивал Пурн. — Во всяком случае, я так не думаю.

— Но за это ты хотел меня убить? За ее любовь?

— Я обязался убить тебя, Автарх. Все знали, куда ты отправляешься и что ты должен добыть Новое Солнце, если сможешь, перевернуть весь Урс вверх тормашками и погубить всех.

Я был так ошарашен не столько его признанием, сколько искренней убежденностью, что сделал шаг назад. Пурн вскочил в то же мгновение. Зак кинулся на него. Но хотя длинный клинок Зака чиркнул по его руке, глубоко он не вошел; Пурн бросился прочь как заяц.

Зак погнал было его, как гончий пес, но я отозвал приятеля назад.

— Я убью его, если он еще раз рискнет покуситься на мою жизнь, — сказал я. — И ты можешь сделать то же самое. Но я не хочу травить его за то, что он следует своим убеждениям. Выходит, мы с ним оба хотим спасти Урс.

Зак взглянул на меня, потом пожал плечами.

— Теперь я хочу узнать о тебе. Ты занимаешь меня сейчас куда больше, чем Пурн. Ты ведь можешь говорить.

— Зак говорить! — закивал он.

— И ты понимаешь мою речь.

Он снова кивнул, уже менее решительно.

— Тогда скажи мне правду. Не тебя ли я помогал ловить Гунни, Пурну и другим?

Зак вытаращил глаза, потом покачал головой и стал смотреть в другую сторону, всем своим видом показывая, что он не желает продолжать разговор.

— На самом деле это я поймал тебя и не убил. Наверно, ты благодаришь меня за это. Когда Пурн хотел убить меня… Зак! Вернись!

Он, как и следовало бы мне предвидеть, метнулся прочь, и я, со своей хромой ногой, не мог и надеяться догнать его. По какой-то причуде корабля я видел его очень долгое время — он появлялся и исчезал то тут, то там, а топот его босых ног слышался и позже, когда сам он вовсе пропал из виду. Мне живо вспомнился сон, в котором мальчик-сирота с моим именем и одетый так же, как я в годы ученичества, бежал по стеклянным коридорам; и мне показалось, что как осиротевший малыш Северьян в том сне в каком-то смысле играл мою роль, так и лицо Зака чем-то напоминало продолговатые черты моего собственного лица.

Но это уже был не сон. Я не спал, я не был пьян, я просто потерялся в нескончаемых лабиринтах корабля. Что за существо представлял собой Зак? Не злое, подумал я, пусть так, но кого из миллионов разновидностей живых существ на Урсе можно в сущности назвать злым? Альзабо, разумеется, летучих мышей-кровососов и скорпионов, может быть; змею, которая зовется «желтая борода», и других ядовитых гадов; еще пару-тройку видов. Всего две дюжины из миллионов. Я вспомнил, каким был Зак, когда я впервые увидел его в трюме: в светло-коричневой шубе не из шерсти и не из перьев, четвероногий, бесхвостый и, конечно, безмозглый. В следующий раз, когда я увидел его в вольере, он оброс волосами и у него появилась маленькая круглая головка; тогда я отмахнулся от первого впечатления, не раздумывая признав его ошибочным.

На Урсе есть такие ящерицы, которые меняют цвет, приспосабливаясь к окружению, — они становятся зелеными в зеленой листве, серыми на камнях и так далее. Делают они это не для того, чтобы обмануть свою добычу, как резонно было бы предположить, а для маскировки от глаз хищных птиц. А что, если в каком-то другом мире возникло животное, которое принимает форму окружающих его существ? Его собственный облик (если он у него есть) может быть еще более странным, чем у того четвероногого, с почти шаровидным туловищем зверька, которого я видел в трюме. Хищники, как правило, не охотятся на себе подобных. Что же может быть лучшим залогом безопасности, чем внешность хищника?

Люди осложняли ему задачу несколькими деталями: разумом, речью и даже различием между волосами на голове и одеждой на теле. Вполне возможно, что длинные космы, похожие на ленты, были первой попыткой изобразить одежду, когда Зак еще принимал ее за неотделимую часть облика его преследователей. Скоро он осознал свою ошибку; и если бы мутисты не выпустили его вместе с остальными, со временем мы обнаружили бы в вольере обнаженного человека. Теперь его вполне можно было считать человеком. И неудивительно, что он убежал от меня, — спасение бегством от представителя имитируемого вида, который разгадал сей маскарад, должно входить в число самых важных его инстинктов.

Размышляя об этом, я шел по коридору, в котором Зак оставил меня. Скоро он разделился на три рукава, и я остановился на мгновение, не зная, куда повернуть. Причин предпочесть один другому не было, и я свернул в левый.

Я прошел не так уж далеко, прежде чем ощутил скованность в собственных членах. Сперва я грешил на внезапный приступ болезни, потом — на действие какого-то наркотика. Однако я чувствовал себя не хуже, чем тогда, когда выходил из закутка, где прятала меня Гунни. У меня не кружилась голова и не было чувства, что я могу упасть; я также без труда держался на ногах.

И все же я начал падать, не успев даже сообразить, что происходит. Не то чтобы я не осознал, что потерял равновесие; просто мне не удавалось сделать шаг, не споткнувшись. Затем ноги мои будто сковала какая-то непреодолимая сила, а когда я попытался вытянуть вперед руки, они тоже оказались связаны — я не смог даже поднять их.

Так я и повис в воздухе, безо всякой опоры, повинуясь малейшему притяжению недр корабля, но не падая. Или, точнее, я падал, но так медленно, что, казалось, никогда больше не коснусь тусклого коричневого пола коридора. Где-то в дальней части корабля прозвонил колокол.

Все это тянулось долгое время или время, показавшееся мне очень долгим.

Наконец я услышал шаги. Кто-то приближался сзади; я не мог двинуть головой, чтобы оглянуться. Пальцы мои коснулись рукояти длинного кинжала. Я не сумел вынуть его, но сжал в кулаке и дернул изо всей силы. Потом был удар, и разом наступила тьма.

Мне показалось, что я сполз со своего уютного ложа из тряпья. Я пошарил рукой, но нащупал вокруг только холодный пол. Пол не был жестким, ведь я почти не касался его, зависая над поверхностью. Но он был холодным, таким холодным, словно я плавал в одной из луж, образующихся иногда на льду Гьолла в короткую оттепель прямо посреди зимы.

Мне вновь захотелось оказаться на заветной куче тряпья. Если я не найду ее, Гунни не найдет меня. Я обшарил все вокруг, но безрезультатно.

Начав искать, я странным образом растянул свое сознание. Не берусь объяснить почему, но наполнить собой весь корабль не потребовало от меня ни малейших усилий. Я знал трюмы, по которым мы крались, словно крысы, рыскающие вдоль стен, исследуя комнаты дома, и эти трюмы были огромными пещерами, набитыми доверху самым разным загадочным добром. В шахтах обезьянолюдей хранились серебряные слитки и злато; каждый же трюм корабля (а их много больше семи) был гораздо вместительней, и самые скромные из его сокровищ явились с далеких звезд.

Я знал весь корабль, его сложные и причудливые механизмы и те, еще более странные, которые не были ни механизмами, ни живыми существами, ни вообще чем-либо, для чего мы в состоянии подобрать слова. На корабле обитало много людей, но больше, тех, что не были людьми, — все они спали, любили, работали, дрались. Я знал их всех, но некоторых узнавал, а некоторых — нет.

Я знал все мачты, в сотни раз превосходившие размером корпус корабля, гигантские паруса, раскинувшиеся, словно моря, в двух измерениях огромные, в третьем же почти не существующие. Когда-то один лишь вид корабля напугал меня. Теперь я знал его каким-то неведомым чувством, гораздо острее зрения, и я вобрал его, как он вобрал меня. Я нашел свое ложе, но не мог добраться до него.

Боль привела меня в чувство. Может быть, для этого и нужна боль или, возможно, она просто цепь, связующая нас с неизменным настоящим, выкованная в кузнице, о которой мы только догадываемся, кузнецом, чья персона — загадка для нас. Так или иначе, я ощутил, что мое сознание снова съеживается, как концентрируется материя в сердце звезды, как при строительстве ложатся один к одному камни, покоившиеся некогда вместе в недрах Урса, как склеиваются осколки разбитой урны. Какие-то фигуры в рваных одеждах склонились надо мной, и многие из них приобрели облик людей.

Самый крупный был самым оборванным, и это казалось мне странным, пока я не сообразил, что он, вероятно, не может найти себе одежду по росту и поэтому продолжает ходить в том, в чем поднялся на борт, перелатывая и подшивая свои лохмотья снова и снова.

Он схватил меня и поставил на ноги — не без помощи других, хотя ему явно не требовалась ничья помощь. Драться с ними представлялось верхом безумия — я насчитал по меньшей мере с десяток, и все они были вооружены. Однако я все же влез в драку, стал наносить и получать удары, устроив заваруху, из которой не надеялся выйти победителем. С тех пор, как я забросил свою рукопись в пустоту, меня швыряло с места на место, и, похоже, мне еще ни разу не удавалось побыть хозяином самому себе. Сейчас я исполнился готовности сразиться с любым, кто попытался бы управлять мной, и если то оказалась бы сама судьба, я сразился бы и с ней.

Впрочем, все было бесполезно. Я причинил их предводителю столько же вреда, сколько причинил бы мне разбушевавшийся малец лет десяти. Он закрутил мне руки за спину и, обмотав их проволокой, толчком придал мне ускорение. Я заковылял вперед, и наконец меня впихнули в узкую комнату, где стоял Автарх Северьян, придворными своими прозванный Великим, в желтой мантии монарха и в накидке, усыпанной драгоценными каменьями, держа в руке символ власти.