Вотрин ВалерийКерептук, место на карте

Валерий Вотрин

КЕРЕПТУК, МЕСТО НА КАРТЕ

Ворвавшись в жизнь Мергеля, она сразу же начала расставлять там все по своим местам, даже не обращая внимания на то, что беспорядок только кажущийся, и все по местам уже давно расставлено. Понедельниками она ссужала всех желающих, во вторник водила Мергеля то в цирк, то в паноптикум, в среду садилась на землю, чтобы рассказывать странные истории про королей, в четверг у нее шел дождичек, и всяк день на неделе был у нее пятницей. Она имела хриповатый, но приятный голос, и умела хорошо читать стихи. Мергель стихов не любил. "Душа моя, - говорила она, - отчего ты не любишь стихов?" "Так", отвечал он. На арене собаки лаяли на дрессировщика, клоун плакал кровавыми слезами, а медведь, встав на задние лапы, пустил струю на опилки. В паноптикуме одна гримасливая статуя так живо напоминала Мергеля, что к нему даже подходили с вопросами. "Душа моя, - спрашивала Леда, - чего хотят от тебя эти люди?" "Не знаю", - отвечал Мергель. Четверговый дождичек промочил его насквозь.

Керептук: пастель. Небольшой город. Каменные дома, заштрихованные керамически коричневым. Густой колокольный звон по утрам. Недавно отреставрированное здание магистрата. Совсем мало машин. Голуби на гранитной соборной площади, целиком отданной пешеходам, и острострельная громада собора над нею. Расплывчатость и мягкая, сероватая притушеванность, свойственная раннему утру, влажному воздуху и еще не очень хорошему представлению о предмете.

В субботу пришли гости, ожившие фигуры паноптикума. Дом знал их и теперь ворчал им вслед треском дверных створок и бормотаньем труб. Черепаха облюбовала диван, складчатая свинорылость разместилась в кресле, ходячий комод встал посреди комнаты. "Сегодня машина никак не заводилась. Что делать - ума не приложу!" "Дора снова пошла на дискотеку. Боже мой, эти дискотеки! Они развратят мне ребенка!" "Экая дрянь соседская собачонка. Она все время лает. Может, у нее глисты?"

Леда чувствовала себя среди них превосходно. Она так быстро сновала по комнате, что временами даже как бы исчезала, и обнаружить ее присутствие удавалось только по некоему отчетливому следу - запаху духов, отголоску смеха, обрывку восклицания, - будто комната становилась вдруг камерой Вильсона, а Леда - шаловливым неспокойным электроном, только таким образом заявлявшем о своем существовании. Она гомонила сразу за всех, и все принимали это как свойственную и необходимую хозяйке услужливость, совсем не похожую на однообразие и докуку. При взгляде же на него она выходила из себя все больше по мере того, как Мергель уходил в себя. Была суббота, день для всяческих каверз, а их она обожала больше, чем своего законного супруга Мергеля, они, возможно, были частью ее, может быть, составляли основу ее вечеринок, может даже, сама она составлена была из понедельничных тягот, вторничных огней шапито, сред, когда странные истории затмевали в ней любовь к розыгрышам, и нетрадиционного числа пятниц. Когда она вдруг принималась уговаривать его: "Ну зачем ты такой насмешливый? Ну почему ты это не любишь? Ну ведь они наши друзья! Разве это не милая шутка? Разве тот клоун, скажи, разве он не забавен?" - он отстранялся и принимался поддакивать. Вот она внезапно появилась наряженной в цыганку и стала приставать к гостям с намерением погадать, что им ужасно нравилось, Мергель схватился, извинившись, за телефон, ему требовалось срочно позвонить. Он позвонил в службу погоды, выслушал достаточно длинный прогноз до конца, Леда развлекала гостей. Комод предложил сыграть в фанты, но вместо этого пошли ужинать. После ужина у Мергеля было несварение желудка.

Керептук: масло. Вид принаряженного рождественского города. Валит щедрый лапландский снег, аппетитно похрустывая под ногами, ярки окошки и щеки встречных, фонари, бронзовые, с чеканными решетками, тусклы, праздничные гуляния и катания, пьяненькие Деды Морозы, растроганные щедростью дети, дома, ставшие вдруг таинственно-темными в фосфоресцирующей ворожбе рождественской ночи. Бархатистость и мягкая притушеванность, присущая времени суток и общей атмосфере праздника.

Особый момент наступал, когда Леда начинала читать стихи. Свое появление она всегда готовила заранее, а потому оно всегда было неожиданным. Неожиданно свет притухал, и она врывалась в комнату, одетая в нечто белое, свободное и романтическое, с ходу воюще выговаривая рифмованные строчки. Она непременно выбирала что-нибудь надрывно-влажное, и Мергель знал, что ее выбор всегда обусловлен мнением очень авторитетного и очень сентиментального профессора, ведущего поэтической рубрики в местной газете. Так, одно время она была без ума от Томаса Грея, потом его сменили Вордсворт и Колридж, которые воздействовали на нее не менее слезотворно. Сейчас Мергель не мог предугадать, кого она изберет себе в попутчики на этот вечер. Кажется, ее настроение вполне соответствовало "кладбищенской" лирике. Но нет, попутчиком оказался Китс. Пока она читала, делая екающие паузы и повышая голос к окончанию строки, Мергель размышлял, отчего она предпочитает английских поэтов всем остальным. Однажды, неожиданно для общества, он вышел наперед нее и с чувством прочел кого-то из японцев, кажется, Басё. Общество, сомнамбулически внимательное к чтению Леды, настороженно отнеслось к нему, тут, видимо, сказывалась привычка, а затем их восприятие болезненно отрыгнуло непривычные хайку, потому как они были знатоки, а знатокам такого рода не идут впрок трехстишия бедного утонченного Басё. Мергель имел долгое объяснение с Ледой. По окончании она вздохнула и произнесла, глядя в сторону: "Но читал ты хорошо". Почему-то он был польщен.

Странноватым, затейливым утром следующего дня он нашел на полке географический атлас и, уже принеся его в гостиную, залил страницы утренним кофе. Кофе вымочил пол-Земного шара, и тем Мергель совершил символический акт всеобщего кофейного омовения, как бы окрестив святым иорданским кофе и азиатов, и иудеев, и масонствующих, назвав себя затем в сердцах "растворимым Мессией". Но в следующее мгновение взгляд его уловил в проеме между мелко трясущими страничку пальцами имя - Керептук. Это имя в сочетании с соседствующими именами, не менее прекрасными в своей чужеродности, - Кеппек, Тибертай, Рэумаэрон, - производило незабываемое впечатление. Но особенно хорошо было это инфантильно-угловатое - Керептук.

Керептук: акварель. Свайный поселок на берегу болотистого неряшливого заливчика. Людей не видно. Жирный запах иловых наносов и морского вальника. Вытащенные на берег лодки. Рыбацкие сети, распятые для просушки на кривых шестах. Брюхастые голодные собаки, рыскающие вдоль береговой кромки. Взметая мокрый рыхлый песок, на землю бухаются толстые наглые чайки, упруго скачут в поисках выброшенной на берег рыбешки. Сырость, серость, смазанность, типичные для стиля и ландшафта.

В зоопарке она любила кормить животных. Всех зверей не накормишь, но она хотела сделать это любой ценой. Поэтому она сама, без посторонней, то есть Мергеля, помощи, тащила в обеих руках по сумке, где было все для этой цели: бисквиты, бананы, рыба, лепешки, сладости, булки, бутылки с молоком, мясо, завернутое в сырой, пахучий пакет, печенье, зерно для птиц. Верблюды, завидев ее, стонали, косули бежали к ограде просить подаяние, медведи ходили на задних лапах, обезьяны орали от удовольствия, крокодилы пускали слезу. Все приходило в бешеное неистовство, а она, словно святой пастырь, отпускала грехи мясом и слоеными пирожками. Кутерьма в вольерах нарастала, это был праздник чревоугодия, неистовство переходило в буйство, буйство в распаленность, звери начинали наскакивать друг на друга, носиться кругами, глаза наливались кровью, из глоток вырывалось хриплое мычание, недоеденные остатки втаптывались в землю, было уже не до них. Леда шла кормить лебедей.

Мергель находил в этой процедуре особое удовольствие. Из всех лебедей она особенно отмечала одного, крупного красавца-кликуна с черным пятнышком на голове. Он, завидев ее, подплывал к берегу, она крошила и бросала ему хлеб, он, запрокидываясь и расправив крылья, глотал кусочки, мелко стуча клювом. Она довольно смеялась, и Мергелю начинало казаться, что это уже сцена прощания, что главное уже произошло, и остались лишь взаимные нежности, благодарность и надежда встретиться еще. Созревание яйца в утробе занимает, наверно, меньше времени, чем созревание плода, и потому уже скоро надлежит ожидать легендарного снесения. Он развлекался тем, что пытался представить себе свою будущую дочь, которая должна вылупиться из яйца, но это ему удавалось с трудом... Дальше он не шел, потому что дальше было уже не смешно. Зато очень интересно было наблюдать, как она реагирует на его намеки насчет причины Троянской войны и пока что безобидных скорлупок, выносимых из дому в черных пакетах, она, чья начитанность носила чрезвычайно односторонний характер: язычество Суинберна принимая за подлинно сбереженное от античности, ненавидя Рембо и Малларме именно за то, что они разглядели в мифологии тайну, мимо которой прошли все остальные, она начинала притворно канючить: "Душа моя, у тебя глупые шутки". "Возможно", - отвечал он. Ему вдруг вспомнились зачаточные гроздья зачаточных яичек внутри разрезанной вареной курицы. Размашистая фантазия бросилась помогать: он представил на экране томографа шевелящееся в такт дыханию, покоящееся в складках розовое яйцо с пористою нетвердою скорлупкой. Вечером Леда читала Шелли.

В воскресенье утром они пошли в церковь. Они всегда ходили в церковь по воскресеньям. Но на этот раз Мергель не дошел до нее. Он внезапно вспомнил, что ему нужно на вокзал. Прибавил он еще парочку смешных и нелепых доводов, зачем ему в воскресенье утром на вокзал, но она его не слушала. Его целлулоидные доводы она восприняла как истину априорно. Она сказала, что будет ждать его в церкви. Сегодня обещал читать проповедь какой-то приезжий пастор, великий дробитель нравственных пороков, и она не хотела пропустить ее. А Мергель поехал на вокзал. Тут он взял билет с несколькими пересадками, и уже скоро, тихий, благоденствующий, безбагажный, слушал под собою перестук дальних странствий. В то же время он с некоторым отдаленным злорадством представлял, как однажды она завоет, и начисто выветрит у нее из головы все пустые, сюсюкающие, томные стишки, как исступленно звонящая карета примчит ее в больницу, как тут во всю мочь будут надрываться врачи и она, как не поверит своим глазам акушерка, когда вместо скользкой черной головки, испокон веков появляющейся в надлежащем месте, в ее напрягшиеся руки упадет теплый гладкий голыш размером чуть меньше страусиного яйца, как отнимется дар речи у несчастной акушерки, а в это время спокойная, ничему не удивляющаяся мать своим ровным тихим голоском попросит дать ей подержать новоявленное чудо-чадо. А потом вдруг, потом вдруг раздастся странная отрывистая дробь, все поворачиваются, и глядь, а в окне прилетевший счастливый отец, стучит клювом в стекло и бьет шумными крылами... На удивление попутчикам солидный серьезный господин, отрешенно смотревший в окно на проносящиеся мимо виды, неожиданно начал весело и громко хохотать и смолк только тогда, когда на глаза его навернулись слезы.

Керептук: абстракционистская мазня. Ляпотня цветастых клякс. Даже если отойти подальше и всмотреться, ничего не разберешь в этой невразумительной мешанине.

Мергель прибыл уже под вечер. Прихваченный вечерним сумеречным сквознячком, он еще успел вызнать, что приехал в Тибертай, что горожан здесь не видели давно, что яблони уже зацвели, а главное, что про Керептук здесь слышат в первый раз. Успокоенный, он заснул.

Утро выдалось как на диво - влажно-солнечное, цветистое, свежее. На небе застыли толстые ватные облака. За горизонт убегали холмистые поля. Сверху пригревало, у обочин встречались невнимательные к окружающему коровы, но ни мухи не было в теплом травяном воздухе. Он оставил в стороне достопамятный Рэумаэрон и прошел Кеппек. Ему был нужен призрачный Керептук, и его Мергель вскорости открыл.

Он зашел в лесок и здесь набрел на поляну, совсем недалеко от дороги. Полянка была зеленая, на самую середину ее выбежала из лесу стайка белых широкошляпых грибов, и рядом торчал кривой пенек. Мергель присел на него, оглядываясь, и замер. Была тишь, и он слушал ее и пил чистый воздух. В следующие мгновенья все здешние обитатели - деревья, стайка детски непосредственных грибов, укромные лесные обитатели, - все уже видели его в работе: он, занятой, погруженный в себя, прикреплял к столбику заготовленный еще в поезде плакат, на котором аккуратными буквами было любовно выведено: "Керептук".