"Ищи врагов среди друзей" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей, Гарин Максим)

Глава 16

Сергей Дорогин проснулся и открыл глаза.

Некоторое время он не мог сообразить, где находится.

Вокруг царила полутьма, разжиженная лишь слабым электрическим светом, пробивавшимся сквозь зарешеченное окошечко в стене. Вдоль стен узкой каморки, в которой он лежал, тянулись какие-то пустые металлические стеллажи. В каморке было душно, пахло железом, пылью, машинным маслом и ржавчиной. Стены и пол мерно поднимались и опускались, словно здание, в котором находился этот чулан, было живым и дышало.

Несколько секунд одурманенный мозг Дорогина бился над этой загадкой, пока до него не дошло, что он находится на корабле, который, видимо, уже вышел в море.

Это объясняло и железный пол, и вибрацию, и едва различимый гул, доносившийся откуда-то снизу.

В памяти всплыло название судна – «Москвичка», и все сразу встало на свои места. Он плыл в Турцию на корабле, принадлежащем Владлену Михайловичу Самарину, и, учитывая характер сложившихся между ним и Самариным отношений, можно было не сомневаться, что до Турции ему не доплыть.

Сергей попытался сесть, но не смог даже пошевелиться, и это окончательно прояснило ситуацию: он был связан по рукам и ногам и, судя по всему, вовсе не проснулся, а просто пришел в себя после инъекции какой-то дряни, которая вырубила его на несколько часов, а может быть, и на целые сутки. Было совершенно непонятно, день сейчас или ночь и сколько времени осталось у него в запасе.

Он попытался крикнуть, но из груди вырвалось только сдавленное мычание. Попробовав открыть рот, Сергей обнаружил, что тот заклеен – скорее всего все тем же лейкопластырем. Он был спеленут, как рождественский каплун, и не мог понять, где у него локти, а где кисти: вязавший его Пузырь как-то причудливо скрутил ему руки, заведя их за спину и притянув кисти к лопаткам. Дорогин застонал и откуда-то из-за спины услышал ответный стон.

На то, чтобы перевернуться на другой бок, потребовались почти все его силы. За это время он успел несколько раз подумать, а стоит ли вообще копошиться: ну, повернешься, ну, увидишь Тамару, а дальше-то что? Все равно где-то там, наверху, кто-то крылатый и очень озабоченный уже макает в чернильницу гусиное перо, чтобы раз и навсегда вымарать твое имя из списка живущих и внести его в список мертвецов. И он прав, пожалуй, этот озабоченный кто-то: похоже, Сергей Дорогин угодил в такую переделку, из которой уже не выбраться.

На ум пришла старая притча о лягушке, угодившей в кувшин с молоком. Если верить притче, лягушка барахталась в молоке так энергично, что сбила островок из масла. Надо полагать, подумал Сергей, молоко в кувшине было не порошковое, иначе никакой притчи не вышло бы, а вышла бы полная ерунда: барахтайся не барахтайся, а конец все равно один.

Вот как в данном случае, например.

Этот мрачный прогноз казался настолько правдивым и очевидным, что Дорогин, встретившись наконец взглядом с Тамарой, первым делом весело подмигнул ей. Тамара ответила ему безнадежным взглядом и слегка покачала головой – видимо, ей тоже все было ясно.

«Вот сволочи, – подумал Сергей, глядя, как глаза Тамары медленно наполняются слезами. – Поговорить напоследок и то не дадут. Связали и бросили, как два полена…»

Он почувствовал, что начинает злиться, и осторожно обрадовался этому: обычно злость заставляла его мозг работать с большей отдачей. Некоторое время он лежал неподвижно, на глаз прикидывая расстояние и рассчитывая траекторию, а потом начал совершать сложные движения всем телом, напоминающие движения выброшенного на берег морского животного. Это оказалось труднее, чем он думал, но в конце концов ему удалось подобраться вплотную к Тамаре и повернуться к ней спиной.

Заняв нужную позицию, он начал медленно, осторожно двигать скрученными за спиной руками, пытаясь хотя бы частично восстановить кровообращение и вернуть пальцам чувствительность. Это было примерно то же самое, что пытаться вдохнуть жизнь в упаковку свиных сосисок: пальцы оставались холодными, неподвижными и совершенно ничего не ощущали. Стиснув зубы от предчувствия этого последнего поражения, Сергей удвоил усилия, и через некоторое время понял, что близок к успеху: по связанным рукам побежали колкие мурашки, понемногу пробираясь от плечей к кистям, и вдруг руки свело страшной судорогой. «Это нормально, – скрипя зубами от боли, уговаривал себя Дорогин. – Это в порядке вещей. Мышцам просто недостает кислорода, вот и все. Сейчас это пройдет.»

Это действительно прошло, и он почувствовал, что может двигать пальцами. Еще ближе придвинувшись к Тамаре, он начал ощупывать ее лицо, по миллиметру подбираясь к пластырю. Наконец пальцы наткнулись на шероховатый клочок ткани, отыскали уголок и с третьей попытки вцепились в него мертвой хваткой. Дорогин всем телом подался вперед, отрывая пластырь, Тамара дернула головой, и Сергей услышал, как она тяжело, жадно задышала ртом.

«Только бы она не вздумала разговаривать, – подумал Дорогин. – За дверью могут услышать, и тогда пиши пропало.»

Тамара не стала разговаривать. Сергей давно убедился, что в минуты опасности ее мозг работал с расчетливой эффективностью, которой могли бы позавидовать многие мужчины. Он скорее угадал, чем ощутил, на своих омертвевших запястьях ее горячее дыхание, а затем – прикосновение сухих, покрытых запекшейся корочкой губ и, наконец, ее зубы, которые, скользнув по коже, принялись дергать, расслаивать и перекусывать веревку.

Это оказалось неожиданно больно, но Дорогин почти не замечал боли: это была радостная боль второго рождения.

Прошло не менее получаса, прежде чем он почувствовал, что может свободно двигать правой кистью.

С этого момента дела пошли быстрее, и вскоре он уже сел, сбрасывая с себя веревочные кольца и с отвращением сдирая с губ намертво приклеившийся пластырь. Тело казалось набитым ватой, руки и ноги слушались плохо, но это уже были детали.

– С возвращением тебя, – шепнул он Тамаре, принимаясь за узлы на ее руках. – На этом свете без нас было бы скучно.

– Не болтай, – едва слышно ответила Тамара. – Если выберемся, я тебе устрою веселую жизнь.

Дорогин слегка пожал плечами: он ничего не имел против.

С трудом распутав сложные узлы, он освободил Тамару и некоторое время терпеливо массировал ее руки, возвращая им чувствительность.

– Что дальше? – шепотом спросила она.

В ответ Дорогин снова пожал плечами: что он мог сказать? Бесшумно ступая, он подошел к двери и осторожно выглянул в коридор через забранное частой решеткой окошечко. Он увидел только глухую пластиковую панель напротив да обтянутую синей тканью джинсов ногу сидевшего на складном стульчике справа от входа часового. Обутая в разношенный кроссовок нога ритмично притопывала в такт неслышной мелодии. Дорогин напряг слух и сквозь гул судовой машины уловил слабое пришептывание, пробивавшееся через наушники плейера. Не оборачиваясь, он показал Тамаре кулак с выставленным вверх большим пальцем и тут же поманил ее к себе.

– Стой тут, – тихо сказал он, когда девушка подошла, – и смотри на эту ногу. Пока топает – все нормально.

– А ты?

– А я подумаю, как нам отсюда выбраться.

Тамара кивнула, и Дорогин принялся осматривать дверь. Дверь открывалась наружу и представляла собой каркас из металлических уголков, на которые был наварен стальной лист. Запиралась она снаружи на самый обыкновенный замок с английской сердцевиной.

Замок был приварен к двери изнутри, и, осмотрев его, Дорогин тихо фыркнул. Порывшись в карманах, он извлек из них несколько пропущенных при обыске мелких монет и принялся выворачивать удерживающие крышку замка винты, действуя монетой, как отверткой. Тот, кто устанавливал этот замок, явно не рассчитывал на то, что его будут взламывать изнутри, а Пузырь слишком понадеялся на свои веревки и препараты из богатой аптечки Владлена Михайловича.

Монета – не самый удобный инструмент, и Сергею пришлось повозиться, прежде чем три винта один за другим выпали ему на ладонь. Тамара не отрываясь наблюдала за часовым, привстав на цыпочки и лишь изредка косясь на Дорогина, чтобы проверить, как у него идут дела.

Сергей осторожно снял с замка крышку и, подняв кверху небритое лицо, радостно улыбнулся Тамаре и хитро подмигнул ей. Тамара через силу заставила себя улыбнуться в ответ. Она чувствовала, что если останется жива, то запомнит эту поездку на всю жизнь.

Как назвал это Сергей? «Слиться с народными массами», кажется, так или как-то похоже на это. Она вспомнила незнакомого человека с раздробленным коленом, который так страшно стонал, истекая кровью. Он умирал на глазах, а она, имея огромный опыт медицинского работника, ничем не могла ему помочь.

Дорогая тем временем положил крышку замка на металлический пол, взялся двумя пальцами за темный металлический язычок, потянул его на себя, высунув от напряжения собственный язык, и вдруг легко вынул фигурную железку из паза. Глухо дзынькнув, в сторону отлетела какая-то пружина. Дорогин повертел язычок замка в руке, сунул было его в карман, но передумал и, снова вынув, зажал язычок в кулаке. Это было смехотворное «оружие», но с ним он почувствовал себя немного увереннее.

Отодвинув Тамару, он выглянул в окошечко. Часовой по-прежнему наслаждался музыкой и даже еще больше увеличил громкость. Теперь Дорогин смог различить голос Татьяны Овсиенко. Она пела про ветер с моря, который нагонял беду. Это как нельзя лучше иллюстрировало ситуацию.

Сергей глубоко вдохнул, резко выдохнул и толчком распахнул дверь. Он сразу же выскочил в коридор, готовясь встретить вскочившего часового сокрушительным ударом, но оказалось, что тот даже не заметил нависшей над ним смертельной опасности.

Запрокинув голову и закрыв глаза, он отбивал ногой ритм, слепой и глухой ко всему, кроме звучавшей в наушниках музыки. Дорогин даже пожалел этого совершенно незнакомого ему человека: вполне могло случиться так, что песня про ветер с моря окажется последним, что тот услышит в своей жизни.

Наклонившись, Дорогин осторожно потянулся левой рукой к пистолету, и тут вахтенный вдруг открыл глаза. Увидев склонившееся над ним небритое лицо с венчавшим его грязным марлевым тюрбаном, матрос еще шире распахнул глаза и напрягся, собираясь вскочить, но обрушившийся справа кулак Дорогина погасил его порыв. Глаза матроса утратили осмысленное выражение и закрылись.

Дорогин подхватил обмякшее тело и волоком оттащил в кладовку. Прикрыв за собой дверь, он начал торопливо раздеваться. Бросив в угол свою изорванную, грязную одежду, он присвоил джинсы и полосатую безрукавку часового.

– Помоги, – сказал он Тамаре и стал разматывать свою сбившуюся, грязную и чересчур заметную повязку.

– Что ты делаешь? – возмутилась Тамара. – У тебя же там открытая рана!

– Пластырь, – коротко ответил Дорогин, и Тамара бросилась искать валявшиеся на полу куски лейкопластыря, которыми раньше были заклеены их рты.

Приведя себя в относительный порядок, Сергей снова открыл дверь и выглянул в коридор. Коридор был по-прежнему пуст. Видимо, эта часть корабля посещалась редко, а может быть, команда просто была занята в других местах. Снова повернувшись к потерявшему сознание матросу, Дорогин взял его за левое запястье и посмотрел на часы. Было начало первого, оставалось лишь выяснить – дня или ночи.

Впрочем, Сергей был уверен, что, будь сейчас ночь, их с Тамарой давно выбросили бы за борт.

Матрос застонал и открыл глаза. Дорогин вскинул пистолет, направив тяжелый набалдашник глушителя в лоб поверженному противнику. Это был самый простой и надежный выход, но Тамара напомнила Сергею о своем присутствии, схватив его за руку.

– А что ты предлагаешь? – сквозь зубы спросил Дорогин, не сводя глаз с застывшего от ужаса вахтенного.

– Я не вижу смысла в том, чтобы его убивать, – ответила Тамара. – Жив он будет или мертв, тому, кто сюда придет, все равно станет ясно, что мы сбежали.

Лицо вахтенного озарилось светом надежды, который потух после того, как Дорогин ударил его по голове рукояткой пистолета.

– Пойдем, – сказал он Тамаре и негромко проворчал:

– И милость к падшим призывал…

– Представь себе, – сказала она запальчиво, но Дорогин уже был в коридоре.

Тамара выскользнула за ним и тихо прикрыла за собой дверь инструментальной кладовой.

Расставшись с Владленом Михайловичем, Алексей Мокеев, известный среди своих приятелей под кличкой Пузырь, отправился по делам далеко не сразу.

Сначала он зашел в бар и пропустил там пару-тройку рюмочек – сколько именно, он как-то не удосужился посчитать. Десять тысяч долларов жгли ему карман, времени было хоть отбавляй, и он решил, что полчаса, проведенные у стойки, ничего не изменят.

Это было вопиющим нарушением дисциплины, но Пузырь уже чувствовал себя миллионером, и доводы разума, напоминавшего, что до получения вожделенного миллиона еще надо дожить, выглядели довольно бледно по сравнению с обещанной суммой.

Пузырь никак не мог заставить себя перестать думать об этих деньгах: как он их получит, какой объем должен занимать миллион долларов, где он будет их хранить и что купит себе в первую очередь. У него все время получалось, что в первую очередь он купит себе вид на жительство где-нибудь в спокойной, законопослушной Европе, где профессиональные костоломы вроде него самого ходят по струнке и до обморока боятся полиции. А потом, когда у него будет уютный трехэтажный особняк под красной черепичной крышей, можно будет подумать обо всем остальном: о достойном автомобиле (нет, черт возьми, об автомобилях!), о собственной яхте для прогулок по морю, о втором доме – где-нибудь на побережье – и даже, пропади оно все пропадом, о садовнике. Личный садовник казался Пузырю верхом роскоши, и, подумав о садовнике, он понял, что совсем замечтался, и со вздохом «опустился» на грешную землю.

Он обнаружил, что все еще сидит в баре, сжимая в волосатом кулаке пустой стакан, и горячо обсуждает с каким-то коммерсантом-мешочником сравнительные достоинства «мерседеса» и «ягуара». Коммерсант был одет в спортивный костюм с красно-бело-зелеными вставками и ни черта не смыслил ни в «мерседесах», ни в «ягуарах», однако отстаивал свои суждения со снисходительной раздражительностью человека, который, тяжким трудом заработав свои первые десять-пятнадцать тысяч, полагает себя прошедшим огонь и воду и медные трубы.. Пузырь заглянул в свой пустой стакан, не глядя сунул его в пространство, откуда тот вернулся уже наполненным, проглотил обжигающее содержимое, небрежно уронил на стойку стодолларовую бумажку и вышел, на прощание обозвав коммерсанта козлом. Коммерсант оскорбился было и даже вскочил с высокого одноногого табурета, но, бросив оценивающий взгляд на треугольную спину удаляющегося Пузыря, решил обратить все в шутку и, фальшиво улыбнувшись, уселся на место.

Пузырь выбрался на прогулочную палубу, отметив, что качка, кажется, усилилась. Судя по его ощущениям, корабль попал в изрядный шторм, но море за бортом было спокойным и безмятежно сверкало под лучами полуденного солнца. Немного поразмыслив над этим природным феноменом, Пузырь понял, что на радостях он ухитрился-таки надраться. Это было из рук вон плохо, и он постарался взять себя в руки.

Подышав соленым морским воздухом, он почувствовал себя немного лучше и решил, что умнее всего сейчас будет отправиться в каюту и вздремнуть там минуток двести-триста, чтобы к вечеру голова была свежей. Говоря по совести, на большее он сейчас был просто не способен, но чувство долга взяло верх, и Пузырь решил сначала проверить, все ли в порядке с грузом и пленниками.

Груз был на месте, и Пузырь, приподняв уголок брезента, долго глазел на ящики. Плоские деревянные крышки притягивали как магнитом, и Пузырь уже не впервые за последний час подумал, что, узнай он о характере груза немного раньше, сейчас все было бы по-другому. Если бы они хоть о чем-то догадались, если бы этот дурень Шуруп тогда, в машине, не дал бедняге Слону пистолетом по морде, а вместе с ним заглянул под крышку, то тогда… Тогда ни о каком миллионе не было бы и речи. Речь шла бы о десятках миллионов, причем не вообще, а на каждого из них: столько-то десятков миллионов Шурупу, столько-то Пузырю и по паре миллионов Кравцову и Самолету. И все были бы живы и здоровы – разумеется, кроме Владика.

Пузырь покачал головой и медленно опустил брезент. Что говорить о том, что могло бы быть! Тем более что быть этого всего просто не могло, иначе Владик не был бы Владиком. А если бы Владик не был Владиком, то и золота никакого у него не было бы…

Но Владик был Владиком, и он, как всегда, рассчитал все точно: теперь Пузырю некуда деваться, приходилось сцепить зубы и переть напролом до самого победного конца, не щадя ни других, ни себя и не задавая никаких вопросов.

Пузырь еще немного постоял, облокотившись о поручни и сплевывая в летящую вдоль борта воду. Он выкурил сигарету, думая о разных разностях, и даже уронил скупую мужскую слезу, вспомнив о Шурупе, который умер, так и не узнав, за что его порубили на куски, как мясную тушу в гастрономе. Как и большинство жестоких людей, Пузырь был сентиментален, а в пьяном виде становился еще и слезлив – до тех пор, пока не впадал в буйство.

Вытерев глаза тыльной стороной ладони, Пузырь вздохнул и направился к служебному трапу, стараясь ступать твердо и уверенно. Его все еще немного шатало, но хмель уже начал понемногу выветриваться, и, как всегда, на смену пьяной эйфории стало приходить глухое раздражение. Спускаясь в коридор, где располагалась бывшая инструментальная кладовая, Пузырь был мрачен, как грозовая туча.

Обещанный миллион теперь казался ему жалкой подачкой – что такое миллион по сравнению с почти полутонной чистого золота?

– Золото, – бормотал Пузырь, спускаясь по трапу. – Золото, золотишко.

Это напоминало заевшую пластинку: он снова и снова повторял одно и то же, словно пробуя слово на вкус, пока оно не утратило всякий смысл. Тогда Пузырь замолчал, закурил еще одну сигарету и свернул в нужный ему коридор, стараясь сосредоточиться на насущных делах. Он вспомнил, что нужно еще приглядывать за старпомом, и от этого его настроение только ухудшилось, а когда он увидел пустой складной стульчик, сиротливо стоявший рядом с закрытой дверью инструменталки, его охватило настоящее бешенство.

– Коз-зел, – процедил он. – За салом пополз, вошь хохляцкая.., с пидором своим усатым, запорожским Небарайконем или как его там… Попадешься ты мне, сучара жовто-блакитная, я тебе твой трезубец в задницу засуну. Ну, твари, ну, животные… Горилку ему.., с борщиком, мать-перемать.

Дойдя до двери, он замолчал на полуслове. Хмель будто рукой сняло, когда он увидел, что дверь кладовой открыта. Теперь, когда он почти протрезвел, его словно ножом резануло воспоминание: выходя из бара, он заметил в глубине, за угловым столиком, полузнакомое женское лицо и, помнится, даже задумался: кого оно ему напоминает? Если это не померещилось ему во хмелю, то можно было считать, что неприятности начались: там, в баре, была та самая баба, которая должна была лежать в инструметалке, связанная по рукам и ногам, или ее двойник.

Пузырь осторожно вынул из кобуры пистолет, передернул ствол и рывком распахнул дверь.

Часовой лежал на полу сразу за дверью, разбросав в стороны худые волосатые ноги в зеленых носках. Помимо носков, на часовом были хлопчатобумажные трусы, белые, далеко не первой свежести, и металлический браслет с часами. На левом виске у него красовалась глубокая ссадина, и Пузырь готов был поклясться, что этому идиоту проломили башку рукояткой его же пистолета.

С шипением втянув воздух через стиснутые зубы, Пузырь осмотрелся. Перед ним как на ладони предстала картина побега: бессильно опавшие кольца перегрызенной веревки, брошенная в угол грязная одежда, повисший на углу стеллажа размотанный бинт в бурых пятнах… Непонятно было только, как эти двое ухитрились выбраться из кладовой, но тут под ногой у Пузыря что-то звякнуло, он поднял с пола крышку замка, перевел взгляд на дверь и застонал от бессильной ярости. Замок был разобран, язычок из него исчез начисто, а бесполезная сердцевина с самым тупым и самодовольным видом торчала внутри пустой жестяной коробки замка. Яростно шаря глазами по сторонам, Пузырь вдруг наткнулся взглядом еще на одну деталь: возле самой двери, на полу, лежал брошенный беглецами аудиоплейер с наушниками. Последняя деталь головоломки стала на место, и Пузырь, зарычав, изо всех сил пнул бесчувственное тело матроса.

В кладовой внезапно сделалось темнее, и Пузырь понял, что в дверях кто-то стоит. Он резко обернулся.

Реакция у Пузыря была отменная, и на принятие решения ушли доли секунды. Пузырь вскинул руку с пистолетом, и в лицо ему сверкнула бледная вспышка встречного выстрела, раздался резкий звук, похожий на громкий плевок, и пистолет со страшной силой вырвался из его ладони. Прошло некоторое время, прежде чем Пузырь заметил, что вместе с пистолетом лишился фаланг двух пальцев. Потом шок прошел, и Пузырь, мучительно корчась и скуля от нестерпимой боли, упал на колени, прижав изувеченную руку к животу.

В дверях с пистолетом в руке стоял Дорогин.

– Не вздумай орать, – предупредил он. – Пристрелю как бешеного пса.

– Ты покойник, – скрипя зубами, пообещал Пузырь. – Ты уже гниешь, я отсюда чувствую вонь.

– Проверь свои штаны, – посоветовал Дорогин. – Может, этот запах оттуда? А насчет покойника я уже слышал – и от тебя, и от твоих приятелей.

Все они уже отправились на тот свет, теперь твоя очередь.

– Замолчи, сука! – почти взвизгнул Пузырь. – Заткнись!

– Не понял, – сказал Дорогин. – Ты что, собираешься жить вечно?

Пузырь застонал. Он вдруг вспомнил про свой миллион и понял, что тот на глазах превращается в ничто. Более того, вместе с миллионом таяла и его собственная жизнь. Это было именно то, что предсказывал Владик: в случае неудачи Пузырь теряет не только деньги, но и жизнь. Но Самарин говорил о турках, а не об этом человеке, которого Пузырь уже считал покойником и о котором давно перестал думать.

– Подожди, – сказал Пузырь, – постой. Ты что, парень! Всегда можно договориться! Мы же культурные люди… Я могу купить свою жизнь. Кстати, я забрал у тебя деньги – я верну, они все целы. И вот, в кармане, еще десять штук… Возьми все! Владик велел ночью выбросить вас обоих за борт. Он не придет проверять, он мне верит… Я посажу вас в шлюпку, дам жратвы, воды, бензина. Там хороший мотор, сильный, и компас есть. К утру будете на берегу, и забудем все как страшный сон…

Дорогин сделал шаг назад и быстро посмотрел в обе стороны по коридору. Потом он вдруг наклонился, ловко выдернул у Пузыря из нагрудного кармана пачку «Мальборо» и щелчком выбил из нее сигарету, продолжая твердой рукой целиться ему в лоб.

– Бери, бери, – сказал Пузырь, – мне не жалко. Вот зажигалка.

Сергей закурил, сделал шаг вперед и прикрыл за собой дверь.

– Ты все сказал? – негромко спросил он. – Теперь слушай меня. Твои деньги тебя не спасут. Тебя может спасти одно: информация. Что в ящиках, которые Самарин везет в Турцию?

Пузырь замотал головой.

– Нет… Не могу, нет. Он меня убьет.

– Он не успеет, – напомнил Дорогин. – Я первый в этой очереди.

Пузырь почувствовал, что сейчас заплачет. Ствол пистолета, ясно различимый даже в царившем здесь полумраке, вызывал непреодолимое желание говорить, – говорить о чем угодно, много, подробно, отвечая на вопросы и предугадывая их, забегая вперед и возвращаясь к предыстории. Словесный поток бурлил у него внутри, готовый вырваться наружу, и Пузырь сдерживал себя из последних сил.

– Время идет, – сказал Дорогин. – Я не могу ждать вечно. Стрелять?

– Нет, постой, не надо. Он везет золото.

– Что?! Какое еще золото? Четыре ящика?

– Да. Четыре ящика. Двадцать три пуда, он мне сам сказал час назад. Мы можем грохнуть его и забрать все себе. Мартын пытался, но он был дурак, он даже не знал ничего про золото. Я знаю, где ящики, я покажу…

– Не трудись. Я тоже знаю, где ящики. Я иду за тобой от самого бара.

Пузырь снова заскулил.

– Черт с тобой, – сказал он, – можешь забрать все себе. Но дай мне немного денег.., хотя бы пятьсот тысяч… Ладно, хоть двести… Я ведь все рассказал, и я помогу тебе.

– Посмотри на себя, – сказал Дорогин. – Как называют твои приятели таких, как ты? Что за жизнь у тебя будет, если они узнают, какой ценой ты выжил?

– Плевать я на них хотел, – сказал Пузырь. – Их бы на мое место…

Говоря, он шарил глазами по полу. Пистолет лежал в каком-нибудь метре от него: ударившись о стеллаж, он отскочил почти на середину кладовой и теперь тускло отсвечивал своим вороненым стволом. Где-то там же, невидимые в густой тени, лежали пальцы Пузыря, но сейчас он о них почти не думал: у него были более насущные проблемы, чем пара отстреленных фаланг. Он не верил в то, что Дорогин его отпустит: сам он ни за что не отпустил бы человека, представляющего для него хоть какую-то угрозу. Застрелить его было проще, чем оставить в живых. Это совсем простая арифметика, понятная любому, кому хотя бы раз в жизни доводилось стрелять в человека, и Пузырь, произведя несложный расчет, внезапно метнулся туда, где светилась тусклым блеском вороненая сталь пистолетного ствола.

Пальцы его здоровой руки легли на рубчатую рукоятку и даже успели сомкнуться на не успевшей остыть пластмассе, и тут Пузырь услышал голос:

– Что ж ты делаешь-то, дурак? – спросил Дорогин и выстрелил.

Пузырь дернулся на полу, судорожно перебрал ногами, скребя по железу подошвами светлых кожаных туфель, и затих. Дорогин наклонился, высвободил пистолет из мертвых пальцев, спрятал оружие за пояс и вышел из кладовой.