"Под нами Берлин" - читать интересную книгу автора (Ворожейкин Арсений Васильевич)

В небе Киева

В эскадрилью пришли двое молодых летчиков. Иван Хохлов уже получил боевое крещение. Николай Априданидзе имел хорошую летную подготовку. Он два года служил в строевой части и много летал. Перегонял самолеты с Дальнего Востока на фронт.

Априданидзе шел 21-й год. Грузин из Кутаиси. Комсомолец. Он сразу привлек внимание своей аккуратностью. Всегда до блеска начищенные хромовые сапоги, плотно облегавшие ноги, хорошо отглаженные брюки бриджи и гимнастерка, темно-синяя пилотка и гладко выбритое красивое лицо. Все это делало его маленькую фигуру какой-то легкой и изящной. Часто вместо «здравствуйте» он говорил «селям». И как-то незаметно для себя мы стали называть его Суламом. Он не возражал.

После первого с ним знакомства я понял, что такая же аккуратность присуща ему и в жизни, и в суждениях. Он не любил лишних слов, но если уж говорил, то говорил горячо и смеялся до слез. По всем сведениям он был толковым летчиком. Требовалось в этом убедиться на деле.

И я слетал с ним на учебном самолете.

Априданидзе управлял самолетом тоже аккуратно и чисто. Я предложил ему летать со мной в паре. У него задорно засияли глаза:

— Не подведу, товарищ капитан, будьте уверены!

По всему видно: парень горяч. Нужно будет сдерживать, а то в первой же схватке станет жертвой своего темперамента. Горячность в бою иногда ослепляет летчика, превращает в мишень.

И вот первый его боевой полет. Погода хорошая. Мы летим сопровождать бомбардировщиков, наносящих удар по танкам противника вблизи Киева.

Прежде чем подняться в воздух, мы с Ацриданидзе подробно разобрали возможные варианты боя. Сулам жадно глотал каждое сое слово. Его доверчивость тронула меня. Когда-то я так же самозабвенно слушал Григория Кравченко, Сергея Грицевца, Николая Герасимова и других товарищей, сумевших заботливо передать нам, молодым летчикам, боевой опыт Испании и Китая.

Теперь я в ответе за жизнь Сулама. Кажется, я все сделал и рассказал, чтобы Сулам мог успешно выполнить свое первое боевое задание. И все же напоследок говорю, как бы подчеркивая, на что ему нужно обратить особое внимание:

— Для тебя сейчас главное — не оторваться от меня и все, что я скажу, выполнять мгновенно.

Никаких вопросов Сулам не задал. Он только четко ответил: «Есть!» В его голосе хрипловатые, дребезжащие нотки, лицо побледнело. В глазах чуть заметна тревога. Нормально. Перец первым боевым вылетом все волнуются. И каждый по-своему. Некоторые даже улыбаются. Это признак беспечности. С улыбкой не ходят тушить пожар. Бывают люди, кокетничающие с опасностью, но это неразумно и противоестественно. Страх, как и радость, — нормальные чувства, и человек должен всегда оставаться самим собой. Сильный перед: опасностью не фальшивит. Ничего страшного, если перед вылетом слегка дрожат поджилки. Это признак напряжения.

У Априданидзе плотно сжаты губы, и внешне он почти спокоен; он подавил, спрятал в себе чувство страха. А что, если страх в трудную минуту вырвется наружу? Возможно. В этом ничего пока опасного нет. Я буду с ним рядом. А самообладанию люди учатся друг у друга.

После теплых дождей земля дышала испарениями, под нами висела сизая дымка. На небе — кучевые облака. Ниже облаков летели «петляковы», которых мы прикрывали, и четверка «яков». Сулам и я забрались выше всех и шли на отшибе. Отсюда нам хорошо видны все наши самолеты. Правда, временами их загораживали облака, но это не опасно. Истребители противника наверняка будут нападать на бомбардировщиков и сверху. Мы на фоне облаков не можем проглядеть врага. У нас с Суданом свобода маневра. Только вот высота — 7000 метров — очень большая, и я чувствую, как от кислородного голодания стучит в висках. Беспокоюсь за напарника:

— Как, не задыхаешься?

— Нет. Можно еще выше.

Ох какой храбрый! На большой высоте обморок может наступить незаметно. Перед этим наступает блаженно-сонное состояние. Летчик не испытывает болезненных ощущений. И горе ему, если поддаться этому самообману. Поэтому спрашиваю:

— Спать не хочется?

И только в наушниках прозвучал бодрый ответ ведомого, как я увидел пару Фокке-Вульф-160, пробирающихся в облаках к бомбардировщикам.

Истребители противника хотели подкрасться незаметно, но частые просветы в тучах выдали их. Враг нам сверху хорошо виден. А мы ему? Едва ли. Солнце надежно ослепляет врага.

«Фоккеров» обоих сбить можно разом. Сделать это с Тимохой было бы просто. Нужно попробовать и с Суламом. Обстановка на редкость благоприятна. К тому же напарник заметил врага и сообщил мне. Глаз острый. Пускай тренирует его и при атаке. Правда, я не надеюсь, что Суламу удастся уничтожить вражеский самолет. Зато лучшего случая поучить молодого летчика стрельбе не придумаешь.

Выбираю момент, когда удобнее всего обрушиться на вражеских истребителей. Нужно атаковать их при выходе из облаков. Выскочив из густой пелены, они на несколько секунд будут ослеплены солнцем.

И как только оба вражеских самолета исчезли в длинной гряде обликов, мы круто спикировали, притормозив свои машины там, где должны были снова появиться «фоккеры»!

Они выскочили из гряды одновременно и оказались перед нами, чуть ниже. Прекрасные мишени! Секунда-две на маневр — и самолет противника вписался в блестящие нити моего прицела. Снаряды и крупнокалиберные пули, ударившись о твердый металл, словно высекли из «фоккера» искры. Он вспыхнул и пошел вниз, оставляя за собой клубы дыма.

Но куда делся Судам? Выше меня ни одного самолета. Может быть, где-нибудь в тучах или окнах? Не вижу. Сбить его не могли. Значит, внизу. Скорее всего под облаками. Ныряй в просвет.

Так и есть. Сулам гонится за «фоккером», торопливо стреляя ему вслед. Красные, зеленые и оранжевые нити тают, не достигнув врага. Далеко. Сколько у Априданидзе задора, напористости! Сказывается-таки горячий темперамент. Видно, Сулам по характеру боец, и боец с крепкой волей. А эго главное. В первом бою не так важно сбить самолет, как суметь почувствовать свои слабости. Это убедительнее любых рассказов и инструкций.

Гитлеровец удирал на полных парах, даже с копотью. Очевидно, с форсажем. Сулам мог бы его догнать. Я тоже сумел бы помочь, но неподходящее время: «петляковы» породят к лесу «Дачи Пуща Водица». Здесь где-то скопление фашистских танков. Их должны накрыть бомбардировщики. Сейчас самый ответственный участок полета. Если появятся другие вражеские истребители, они могут помешать «петляковым» выполнить задачу. Нам гнаться за «фоккерами» нельзя. Априданидзе, приняв мою команду, немедленно оставил преследование и пристроился ко мне.

Мы снова над облаками. Бомбардировщики без всяких помех нанесли удар и пошли домой. Правее нас, окутанный темной пеленой, в безмолвии лежал Киев. Над ним облаков нет, Командир полка перед вылетом приказал мне: «Будет погода и спокойно в воздухе, загляни на аэродром Жуляны и узнай: стоят ли там самолеты».

Аэродром Жуляны находился на западной окраине города. Все благоприятствовало разведке. Я спросил Сулама:

— Ну как, сходим на Киев?

— С удовольствием! — В знак согласия он даже помахал крыльями.

Проводив бомбардировщиков за Днепр, мы развернулись на Киев.

Василяка предупредил нас, что город прикрыт сильным огнем зенитной артиллерии. Это осложняло полет. Правильнее было бы выйти на аэродром со стороны противника, с тыла, откуда зенитчики менее всего ожидают наши самолеты. Для такого маневра у нас оставалось мало горючего. К тому же летели мы на большой высоте, и я надеялся, что противник примет нас за своих охотников, возвращающихся с задания. Но когда знаешь, что на тебя смотрят жерла пушек, самочувствие не из приятных. Лечу наэлектризованный ожиданием разрывов. Известно, что если первые снаряды не заденут, то последующие уже не так страшны. Мы, маневрируя, не дадим прицелиться. Чем больше и дружнее будут стрелять фашисты, тем безопаснее будет наш полет. Поэтому надо обязательно увидеть первый залп. Он пристрелочный. Второй, если не сманеврируешь, может поразить тебя.

Под нами северо-восточная окраина Киева. На улицах пустынно. Никакого движения. Где же девятисоттысячное население, которое было до войны? Город словно вымер. Кажется, все застыло в неподвижности. И эта неподвижность пугает. Тишина на войне всегда пугает.

Наверное, зенитчики принимают нас за своих, подумал я. И тут подо мной торопливо замелькали всполохи огня. Машина словно охнула и судорожно задрожала. Мы мгновенно оказались в окружении черных, рваных хлопьев. Они толпами трудились вокруг нас, стараясь захлестнуть и раздавить самолет.

Огонь зенитных батарей был до того густ, что за какие-то секунды от повисших в воздухе черных бутонов гари стало темно. Очевидно, вражеские посты воздушного наблюдения уже давно следили за нами. Допустив нас в зону огня, ударили с наибольшей силой. И — мимо. Я сразу почувствовал облегчение. Теперь-то уж мы сумеем миновать этот беснующийся ад смерти.

Не теряя ни одной секунды, ныряем под ближнюю гряду рваных бутонов. Черные облака пороховой гари остались выше. Зенитчики вводят в приборы поправки на наше снижение. Секунда-две — и мы кидаем свои самолеты вправо. Левее, где зенитчики думали нас накрыть, выросли новые разрывы, но мы оттуда своевременно ушли. Враг снова хотел поймать нас, но, ускользая от его залпов, мы идем теперь уже вверх. Попробуй, догони! Ориентирами нам служат сами разрывы. Теперь мы уже не ожидаем, а действуем. И чувствуем себя уверенно.

Продолжая эту «игру», мы пролетели Киев и вышли на аэродром. Он пуст. Впрочем, не совсем так. В подковообразных капонирах увидел три одномоторные машины (скорее всего истребители) и один какой-то большой самолет. Маловато. Значит, здесь постоянно авиация противника уже не базируется. А может, улетели на задание?

Снижаясь, разворачиваемся на север. А зенитчики все бьют и бьют. Только теперь разрывы далеко позади. Они, как гончие, преследуют нас, но каждый прыжок приходится на пустое место. Мы для них слишком подвижная цель.

— Товарищ капитан, задание выполнено. Разрешите получить замечания? — сухим голосом доложил мне Априданидзе после посадки. На его возбужденном лице радость и нетерпеливое ожидание оценки. Он получил боевое крещение. Я понимал: самое важное для него сейчас — укрепить веру в свои силы. Все остальное вырастет в буднях войны. Поздравляю с успешным вылетом:

— Хорошо. На первый раз можно считать даже очень хорошо!

Сулам облегченно вздохнул. У него даже вырвалось:

— Правда? — Он несколько секунд стоял в раздумье и молчал. Потом неуверенно сказал: — Но я же не сбил «фоккера».

— Это не беда. В первом бою хватит и того, что ты смело погнался за противником. А теперь скажи: почему «фоккер» удрал?

Он объяснил правильно. Это уже вполне хорошо. Выводы, которые он сделал из боя, для него сейчас важнее всего.

Стремясь освободить Киев, главная группировка 1-го Украинского фронта[2] южнее города, с Букринского плацдарма, в октябре два раза переходила в наступление, но прорвать оборону врага не смогла. Поэтому было решено изменить направление главного удара.

И вот 3 ноября в 8.00 севернее Киева с Лютежского плацдарма более трехсот орудий и минометов на один километр фронта на участке главного прорыва ударили по фашистам. Такой плотности артиллерии история тогда еще не знала. Несмотря на туман, сорокаминутный огонь до того был меток, что наступающая пехота и танки первые километры продвигались, не встречая организованного сопротивления.

Мощный огонь артиллерии как бы рассеял туман. Авиация 2-й воздушной армии поднялась в воздух. В первый день наступления мы летали, на второй и третий — не было погоды. Скучали. А наземные войска, взломав оборону противника, подошли к Киеву и одновременно устремились в глубокий обход его с запада. Чтобы сдержать натиск советских армий, враг стал перебрасывать под Киев подкрепления из района Великого Букрина. Воспрепятствовать этому манёвру лучше всего могла авиация. Но она, прижатая к земле, мало чем могла помочь наступающим войскам. И тут блеснуло солнце.

— О-о! Замаячила погода! — обрадовался Кустов.

Мы, от нечего делать, лежали на свежей соломе, пахнущей еще обмолотом. Наши истребители, в готовности к бою, как бы притаившись, стояли под кронами сосен. Недалеко от нас, у командного пункта, алея, развевалось знамя полка. Оно, огненно блестя в появившихся лучах солнца, трепетало по ветру, как будто рвалось туда, где решалась судьба Киева. Игорь Кустов, задумчиво глядя на него, привстал на локте.

— Знаете, братцы, наземные части идут в бой со знаменем, а у нас, в авиации, знамя полка приходится видеть редко, все в штабе хранится… — Вдруг у Игоря задорно вспыхнули глаза и вопросительно остановились на мне.

— А что, если покрасить носы наших «яков» в красный цвет? Это тоже будет своеобразное знамя, и мы поднимем его в воздух, в честь двадцать шестой годовщины Октября, в честь освобождения Киева!

— Неплохо будет,

Кустов встрепенулся и встал. Под распахнутой меховой курткой на груди блеснула звезда Героя. Окинул всех радостным взглядом.

— Вот здорово у нас получится! Фашисты таких самолетов еще не видели!

Наутро 6 ноября приехали на аэродром значительно раньше вчерашнего. За ночь небо словно продуло. Чистое, звездное, он дышало прохладой, но мы понимали, что днем от боев в нем будет жарко. Не успели еще и спрыгнуть с машины, как узнали, что к четырем часам утра Киев был освобожден войсками 38-й армии. Необычайный подъем охватил всех.

Нам было приказано прикрыть 3-ю танковую армию, устремившуюся на Васильков и Фастов, а заодно и Киев.

— Лететь только «старикам», — предупредил командир полка.

Группу составили из восьми летчиков. Среди них были двое молодых: Судам Априданидзе и Александр Сирадзе. Глядя на них, командир полка спросил:

— А вы, кацо, когда «стариками» стали?

— За последнюю неделю, — не задумываясь отчеканил Судам.

— Он теперь уже и бреется каждое утро, — заступился я за своего ведомого.

На большой высоте не ощущается скорость: кажется, что не летишь, а по-хозяйски шагаешь по освобожденной Украине. Под нами плывут исковерканные войной леса, деревни, города, перепаханная снарядами и окопами земля.

Вдали, правее нашего курса, серебристой гладью показался Днепр с его многочисленными рукавами, островами и блестящими пятнами озер. Днепр! Полтора месяца мы смотрели на тебя через пороховую гарь. Сколько крови и солдатского пота вобрал ты в себя! И вот теперь ты снова свободный, спокойный и по-прежнему величавый, Про тебя, как и про Волгу, народ песни поет. Без Волги не представляешь России, без Днепра — Украины.

Под нами проплыли развалины Вышгорода — место недавних ожесточенных боев. За ним показался Киев. Западный ветер принес дым и гарь пожаров фронта. Город сквозь пелену густой дымки еле просматривался. Вдали, где отступают немецко-фашистские войска, рдеют огромные факелы огня. Враг опустошает Украину. Серо-желтым дымом плачет земля. Трудно дышать, и даже солнце потускнело, как будто его заслонили грязным стеклом. Лишь яркие носы наших самолетов выделяются в этом дымном мраке войны. Видишь ли ты нас, Киев?

Кустов с Лазаревым летят правее нас с Априданидзе. Как автор идеи полетов на красноносых машинах, Игорь тревожится за успех, опасается, что в дыму мы можем проглядеть противника. Слышу в наушниках его недовольный голос:

— Вот чертова муть! Когда только она кончится?

И тут же, словно уступая его мольбе, дымное марево расступается и мы, вынырнув точно из воды, попадаем на блестящую поверхность бескрайнего океана.

Солнце светит ярко-ярко. Задышалось легко и свободно. Но солнечные лучи не пробивают разлившегося по поверхности земли дымчатого половодья, рикошетируют, искрятся, создавая сплошное море серебристого огня. Светлый и игривый, он сливается с бушующим темно-багровым пламенем пожарищ и создает впечатление, что горит и земля, и воздух, и небо.

За Киевом видимость улучшилась. Стала просматриваться земля. На юг и на запад текут лавины наших танков, артиллерийских орудий, машин, людей. Их-то нам и надо прикрыть. Звено Вахлаева уходит вверх. Принимаем нужный боевой порядок.

Пытаюсь определить линию фронта. Ее нет: все в движении. Где наши, где гитлеровцы — трудно разобраться. Внизу замаячил немецкий разведчик-корректировщик ФВ-189. На фронте этот самолет за своеобразную форму прозвали «рамой». Кустов просит разрешения уничтожить его. Запрещаю. Пока нельзя отвлекаться, с «рамой» можно разделаться позднее, на обратном пути.

— Есть на обратном пути! — отвечает Кустов. Идем над Васильковом. Правее показался Фастов. Теперь хорошо заметно, как к этим городам подходят наши войска.

В воздухе, кроме нас, никого. Летим дальше.

И вдруг нас охватывают черные бутоны. Первый залп зенитной артиллерии фашистов был до того метким, что меня швырнуло вверх, а ведомого Априданид-зе отбросило далеко в сторону, и он, кувыркаясь, беспорядочно пошел к земле. Резкий рывок из опасной зоны — и группа вне черных разрывов, а Судам выправил машину и разворачивается назад.

— Что случилось? — спрашиваю его.

— Поврежден мотор.

— И все?

— Как будто.

— Один долетишь?

— Помаленьку дотопаю.

Нас осталось семеро.

Теперь хорошо виден сплошной поток отступающих вражеских войск.

Решив не возвращаться, летим дальше, чтобы встретить воздушного противника на подходе к линии фронта. Курс на Белую Церковь. Мы знаем: там вражеский аэродром. Подлетаем ближе. На стоянках замечаю какие-то самолеты. Только их почему-то мало. Успели взлететь?

Внимательно обшариваю небо. Вдали, в густой синеве, россыпью маячат темные пятна. Это не облака и не птицы, а наверняка самолеты, и притом в большом количестве. Если противник, то нужно, чтобы он не обнаружил нас. Это главное.

Большое расстояние мешает распознать, кто летит — наши или чужие. Забираемся дальше от фронта на юг и, прикрываясь солнцем, сближаемся.

Враг!

Одним каким-то внутренним импульсом тело сразу напряглось и приняло полную боевую готовность. Слух, зрение, мысль… Все устремилось на противника. Вот уже отчетливо вижу три группы бомбардировщиков по 15 — 20 Ю-87 в каждой. Держат строй «клин» с курсом на Киев. Сзади, чуть приотстав, летят не меньше двух десятков истребителей, здесь и «фоккеры» и «месcершмитты». Очевидно, они только еще пристраиваются к бомбардировщикам, занимая походный боевой порядок для их охраны. Пробраться к «юнкерсам» через такую ораву истребителей — дело сложное. Сумеем ли?

Кто-то из наших летчиков напоминает:

— Не пора ли возвращаться?

Значит, еще никто не видит противника, превосходящего нас по численности раз в десять. Стараясь говорить спокойно, сообщаю о вражеских самолетах. Наш строй, словно попав в сильную болтанку, заколебался. Заметили. Товарищей разом охватило волнение, как и меня несколько секунд назад. Никто не произнес ни слова. Тишина. Напряженная тишина. Все ждут решения.

Саня Вахлаев, находясь в сковывающей группе и следуя установившейся тактике, уже запасается высотой, чтобы надежнее связать боем истребителей противника и предоставить нашей тройке лучшую возможность разбить бомбардировщиков.

Чувствую, что такой «законной» тактикой мы ничего не добьемся. Враг съест нас своей численностью. Броситься сейчас же в атаку, не имея пока тактического преимущества, тоже не годится. Противник легко отразит нападение и потом проглотит нас со всей нашей отчаянной храбростью. Отчаяние — плохой советчик. Сломя голову действовать нельзя. Бой — прежде всего ум и расчет, и только после этого уже сила и натиск. Летчики опытные. Но опытом нужно уметь пользоваться. Расчет сейчас для нас не только знание тактики противника и его боевых возможностей, но прежде всего знание психологии его летчиков. Именно на знании психологии мы и построим бой.

Как и звено Вахлаева, наша тройка запасается высотой. Тяжело плывут загруженные бомбами «юнкер-сы». Сзади них тихо, беспечно плетутся истребители. Как же, они у себя дома! А дома, как говорится, и стены помогают. Воспользоваться этим! Внезапность ошеломит «фоккеров» и «мессершмиттов». Используя их замешательство, не теряя ни секунды, потом ударим по бомбардировщикам. Только так, действуя последовательно, только кулаком, не распыляя сил, мы можем отразить налет врага. Ставлю задачу:

— Все одновременно, по моему сигналу, атакуем истребителей!

Большая надежда на солнце. Оно светит сзади и маскирует нас. Но оно может быть таким же союзником и противнику. Нападение на нас в эту минуту сзади означало бы полный срыв всего замысла. Смотрю на солнце. Никого. Теперь, если оттуда и появятся гитлеровские истребители, то они все равно уже не успеют помешать нашей атаке.

Все вроде продумано, но в голове роятся тревожные мысли. А может быть, вce-таки следовало придерживаться старого, много раз оправдавшего себя приема и не мудрить? Ведь сейчас, если хотя бы один из врагов оглянется, внезапность будет потеряна и произойдет обычный воздушный бой, в котором противник имеет многократное превосходство сил. При этом предотвратить бомбовый удар нам не удастся. Впрочем, не совсем так, у нас есть высота и скорость. Это наши союзники, и надо использовать их на полную мощность.

А ведь летят они к Киеву. При одной такой мысли по телу пробегает дрожь. Нет, допустить бомбардировку города мы не имеем права!

Перед глазами встает утренний город. Улицы заполнены народом. Сейчас там наверняка идут митинги, встреча населения с Советской Армией.

Невольно крепче сжимаю ручку управления. С надеждой гляжу на красные «яки». Управляют ими опытные, хорошо слетанные летчики. Три черты человеческого характера проверяются только в трех случаях: дружба — в беде, храбрость — в бою, мудрость — в гневе. Все эти качества у нас уже не раз проверялись. Сейчас они, как никогда, нужны. И я уверен, что ни один из летчиков не подведет. Линия строя, красная линия, колышется. Все волнуемся. Предупреждаю:

— Спокойно! Целиться лучше! Без команды не стрелять!

— Надо подойти поближе, —. советует кто-то.

И снова тишина. Предгрозовая тишина, тяжелая, мучительная, от которой спирает дыхание.

Нервы напряжены до предела. Вот он, враг, перед тобой. Хочется прошить его снарядами. Но я сдерживаю себя. Еще рано, можно промахнуться.

Подходим ближе. Уже отчетливо видны и черные кресты на крыльях и желтые консоли. Подбираюсь в упор и чуть поднимаю красный нос своего «яка». Перекрестие прицела «накладываю» на мотор «фокке-вульфа». Под желтым пузом вражеского самолета разглядываю грязные полосы. Очевидно, это выбивает масло. Расстояние не больше ста метров. Теперь промаха не будет.

— Огонь!..

«Фоккеры» и «мессершмитты», оставив висеть в воздухе два факела, разом, точно по команде, проваливаются и уходят к земле. Это нам и надо. «Лапотники», как мы называли «юнкерсов», остались без охраны. Называли мы их так за то, что у них не убирались колеса, на которых для лучшего обтекания стояли обтекатели, похожие издали на лапти. И надо сказать, что эти самолеты мы «любили». «Любили» за то, что они очень хорошо горели. Подойдешь, дашь очередь — и факел. Приятно видеть, когда враг горит.

И вот эти «лапотники» остались без охраны истребителей. Четверка Вахлаева успешно громит левую группу, а мы, тройка, — правую. Только передний отряд вражеских бомбардировщиков пока еще не потревожен. А ведь истребители противника могут опомниться и сообразить, что их атаковали всего семь самолетов.

Создались условия полного разгрома «юнкерсов». Нельзя упускать ни одной секунды. В бою уметь без промедления использовать благоприятные возможности не менее важно, чем создать их. Решительность и быстрота — это сейчас главное. Вот уже какая-то четверка «фоккеров» карабкается к нам. Пара Вахлаева ловко спускает ее вниз. Все мы заняты. А кому-то нужно обязательно напасть на передний отряд. Как бы сейчас пригодился Априданидзе! И в этот самый напряженный и решающий момент боя слышу голос Кустова:

— Иду на переднюю!

Как вовремя!

Настигнутые красноносыми истребителями, бомбардировщики заметались и в беспорядке сбросили бомбы на свои войска, рассыпались, потеряв строй.

За какие-нибудь две-три минуты все уже было кончено.

Пока мы разгоняли «юнкерсов», истребители противника пришли в себя и стали подтягиваться. Но это не беспокоит. Неприятно, что горючее у нас на исходе. Передаю, чтобы все заканчивали бой и пристраивались ко мне. Собралось шесть самолетов. Нет Кустова! Вызываю по радио. Не отвечает. Настроение сразу упало.

Делать нечего. Летим к себе. С десяток вражеских истребителей на некотором расстоянии провожают нас, как почетный эскорт, но атаковать не решаются. Очевидно, наш внезапный сокрушительный удар и необычная окраска внушили уважительное к нам отношение.

Шестеркой, без Игоря Кустова, возвратились домой. Победа омрачена. Все в напряженном ожидании смотрим в сторону Киева. У летчиков есть на это свое чутье, выработанное в совместных полетах. Никто не видел, куда девался Игорь. Но все были убеждены, что такого человека, который уничтожил двадцать один вражеский самолёт, участвовал в сотне воздушных боев, изучил все повадки фашистских летчиков, водоворот войны не мог так незаметно унести из жизни.

— Зря вы ему разрешили в одиночку атаковать «юнкерсов», — говорит мне Лазарев. Я понимаю, что Сергея обуревает чувство скорби, ведь не прилетел его непосредственный командир и товарищ.

Снова тишина и напряженное, тягостное ожидание. Все впиваются глазами в небо.

Люди собираются, а тишина стоит гнетущая тяжелая.

Надежда. Эта великая жизненная сила начала гаснуть. Многие глядят на часы. У Апрйданидзе иссякло терпение:

— Без горючего в авиации не летают.

Ни слова в ответ. Все подаются вперед. В дымном небе тенью вырисовывается «як». Шума мотора не слышно.

Красноносый истребитель бесшумно, точно тень, проносится над летным полем. Потом разворачивается и так же беззвучно идет на посадку. Зато аэродром, словно пробудившись, загудел. «Кустов, Кустов», — везде слышались голоса.

Лазарев радостно хлопает Апрйданидзе по плечу, сияет:

— А ты говоришь — без горючего не летают.

Бежим к остановившемуся самолету. Летчик легко вылезает из кабины и улыбается. Он совершенно здоров, и на машине — ни царапины. А мы-то переживали! Меня захватывает радость, но на улыбчивость, спокойствие Игоря нарастает обида.

— В чем дело? Почему не отвечал на вызов?

— Радио отказало. А что задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться, не выполнив приказа сбить ее на обратном пути. Пока с ней возился — бензин кончился. Вот и пришлось планировать.

И только сейчас мы вспомнили наши переговоры при полете к фронту о немецком разведчике ФВ-189, которого решено было уничтожить на обратном пути.

Все дома. Риск боя теперь стал приятным воспоминанием. Едва ли без риска так радостна была бы победа. Для меня этот бой был особенно дорог: в нем я сбил тридцатый вражеский самолет. Десять из них в боях за Киев.

В этом сражении 6 ноября 1943 года, как следует из докладов летчиков, было уничтожено девять самолетов противника и три подбито. Вскоре результаты уточнили наземные войска. Из 3-й гвардейской танковой армии пришло официальное подтверждение о том, что мы сбили одиннадцать вражеских машин.

Но самое интересное мы узнали позднее. Оказывается, немецко-фашистское авиационное командование издало специальный приказ, в котором говорилось о появлении новых советских истребителей и предписывалось во что бы то ни стало сбивать их.

Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передавало, что в этом бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких всего пятнадцать. При этом мы потеряли якобы половину машин, а они только пять.

Новый аэродром встретил нас хмурым небом. Было сыро. Над головами низко плыли набухшие дождем тучи. Погода стояла нелетная.

Жуляны — старейший авиационный гарнизон нашей Родины. Здесь до войны была большая бетонная полоса с хорошими рулежными дорожками. Фашисты все это разрушили, но инженерный батальон вместе с киевлянами уже заканчивал восстановление сооружений. Удивительно, когда только успели! В мирное время на это потребовался бы минимум месяц.

Летчики эскадрильи в меховых костюмах медленно собирались у моего самолета, с любопытством разглядывая свое очередное место базирования. Это первый наш аэродром на правом берегу Днепра.

— Хороши «гнездышки», — по-хозяйски оценивает Хохлов вражеские постройки для укрытия самолетов. — Даже с закутком для людей. От дождя можно спрятаться.

— Почему этот аэродром называется Жуляны? — спросил Априданидзе. — Он же у самого города и ему куда больше подошло бы название «Киевский».

— А вон село Жулвы, — показала нам пожилая женщина из бригады, которая приводила в порядок стоянку самолетов. — Оно раньше, когда строился аэродром, было ближе, чем город. Да и видно-то не Киев, а только пригород — Соломенка называется.

— Так, значит, здесь Нестеров в тысяча девятьсот тринадцатом году открыл миру «мертвую петлю»? — спросил подоспевший Лазарев.

— Нет, над Сырецким аэродромом, — уточнил Кустов и махнул рукой на север. — Километров десять отсюда. Да, Нестеров был великий летчик. Он первым в мире начал делать глубокие виражи, первым сделал мертвую петлю, а мотор-то у него был всего в семьдесят лошадиных сил… — Игорь вдруг сбился и, заторопившись, тихо закончил: — И первым в мире своим самолетом таранил врага.

Что с ним? Я проследил за его взглядом. У стены капонира стояла красится девушка, с выбившимися из-под платка черными волосами, и с нескрываемым восхищением смотрела на Кустова. Девушка, очевидно, поняла, почему летчик сбился, и опустила глаза.

Заморосил дождик. Mы направились на КП, но Лазарев вдруг остановился и удивленно воскликнул:

— Ба-а! Что это такое?

Мы обернулись. Кустов, болтая с девушками, засыпал лопатой воронку от бомбы.

— Все понятно! — Лазарев махнул рукой. — Был человек — и нет! Теперь егу никакой дождь нипочем. — И все же крикнул: — Игорек! Ты надолго нанялся в работники?

Кустов повернулся к нам. На его лице была растерянность. Этого с ним некогда не бывало.

— Да я не нанимался, просто решил помочь.

— Мы пойдем на КП — сказал я ему.

— Я с вами, — и Кустов, шепнув что-то одной девушке, присоединился к нам. Лазарев с подковыркой спросил:

— Как ты думаешь, Игорек, может ли быть любовь с первого взгляда? Кустов огрызнулся:

Давай без намеков! Что ты этим хочешь сказать? Голос выдал товарища с головой, и мы рассмеялись. — Девушки очень милые, — примирительно заговорил Кустов. — Но ты, Сережа, не думай: любовь с первого взгляда — ерунда.

И все же Кустова, когда мы пришли на КП, с нами не оказалось. Он вернулся к девушкам.

Летом нас мало интересовало, куда с аэродрома придется ехать ночевать. Палатка или дом, общежитие, в сарае или землянке, в городе или в деревне — все равно: была бы только крыша, После напряженной работы мыс засыпали мертвым сном, едва добравшись до постели. Осенью погода обычно плохая, день короткий, летаем мало, и квартира, где приходится проводить большую часть суток, приобретает большое значение. К общему удовольствию, Киев нас жильем не обидел. Полк разместился в пригороде — на Соломенке. Мы с Шустовым занимали небольшую комнату в деревянном домике. Две солдатские койки и тумбочка между ними, стул да хозяйское зеркало, висевшее на стене, нам после жестких топчанов казались роскошью.

На новом месте Кустов с первой же ночи потерял покой. Прежде он засыпал сразу, спал долго, крепко. Теперь ему не спалось, он испытывал необходимость поделиться со мной своими переживаниями. Секретов друг от друга давно уж не было.

Кустов влюбился по-настоящему. Он ничего не мог делать, наполовину. Воевать — так воевать, отдыхать — так отдыхать, любить — так любить. Он во все вкладывал сердце и всю страсть своего неугомонного характера.

Каждый вечер он стал проводить со своей любимой. Чтобы не расставаться с ней, думал устроить ее работать в полку или в аэродромном батальоне, обслуживающем нас.

Его увлечение меня тревожило. И не потому, что это была любовь с первого взгляда. Это бывает. У меня возникло опасение, что постоянная близость Люси будет вредно сказываться на боевых делах. Почувствовать на себе беспокойный взгляд любимой перед вылетом — значит внести сомнение в душу. И ты уже не боец. Ты ранен тревогой и за сей и за нее. Я сказал об этом Кустову.

— Неправда, — ответил он. — Личное счастье никому не мешает в работе.

— Но война-то мешает любви.

Кустов за эти дни очень изменился. Он стал более уравновешенным, спокойным и даже каким-то щеголеватым. Если раньше брил свою редкую бородку через три-четыре дня, то теперь — каждый вечер; раньше никогда почти не пользовала утюгом, теперь с его брюк галифе не сходили свежие стрелки. Раньше он, как Герой Советского Союза, пользовался только одним преимуществом — больше других летал в бой. Теперь где-то узнал, что Героям Советского Союза полагается улучшенное обмундирование, решил этим воспользоваться — сменить хлопчатобумажные брюки и гимнастерку на шерстяные. Его постигла неудача, на складе не оказалось большого размера. Кустова это расстроило.

— Безобразие! Нашили на лилипутов!

— Не кипятись. Таких гренадеров-истребителей, как ты, раз, два — и обчелся, — заметил я. — А потом, почему тебе так приспичило именно сегодня? Обещали все скоро привезти. Потерпи.

— Так-то оно так, но обидно: сегодня Люся должна познакомить меня со своей матерью. И мне хотелось бы приодеться.

— Значит, у вас назначено что-то вроде смотрин или сговора?

Хотя керосиновая лама горела тускло, но я в зеркале хорошо видел его лицо, довольное и чуть загадочное. —

— Сам не знаю, — Кусов старательно побрызгался французским одеколоном, купленным вместе с утюгом на базаре. — Но свадьбу складывать нельзя. Полк может улететь отсюда. Что тогда подумают обо мне Люся и ее мать? Нам обоим нужно будущее.

— Свадьбу думаешь утроить? — удивился я.

— А как же? Только небольшую. Для родных. Ну и из полка нужно будет человек пять пригласить.

— А без свадьбы разве нельзя обойтись?

— Нет, — решительно заявил Кустов. — Свадьба будет.

— Тогда кончай прихорашиваться — и потопали на смотрины.

Во второй половине ноября в Киеве выпал снег, прибавивший сырости. Когда мы вышли из дома, было уже совсем темно и довольно холодно, но лужи так и не замерзли, и под ногами хлюпала грязь. Редкие облака медленно плыли по небу.

Впереди на секунду вспыхнула фара грузовика. Стояла колонна автомашин. К нам подошел старший лейтенант и спросил, как проехать на Житомирское шоссе. Их колонна с боеприпасами прибыла из-за Днепра. Старший лейтенант попросил показать на карте, где проходит линия фронта.

— Передовая меняется, ночью можем заблудиться и попасть в лапы фашистам.

— Не волнуйтесь, — успокоил я. — Линию фронта не проскочите: там огонь и траншеи. Да и при выезде из Киева на контрольно-пропускном пункте вас остановят и скажут, где разгружаться.

Колонна тронулась. Мы пошли дальше. Послышался далекий треск зениток. Где-то за Днепром, не то над Дарницей, не то еще дальше, в небе запрыгали светлячки. Над головами, в вышине, пронеслись ночные истребители. Вскоре залпы зениток заглушили гул рвущихся бомб. Темноту стали разрезать лучи прожекторов. Рявкнули зенитные батареи у Днепра, прикрывающие переправы. Где-то совсем невдалеке, на южной окраине города, грохотали новые батареи. Задрожала и застонала земля.

Мы шли молча. Канонада заглушила разговор, вызвала тоскливую тревогу и чувство беспомощности. Я спросил Кустова:

— Может, вернемся?

— Нет, нет! — заторопился он и, очевидно, опасаясь, что я не разобрал его слов и могу повернуть назад, взял меня за руку и закричал в ухо: — Мы сейчас на отдыхе. На войне каждый должен делать свое дело.

Гул постепенно ослабевал. Наконец наступила тишина. Показалась луна. На душе полегчало. Незаметно дошли до развалин сахарного института, свернули на Железнодорожную улицу.

— Меня после войны наверняка из-за разбитой ключицы снимут с летной работы. Хотели списать в госпитале — еле уговорил.

Сколько в авиации таких «бракованных калек»? Меня тоже пять лет назад забраковала медицина. Был списан с летной работы и Николай Тимонов. Я знаю еще много таких люди — и все они прекрасно воюют. Значит, дело не только в здоровье. Силу в борьбе дает энергия души. Врачебные комиссии должны это учитывать.

— На штабную работу не пойду. Демобилизуюсь, — продолжал Кустов, — поселюсь в Киеве, окончу институт. Эх, и заживем же мы здесь с Люсей…

— Не мели чепухи, — перебил я Игоря. — Таких, как ты, нельзя увольнять. Негоден будешь летать — найдут другую работу. Не могут же в армии оставить только тех, у кого как часы бьется сердце и нет ни одной царапины. Ты должен кончить академию. Полюбишь штабную работу, Каждый умный командир любит штаб.

— А ты бы пошел?

— Если нужно будет — пойду. Лучшие штабные командиры в авиации, как правило, выходят из летчиков.

Мы остановились перед двухэтажным домом. Кустов как-то сразу притих.

По темной лестнице поднялись на площадку второго этажа. Под потолком горела электрическая лампочка. Свет дали несколько дней назад. Кустов нажал кнопку звонка.

Ждем. Никого. Я. вопросительно посмотрел на товарища. Но Игорь только плечами пожал. В глазах у него тревога. Дрожащей рукой он позвонил еще раз. Тихо. Игорь совсем приуныл, ссутулился.

Может, звонок не работает? — пришло мне в голову, и я несколько раз стукнул кулаком в дверь.

Раздались торопливые шаги. Игорь сразу просиял, выпрямился. Открыла Люся.

— Вы, наверное, звонили? А звонок сняли чинить. — В мягком певучем голое и извинение и радость.

Уже через полчаса мы ужинали в небольшой комнате. Письменный стол, плотно набитый книгами шкаф, чистота и порядок радовали глаз.

Люсиной мамы не было. Она легла в только что открывшуюся больницу.

Люся сидела рядом с Игорем. Говорили они между собой мало, но оба так и светились счастьем.