"Петля для губернатора" - читать интересную книгу автора (Воронин Андрей)

Глава 12

Губанов взял со специальной подставки четвертушку толстого березового полена и, присев на корточки перед закопченной кирпичной пастью пышущего жаром камина, сунул полено в огонь. Полено легло кривовато, и Алексей подправил его кочергой. Огонь взорвался снопом искр, которые стремительно вылетели в гудящую трубу. Тяга была отменной, тем более, что циклон отступил, и в данный момент на улице было градусов десять. Все еще сидя на корточках, Губанов сделал последнюю длинную затяжку и бросил окурок в огонь.

– Хорошо, когда зима похожа на зиму, – сказал губернатор.

– Хорошо, – согласился Губанов, легко вставая с корточек и возвращаясь к столу. – Только я больше люблю лето.

Он снова уселся в еще не успевшее остыть удобное кресло с высокой спинкой. Кресло было чертовски уютное, и вообще все было отлично: и это кресло, и придвинутый к самому огню легкий столик со стеклянной крышкой, и оранжевые блики огня в хрустальных стаканах с янтарной жидкостью, и тонкой работы костяные шахматы, уже расставленные по доске и готовые к началу баталии. Даже сидевший напротив уже начавший грузнеть человек с обрюзгшим жестким лицом и холодными непроницаемыми глазами сейчас казался майору симпатичным.

– Лето? – Губернатор подвигал густыми седеющими бровями. Ближе к старости брови у него сделались кустистыми, лохматыми, как у блаженной памяти генсека, и Иван Алексеевич раз в месяц прибегал к услугам парикмахера, чтобы привести их в порядок. Раньше брови ему стригла дочь, но теперь об этом нечего было и думать: Ирина совсем сошла с нарезки и могла, чего доброго, выколоть папашке глаза ножницами. – Лето… – задумчиво повторил он. – Ах, лето красное, любил бы я тебя, когда б не пыль, не комары да мухи…

Губанову захотелось вслед за Кацнельсоном воскликнуть: “Какая эрудиция!”, но он, конечно же, промолчал, тем более что причина неприязни тестя к летним месяцам была ему отлично известна. Именно летом произошел несчастный случай, в результате которого будущий губернатор сделался вдовцом. Губанов все больше склонялся к мысли, что это все-таки было убийство, но осуждать губернатора не мог: они были в одной лодке, и сам Губанов ни за что не упустил бы такой случай.

Майор незаметно покосился туда, где на стене висел писаный маслом овальный портрет новой супруги господина губернатора. Губернаторша была ослепительно хороша, и не только на портрете, но и в жизни тоже. Когда-то она начинала как актриса, но охотно променяла служение Мельпомене на непыльную должность губернаторской жены. Когда это событие свершилось, обе – и новоиспеченная мадам Бородин, и Мельпомена, вздохнули с некоторым облегчением.

В данный момент губернаторша обживала недавно приобретенный муженьком дом во Флориде и изредка баловала своего благоверного письмами и телефонными звонками. Губернатор, как это ни смешно, искренне скучал по ней, и не он один: его зять временами испытывал те же чувства, особенно когда вспоминал, какие штуки могла выделывать госпожа губернаторша в постели.

Бородин неторопливо закурил и с глубокомысленным видом пошел пешкой е2 на е4. Губанов многозначительно нахмурился, пожевал верхнюю губу и сделал ответный ход. Подбитое войлочным кружком массивное основание черной пешки негромко стукнуло о костяной квадратик доски. Следя за тем, как губернатор шевелит бровями, обдумывая очередной ход, майор развлекался тем, что пытался угадать, о чем на самом деле думает его партнер.

Губернатор всегда начинал партию одинаково, так что голова у него сейчас наверняка была свободна. Разглядывая подвижные складки у него на лбу, Губанов чувствовал себя канатоходцем, балансирующим над пропастью на тонком стальном тросе. Бородич всегда играл умно и жестко, и обмануть его во все времена было очень тяжело. На секунду майор даже пожалел о своей затее. С чего он взял, что сможет довести это дело до конца? Слишком много участников, слишком много свидетелей, слишком многие уверены, что смогут отщипнуть свой кусок от этого пирога. Если поделиться со всеми, они, возможно, будут молчать, но в таком случае ему самому останутся жалкие огрызки, ради которых вряд ли стоило так рисковать.

И все-таки самый опасный из всех – губернатор. Если он узнает, если только он заподозрит хоть что-то… Его можно считать стариком, можно хихикать по поводу его молодой жены, можно даже спать с ней, но не следует забывать о том, что у старого крокодила есть огромная зубастая пасть. От этой пасти надо держаться подальше, иначе… Внизу возобновились размеренные глухие удары, словно кто-то заколачивал в мерзлую землю сваи или пытался взять резиденцию губернатора штурмом, высадив входную дверь.

Губернатор едва заметно поморщился, а Губанов, извинившись, встал и плотно прикрыл дверь комнаты. Удары стали тише, но они все равно были слышны, и майор заметил, как дрогнула рука губернатора, когда тот поднес к губам свой стакан, чтобы сделать неторопливый аккуратный глоток.

– Как идут дела на стройке? – после паузы осведомился Бородич, двигая вперед ферзя.

– Итс олл райт, – бодрым тоном ответил Губанов, прикрываясь конем. Грохот внизу прекратился, и теперь сквозь перекрытие доносился визгливый голос, выводивший грустную песню о злоключениях юной проститутки.

quot;Интересно, где она набралась этого дерьма?” – рассеянно подумал майор.

– Думаю, к весне закончим.

– Поскорей бы, – сказал губернатор, задумчиво постукивая кончиком пальца по натуралистично выполненной фигурке слона с башенкой на спине. На его сигарете нарос длинный кривой столбик сероватого пепла, но он этого не замечал.

– Делаем все, что можем, – заверил его Губанов. – Главный корпус и западное крыло уже готовы к установке оборудования. Скоро будет закончено восточное. Тогда останется ерунда: подключить аппаратуру, расставить койки, навести порядок на территории.., трали-вали семь пружин.

– Семь пружин? – рассеянно переспросил Бородич. – Семь пружин… Поскорей бы, – повторил он и съел пешку Губанова.

Песня внизу прекратилась, и наступила тишина, в которой неожиданно громко выстрелило полыхавшее в камине полено. Бородич вздрогнул, и Губанов подумал, что у старика сдают нервы. Кто бы мог подумать: нервы у Бородича…

Отсветы огня кровавыми точками дрожали в злых стеклянных глазах висевшей напротив камина кабаньей головы. Кабана добыл лично господин губернатор на глазах у зятя. Губанов вспомнил карканье ворон, круживших над голыми заснеженными ветвями, пар, валивший из ноздрей и оседавший на меховых воротниках пушистыми ледяными кристаллами, и то, как мчалась, разбрасывая снег, огромная щетинистая туша. Чертов старый дурак стоял как вкопанный, медленно поднимая ненормально длинное ружье с толстыми воронеными стволами – свой растреклятый южноафриканский слонобой, стоивший, как три “мерседеса”.

Набивщику чучел, который гордо именовал себя таксидермистом, позже пришлось изрядно попотеть, заделывая огромную дыру в кабаньем черепе. Губанов был уверен, что если бы выстрел пришелся не в голову, а, скажем, в грудь, то все внутренности бедняги вылетели бы наружу через задний проход вместе с пулей.

Губернаторский слонобой висел тут же, прямо под кабаньей головой, и его полированное ложе и длинные, как у противотанкового ружья, стволы тускло поблескивали в переменчивых отсветах плясавшего в камине огня. Губанов подавил внезапно вспыхнувшее желание сдернуть эту мортиру с крюка, спуститься вниз и пальнуть в чертову сучку прямо сквозь дверь. Майор был уверен, что попал бы, даже стреляя наугад баллистической ракетой с другого конца земного шара: чертова баба доводила его до безумия.

Теперь она принялась истерично вопить и, судя по доносившимся звукам, переворачивать мебель. Это было настоящее безумие. Если бы она вела себя подобным образом все время, ее можно было бы с чистой совестью упрятать в обыкновенную психушку, но при желании Ирина все еще могла изобразить из себя утонченную светскую даму. Ее разум упорно не желал гаснуть, и позволить врачам интервьюировать ее ни Губанов, ни Бородич не могли.

«Если бы только не эти его комплексы, – подумал майор. – Если бы не этот его дурацкий тезис о том, что, не сумев сберечь жену, он обязан сберечь дочь… Ах, как все было бы просто!»

– Я хочу съездить туда, – неожиданно сказал губернатор. – Давненько я там не был. Все дела, дела… Очень интересно посмотреть, что у вас там получается.

Чтобы хоть немного потянуть время, Губанов вынул из кармана сигареты и нарочито медленно закурил, глядя на доску. Ситуация на доске, как всегда, была не в его пользу.

– Прямо сейчас? – спросил он.

– Нет, зачем же сейчас? Сейчас уже поздно. Ночь, люди устали, отдыхают… Я же все-таки планирую не карательную экспедицию, а просто.., скажем, экскурсию.

Внизу опять раздался гулкий тяжелый удар: очевидно, Ирине как-то удалось оторвать от пола кресло и гвоздануть им по двери. Губанов глубоко затянулся сигаретой и поспешно сделал большой глоток из стакана. В стакане глухо забренчал подтаявший лед.

– Завтра, – продолжал губернатор. – Прямо с утра. Ты, пожалуйста, все организуй.

– Хорошо. – Губанов наклонил голову в знак согласия. – На чем поедем?

– Почему – поедем? – удивился Бородич. – Я поеду.

– А я?

– А ты останешься здесь. Во-первых, тебе не мешало бы отдохнуть. Смотри, на кого стал похож, даже похудел.

– А во-вторых? – спросил Губанов, стараясь говорить обычным голосом, хотя внутри, где-то за грудной костью, вдруг зашевелилось холодное мерзкое животное.

– А во-вторых, присмотришь за Ириной. Сам. Лично. Слышишь, что делается? Ты бы все-таки поговорил с ней…'попытался бы как-то повлиять, что ли. Вы же любили друг друга, насколько я помню. “Да уж, – подумал Губанов. – Слово-то какое вспомнил: любовь. Интересно, он и вправду так считает или только прикидывается? Косит под дурачка, чтобы я расслабился, а потом кусь – и головы как не бывало…quot;

– Я ее и сейчас люблю, – сказал он и зачем-то добавил:

– По-своему.

– Гм, – сказал губернатор и со стуком передвинул ладью. – Шах тебе, Алеша. Шах и мат.

– Как всегда, – притворно вздохнул Губанов. Он видел приближение такой развязки еще ходов десять назад и приложил все усилия к тому, чтобы Бородич не проглядел выигрышную комбинацию. Играть в поддавки со взрослым, облеченным немалой властью человеком было противно, но это тоже была своего рода политика. Даже самые умные из людей падки на лесть и склонны в глубине души считать окружающих милыми, но довольно глуповатыми людьми. Меньше всего Губанову хотелось разубеждать губернатора в его умственном превосходстве. – Между прочим, – проворчал он, – я где-то читал, что шахматы – далеко не такая высокоинтеллектуальная игра, как кажется на первый взгляд. Обыкновенные шашки гораздо сложнее.

– Терпеть не могу шашки, – сказал Иван Алексеевич, делая вид, что не слышит доносящихся снизу визгливых воплей. – И вообще, Алексей, проигрывать надо уметь.

– Это-то я умею, – проворчал Губанов, умело изображая подавляемую обиду.

Бородин не прореагировал, но по его лицу было видно, что он доволен. Губернатор всегда бывал доволен, когда его зять принимался старательно разыгрывать из себя осла – недалекого и туповатого, но преданного. Губанов вдруг заподозрил, что довольная улыбочка, блуждавшая на блеклых губах Бородича, тоже могла быть притворной, но тут же отогнал эту мысль: не стоило приписывать старику такой нечеловеческой прозорливости и такого инфернального коварства, иначе можно было запутать самого себя до полусмерти.

«А ведь пора, – подумал майор. – Мне уже давно пора начать бояться до полусмерти. Зачем, к примеру, ему понадобилось ехать на стройку?»

Ответа на этот вопрос у него не было. Допив виски и крепко, по-мужски пожав друг другу руки, они расстались.

Выйдя на лестничную площадку, Губанов немного постоял, прислонившись к темным дубовым перилам. Дымя сигаретой, он прислушивался к шагам губернатора до тех пор, пока не убедился, что тот отправился в спальню. Тогда он легко сбежал вниз, на второй этаж, и свернул в коридор, в котором не бывал уже недели две. “Была бы моя воля, – с неудовольствием подумал майор, рассеянно кивая вскочившему при его появлении охраннику, – ноги бы моей здесь не было. Заложить бы ее кирпичами и забыть к чертовой матери… Как бишь назывался тот рассказ По? “Амонтильядо”, кажется… “Ради всего святого, Монтрезор…” Все-таки наследственность – страшная штука. Это как компьютерная программа. Живет себе человек и ни о чем таком не думает: учится, работает, карьерку делает, семью заводит, деньжата зарабатывает, как умеет, а потом – бац! – программа самозапустилась, и через год человека не узнать. Глаза у него красные, руки по утрам трясутся, смотрит он на всех волком и все время врет или, наоборот, ни с того ни с сего принимается говорить правду, которая никого не интересует и никому, кроме органов следствия, не нужна. А все потому, что какой-то ген у него не совсем такой, как у прочих нормальных людей. Порченый ген…quot;

В холле сидел еще один охранник. Вид у него был усталый, чему Губанов ни капельки не удивился: сидеть в двух шагах от этой двери было, конечно же, чертовски тяжело, особенно когда в нее молотили с той стороны. Просто сидеть и ничего не предпринимать… Это же охранник, у него же рефлексы: если заключенный буянит, надо открыть дверь и сделать так, чтобы буянить ему расхотелось. А заключенный – дочь губернатора и жена твоего непосредственного начальника, ей не очень-то ребра пересчитаешь. Беда, да и только.

Майор жестом отправил прогуляться вскочившего ему навстречу верзилу в строгом черном костюме и отодвинул засов. За дверью красного дерева было тихо, как в могиле.

У майора мелькнула дикая мысль: а может, она и вправду умерла? Сделала с собой что-нибудь этакое и умерла… Что ей стоит? Теперь, когда центр был уже практически выстроен, а денежки перекочевали на счет, номер которого был известен только ему, майор Губанов больше не нуждался в своей супруге.

Он бесшумно открыл дверь и шагнул в комнату.

Воображение рисовало ему картины одна соблазнительнее другой: вот он входит в эту домашнюю тюрьму, а Ирина повесилась на простыне.., или разбила голову о стену.., или, черт подери, захлебнулась собственной блевотиной…

Когда-то он любил собирать грибы и хорошо помнил это ощущение, когда под каждым деревом тебе мерещится глянцевитая шляпка, которой там на самом деле нет. Ты идешь по пустому, вытоптанному грибниками лесу и воображаешь, как присядешь, раздвинешь траву и подрежешь тугую, плотную ножку. Ты слышишь, как тихонько поскрипывает лезвие ножа, входя в упругую душистую плоть гриба, ты обоняешь этот запах, ты предвкушаешь гордость, с которой будешь демонстрировать менее удачливым грибникам свой королевский трофей… А попадаются тебе одни поганки, да изредка – трухлявая, насквозь проеденная червями сыроежка.

Майор с растущим недоумением осматривал комнату. Он еще не успел испугаться, но чувствовал, что до этого недалеко: Ирины нигде не было видно. Сервировочный столик кверху ножками валялся на развороченной, как поле танковой баталии, постели, засыпанной осколками стекла и фарфора и украшенной многочисленными пятнами. Губанов про себя отметил, что у столика не хватает одной ножки, и что томатный сок, разлитый по белым простыням, производит довольно сильное впечатление: казалось, что здесь кого-то долго и неумело убивали при помощи тупого ножа. Тяжелые бархатные портьеры, которыми были занавешены окна, валялись на полу, втоптанные в винную лужу, и в обнажившихся оконных проемах бесстыдно чернели прутья решеток. Шкаф был выпотрошен, тряпки валялись по всему полу, а кое-что даже висело на люстре. Большое, во весь рост зеркало венецианского стекла раскололось вдоль и пестрело пятнами – видимо, в него долго швыряли едой.

Губанов подумал, что напрасно уговорил губернатора не отказывать Ирине в вине. Идея была такая, что, получив желаемое, эта алкоголичка угомонится и будет сидеть тихо, присосавшись к бутылке, как клоп. Теперь майор видел, что это не сработало. Его вины в этом не было: будь его воля, он отнес бы сюда ящик водки, и все было бы кончено если не за пару часов, то за пару дней наверняка. Ирина просто убила бы себя водкой, зато умерла бы счастливой.

Он посмотрел на дверь, которая вела в ванную. Дверь была приоткрыта, свет внутри не горел. Это еще ни о чем не говорило. Алкоголики хитры, как лисицы, и способны порой на такие штуки, которые трезвому даже в голову не придут из-за их абсолютной невыполнимости.

Куда же, черт возьми, она подевалась?

Майор сделал еще один шаг и аккуратно прикрыл за собой дверь. В то же мгновение ему на голову набросили какую-то пыльную тряпку. Он сразу понял, где пряталась Ирина, но сделать уже ничего не успел: на его затылок обрушился тяжелый удар. Что-то затрещало – не то череп, не то предмет, которым был нанесен удар, Губанов ощутил мгновенную вспышку слепящей боли и молча рухнул на испачканный вином и остатками пищи пушистый ковер ручной работы.

Ирина Бородич весь день не находила себе места. Бывали дни, когда она чувствовала себя, в общем-то, нормально и даже не имела ничего против своего теперешнего положения, особенно когда к принесенному охранником подносу с едой прилагалась бутылочка сухого вина. На большее рассчитывать не приходилось, но и это было что-то. По крайней мере, дурацкий виноградный компот помогал хотя бы на время притушить полыхавший внутри огонь.

Бывали и другие дни – серые и пресные, как свалявшаяся грязная вата. В такие дни на нее наваливалась апатия, и ей ничего не хотелось – даже выпить. Она часами лежала на кровати и думала о том, как это вышло, что ее жизнь закончилась, даже не успев как следует начаться. В том, что жизнь закончилась, Ирина не сомневалась. С алкоголизмом шутки плохи, а она уже достаточно далеко зашла по этой дорожке. Страшнее всего было то, что она совсем не хотела возвращаться – а зачем, собственно? Когда на нее наваливалась апатия, Ирина мечтала только об одном: чтобы все это поскорее закончилось. В такие моменты от самоубийства ее удерживало только то, что это наверняка было бы хлопотно, больно и ужасно некрасиво.

Потом апатия проходила. После таких приступов вселенской тоски она чувствовала себя обновленной, словно заново родившейся на свет, и с удивлением озиралась по сторонам, пытаясь понять, как могло случиться, что она все еще сидит в этой роскошной, обставленной дорогой мебелью тюрьме. В конце концов, она была разумным человеком и привыкла считать, что ее окружают вполне разумные, цивилизованные и даже где-то культурные люди.

Чего ради они заточили ее сюда?

Во время таких просветлений Ирина много размышляла, пытаясь найти выход. Ей очень не нравилась происходившая за стенами ее комнаты возня и туманные намеки мужа и отца на какой-то “санаторий”, в котором ей “будет хорошо”. Она не собиралась отправляться ни в какой санаторий, но не понимала, каким образом можно донести эту простейшую истину до сознания ее тюремщиков. Казалось, они начисто лишались слуха, стоило ей открыть рот. Это было непонятно и даже страшно.

Страх приходил по ночам и все чаще оставался с ней до самого утра. Он был неважным любовником, и она засыпала на рассвете среди смятых, перекрученных простыней, и просыпалась после полудня с одной-единственной четко выраженной мыслью: выпить.

Один раз ей удалось вырваться, соблазнив и вырубив охранника. Больше она его не видела и предполагала, что его попросту уволили. Совесть ее не мучила: что бы ни случилось с тем парнем, в этом были виноваты, ее отец и Губанов. И потом, она ведь не собиралась делать ничего дурного. Она хотела только поговорить с мужем, объяснить ему, что дальше так продолжаться не может. Помнится, она даже сочинила пространную речь, начинавшуюся словами: “Алексей, нам нужно серьезно поговорить…” Но все ее усилия пропали втуне: Губанов все не возвращался, а в шкафчике над мойкой обнаружилась непочатая бутылка коллекционного коньяка. Потом муж все-таки приехал, но ей уже было все равно. Что случилось после того, как она в первый раз отхлебнула прямо из горлышка, Ирина помнила смутно, а вернее, не помнила совсем. Судя по некоторым признакам, ее сначала изнасиловали, а потом привезли обратно на дачу. Вероятно, это был муж, но даже в этом у нее не было полной уверенности.

Проснувшись поутру, она первым делом нашарила на тумбочке сигареты и закурила, лежа в постели. Глядя на ровный оранжевый огонек зажигалки, Ирина в стотысячный раз подумала, не устроить ли ей небольшой пожар. Мысль была, что называется, дежурная, и Ирина поняла, что сегодня как раз наступил один из тех мучительно тяжелых дней, когда она могла размышлять более или менее трезво.

Она сидела на постели по-турецки, опираясь спиной на высокую полукруглую спинку кровати. Кровать была огромная, спать на ней можно было и вдоль, и поперек, хоть вдвоем, хоть впятером, хоть целым трудовым коллективом. В изножье поблескивало вмонтированное в спинку полукруглое зеркало, а в изголовье размещался целый пульт управления: здесь были кнопки включения будильника, выключатель встроенного в кровать ночника и даже вмонтированная в спинку стереосистема. Не хватало только мужика, с которым можно было бы смотреться в зеркало и нажимать на эти кнопки, а также спать вдоль, поперек и по диагонали этого чудовищного супружеского полигона.

Ирина медленно курила, разглядывая свое отражение в зеркале: светлые волосы торчат во все стороны после беспокойно проведенной ночи, глаза совсем заплыли, под глазами мешки, что свидетельствует о плохой работе почек, лицо землисто-бледное, вокруг глаз уже начали появляться морщины… И зверски болит печень, хотя в зеркале этого, конечно, не увидишь. Неужто цирроз? Так скоро?

Вчерашняя бутылка сухого стояла на тумбочке. На дне еще болталось немного вина – граммов пятьдесят, а то и больше. Ирина задумчиво взвесила бутылку в руке и вдруг поняла, что совершенно не хочет пить – по крайней мере, в данный момент. Ей вдруг снова, как когда-то, показалось, что все еще можно изменить, стоит только взять себя в руки. Она знала, что лучшее время для этого – тот самый миг, когда тебе в голову пришла мысль о необходимости изменений. Через минуту изменения наступят все равно, но тогда изменится не жизнь, а твое настроение, и вместо чего-то большого и светлого тебе опять захочется выпить.

Она размахнулась и запустила бутылкой в дверь.

Бросок получился слабым, и бутылка не разбилась, а отскочила и покатилась по пушистому ковру, оставляя за собой липкую темно-красную дорожку. Но звук вышел отличный, гулкий и сильный, его должны были услышать те, кто торчал в коридоре под дверью. Чтобы они побыстрее шевелились, Ирина придавила пальцем кнопку электрического звонка и не отпускала ее до тех пор, пока с той стороны двери не лязгнул отодвигаемый засов.

Дверь отворилась, и на пороге возник дежурный амбал с непроницаемой каменной рожей. Второй, похожий на него как две капли воды, только пониже ростом и лысоватый, маячил позади. С тех пор как Ирина сбежала, они уже не рисковали входить к ней в комнату без страховки, Это было, конечно, приятно, но значительно уменьшало ее шансы на следующий побег.

– Доброе утро, Ирина Ивановна, – сказал амбал. – Принести завтрак?

– Кофе, – коротко распорядилась Ирина, проигнорировав его вежливое приветствие. – И покрепче, пожалуйста, а то взяли моду поить меня какими-то помоями…

Дверь бесшумно закрылась, снова лязгнул засов. “Кофе ей, – услышала Ирина недовольный голос охранника. – Покрепче.. Попросила бы уж сразу ведро водяры, было бы понятнее…quot;

Ирина криво усмехнулась, поймала в полукруглом зеркале свое отражение и скроила ему зверскую рожу. “Они все тут против меня, – подумала она. – Рыцари революции… Кого ведено, того и караулят, и плевать им и на закон, и на права человека. В случае чего, Губанов их отмажет”, Она резко встала с постели и, набросив халат, подошла к окну. За окном было белым-бело, двор превратился в идеально ровную белоснежную поверхность, похожую на операционный стол, ветви яблонь в саду тоже стали белыми и непривычно пушистыми, и сосновый лес за оградой стоял белый и торжественный. У Ирины от этой белизны даже заломило глаза и немного закружилась голова. Она поспешно раздавила сигарету прямо о подоконник и отошла от окна.

Позади опять лязгнул отпираемый засов. Ирина сделала два быстрых шага в сторону двери и была вознаграждена испуганным движением охранника, решившего, видимо, что ему сию минуту вопьются ногтями в морду, пользуясь тем, что руки у него заняты. Он отпрянул назад так резко, что посуда на подносе звякнула.

На подносе, как обычно, было навалом еды, посреди которой столбиком торчала высокая цилиндрическая бутылка темного стекла. Увидев бутылку, Ирина невесело усмехнулась: любимый муженек по-прежнему заботился о том, чтобы она не просыхала. Сначала он заставлял ее пить, потому что у них была жуткая любовь, и пить без нее ему было неинтересно. Потом он подпаивал ее, чтобы она сквозь пальцы смотрела на его делишки, которые он проворачивал за спиной у папочки. А потом заставлять ее уже было не нужно, потому что она не хотела никому мешать проворачивать делишки, жениться на молодых шлюшках и вообще путаться под ногами. И даже теперь, когда ее посадили под замок, она продолжает всем мешать, и ей присылают вино – бутылочка к завтраку, бутылочка к обеду и, само собой, бутылочка на ужин, – чтобы она танцевала нагишом под Луи Армстронга и помалкивала в тряпочку.

quot;А ведь здесь есть пища для размышлений”, – подумала Ирина, пристально разглядывая поднос и каменнорожего охранника, который его приволок.

– Я просила кофе, – сварливым тоном сказала она. – Кофе, а не продовольственный склад.

– Вот ваш кофе, – с непроницаемой вежливостью сказал охранник, указав глазами на дымящуюся чашку, и поставил поднос на столик у дверей.

– Огромное вам спасибо, – проворковала Ирина, сняла с подноса чашку, а поднос резко рванула за один край, так что большая часть его содержимого попала на строгий темно-серый костюм охранника.

– Отнеси это папочкиным избирателям, – посоветовала Ирина. – Пускай оближут.

На скулах охранника проступили странные бледные пятна, словно он сильно обморозился, но выражение лица не изменилось.

– Уборщица придет после обеда, – все так же вежливо сообщил он и вышел, без стука притворив за собой Дверь.

Правда, засов лязгнул громко и, как показалось Ирине, мстительно.

Она взяла чашку и присела во вращающееся кресло у письменного стола. Было совершенно непонятно, за каким дьяволом здесь был письменный стол, но иногда для разнообразия Ирина любила за ним посидеть.

Все-таки ее слова были услышаны: кофе на сей раз оказался вполне терпимым, и она выпила все до дна с превеликим удовольствием и даже процедила осевшую на дне гущу через плотно сомкнутые губы, высасывая из нее последние капли. Теперь ей захотелось перекусить, и она с некоторым сожалением посмотрела на разбросанную на полу около двери еду. Еда была обильная и наверняка очень вкусная, значит, есть ее было категорически нельзя. В процессе поглощения вкусной еды Ирине неизменно хотелось запить ее чем-нибудь этаким… “Эстетика процесса”, – подумала она и посмотрела на откатившуюся в угол непочатую бутылку вина. Бутылка была цела и невредима, она лишь слегка запачкалась майонезом, и Ирина с некоторым усилием отвела от нее взгляд.

Дело шло к обеду, за окном вовсю сверкало солнце и серебрился иней. Денек чуть ли не впервые за всю зиму выдался на загляденье, с легким морозцем и пушистым снегом. Допив кофе, Ирина раздернула портьеры на окнах, впуская в комнату солнечный свет. Солнце и синева над заснеженными верхушками сосен вдруг вселили в нее непривычную бодрость и решимость действовать. Внезапно все, над чем она мучительно, урывками размышляла все эти проведенные в заточении месяцы, сделалось простым и предельно ясным.

Ей отсюда не выйти.

Если бы они собирались ее выпустить, они не стали бы сажать ее под замок против ее воли. Теперь она вспомнила, что сказала мужу во время своего первого побега: это похищение. Самое обыкновенное похищение, что бы они ни говорили и как бы вкусно ни кормили свою жертву. Она им мешала, и они просто заперли ее, посадили в клетку с решетками на окнах. Ее отношение к этому им известно, значит, выпустить ее они просто побоятся – слишком много неприятностей она может им доставить.

Теперь ей стал ясен смысл туманных разговоров о каком-то санатории. Естественно, отец не может держать ее здесь вечно. У него бывают гости, которые могут услышать производимый ею шум и поинтересоваться, кто это заперт в спальне на втором этаже – ну, там, где на двери стоит такой массивный железный засов… Кто-то может спросить – и наверняка спрашивает! – куда подевалась любимая дочь господина губернатора. Что он может ответить? Уехала за границу? Это достаточно легко проверить, журналист нынче пошел зубастый и охочий до грязных историй из жизни московского бомонда. Значит, они что-то затеяли. Краем уха Ирина слышала разговоры о какой-то стройке под Звенигородом. Что ж, наверное, с их точки зрения это выход. Где Ирина Бородич? В санатории. У нее неважно со здоровьем, мы так переживаем… Нет, увидеться с ней нельзя, санаторий закрытого типа, туда пускают только близких родственников, да и то не всегда…

Ирина стиснула зубы так, что у нее зазвенело в ушах.

Это наверняка придумал Губанов, отец на такое не способен. Все, на что он оказался годен в свое время, это помочь матери выпасть из окна и бревном плыть дальше в волнах различных политических течений, которые крутили и вертели его, как щепку, но так и не смогли утопить.

Непотопляемый И. А. Бородин… И еще эта стерва Коврова, которая всегда вертела им, как хотела. Вспомнив плоское, сильно накрашенное лицо Ковровой, Ирина даже замычала сквозь зубы от ненависти. Она словно воочию увидела, как эти двое дудят отцу в уши: Коврова в одно, а Губанов – в другое. Подрыв авторитета.., политические последствия.., доверие избирателей.., электорат.., хулиганские выходки, пьяный дебош.., изолировать, вымарать, забыть. В памяти всплыло вычитанное в каком-то рассказе выражение: “Придется прибегнуть к выдирке”. Именно это, похоже, собирались сделать с ней: просто выдрать ее из ткани действительности и аккуратно заштопать образовавшуюся дыру.

Ирина посмотрела на часы. Было уже начало второго пополудни – рановато для настоящего погрома, но в самый раз для небольшой разминки. Сейчас ее не услышит никто, кроме этих двоих крокодилов под дверью, но они непременно сообщат Губанову, что она буянила целый день. Может быть, у него не выдержат нервы. Может быть, он придет.

Ирина не знала, что станет делать, если ей удастся вырваться. Куда бежать? В милицию? Ох, не смешите меня…

К газетчикам? Конечно, они с радостью возьмут у нее интервью и, может быть, даже попытаются раздуть скандал, но вряд ли это ее спасет.

Ирина заметила, что кофейная чашка все еще зажата у нее в руке, и для начала запустила ею в дверь. Чашка, в отличие от бутылки, послушно разлетелась на куски с восхитительным сухим треском. Осколки брызнули во все стороны белыми искрами, темно-коричневая жижа медленно поплыла вниз по полированному красному дереву. Изящно выгнутая, похожая на ухо в изображении младшего школьника фарфоровая ручка чашки, крутясь, отлетела к кровати. Глядя на эту ручку, Ирина почувствовала, как в ней темной волной поднимается привычное, но давно забытое лихое бешенство. “Давно мне так не хотелось побуянить, – отстраненно подумала она. – Что же это они со мной сделали? Давно, давно я не давала гастролей. Ничего, это не поздно исправить”.

Она вернулась к окну и одним резким рывком сдернула на пол тяжелую пыльную портьеру. Карниз, на котором держалась портьера, крякнул, но устоял – он был прибит на совесть.

– Ничего, – сказала ему Ирина, – на тебе свет клином не сошелся. Найдем что-нибудь пожиже.

К тому времени, как ее муж, не выдержав, решил наконец навестить Ирину, она уже почти выдохлась. Время близилось к полуночи, ломать в комнате было уже нечего, если не считать кровати, которая, как оказалось, тоже была сработана на совесть. Ирина уже подумывала, не устроить ли ей и в самом деле небольшой пожар, но тут за дверью раздались уверенные шаги и лязгнул отодвигаемый засов.

Она метнулась к стене, прижавшись к ней так, чтобы открывшаяся дверь заслонила ее от Алексея. В руках у нее была пыльная бархатная портьера, которую она держала за углы, приподняв на уровень глаз. Кроме портьеры, в правой руке она сжимала бутылку с вином. Содержимое бутылки в данный момент не вызывало у нее никаких эмоций – это был просто наполнитель, делавший ее оружие немного тяжелее.

Ей вдруг пришло в голову, что она выбрала самый примитивный из всех возможных тайников. За целый день можно было бы придумать что-нибудь более оригинальное, чем этот изжеванный трюк, годившийся разве что для детских мультфильмов. Губанов – майор госбезопасности, его вряд ли удастся купить на, такой ерунде. “Боже, – подумала Ирина, – что это со мной? Неужели я и вправду настолько деградировала? Вот сейчас он заглянет сюда, отберет у меня эту пыльную тряпку и бутылку, даст мне по физиономии и, может быть, снова изнасилует. В самом деле, чего ему стесняться? Он дома, а я – его законная супруга. Тем более, что в милицию я все равно не побегу. И рада бы, да не могу”.

Дверь начала открываться, и Ирина с трудом сдержала готовый вырваться наружу истеричный, полный животного ужаса вопль. Если Алексей догадается, что она затеяла, он.., он может перестать колебаться. Он перестанет колебаться и недрогнувшей рукой устранит препятствие. У него всегда при себе этот его дурацкий пистолет, да и без пистолета он справится с ней одной рукой. Просто свернет шею, и все.

Дверное полотно открывалось медленно, как в замедленной киносъемке. Замерев от ужаса, Ирина ждала, когда из-за двери покажется знакомая нагловатая ухмылка, а над ней – холодные, расчетливые глаза, невыразительные, как шляпки двухсотмиллиметровых гвоздей.

Она даже растерялась, когда вместо всего этого вдруг увидела левое плечо мужа и его аккуратно подстриженный затылок. Ее замешательство длилось какую-то долю секунды, а в следующий миг она молча шагнула вперед и набросила на Губанова портьеру. Она сама не знала, зачем ей понадобилась портьера, но это почему-то казалось правильным. Во всяком случае, это давало ей лишний шанс на тот случай, если она промахнется или ударит недостаточно сильно.

Губанов стал похож на памятник за минуту до торжественного открытия. Вот сейчас к нему подойдет некто лысоватый, значительно откашляется, поправит узел галстука, дернет за конец шнура, белое полотнище с неторопливой торжественностью скользнет вниз, и взорам присутствующих откроется каменное лицо – твердое и умное, каких не бывает в реальной жизни…

Ирина размахнулась, привстав на цыпочки, и стремительно опустила бутылку на прикрытую портьерой голову. Раздался глухой стук, словно палкой ударили по пню, Губанов покачнулся и, не издав ни звука, упал на колени. Ирина посмотрела на бутылку. Бутылка была цела и невредима, а ее рука ныла от кисти до самого плеча. “Совсем ослабла, – подумала Ирина, – даже не могу треснуть эту сволочь как следует. Вот сейчас он встанет, и будет мне открытие памятника”.

Она обхватила правую ладонь, сжимавшую горлышко бутылки, левой, занесла бутылку над правым плечом, свернув все тело в тугую спираль, и с разворота хрястнула Губанова по затылку еще раз. На этот раз бутылка разбилась, и даже не разбилась, а взорвалась, как осколочная граната, окатив вином чуть ли не всю комнату.

Портьера мгновенно сделалась мокрой, а Губанов повалился на пол, как неодушевленный предмет. Как манекен, подумала Ирина. Или кегля.

Сорвав с бесчувственного тела супруга портьеру, она перевернула его на спину и принялась лихорадочно шарить по карманам. Глаза Губанова были полуприкрыты, из-под опущенных век жутковато голубели белки, но Ирине было не до тонкостей майорской мимики. Она никогда раньше не била мужа по голове, но почему-то была уверена, что череп у него крепкий.

Ключи от машины обнаружились в правом кармане брюк, набитое деньгами портмоне лежало во внутреннем кармане пиджака. Вынимая портмоне, Ирина задела запястьем твердую рукоятку пистолета, нагретую теплом майорского тела.

Как во сне она вынула пистолет из кобуры. Он был тяжелый, прикладистый, теплый. Некоторое время она смотрела на него как завороженная, а потом решительно тряхнула головой и встала с колен. Пистолет – это было хорошо. Это было просто чудесно, потому что прямо за дверью ее поджидали двое вооруженных мужчин, и еще трое или четверо сидели внизу, в своей обычной манере потягивая газировку, беседуя о футболе и бабах и лениво следя за мониторами наружного наблюдения. Пистолет поможет ей договориться с ними. В крайнем случае у кого-нибудь из них не выдержат нервы, и он выстрелит. Это тоже будет неплохо, особенно если стрелок окажется метким и попадет, например, в голову. Тогда все закончится быстро и, скорее всего, безболезненно.

Прежде чем выйти из комнаты, Ирина в последний раз попыталась собраться с мыслями. Это оказалось выше ее сил: мысли путались, разбегались, и опять очень хотелось выпить. Она с тоской посмотрела на насквозь пропитавшуюся вином портьеру. От портьеры исходил quot; дурманящий аромат хорошего виноградного вина. Если хорошенько постараться, граммов пятьдесят выжать можно, подумала Ирина, содрогнувшись от отвращения к себе. Это шутка, мысленно сказала она. Конечно, шутка. Что же еще?

Только теперь она заметила, что на ней все еще надет халат и домашние туфли на босу ногу. Она шепотом выругалась и бросилась к развороченному шкафу, торопливо хватая все, что подворачивалось под руку. Наспех одевшись более или менее по-походному, она криво перекрестилась стволом пистолета, решительно потянула на себя дверь и вышла в холл.