"Под нами Берлин" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

Когда в доброте зло

После четырех с половиной месяцев непрерывных изнурительных боев 728-й полк выводился на переформирование.

Переформирование на фронте — отдых. Правда, нам предстояло немало потрудиться — получить новые самолеты и освоить их. Однако эта работа уже психологически другая. Нет постоянного тревожного чувства ожидания боя. Хотя и говорят, что опасность существует только в момент опасности, но каким бы человек крепким и самоуверенным ни был, он никогда не может быть равнодушным к встрече с опасностью. И одно только это чувство незримо точит душу.

Все эти тонкости боевой жизни можно понять только тому, кто их сам на себе проверил. Вот почему старые летчики все были довольны новой задачей. Молодые же, не успевшие повоевать, опустили носы и загрустили.

У Андрея Картошкина, краснощекого крепыша, на днях явившегося в полк после окончания школы пилотов, по-детски задрожали губы.

Кустов, который готовил его себе ведомым, успокаивает:

— Андрей, пойми, это полезно! Мы с тобой успеем хорошо слетаться. И тогда нипочем будут геринговские асы.

— Но я уже больше полугода отдыхаю. — Картошкин вынимает из кармана письмо своей матери из Рязанской области и дает Игорю: — Вот почитайте, что пишет.

Евдокия Михайловна в письме спрашивает сына о фронтовых делах и ласково, как это могут делать матери, журит, что он о том, как воюет, ничего не пишет домой.

— А что я ей напишу? — с упреком спрашивает Картошкин. — Я даже и не думал, что на фронте можно есть летный паек и бить баклуши.

Мы находились в комнате отдыха. Я лежал у стены и глядел в окно. Шел мокрый снег. Все побелело. От окна несло холодной сыростью. У меня от нее болела поясница, поврежденная еще на Халхин Голе в 1939 году, но при мысли, что за время переформирования, может, удастся побывать дома и повидать семью, на душе становилось тепло.

Новые машины будем получать наверняка где-то на востоке, а может быть, в районе Горького. Оттуда до моей родной деревни Прокофьеве совсем рукой подать.

— Перегонять самолеты теперь не так просто, — заметил Кустов. — Можно — неделями загорать на промежуточных аэродромах. — Игоря тревожила предстоящая разлука с Люсей.

— На востоке в декабре всегда ясно. Морозы, — убежденно заявил Лазарев, словно он был хозяином погоды. — А к тому времени, как мы получим самолеты, думаю, что и здесь, на Украине, погода установится.

— Нас, наверно, за машинами не пошлют? — спросил молодой летчик Максим Лихолат.

— Конечно, нет. Вы будете здесь тренироваться в полётах. Учиться воевать, — пояснил Лазарев. — Иначе — это твердо запомните, ваши желания послужить Родине могут навсегда оборваться в первом же боевом вылете,

— А ну, поехали на ужин! — как всегда не по годам стремительно и шумно к нам ворвался «старик» — начальник штаба полка Матвеев.

После ужина стало известно, кто назначен в командировку. Всего десять человек.

Из нашей эскадрильи были назначены Кустов и Априданидзе.

Мои надежды побывать дома рухнули. Кустов тоже был расстроен.

Я пошел к командиру полка на квартиру и попросил, чтобы он послал меня, а не Кустова, и откровенно объяснил причину. Василяка не задумываясь решительно воспротивился.

— Ты что, не понял? Я ведь специально посылаю Кустова в тыл. Любовь в. наших условиях может только помешать. — Василяка говорил все более запальчиво. — Он молодой, влюбился сразу. Может быть, разлука пойдет ему на пользу.

— А если нет?

На землистом лице Василяки на минуту мелькнуло сожаление.

— Это будет для Кустова очень плохо. Сейчас не время для любви.

Василяка рассуждал весьма практично, но внутренне согласиться я с ним не мог.

— Понятно. Я весь наш разговор так и передам Кустову.

— Ни в коем случае! — возразил Василяка. — Ему скажи, что я тебя не могу послать в командировку только потому, что ты с Лазаревым будешь готовить молодых летчиков. А больше из твоей эскадрильи послать некого. Потом, после возвращения Кустова, поговоришь с ним.

Не успел я отойти от дома, где происходил разговор с Василякой, и пяти шагов, как неожиданно раздался голос Кустова:

— Ну как, разрешил?

Мы с ним заранее договорились, что он будет ждать меня, как обычно, на квартире, но парень не вытерпел.

— Нет.

— Почему?

Хоть в темноте и нельзя было ничего разглядеть, но я по голосу угадал, что он волнуется.

— Приказ есть приказ! Его не обсуждают. И тебе тут нечего кипятиться. Дело прежде всего! Никуда не денется твоя Люся.

В этот вечер Кустов специально пошел в соседний дом, где было пианино. Игорь играл на многих музыкальных инструментах. Долго оттуда лилась грустно-тревожная музыка. Никогда я не слышал от друга такой игры.

На другой день он вместе с группой улетел на восток.

С рассвета гудит аэродром.

В воздухе самолет нашей эскадрильи. Летчики, толпясь у командного пункта, внимательно следят за воздушной акробатикой своего нового товарища. Упруго разрезая морозный воздух, он непрерывно, словно кистью на голубом полотне, чертит белые узоры. С минуту они красуются в небе, а потом блекнут и совсем исчезают.

За пилотажем с повышенным интересом наблюдает и командир полка майор Василяка. Но вот самолет оборвал свою металлическую музыку, и Василяка, не сводя с него своих маленьких глаз с постоянным хитроватым прищуром, уверенно, словно он управлял машиной, сказал мне:

— Капитан, смотри! Сейчас Коваленко начнет штопорить.

И действительно, самолет, погасив скорость, свернулся вниз, сделал несколько витков штопора и крутым разворотом взмыл вверх. Потом, приняв горизонтальное положение и как бы накоротке передохнув, снова неторопливо завертелся. В управлении машиной не чувствовалось той молодцеватой резвости, которая свойственна опытным летчикам-истребителям. Многие фигуры получались вялыми и даже какими-то тяжелыми, аляповатыми.

Смотреть на такую работу — удовольствия мало. Даже временами испытываешь какую-то досаду, и порой руки и ноги невольно двигаются, как бы желая помочь летчику.

А он упорно повторяет одну фигуру за другой. Сколько он сделал переворотов, петель Нестерова, бочек, виражей, боевых разворотов… — трудно счесть. Командиру полка, старому инструктору, привыкшему иметь дело с горячей озорной молодежью, видимо, надоело это нудное зрелище:

— Ты определил ему время в зоне, как положено?

— Нет.

Василяка недовольно хмыкнул.

— Зря! Этот может с утра и до вечера кордебалетить.

Владимир Степанович перестал следить за пилотажем. Он деловито расправил под ремнем складки своего черного реглана, чуть отодвинул назад пистолет, висевший у него сбоку, и доверительно спросил:

— Как думаешь, получится из него что-нибудь путное или нет? Ему ведь уже тридцать четыре года. По возрасту самый старый летчик в полку. Может, поздно из него делать истребителя. Человека просто можем ни за грош угробить. У него жена, дочь…

Я уже имел определенное мнение о Коваленко, но задумался.

Летчик-истребитель именно делается, но делается не в тридцать четыре года, в 17 — 20 лет. И обязательно только тогда, когда юноша полюбит эту профессию. Летать на самолете можно и до пятидесяти и более лет. А вот в тридцать четыре года только еще научиться летать на истребителе и быть хорошим рядовым воздушным бойцом — трудно. По крайней мере никто в полку не мог привести такого примера.

Для истребителя (речь идет о таких летчиках, кто истребляет врага, а не просто летает), как и для спортсмена, существует возрастной предел. Правда, среди советских летчиков есть несколько человек и под тридцать пять лет, сбивших много фашистских самолетов. Однако они летают на истребителях с молодых лет и сейчас являются большими командирами.

Коваленко — рядовой, а теперь много молодежи, уже освоившей самолеты, так стоит ли, действительно, с ним возиться? Допустим, научим его хорошо летать на боевом «яке», пошлем в бой — и он погибнет…

Василяка снова спросил:

— Конечно, мы формально ни в чем не будем виноваты. А морально?

У Алексея Порфирьевича Коваленко была трудная жизнь. Перед войной он окончил без отрыва от производства аэроклуб. Началась война — попросился на фронт. Не отпустили. Но того, кто сам хочет на фронт, не могут долго задержать. В армии окончил военно-политические курсы, и ему присвоили звание политрука. После настойчивых просьб его послали на учебу в запасной истребительный полк. Но там сказали, что для истребителя он не подходит: стар.

Тогда он «дезертировал» из тыла на фронт. На фронте попал на глаза внимательному человеку — командиру нашего 5-го истребительного авиационного корпуса генералу Д. П. Галуневу. Тот направил его к нам в полк: попробуйте, поучите, из него должен выйти истребитель.

Василяка предложил мне заняться Коваленко. Я всегда имел дело с профессиональными военными летчиками. Этот же — сугубо гражданский человек. Только война заставила его стать военным. Он выбрал самую беспокойную профессию в авиации — истребителя. И уверен, что будет истребителем. Ну как такому не помочь!

Уверенность в себе и настойчивость — главные условия успеха в любом деле. Люди, не верящие в свои силы, не могут побеждать Такие в тяжелые минуты способны только на отчаянность, которая, как и трусость, спутник поражения, А что касается возраста — у Алексея богатырское здоровье и сила. Они в содружестве с его напористым и рассудительным характером компенсируют задор молодости.

Я полетал с Коваленко на учебном истребителе и выпустил самостоятельно в полет на боевом. Теперь изредка, когда в небе не было жарких боев, он летал на фронт. И все же за него пока болит душа. А Василяка напоминанием о жене и дочери Коваленко усилил эту боль. И я заколебался. Не лучше ли его отставить от полетов на истребителе и предложить перейти в бомбардировочную или штурмовую авиацию? Там не требуется такой виртуозности в пилотировании, как у нас.

Летчик закончил тренировку в зоне и пошел на аэродром.

— Посмотрим, как сядет, — не без надежды сказал я командиру полка.

«Як» приземлился хорошо. Вернее — отлично, но когда летчик неважно пилотировал, замечательная посадка блекнет.

Коваленко рулил по аэродрому неторопливо, но споро. К нам подошел тоже не спеша, с хозяйской, деловитой независимостью, словно он и не является нашим учеником. Высокий, стройный, сейчас в меховом комбинезоне и шлемофоне, он выглядел грузным, неуклюжим. Сосредоточенное, чуть угрюмое широкое лицо раскраснелось и было потным. По нему нельзя было определить: доволен он полетом или нет. Лицо говорило только об одном — летчик много потрудился.

— Товарищ майор, — глуховатым басом обратился Коваленко к Василяке, — разрешите доложить командиру эскадрильи о выполнении задания.

— Разрешаю, — с официальной подчеркнутостью произнес командир полка, оценивающе глядя на летчика.

— Не устал? — спросил я, когда выслушал Коваленко.

— Нет. Разрешите еще слетать?

— На сегодня хватит. При пилотаже большие перегрузки. К ним нужно привыкать постепенно, а то можно надорваться. Между прочим, у тебя стало получаться значительно лучше. Сдвиги есть.

Обычно на такие одобрительные слова летчик отвечает довольной улыбкой. Коваленко же удивленно насторожился и твердо заявил:

— Сдвиги есть. Но в пилотаже тренироваться нужно еще много.

— А что, по-вашему, является главным для истребителя? Стрельба или пилотаж? — спросил его Василяка.

— Высший пилотаж, — не задумываясь, ответил летчик. И я с ним был согласен. Для него сейчас это основа. Но командир полка бросил на меня осуждающий взгляд и, отпустив Коваленко, упрекнул:

— Это твоя работа. Какой же из него получится истребитель, если он не понимает, что главное в нашем деле — воздушная стрельба. Ну, научишь летать, а кто за него будет сбивать самолеты?

Техника пилотирования — основа, на которой зреет мастерство истребителя. И не зря сейчас, когда наш полк получил короткую передышку от боев, а пришедшее пополнение летчиков еще как следует не освоило самолет, нам приказали летать только на пилотаж, строем и на учебные воздушные бои. Учить стрелять таких летчиков — это же равно, что заставлять бегать малыша раньше, чем он будет уверенно ходить. Нам даже не разрешили пои/тно отрабатывать стрельбы по конусу. Это отвлекло би от овладения техникой пилотирования.

Другого выхода у нас не было. Война не ждет. У врага тоже молодежь приходит из школ с неважной подготовкой. А летчику, хорошо освоившему самолет, не представляет особой трудности научиться стрелять прямо в бою по противнику. Мы, «старики», сейчас имеем возможность нашу молодежь надежно прикрывать в бою. Теперь мы хозяева неба. Поэтому я решительно заявил:

— — Стрельба — последняя, высшая ступень подготовки…

— Нет! Стрельба — главное! — перебил Василяка. — Машина, пилотаж, летчик… — все для огня.

Я пожимал Владимира Степановича. Работая инструктором в школе, где курсанты только знакомятся со стрельбой по воздушным целям, он сам не мог хорошо освоить этот вид боевой подготовки. Иногда людям то, чего они не сумели достичь по своей специальности, кажется очень сложным Поэтому мне сейчас не хотелось говорить с командиром: полка о том, что является главным в профессии летчика-истребителя, и я спросил:

— Какое ваше окончательное решение о Коваленко?

— Коваленко, Коваленко, — недовольно проворчал Василяка и, махнув рукой, развалистой походкой, сутулясь, словно под тяжестью, грузно зашагал на КП.

Фашисты, наконец, оставили надежду захватить Киев и перешли к обороне. Уже неделя, как установилось затишье. 1-й Украинский фронт, пополненный резервами Ставки, вот-вот доле жен заговорить. Мы спешили ввести в строй молодых летчиков, но туманы, ненастье и снег срывали ваши планы. Новые самолеты поступали быстрее, чем мы успевали их осваивать. Последние десять машин находились в ста тридцати километрах от Киева — в Прилуках, и летчики давно ждали погоды, чтобы перегнать их в полк.

На 22 декабря метеослужба обещала хороший солнечный день. Чтобы не упустить ни одной минуты летного времени, мы до рассвета приехали на аэродром. В небе звезды. Мороз щиплет лица. Под ногами похрустывает снежок. На КП нас встретил старший техник эскадрильи Пронин и доложил о готовности самолетов к полетам.

— И моторы уже прогрели?

— Да, — ответил он. — Ведь сегодня самая длинная ночь в году, а проснулись по привычке рано.

Уточнив задание, мы вскоре вышли на улицу. Из-за города туго выбивалась заря, багровая, тусклая и тревожная. Пока шли до самолетов, заря не разгоралась, а блекла и, словно обессилев, совсем потухла в быстро образовавшемся тумане. Туман густой, белый, точно молоко, разлился по Днепру, затопив берега, Киев, аэродром. Нигде ни звука. Все, казалось, вымерло. Люди двигались молча, тревожно-настороженно.

Делать нечего, пришлось возвратиться на КП.

В ожидании прояснения летчики, усевшись кто прямо на пол, кто на имевшиеся стулья, неторопливо вели разговор. Кое-кто нет-нет да и бросит с надеждой взгляд на окна, плотно зашторенные с улицы туманом. Мы с Лазаревым заняли столик и писали письма. Вдруг дверь с грохотом открылась. На пороге стоял бледный, с искаженным лицом, командир полка. Его глаза несколько секунд блуждали по комнате. Увидев *меня, Василяка хрипло произнес:

— Кустов погиб… и с ним еще четыре человека. Разбились. В тумане…

Никто не произнес ни слова. Все были ошеломлены страшным известием. Мы вопросительно глядим на командира полка, надеясь, что произошло какое-то недоразумение, ошибка и сейчас все прояснится. Глаза Василяки со злобным удивлением пробегают по нашим лицам. Он не понимает, что означает наше молчание, не может сдержать гнева и раздражения.

— Вы что уставились на меня как бараны на новые ворота? Неужели не ясно, что произошло?

Вспыльчивость Владимира Степановича вывела нас из шокового состояния. Мы вскочили с мест и окружили Василяку.

— Как же это могло случиться? Кто погиб с Кустовым?..

Нескончаемый поток вопросов посыпался на командира, но ему самому подробности были еще неизвестны. С утра Прилуки как будто получили разрешение Киева на перелет, потом последовало запрещение. А Кустов с группой почему-то все же вылетел. Кто виноват?

— Хватит! — оборвал Василяка. — Потом узнаем. Командира так потрясла катастрофа, что он не мог выехать на место происшествия, а послал меня с начальником штаба Матвеевым. За время наших сборов выяснилось, что один из пяти летчиков, вылетевших с Кустовым, — Александр Сирадзе — нашелся. Он благополучно сел недалеко от места катастрофы. Уточнение принесло надежду — возможно, и остальные не все погибли, а сели где-нибудь. Пускай разбили самолеты, только бы сами остались живы. С такими мыслями мы выехали с аэродрома.

Тумана уже не было. Он внезапно исчез. Облака плыли высоко в небе, видимость стала прекрасной. Как-то не верилось, что с час тому назад и в десяти метрах от себя нельзя было ничего разглядеть. Из-за этого и погибли наши товарищи.

Эх, Игорь, Игорь! Почему ты поторопился с вылетом? Вот летел бы теперь! Влюбленные часто бывают чуточку одержимы. Нет! Только не Кустов. Он дисциплинирован. А потом, с ним полетели еще четыре человека. Это уже группа, и она не могла подняться в воздух без разрешения старшего начальника. Но почему вылетела не вся группа, а только половина? Почему такая неорганизованность?

Ох уж эта неорганизованность! Сколько из-за нее сложено голов! Сколько пролито слез! В авиации до сих пор все еще гнездится дух прошлого: профессия летчика — удел избранных, и для них не всегда законы писаны. Это-то и рождает панибратство на службе, зазнайство и пренебрежение к дисциплине. Недавно мне пришлось быть свидетелем «узаконенного» нарушения порядка летной службы. В одном полку стало правилом: летчик, возвращающийся после боя с победой, крутит над своим аэродромом столько бочек (наиболее заметная и удобная фигура высшего пилотажа), сколько им сбито самолетов.

После большого воздушного боя истребители одиночно и парами приходили домой. Одна бочка над летным полем, вторая… Один за другим садятся самолеты. И вот, чуть не задевая землю, лихо выскакивает на аэродром очередной истребитель. Он круто направляет свой нос в небо и делает восходящую бочку. Машина размашисто, с надрывом поворачивается вокруг своей продольной оси и неуклюже опускается к горизонту. После этого самолет резко сваливается вправо и штопором врезается в землю.

Точную техническую причину этой нелепой катастрофы по останкам установить было нельзя: человек и машина сгорели. Но в обгорелых кусочках самолета были найдены вражеские пробоины от пуль. И стало ясно — поврежденная машина не выдержала дополнительной перегрузки или же летчик потерял сознание: он мог быть не только обессилевшим от боя, но и раненым.

Если бы не была «узаконена» эта никому не нужная «бочка победителя», слепо скопированная со спортсменского круга почета, никакой беды наверняка бы не случилось. Значит, подлинная причина несчастья — ухарство и красование.

В раздумье я и не заметил, как миновали город. Днепр переехали по деревянному мосту, до того низкому, что казалось, он лежит не, на сваях, глубоко вбитых в дно реки, а просто на воде.

Фашистские самолеты много раз пытались разбомбить этот мост, но безрезультатно. Бомбы сыпались вокруг да около — и ни одной в цель. В этом заслуга не только наших истребителей и зенитчиков, но и саперов, сумевших так хитро, неуязвимо проложить жизненно необходимые пути через Днепр.

До района катастрофы добрались без труда. Она произошла километрах в двадцати восточнее Киева, у деревни Гора. На широком поле, слегка запорошенном снегом, мы еще издалека заметили три разбитых самолета. Они врезались в землю недалеко друг от друга. Первый, к которому мы подошли, весь разлетелся на мелкие кусочки. Второй врезался в землю носом, перевернулся и метров двести полз по земле, оставляя на пути кровавые следы, части мотора и кабины. Летчика, видимо, силой удара выбросило из машины, и она, придавив его, проволокла по мерзлому полю. Среди обломков нашли самолетные часы. Стрелки остановились на одиннадцати часах пятнадцати минутах. Третий самолет ударился крылом и, скользя по пахоте, каким-то чудом сохранил: в целости всю хвостовую часть. Она, точно крест, стояла вертикально на остатке фюзеляжа, и по ней издалека мы заметили место трагедии.

Но где же четвертый самолет? Хотелось верить, что он где-то благополучно приземлился. Прибежавшие жители из деревни рассеяли наши надежды. Они передали нам документы, и по ним мы установили, что погибли: Игорь Кустов, Георгий Колиниченко, Николай Априданидзе — Сулам, как мы звали его, и только что прибывший в полк молодой летчик Николай Калашников.

Тела погибших из-под обломков машин извлекли местные жители и сложили в сарай. Все направляемся туда. Прибежавшие ребятишки наперебой рассказывали о катастрофе.

На западной окраине деревни Гора стоял туман. На востоке тумана не было. Ребята гуляли на улице. Вдруг над их головами низко, плотным строем пронеслись четыре истребителя и скрылись в пелене тумана. Через несколько секунд в том направлении, куда улетели самолеты, послышались удары и треск.

Всей деревней побежали к месту происшествия. Словно от этих страшных ударов, туман рассеялся. И перед людьми открылось, поле катастрофы. В одном самолете было обнаружено двое погибших. Значит, из Прилук вылетело четыре машины. У летчика Колиниченко в багажном отсеке фюзеляжа сидел пятый — летчик Калашников.

Мне мысленно представился момент катастрофы. Три самолета летели плотным строем, четвертый, очевидно, чуть приотстал. Двое ведомых летчиков видели только крыло своего ведущего — Кустова. А он, вероятно, как вскочил в туман, фазу же потерял землю. Вверх уйти не решился: приборы не обеспечивали надежного пилотирования вне видимости земли или неба. Кустов решил быстро спуститься, чтобы бросить хоть один взгляд на землю и сориентироваться, но туман был так густ, что самолет раньше наткнулся на землю, чем летчик увидел ее. Двое ведомых, летевших вплотную к ведущему, наверняка не устели осознать, что произошло, механически повторили его маневр, и, даже не подозревая об опасности, одновременно с ним разбились. Четвертый летчик, который приотстал от них, при потере земли метнулся кверху. Туман был тонкий, он сразу пробил его, увидел небо и свободно мог управлять машиной.

И вот мы в сарае. Четыре ужасно изуродованных тела лежат на дощатом настиле. Никого не узнать. Только по комбинезону я определил Калашникова. Старые летчики, в той числе и Априданидзе, одеты в меховые куртки и брюки, а молодым этого нового, только что введенного в авиации, обмундирования не хватило.

Как бы твердо человек ни был убежден в случившемся, как бы в своем воображении он ни представлял картину смерги, действительность с новой силой поражает его. В душе у меня царила щемящая тоска и какая-то гнетущая страшная беспомощность. Ни говорить, ни думать — ничего не хотелось. Вбежавшая в сарай лохматая дворняжка, почуяв недоброе, притихла и застыла, прижавшись к стене. Мы безмолвно сняли шапки и опустили головы.

Стоим молча. Чувствую, как все у меня внутри опустилось. Даже глаза, словно от перегрузки, отяжелели. Обидно, досадно и горестно, что товарищей постигла такая несуразная смерть. Да, несуразная, и от этого щемящая душу тоска сменяется злостью. Как же это могло случиться?

Поворачиваюсь к начальнику штаба:

— Поехали. Нам здесь больше делать нечего.

— Да, — едва слышно соглашается Федор Прокофьевич. — Их уже не воскресишь. Теперь дело за следователем.

После завтрака перед похоронами я сидел один в своей комнате. Потеря друзей опустошила душу и вызвала ощущение одиночества. И какая нелепая гибель. Никто даже и подумать не мог, что смерть подстережет их на широком колхозном поле вдали от фронта. Как теперь нам будет не хватать их в бою и в жизни.

Особенно были мне близки Кустов и Априданидзе.

Постель Кустова аккуратно заправлена. К кровати сиротливо прижалась тумбочка. Больше он ничего не оставил. Да и это имущество не его, оно казенное, им скоро будет пользоваться тот, кто заменит Кустова. «Заменит Кустова». Какая чушь! Да разве можно заменить Кустова! Погибших бойцов не заменяют. На их место становятся другие, и ряды сжимаются плотней»

Я взглянул на часы. Стрелки приближались к десяти. Пора собираться.

На фронте летчиков редко хоронят друзья, родной полк. На передовой, когда идет бой, наземные войска хоронят их вместе со своими в братской могиле.

Случается и так: самолет снарядом уходит в землю. И только она знает о его погребении.

Погода стояла нелетная, и весь полк вышел проводить товарищей в последний путь. Легкий морозец подсушил землю. Породил пушистый снег. От безветрия он тонким покрывалом ложился на город, улицы, дома, синева неба тоже зашторена снежными облаками. Казалось, природа специально все выбелила, чтобы усилить траур по погибшим. И действительно, авиаторы, одетые в черные куртки, регланы или же темно-синие шинели довоенного образца, на белом фоне представляли внушительный похоронный церемониал.

Притих пригород Киева Соломенка. Замер аэродром. Ни слез, ни причитаний. Горе крепит сердца воинов и сушит глаза. В скорбном молчании под печально-траурные звуки духового оркестра плывет похоронная процессия. Впереди шествия — друзья погибших. Они на красных подушечках Несут их ордена. У меня на руках Золотая Звезда Героя Советского Союза Игоря Кустова с орденом Ленина и Красного Знамени. Сзади идут две машины с гробами, готом оркестр и колонна полка» То и дело нам встречаются киевляне и спрашивают: «Кого хоронят?» Я безмолвно показываю подушечку с Золотой Звездой и орденами. «О-о!» — слышится почтительно-скорбное восклицание, и после этого большинство встречных пристраиваются к шествию. Смерть даже и незнакомого человека краешком печали, а задевает. Не пройдя и половины пути, похоронная процессия увеличилась в несколько раз, запрудив всю улицу.

Приближаемся к развалинам сахарного института. За ним — кладбище. Этим маршрутом мы с Кустовым шли с месяц тому назад к Люсе в гости. Какое трагическое совпадение! Надо же — дорога любви стала дорогой в могилу.

У могил, вырытых в ряд, гробы опустили на землю. Короткой, но яркой речью открыл траурный митинг заместитель командира полка по политической части полковник Клюев.

Близко к могилам подошла Люся, поддерживаемая под руку Ольгой Ильиничной. В лице девушки ни единой кровинки. Одетая в черное поношенное пальто с вытертым меховым воротничком, она выглядела состарившейся женщиной. Ей всего восемнадцать. Ее глаза испугали меня: остекленевшие, они с каким-то бессмысленным упрямством глядели на закрытые гробы, словно хотели сквозь плохо обструганные доски во что бы то ни стало увидеть, что под ними находится. Глядя на Люсю, на ее страдания, невольно подумалось, что она была бы надежной спутницей Игорю. Такие неразлучны и в радости и в горе.

Я подошел к ней. Просто подошел и поздоровался. Она взглянула на меня и, видимо не узнав, безразлично ответила:

— Здравствуйте, — и снова уставилась на могилы. Прошло несколько секунд, и Люся, словно очнувшись, рывком высвободила руку от Ольги Ильиничны и со странной лихорадочной поспешностью взглянула на меня:

— А ведь Игоря здесь нет…

Потом с болезненной решительностью, требовательно спросила:

— Скажите, только откровенно скажите: он не самовольно вылетел?..

Артиллерийские залпы…

Полк строится перед развалинами сахарного института. Руины института и только что выросшие на кладбище могилы — единое целое,

Все — мертвые и живые — заняли свои места. Строй авиаторов, чеканя шаг, направился на аэродром.

Единого мнения в полку о причине катастрофы не было. Одни говорили, что она произошла по вине отдела перелетов, другие считали виновником командира, разрешившего перелет из Пршук в Киев, третьи всю вину валили на погибших, и в первую очередь на Кустова, который будто бы рвался к девушке и вылетел со звеном самовольно.

Наконец следствие закончилось. К судебной ответственности привлекли старшего лейтенанта Николая Васильевича Худякова. Он был старшим группы летчиков в Прилуках. Ему предъявили обвинение в превышении власти — в незаконном разрешении вылета Кустову.

Слушал дело военный трибунал.

Я представлял себе вершителей правосудия людьми пожилыми, умудренными житейским опытом, с лицами без улыбок. Обязательным аксессуаром военного трибунала представлялись мне высокие, тяжелые стулья с гербами и сухой официальный язык.

Мы были очень удивлены, когда в полк прибыл всего один человек — председатель трибунала — средних лет, с мягким, добрым и улыбчивым лицом. Он сказал, что двоих членов трибунала — общественного обвинителя и защиту — выделит полк. Причем попросил, чтобы это были ветераны полка, дисциплинированные и проверенные в боях люди.

Заседание происходило в том самом помещении приангарного здания, где мы отдыхали, обедали и проводили все собрания. Стоял один стол, за ним на обыкновенном стуле сидел председатель трибунала, а справа и слева от него заседатели: начальник строевого отделения полка старший лейтенант Геннадий Ефимович Богданов и я. Остальные офицеры (судили офицера и имели право присутствовать только офицеры) разместились на нарах и скамейках.

Заседание во многом походило на партийное собрание. За столом — три коммуниста, а в зале тоже почти все коммунисты, да и порядок выступлений свидетелей; общественного обвинителя и защиты напоминал прения.

Подсудимый отрицал свою виновность в катастрофе, выставив две причины,

Во-первых, он считан, что юридически неправильно привлечен к уголовной ответственности, так как ни в одном документе он не числился старшим группы. Согласно приказу старшим при перелете был штурман полка капитан Игнатьев. Когда летчики из-за плохой погоды застряли в Прилуках, Игнатьев уехал в Киев, устно возложив обязанности старшего группы на Худякова. Подсудимый утверждал, что Игнатьев без письменного приказа не имел права этого делать, поэтому его устное распоряжение не имеет юридической силы. Трибунал отклонил такой довод. Устный приказ в любых условиях также законен, как и письменный.

Во-вторых, Худяков не хотел признавать правильным предъявленное ему обвинение. Он пытался доказать, что никакого официального разрешения Кустову на перелет не давал.

Военный трибунал, располагая следственным материалом, неопровержимо установил: Кустов вылетел с разрешения Худякова. Верно, это разрешение было дано не в такой официальной форме, как должно быть при перелете, а в личном, приятельском разговоре.

Чтобы облегчить подсудимому признание, трибунал спросил его: выходит, этот приятельский разговор был все же разрешением, а не запретом?

Он долго мялся. Потом, скрепя сердце, подтвердил: выходит, да, разрешением. Но…

Дело было не в «но». Худяков, являясь старшим группы и располагая всей полнотой власти для установления твердого порядка среди летчиков, нес ответственность за любое действие своих подчиненных, в том числе и за их самовольный вылет. А законы суровы как к тем, кто злоупотребляет властью, так и к тем, кто проявляет бездеятельность. Степень наказания определяется тяжестью проступка.

В данном случае по вине подсудимого погибло четыре человека и по любой статье ему грозило строгое наказание. Однако он хотел, чтобы трибунал судил его за халатность, а не за превышение власти, рассчитывая, видимо, при таком определении обвинения найти смягчающие обстоятельства. Трибунал на это не пошел. Подсудимому для его же пользы нужно было открытыми глазами взглянуть на свою вину.

Как же могло случиться, что боевой командир, коммунист, отдающий все свои силы, весь свой разум борьбе против врага, выпустил грушу на перелет, не имея на это разрешение командования?

Профессия каждого человека накладывает свой отпечаток на его характер. Характер летчика-истребителя шлифуется небом. Воля и мужество — необходимые качества летчика. Для боя требуется еще одна особенность — постоянно быть готовым одному, без свидетелей идти на риск вплоть до самопожертвования. Пословица «на миру и смерть красна» не подходит для истребителей.

Умереть одному куда труднее и мучительней, чем на глазах у товарищей. И судья себе — только ты сам, твоя совесть. Здесь уж не услышишь одобряющего слова с земли, друга, бьющегося рядом с тобой; тебя никто не предупредит об опасности, никто не подскажет, как лучше действовать. Ты один и ради победы жертвуешь собой. Сколько в таких обстоятельствах совершено подвигов!

Если после этого труднейшего испытания летчик остается жив, радость бушует в нем, радость, которую доводится испытать лишь человеку, заглянувшему смерти в глаза. Поэтому летчики обычно очень общительны, добры, покладисты, зачастую видят в товарищах только хорошее. Кто познал суровость и холод неба, у того доброе сердце. Это прекрасное свойство характера играет подчас плохую роль на службе.

Таким был и наш обвиняемый. Он вместе с погибшими не раз летал в бой, вместе делил все тяготы боевой жизни. При последнем задании тоже вместе с ними, получив самолеты в глубоком тылу, спешил в свой родной полк. Но из-за непогоды они застряли в Прилуках. Командование авиационного гарнизона не позаботилось о летчиках. У них же было денег, кормили их плохо. Из города на аэродром — а это не менее шести километров — и обратно ежедневно добирались пешком в летном, не приспособленном для ходьбы обмундировании. К тому же понимали, что вот-вот должно начаться новое наступление фронта. Им было обидно в такое время «околачиваться на задворках», как говорил Кустов перед последним своим роковым полетом.

В этих условиях ожидание для них стало мучительно-тягостным. После напряженной боевой жизни томительное безделье разъедало горячие, порывистые души молодых летчиков. Они еще не научились ждать и, естественно, как можно скорее хотели покинуть этот негостеприимный и неуютный гарнизон.

В юности иногда труднее ждать, чем идти на риск. А ведь ни одного серьезного дела нельзя довести до конца без терпения, без выдержки. Великая сила таится в умении ждать! Это не менее нужное качество, чем мужество. Поэтому за молодыми бывает необходим спокойный, зоркий глаз, умудренный жизненным опытом. И такой глаз был, но…

Рано утром Киев сообщил о хорошей погоде и передал, чтобы готовились к перелету. Машины звена Кустова готовы. Над головами высокие облака. И снова запрет. Кустов обращается к старшему с просьбой о вылете. Тот с сожалением отвечает — нельзя: в Киеве с рассветом образовался туман. Кустов упрашивает: авось прорвемся.

— Руководители по перелетам в штабах часто перестраховываются. Мы, если встретим плохую погоду на маршруте, вернемся.

Старший группы по своей доброте не посмел отказать и махнул рукой: давай!

Четыре самолета полетели. На маршруте облачность начала понижаться, и Кустов предупредил летчиков: «Если погода испортится — вернемся». Но погода не ухудшилась и облачность не понижалась, она предательски разом слилась с полосой тумана, стоящего над Днепром. Этого-то подвоха летчики и не заметили.

Последнее слово представляется подсудимому. Ему тяжело, очень тяжело. Он почти ничего не мог сказать. Большие, сильные руки, руки слесаря первой пятилетки, как плети, безвольно опустились на колени. Голова виновато склонилась. Худяков мучительно переживал свою доброту, свою уступчивость и мысленно беспощадно уже осудил себя за отсутствие командирской твердости.

Кроме нас троих, из комнаты все ушли. Председатель не навязывал нам членам трибунала, своего мнения. Наоборот, он призывал нас не спешить с выводами, получше обдумать и принять правильное объективное решение.

Тишина, точно перед атакой. Решение! Каждый командир назубок знает порядок его принятия: уяснение задачи, оценка обстановки и только после этого — решение.

В какой обстановке совершено преступление, я теперь хорошо представлял. Подсудимый виноват и перед законом и перед совестью. Он стал жертвой своего мягкого характера. И лучшее лекарство для него — строгость правосудия.

Я обдумываю, меру наказания. Она должна быть поучительной и для подсудимого, и для всех остальных.

«Добрый дядя» — так назвал в аттестации подсудимого командир полка. Это очень метко. И все же назвать меру наказания у меня не поворачивается язык. Согласно статье уголовного кодекса дана вилка «от» и «до». «До» — десять лет заключения. Подсудимый — мой товарищ по фронту. Хочется к нему отнестись помягче — ну хоть пять-семь лет.

Нас трое. Будет три мнения. Стараясь понять, что же думают остальные, смотрю на председателя. Председатель с деловой сосредоточенностью пишет приговор, оставляя незаполненной только одну графу. Наверное, у него уже сложилось мнение. А у Богданова? Этот весь погрузился в мысли и не замечает моего вопросительного взгляда.

Почему я сначала хочу знать мнение других членов трибунала? Почему сам не решаюсь сделать выбор? Ловлю себя на том, что я тоже «добрый дядька» и ищу снисхождения к подсудимому, к своему товарищу. Кому это нужно? Зачем? Нам нужен всюду жесткий порядок.

«Добрый дядя» — вот в чем причина катастрофы. В военном человеке главное — умение подчиняться. На этом основана вся дисциплина и порядок в армии. Неуместная доброта превращается в свою противоположность — в страшное зло. Зло тяжкое, непоправимое. И даже — в трусость.

Подсудимый колебался, выпускать ли Кустова в перелет. Почему он колебался? Хотел быть «добрым дяденькой» и не использовал свою власть на то, чтобы ни один летчик не мог даже подумать о вылете без разрешения. Начальник своей нерешительностью, бездеятельностью толкнул подчиненных на проступок. Сколько из-за этого пролито крови! Поэтому никакой скидки! Да и не может быть математического равенства между виновностью человека и возмездием. Наказание должно помочь стать Худякову полноценным командиром. И вместе с тем наказание нужно выбрать такое, чтобы оно позволило подсудимому искупить свою вину в боях под нашим контролем. Это будет лучшей помощью другу и не в ущерб обществу, закону.

— Можно ли его осудить условно, без лишения всяких прав? — спросил я председателя трибунала. — Пускай воюет. Покажет себя хорошо — судимость будет снята. Нет — отбудет наказание после войны.

— Можно. Так сейчас делают часто. Я смотрю на Богданова. Он на меня.

— Десять лет.

Председатель трибунала внимательно. смотрит на нас.

— Не много ли?

— Нет! — в один голос ответили мы.

— Я тоже так думаю.

Военный трибунал в нашем понятии стал не только по-солдатски сурово-справедлив, но и человечен. Поэтому последние слова председателя: «Приговор окончательный и обжалованию не подлежит» — присутствующие встретили одобрительно.

Чтобы на земле торжествовала справедливость, живые должны бороться за живых и не перекладывать свою вину на мертвых. Иначе и мертвые будут плодить зло.

Военная судьба не балует летчиков. А к Сергею Лазареву она была особенно требовательна. Восемнадцатилетним, долговязым, очень худым юношей он прибыл в начале 1942 года на фронт. Не умея еще как следует летать на истребителе, сразу попал в пекло боев. И был сбит.

Весной 1943 года полк получил новые самолеты и осваивал их. Сергей понимал, что для него сейчас самое подходящее время подучиться. И трудился с увлечением.

Перед Курской битвой заявил: «Вот только сейчас я себя чувствую настоящим истребителем» — и в подтверждение продемонстрировал на новой машине высший пилотаж. Получилось неплохо. Но этого еще было мало, чтобы быть крепким воздушным бойцом.

В девятнадцать лет часто незначительный личный опыт кажется совершенством познания жизни, небольшой успех в работе — вершиной мастерства. А суровое небо войны не терпит легкомыслия. И Сергею в боях снова не везло. Снаряды и пули врага частенько кромсали его самолет, ему не раз приходилось падать на землю с опаленными крыльями. Но он, точно малое дитя, быстро забывал неприятности и, не падая духом, легко шагал по жизни. Война его наказывала за «шалости», и порой наказывала зло, однако и оберегала, как бы давая возможность взяться за ум.

По характеру он был боец, хотя и неуравновешенный, но боец. За настойчивость, за веселый нрав его любили в полку. Правда, часто и ругали за вольности. «Виноват, больше этого не повторится», — с подкупающей искренностью заверял он. И ему прощали. Летчики всегда снисходительны к смелым товарищам. И возможно, поэтому он нет-нет да и нарушал свои обещания. И вот уже здесь, — в Киеве, почти через два года пребывания на фронте, Сергея потрясла гибель его непосредственного командира и друга — Игоря Кустова и с ним еще трех летчиков.

На войне смертей много, и они часто не задевают нас, проходят как бы стороной, отмечаясь только в сознании. И совсем другое, когда видишь мертвым близкого и дорогого тебе человека. Кроме жалости, скорби, душевно и физически терзающих тебя, задумываешься над жизнью и смотришь новыми глазами на себя. Так произошло и с Сергеем. Трагический случай разом вышиб все легкомыслие, как бы завершив созревание человека.

Фронт и время изменили Лазарева. От щупленького длинного паренька ничего не осталось. Широкие, костлявые плечи налились силой. Все словно впервые заметили, что сейчас в полку нет никого выше и сильнее его. Лицо, мальчишески мягкое, круглое, осунулось стало продолговатым. Следы ожогов придали ему суровую мужественность. Резкая и часто суетливая походка. сменилась на степенную, вразвалку, солидную. В разговоре родное ивановское оканье стало теперь малозаметным.

Кроме того, у него произошло интересное физическое изменение — до фантастических размеров обострилось обоняние и осязание. Даже слух стал острее. На обгорелом лице образовалась новая кожа, такая тонкая, что местами, точно через стекло, просматривались ткани мышц и капиллярные кровеносные сосуды. Сергей по неуловимому для нас запаху мог сказать, умывался сегодня человек или нет. Когда мы из-за давности не чувствовали на носовом платке запаха духов, он безошибочно их называл. Если мы не замечали малейшего дуновения ветерка, то он определял его направление и скорость. Лазарев стал очень чувствителен не только к природе, но и к людям. Теперь Сергей уже не говорит не подумав. А подумав, бывает, и совсем молчит. Он стал скуп и строг на слова.

После катастрофы Кустова Сергей Лазарев в эскадрилье остался единственным опытным летчиком, достойным быть заместителем командира эскадрильи. Правда, он у нас был самый молодой, но, как говорится, молод годами, да стар делами.

Майор Василяка предложил мне:

— Вот тебе заместитель. Лучшего и желать не надо. Его давно бы следовало выдвинуть, но не было мест. Товарищи, с которыми он начинал воевать, уже переросли его. Поэтому он и устраивал нам в воздухе «самодеятельность».

Командир полка ошибался в причинах «самодеятельности» летчика. Сергею не свойственно честолюбие. Он, как и большинство истребителей, без остатка отдающих себя боям, победе, не думал о должностях. В небе авторитет дается не служебным положением, которым даже порой и власть не определяется, там главное — личный пример и умение воевать. Для Лазарева полеты означали все. Поэтому он без особой охоты согласился на выдвижение, но за дело взялся с увлечением.

Сергей не успел поработать на новой должности и недели, как после завтрака вызвал меня командир полка в штаб и сообщил:

— Не утвердили тебе Лазарева замом, назначили другого.

В голосе Василяки, к моему удивлению, не чувствовалось разочарования. Значит, сделано все разумно.

— Кого?

— Лейтенанта Маркова. Молодой парень. Только что окончил курсы усовершенствования офицерского состава.

— Товарищ, конечно, с богатым боевым опытом? — поинтересовался я. — Подзарядился теорией — и на фронт.

— Как раз всю войну сидел в Забайкалье и никогда не нюхал пороху.

Я не мог остаться равнодушным к такому известию. Ничем нельзя оправдать, когда в боевой полк присылают на самую боевую должность командира без боевого опыта. Лазарева фактически снимают и назначают с понижением. Это не только обижало боевых, заслуженных летчиков, вызывая недовольство, но уже потенциально несло неоправданные потери.

Разговор происходил в присутствии младших офицеров. Командира полка, видимо, это стесняло, и он пригласил меня в соседнюю пустующую комнату.

— Не горячись. Я в дивизии тоже на басах говорил — бесполезно. Нас не спросили, назначили и все!.. Теперь лучше скажи, как нового зама будешь вводить в строй, ведь сразу его ведущим в бой не пошлешь?

В эскадрилье было семь молодых летчиков, а ведущих только двое — я и Лазарев. Нам много приходилось с ними летать, а тут еще забота о заместителе, поэтому я спросил:

— Может, первые полеты он сделает с кем-нибудь из летчиков управления полка, а потом уже перейдет к нам?

— Нет, нет! — решительно не согласился командир полка. — Это твой заместитель и пускай получает боевое крещение в твоей эскадрилье. Лучше сначала тебе с ним полетать.

Аэродром гудел самолетами. Лазарев, готовясь к полетам, уединился в свободной комнате на КП. Он сидел за столом и, напевая «Тучи над городом встали», старательно красным карандашом с линейкой чертил плановую таблицу на завтрашние полеты. Рядовому летчику он планировал по два вылета, а себе и мне по семь с молодыми на учебный бой и полеты строем.

— Не многовато ли нам с тобой? Устанем.

— Тяжело в ученье — легко в бою, — суворовским изречением ответил он, вставая из-за стола и расправляя широченные плечи. — Летать люблю, а писанину не выношу.

Я воспользовался этими словами:

— А тебе пока и не надо привыкать к писанине. К нам назначен отделом кадров армии новый зам. Сегодня должен прибыть.

Сергей с грохотом положил на стол линейку и карандаш:

— Мне легче. Да и боевой товарищ для эскадрильи нужен. А кто он?

Я повторил ответ Василяки. Лазарев, как и я, тоже повозмущался, потом махнул рукой и замолчал, уйдя в себя. Мне не понравилась эта новая черта у друга, и я, не без раздражения хлопнул его ладонью по спине:

— Брось ненастье напускать. От него в душе плесень может завестись.

— В молчании лучше сохраняются нервы и сила, да и — думается лучше.

— О чем же ты задумался?

— О новом заме. От него долго не будет никакого проку. За ним нам с тобой нужно следить да следить, а то не успеем оглянуться — будет в могилевской.

— Зачем крайности? У него налет на истребителях большой. Сделает несколько вылетов ведомым с нами — и пускай летит ведущим пары.

Сергей, словно защищаясь, отошел от стола и спросил:

— Конкретно, с кем полетит он?

Я понимал товарища. Он не хотел лететь в паре с Марковым.

Не видя и не зная человека, мы уже настроились к нему неодобрительно. Такова жизнь: одна несправедливость влечет за собой другую. И когда Виталий Дмитриевич Марков прибыл в эскадрилью, он, не произнеся еще ни слова, одним только видом уже никому не понравился. Особенно привлек внимание рост. Относительно высоченного Лазарева он казался лилипутом, в обыкновенном сложении нам виделся хлюпенький человек; природная бледность принималась за болезненность и даже мягкие, спокойные черты лица — как нечто безвольное, бесхарактерное.

— Мы уже вас ждем, — пожимая небольшую, но крепкую руку Маркова, как можно дружелюбнее сказал я. Но себя не обманешь. Я чувствовал фальшь в своих словах. Возникло неприятное ощущение недовольства собой. Человек прибыл на фронт впервые, и с ним крыло в крыло придется нам воевать. Нужно переломить себя. А то, что обидели нас кадровики, не должно сказываться на отношениях с Марковым: он здесь ни при чем. И, задержав дольше обычного его руку в своей, я уже с искренним дружелюбием говорю первую пришедшую на ум фразу: — Работы с молодыми летчиками — уйма.

Новый заместитель просиял:

~ — Хоть сейчас. Мне ведь много пришлось проработать инструктором… — Марков как бы спохватился, что сказал лишнее, замялся, но в голубых глазах сверкнули упрямые огоньки.

— Только здесь мне нужно начинать все с азов.

Время было позднее, и я пригласил Маркова на ужин.

Стояла морозная темная ночь. В небе задорно перемигивались звезды. Под ногами упруго и звонко поскрипывал снег. Мы шли некоторое время молча. Я заговорил :

— Погода хорошая. Завтра, наверное, будем летать. У нас в полку сейчас неисправен двухместный «як». Без провозных полетишь?

Такое предложение — большое доверие летчику. Это Маркова ободрило, он сразу почувствовал ответственность и, уверенно, может даже слишком уверенно, заявил:

— Конечно! Я летал на «яке» недавно.

— Вот и хорошо! — И я попросил его рассказать о себе. Он начал, как обычно пишут биографию.

Родился в 1920 году в Костромской области. Родители — крестьяне. С ними он жил до шестнадцати лет. После окончания ФЗУ работал слесарем по ремонту паровозов в Челябинске. Там же в 1937 году закончил аэроклуб и потом учился в Пермской военной школе летчиков.

Все это я уже знал из личного дела. Сейчас меня интересовала его летная подготовка, поэтому уточнил:

— Так ты, значит, уже летаешь на истребителях шесть с лишним лет?

— Да. И налетал на всех типах более семисот часов.

— Порядочно. А по конусу сколько раз стрелял?

— Не помню. Но вот уже года три все стрельбы выполняю только на отлично.

— Это замечательно. У нашей молодежи налет в среднем по пятьдесят часов с небольшим и ни одной стрельбы.

— Как это?! — Марков от удивления замедлил шаг. — И они воюют?

— Не все. Но половина уже летала на фронт.

— Ну и как?

— Пока еще не участвовали в крупных воздушных боях, — и чтобы Маркову придать больше уверенности в своих силах, пояснил: — Но вот увидишь, воевать будут все, и неплохо. А тебе, с твоей выучкой, будет легко. Сначала только не торопись, привыкни к фронту, а потом уж и щелкай фрицев!

Над нами, заполняя ночное небо металлическим гулом, пронеслись истребители, взлетевшие с жулянского аэродрома. Марков настороженно поднял голову и, когда шум самолетов удалился, спросил:

— Киев часто бомбят?

1-й Украинский фронт, перейдя 24 декабря в новое наступление, отбросил противника далеко от Киева и к Новому году освободил Житомир. Теперь столицу Украины охраняют более пятисот истребителей фронтовой авиации и противовоздушной обороны страны. Они, взаимодействуя с зенитной артиллерией, надежно охраняют город и мосты через Днепр от вражеских самолетов. Даже 13 декабря, когда еще не была так совершенна защита Киева с воздуха, как сейчас, и то был успешно отбит массированный налет вражеской авиации. Она, потеряв 17 бомбардировщиков, не сумела сбросить ни одной бомбы на важные цели. Поэтому я уверенно заявил:

— Нет. Теперь здесь спокойно. Только изредка, ночью, появляются одиночки, но они погоду не делают.

Когда мы пришли в столовую, ужин подходил к концу. Столовая — деревянный домик из трех комнат: в двух — столы, третья — большая прихожая, в которой, ожидая танцев, оживленно толпились летчики и девушки-киевлянки.

Сели за свободный столик. На нем стояли тарелки с черным и белым хлебом, закуска: шпроты, квашеная капуста и огурцы.

Симпатичная и стройная, как спортсменка, официантка с кружевной белой наколкой на золотистых волосах любезно предложила нам на выбор шашлык из свинины и гуляш. Мы заказали шашлык. Он был приготовлен великолепно. Да и порций большие. Марков после тылового скудного пайка от ужина был в восторге.

— И всегда так хорошо кормят?

— Бывает и лучше. Да и девушки у нас как на подбор — красавицы, — говорю я и взглядом показываю на официантку, стоящую у окна на кухне.

Марков сдержанно улыбнулся и внимательно, словно только сейчас заметил, посмотрел на Ядвигу:

— Да-а, красавица. И одета со вкусом, хотя и просто.

— Не зря говорят, — замечаю я, — девушка, не умеющая хорошо одеваться, все равно что бриллиант в плохой оправе. А ты женат?

Марков как-то брезгливо пожал плечами и решительно махнул рукой:

— Нет. Не женат и не собираюсь!

Это напомнило мне Игоря Кустова. Он тоже с пренебрежением говорил о женитьбе. Такие истории с людьми, которые с опозданием познают любовь, случаются часто. «И с тобой это может случиться,» — подумал я, глядя на Маркова. И очевидно, потому, что Кустов был замечательным человеком и бойцом, решил, что и Марков будет хорошим истребителем.

За соседним столиком сидел Сергей Лазарев с летчиком нашей эскадрильи Иваном Хохловым. Киваю на них Маркову и вкратце рассказываю, что они из себя представляют.

— Неужели Лазарев уже Два года воюет? — удивился Марков.

— Да. И сбил двенадцать самолетов противника.

Марков с восхищением и завистью смотрит на Лазарева. В его открытом, почтительном взгляде нет и тени той пошленькой, обывательской зависти, которая свойственна корыстным людям. Зависть Маркова здоровая, критическая. Она похожа на чувство сильного ученика к своему любимому учителю. Минуту-две Марков не произносит ни слова. Лицо его сделалось задумчивым и грустным. Он как-то рассеянно заморгал глазами:

— Почему Лазарева не сделали заместителем, а прислали меня? Я относительно него в боях — кутенок.

— Сочли еще молодым: ведь он в армии всего три года, — ответил я уверенно, словно так и должно быть.

— Но он старше меня на два года войны, на двенадцать сбитых самолетов. Сейчас ничего нет — важнее этого. Это никаким мирным опытом, а тем более возрастом не заменишь и не восполнишь. Я бы с превеликим удовольствием стал у него ведомым.

Что я мог возразить на такую логику? А Маркова нужно было убедить, что все сделано правильно, иначе он будет чувствовать себя не в своей тарелке. В таком случае бывает полезнее уклониться от сути дела. Я воспользовался самым веским и коротким убеждением:

— Здесь нечего голову ломать и мудрствовать. Приказ есть приказ!

— Это верно, — согласился летчик. — Только… — видимо, он хотел еще что-то сказать, но шумно заиграл баян и закружились пары, расплываясь из прихожей по другим комнатам. Я не дал Маркову продолжить разговор:

— Давай и мы. Допьем чай и пойдем.

— Могу поддержать компанию. — Это было сказано так, что нельзя было не понять: не хочу, но я человек подчиненный.

Летчики, увлекающиеся на фронте танцами, не говоря уже о водке, редко бывают хорошими воздушными бойцами, поэтому я с пристрастием спросил:

— Ты что, не горазд до танцев или устал с дороги?

— К ним я всегда равнодушен. Сейчас, когда попал на фронт, как-то неудобно свою боевую биографию-с танцев начинать.

«По всему видно: гордый и знает себе цену», — подумал я. — А это уже характер».